Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

12

Джамбаттиста удивился, найдя приоткрытой калитку в сад, который он привык считать hortus conclusus [61] 61
  Запертым садом ( лат.). (Песнь песней 4, 12).


[Закрыть], местом, полным чудес. Поскольку он был и оставался сорванцом, то, не раздумывая, толкнул калитку, обернулся, чтобы кликнуть кого-нибудь из товарищей и вместе совершить вторжение, но передумал и в одиночку ступил на запретную территорию.

Тут калитка за ним тихонечко и закрылась. Мальчик удивился, посмотрел по сторонам и обнаружил сидящего на ограде Марио.

– Ага, попался, – чуть сдавленным, деланно-ласковым голосом сказал тот. – Шучу. Мы ведь, кажется, знакомы?

Мальчик не ответил.

– Безусловно знакомы. Ведь ты Джамбаттиста, и не вздумай это отрицать. За свой дерзкий поступок ты заслуживаешь... заслуживаешь... конфет. Любишь конфеты?

Малыш хмыкнул.

– Только с собой у меня их нет, – продолжал Марио. – Зайдем в дом... Ты боишься? Не бойся.

Мальчик, все еще испуганный, покорно поплелся за ним к дому. Чтобы подняться в жилые комнаты, нужно было пройти мимо подвала и уж там... Да, лихорадочно думал Марио, если б я не решился до сих пор, то сейчас бы все равно решился – и место подходящее, и момент!

Чтобы лучше понять ход его мыслей, следует пояснить, что в подвале имелась непонятного назначения каморка, неизвестная редким посетителям дома; узкий вход в нее с незапамятных времен скрывала огромная поленница. Мальчика ничего не стоит туда затащить, убить, тут же закопать, и дело с концом.

– Да ты, кажется, трусишка.

– Кто – я? – спросил Джамбаттиста, снова принимая свой прежний, независимый и нагловатый вид.

– Спорим, тебе не хватит смелости сюда войти!

– Ты что, спятил? – бросил тот, бесстрашно ринувшись в темный подвал.

Марио последовал за ним.

– Ай да Джамбаттиста! Может, ты и сюда не побоишься войти?

– Куда?

– А вот сюда, не видишь разве дверку?

– Подумаешь, запросто. – И толкнул дверцу...

13

(Неожиданный эпилог, перечеркивающий все повествование)

– Остановись!

– Что?

– Остановись!

– Остановиться в такой решающий момент?

– Чем же он такой решающий?

– Ну, знаешь ли! Сам, можно сказать, настроил меня на это дело, а теперь явился, чтобы помешать.

– Третий раз повторяю, остановись. Считай, что зря потратил время.

– Не соблаговолишь ли объяснить?

– Помнишь знаменитого историка, увидевшего отражение близкой революции в глазах рабочего, который толкал перед собой тачку?

– Смутно.

– На том спасибо, учитывая твое дремучее невежество.

– Ну?

– Как раз сейчас, когда ты придумал эту смехотворную и к тому же несвоевременную ловушку (за калиткой, если не ошибаюсь, остался дружок твоего Джамбаттисты), в твоих глазах я читаю все, что должно знать – сегодня и всегда.

– Хватит говорить загадками, выкладывай начистоту.

– Дорогой мой, обычные скучные мысли не выкладывают (раз – и готово), их, если хочешь знать, высказывают (неторопливо, с необходимой долей горечи).

– Тогда высказывай.

– Ты никогда не сможешь этого сделать.

– Чего этого?

– «Убить мальчонку Джамбаттисту»... Никого ты не убьешь.

– Хочешь сказать, я не создан для поступка?

– Ни для чего ты не создан, и вообще ты не создан пока, создание твое еще впереди.

– О, наконец-то ты заговорил понятно. И убедительно. Единственное «но»: если ты все это знал – а ты ведь знал, полагаю?..

– Конечно, знал. Хочешь не хочешь, но каждому время от времени приходится подвергать испытанию смелость – свою собственную либо чужую.

– И еще одно...

