Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

– Ну нет, профессор, так не пойдет. Представить себе существование двух различных естеств мы решительно не в состоянии. Вы обязаны нам сказать, тела они или нет.

– Послушайте-ка, мои милые, юные и весьма дерзкие друзья, давайте не будем сбивать друг друга с толку. Знания, которыми я обладаю на сегодняшний день, не позволяют мне заходить в своих рассуждениях слишком далеко. Тем более вот так, сразу, без подготовки. Да я даже не знаю, с какого боку ко всему этому подступиться... А что, если внутри этих тел находится что-то наподобие огня, полыхающего глубоко под толстой корой небесных тел?

– Тогда почему это внутреннее «что-то» не прорвет свою кору и не избавится от тела?

– Ну и вопрос! А почему, скажите вы мне, не извергается внутренний огонь небесных тел? Честное слово, с чего это вы взяли, будто свобода обязательно тяготеет к еще большей свободе? Будто свободная стихия, к примеру тот же огонь, обязательно должна стремиться к бурному