– Одно – что?

– Еще одно «но».

– Хватит с тебя и одного. Ты же говорил, что будет только одно!

– Ладно. Тогда позволь спросить, не слишком ли резко обрывается наша глупая история?

– Таков окончательный приговор. Вспомни своего фермера, управителя, управляющего – или как ты там его называешь.

– При чем тут фермер?

– Когда ты приезжаешь в деревню и требуешь от него денег или спрашиваешь, хорош ли был урожай, что он отвечает?

– Ответ всегда один и тот же: «На нет и суда нет».

– Вот и я говорю то же самое. И еще: не забудь, что эта наша история, как бы глупа она ни была, – цепь сплошных случайностей, дело случая.

– О Господи, значит, ты думаешь?..

– Я уверен.

– И еще один вопрос, прежде чем поставить точку и считать разговор исчерпанным: на что – самое большее – я, по-твоему, способен, в смысле поступка?

– Разжиться козырем (из самых мелких), угостить конфетами мальчика по имени Джамбаттиста, жениться на его сестричке.

Перевод Е. Дмитриевой

ФРАГМЕНТ, ЛИШЕННЫЙ СМЫСЛА

– Какого черта ты притащилась? – заорал я в исступлении. (Она приехала совсем недавно, и я встретил ее жуткой сценой, от которой все еще не мог отойти.)

– Ради тебя, – ответила она спокойно.

– Вообразила, будто я нуждаюсь в твоем присутствии?

– Не то чтобы в присутствии – во мне.

– С чего это вдруг?

– Так.

– Почувствовала, значит?

– Допустим.

– Тогда почему раньше не приехала?

– Потому что раньше не чувствовала. К тому же ты так быстро уехал, что я поняла: тебе надо побыть некоторое время одному... Ну да что там, как все славно, правда?

– Неужели?

– Ого, да ты уже больше не споришь, значит, я действительно была тебе нужна?

– Откуда это ты взяла? – снова взорвался я, кусая от ярости губы. – Ну хорошо, представим на мгновение, что ты и впрямь мне нужна. Признайся, разве ты приехала бы только поэтому?

– Ну, и потому еще, что мне самой...

– Прелестно, ай да ответ!

– Но, – заметила она рассудительно, – то, что я была тебе нужна, еще ничего б не значило, если бы ты тоже не был мне нужен.

– Да вы только послушайте: говорит как по писаному! А вообще-то, – просопел я, – я вижу, ты подобрела: кое-что уже соображаешь, терпения поприбавилось. С чего это вдруг?

– Разве я не могла успокоиться и прийти в себя за все то время, что была одна?

– А я как сейчас помню, что передо мной была настоящая гадюка.

– Может быть, может быть. Но однако же я здесь.

– Здесь-то здесь, да этого еще мало. Обойдусь и без тебя!

– Ну-ну, я тебя понимаю: ты снова погрузился в холостяцкую жизнь – конечно, в чем-то она удобнее. И естественно, пока ты опять не привык ко мне или еще к какой-нибудь...

– Глянь-ка, мы еще и рассуждаем, да как складно! Знай: этим ты только все портишь. Последний раз тебя спрашиваю: с чего это ты такая паинька?

– Что-то я не понимаю: гадюка тебе не по душе, паинька тоже. Странно.

– Ничего странного, черт побери! Я так привык к тому, что ты постоянно меня изводишь и унижаешь, что, когда по чистой случайности этого не происходит, я настораживаюсь и жду подвоха.

– Значит, ты подозреваешь, будто я прикидываюсь такой тихоней, а на самом деле затаила какую-нибудь гадость?

– Не подозреваю, а уверен! Ну, почти уверен.

– Боже правый, это мне за грехи. Ладно, давай дальше.

– А дальше вот что. Я могу сказать, почему ты со мной такая паинька: потому что ты мне изменяешь!

– Я так и думала, что ты так подумаешь.

– Не морочь мне голову всякой белибердой. Это правда?

– Нет.

– Нет? Подойди к свету, посмотри на меня... Это правда?

– Нет. А позволь узнать, с кем это я должна тебе изменять?

– Не строй из себя дурочку: с Амброджо.

– С каким Амброджо?

– Ты прекрасно знаешь, с каким! С мужем твоей дражайшей подруги Анны.

– Ах да, конечно. Я догадывалась. Фу-ты, нелепица какая!

– Нелепица?

– Нашел на кого подумать: рожица с кулачок, весь сморщенный, а рот-то, рот как у мышонка!

– Ну и что?

– А то, что мне нравятся лица крупные, благородные, как у тебя.

– Ты считаешь, я все это вот так вот проглочу и не поморщусь? Разок попробовать готова каждая... даже лучше, если... Но я-то знаю: чтобы ты сделалась таким ангелочком, одного мимолетного грешка еще мало. Нет, здесь другое. Ты нутром чувствуешь, что виновата передо мной. А все потому, что, видит Бог, ты счастлива с ним. Все потому, что изменяешь мне, да, изменяешь!.. А коли так, то я снова спрашиваю: что заставило тебя приехать? Жалость? Долг?

Словом, как это часто случается в пылу ярости, давнишнее подозрение обернулось вдруг поводом, зацепкой. В одно мгновение я осознал, не без внутреннего смятения, что пустячная с виду зацепка становилась, уже стала для меня чем-то крайне существенным, жизненно важным. Теперь мне казалось, что я не успокоюсь, пока не выясню все до конца: изменяла она мне, изменяет?

Я принялся рассуждать: такая возможность, сказал я себе, в принципе была вполне вероятна, то есть, по сути, оставалась пока на уровне допущения, а следовательно, могла быть и одной из наименее вероятных. И ни к чему не вела (попытка рассуждать). Одновременно я думал о том, что все равно не смогу получить документального или свидетельского подтверждения своей догадки и что в лучшем случае вынужден буду довольствоваться стилистическим или текстовым анализом. Я схватил эту женщину за хрупкие плечики, такие нежные и гибкие, что, казалось, они вот-вот книгоподобно сложатся на груди, и жадно впился в нее взглядом.

– Ты изменяешь мне с Амброджо?

– Я же сказала: нет.

– А с другими? – (Но допустить, что она изменяла мне с другими, было еще невероятнее; думать так было гнусно и дико.)

– Нет.

– Может, что-нибудь добавишь?

– А что тут добавлять?

– Еще есть время оправдаться.

– В чем?

– Значит, все-таки ты виновата?

– Наоборот: совершенно невинна.

– Невинность всегда боязлива, невинный оправдывается, виноватый – никогда... Посмотри, посмотри мне в глаза.

– Смотрю. Только напоминаю, что этот опыт мы уже проводили.

Но что же мелькнуло в ее глазах? Пустота? Страх? Или низость? С одной стороны, точнее, с одной точки зрения, ее глаза светились чистотой и непорочностью, с другой... Разве не была эта смесь благородства, независимости, чуть ли не великодушного вызова, униженной гордости и почти ужаса свойственна любому человеческому взгляду? И еще: было или не было того, чего я боялся (хотя, может, это и не совсем подходящий глагол) всем своим нутром?

– Амброджо? – крикнул я.

– Амброджо! – бросила она отрывисто. Но в ее ответе не прозвучало ясной интонации, скорее в нем чувствовалась усталость.

И тут я наконец понял, что ни ее глаза, ни слова, ни мои трижды проницательные наблюдения ничего мне не дадут. Ответ таился не в ней, а во мне. Во мне самом, если и не на мой конкретный вопрос, мучивший меня еще несколько минут назад (первоначальное раздражение прошло, и во мне уже не было прежней желчности), то хотя бы на вопрос, касающийся общей ситуации, показателем которой, вернее, показателем зыбкости которой он стал... Как быть: может, и впрямь прогнать эту женщину подальше от себя? Или принять ее со всей ее двойственностью, ненадежностью, неопределенностью (что, с другой стороны, могло быть плодом моей фантазии)? Мне, и только мне, надлежало решить это. Помощи ждать было неоткуда, да и не от кого. Но именно решить-то я и не мог.

Я резко оттолкнул ее, однако успел подхватить, не дав удариться о кровать. Тут я разразился почти истерическим смехом.

– Амброджо! И ты подумала... ты подумала... Да плевать я хотел на этого Амброджо!

– Что ж, тем лучше, – небрежно проронила она в ответ.

– Э, нет, дорогая. – Тут я почувствовал, что почему-то заговорил шепотом, и снова перешел на крик.

– Ты что, действительно такая бестолочь? А может, ты того?.. Или снова издеваешься надо мной? Как ты не понимаешь, что могла и должна была приехать только при одном условии, с одним только даром в руках? Да, твой приезд имел бы смысл только в том случае, если бы ты принесла мне любовь!

– А с чего ты взял, что я не принесла тебе любовь?

Так она обычно отвечала в наши лучшие времена; это было уже чересчур! И не столько чересчур дерзко или нагло с ее стороны, сколько чересчур подходяще, то есть удобно для меня. Сейчас объясню. Я уже давно задумал и готовился как бы самоупраздниться, погрузиться на дно сумрачной действительности. Иными словами, я решил жить сегодняшним днем, превозмогая пока еще насущную для меня потребность упорядочивать вещи и события, толковать и предсказывать их ход (бесполезный и опасный багаж). Если же я еще не дошел или не сумел дойти в этом до конца, то единственно потому, что мне не представилось, скажем так, достаточно приемлемой возможности. И вот эта долгожданная возможность или подходящий случай наконец представлялись мне. В определенном смысле это был исключительный, решающий случай. От него могла зависеть и моя дальнейшая жизнь, коль скоро она была замешана в этой истории. Правда, все это казалось мне слишком уж легко и доступно. Так что же, воспользоваться этой возможностью или с негодованием от нее отказаться?

Я знаю, что поступил как трус. Хотя нет, меня скорее даже осенило (я действительно мог бы разом сбросить с себя свою дряблую ношу, свою гордыню). Судите сами: ведь все, что я сейчас так сбивчиво рассказываю, произошло каких-нибудь полчаса назад... Короче говоря, схватил я эту мою или не мою женщину и принялся неистово целовать. Она вся обмякла в моих объятиях и лишь привычно пробормотала: «Дурачок, дурачок!», далее – как обычно.

Но я все же не уверен, что был и остаюсь «дурачком». С другой стороны, я не хочу сказать, что она и вправду изменяет мне с этим Амброджо, нет, я хочу сказать... Что же я хочу сказать? Пожалуй, и я подчеркиваю эту мысль, иначе она показалась бы слишком поверхностной, вот что: если бы отречению от гордыни сопутствовали столь сладостные обстоятельства...

Перевод Г. Киселева

СМЕХ

1

Господин Т., как, впрочем, любой из нас, никогда не видел наемных убийц вблизи. Да и этого малого, что находился сейчас перед ним (появившись с должной таинственностью и должными предосторожностями), оказалось непросто заполучить, и если бы не помощь кое-кого из влиятельных людей...

Даже смешно, до чего он был похож на человека своей профессии, на наемного убийцу, каким мы все его представляем: в новенькой шляпе, надвинутой на глаза, в начищенных до блеска сапожках со скрипом, из нагрудного кармана выглядывает платок, развалистая походка и так далее. Но от этого его наружность, первое впечатление, которое он производил, не были менее страшными, менее угрожающими: одни глаза чего стоили – с поволокой и в то же время пронзительные, да и умные, ничего не скажешь, жестоко-озорные.

Он приблизился, настороженно ступая, сел на подлокотник кресла и вопросительно вскинул подбородок: дескать, что там у вас, выкладывайте.

– Я имею удовольствие видеть?.. – церемонно поинтересовался Т.

– Точно, он самый. Ну?

– Мне нужна ваша помощь.

– Нетрудно догадаться. Кого будем пускать в расход?

– О Боже! Вы меня пугаете. Неужели нельзя говорить обтекаемо?

– А зачем?

– Понимаю, понимаю. Ведь иначе...

– Иначе я не был бы тем, кто есть. Ну и кого же?

– Если вопрос стоит так...

– Так, так!

– Меня.

Уже упомянутые глаза наемного убийцы озарились на миг веселыми искорками, а может, терпеливым пониманием, словно перед ним была капризная женщина или ребенок. Но только на миг.

– Вас, вы сказали? То есть я должен пустить в расход вас самих?

– Вы не ослышались.

– А за что? – спросил наемный убийца равнодушным голосом, без тени удивления.

– Это мое дело.

– Точно, дело ваше.

– Я не хочу больше жить. Ясно?

– Яснее некуда, – признал наемный убийца. – А какие условия?

– Гм. Сколько вы берете за свои услуги?

– Пять миллионов.

– Недешево.

– Это моя обычная такса.

Т. быстренько подсчитал в уме свои сбережения и согласился:

– Ладно, пусть будет пять миллионов.

– А что от меня требуется, если поточнее?

– Как – что? Убить меня.

– Да, но когда? Где? Каким способом?

– По вашему усмотрению.

– Э, нет, так я не работаю, не привык: тут пахнет подвохом. А почему вы сами себя не убьете?

– Потому что боюсь.

– Боитесь, значит. Выходит, я должен убить вас неожиданно – так сказать, в порядке сюрприза?

– Конечно.

– Чтоб вы даже не поняли, что умираете?

– Совершенно верно.

– Тогда, к сожалению...

– Что?

– Это будет стоить шесть миллионов.

– Как так?

– Видите ли, – объяснил убийца, напирая на профессиональную сторону, – это делает работу особенно опасной: а вдруг ради внезапности придется действовать в невыгодной обстановке?

Синьор Т. помолчал, мысленно восхищаясь его серьезностью, вновь прикинул свои финансовые возможности и наконец решился:

– Шесть так шесть. Сумму мы обговорили. Что еще?

– Учтите, я ставлю для себя срок – скажем, год. Надо, чтобы вы больше не думали про это, вроде бы забыли. А то какой же тут сюрприз?

– Но мне не терпится умереть!

Убийца зловеще хихикнул.

– Придется запастись терпением. Хорошая работа требует времени. Вы ж ничего от ожидания не теряете: раз человек знает, что умрет, не все ли ему равно, как у него жизнь складывается?

– Это чересчур долго – жить еще целый год.

– Дело хозяйское. Шесть миллионов, год сроку.

– Я готов! – закричал Т. – Когда начнем?

– Вы хотите сказать, с какого времени отсчитывать год? Ну, сперва дайте мне получить с вас шесть миллионов. Само собой, наличными. Платить мелкими купюрами – по тысяче лир.

– Ишь как все продумано!

– Такая у нас работа, – скромно улыбнулся убийца, обнажая лошадиные зубы. – Мы люди честные.

– Что ж, заглядывайте завтра утром, я приготовлю деньги. Постойте... а вдруг вы потом...

– Придется вам рискнуть, – на лету ухватил его мысль наемный убийца. – Или хотите, чтобы я рисковал, вернее, чтобы остался на бобах? Вряд ли вы сумеете расплатиться со мной после окончания работы: вас уже не будет в живых.

– Можно что-нибудь придумать...

– Я не такой дурак, уж извините.

– Ну тогда будь по-вашему, – сдался Т., представив, как это нелепо – хотеть, чтобы тебя убили, и бояться, не обманут ли.

– С другой стороны, разве вам недостаточно моего слова? – продолжал наемный убийца.

– Вполне достаточно. Да и выбора у меня нет.

– Значит, по рукам?

– По рукам.

– Вот и отлично. Стало быть, завтра утром здесь, в... Банки работают с половины девятого... В девять?

– В девять.

Наемный убийца встал, потянулся, сказал, подводя итог:

– Положитесь на меня. А пока что спокойной ночи. – И выскользнул, будто кот в привычную лазейку.

2

Легко себе представить, во что превратилась жизнь Т., начиная со следующего утра (когда наемный убийца точно в назначенный час явился за своими миллионами). Да, Т. по-прежнему хотел умереть, не видя иного избавления от своих невзгод, но то, что каждая секунда могла стать последней... В общем, одно дело мечтать о смерти и убеждать себя в невозможности жить, другое – заранее примириться со смертью и спокойно ее дожидаться. Т., нелишне повторить, хотел умереть, но вместе с тем он не забывал забаррикадироваться на ночь, вздрагивал при малейшем подозрительном звуке, бледнел при виде собственной крови, порезавшись безопасной бритвой. Так или иначе, он ждал чего-то от жизни, только чего – неизвестно. А слепые надежды не всегда остаются втуне.

Дни сменялись днями, не принося страшной, решающей перемены, и, обманутый в ожиданиях, Т. опять привязался к жизни; во всяком случае, он приноровился жить спиной или боком, по примеру иных охладевших супругов, когда для них невозможен побег из семейной тюрьмы. Да, это была своего рода капитуляция, и все равно в нем сидела тоска, тем более мучительная, чем менее невероятным представлялось ему (в любом проявлении) возобновленное сожительство с жизнью. Короче говоря, он источал тоску всеми порами; он превратился, если допустимо такое сравнение, в старый дырявый абажур – из тех, которые плохо прикрывают лампу (в нашем случае – душевные треволнения) и на которые непременно должен лететь мятущийся мотылек (в нашем случае – родственная душа).

Элементарнейшая осторожность подсказывала Т., что ему нельзя ни на минуту оставаться одному вне стен квартиры, превращенной им в крепость; и вот как-то ночью, когда ему не спалось, он нашел укрытие в нижнем баре многоэтажной гостиницы. В красноватом мерцании полусвета танцевали три-четыре жалкие пары; по другую сторону внушительной арки перед маленьким телевизором рядком сидела чинная публика, а дальше, за мраморными золочеными столиками, расставленными вдоль стен, выпивали и беседовали еще какие-то люди (хорошо одетые, несколько сомнительного вида). За одним из столиков, с угрюмо-потерянным видом, в одиночестве сидела молодая женщина; и вот она словно бы нехотя задержала рассеянный взгляд на человеке, которому явно было не по себе. То он, опираясь на локти, по-вертеровски сжимал голову ладонями, то подносил бокал к губам, чтобы снова поставить, не сделав ни глотка, и беспрерывно вздыхал – в общем, налицо были все признаки страдания, страха и опять же тоски.

При обычных обстоятельствах разборчивый Т. дал бы себе труд оглядеть с головы до ног незнакомку – случайного товарища по одиночеству, толкающему людей на стезю порока, но в этих условиях он лишь отметил про себя, что она не уродина и – под стать его настроению – в меру меланхолична. Он стал посматривать на нее чуть бесцеремоннее и увидел, что она отвечает на его взгляды вполне сочувственно, одобрительно. Вскоре, как бы с обоюдного согласия, они оказались рядом у глянцевитой стойки – массивного резного сооружения, – где или откуда взял начало разговор такого рода:

– Добрый вечер.

– О, добрый вечер, синьорина!

– Виски решили добавить?

– Нет-нет... То есть да. Хотя... гм... тут бы чего покрепче, чем виски?

– Я сразу поняла, что у вас неприятности. Да и у меня, знаете...

– Вы угадали. Я жду смерти.

– А кто ее не ждет? – отозвалась женщина, задумчиво склонив голову.

– Так, как я, – никто.

– Это почему же? Вы что, очень больны?

– Ничего подобного. Я жду убийцу – с минуты на минуту.

– Вы имеете в виду парку или Господа Бога?

– Да нет же, настоящего убийцу. Наемного.

– Что вы говорите!

И он, радуясь возможности облегчить мучившие его страхи, во всех подробностях поведал отнюдь не прекрасной незнакомке свою недавнюю историю.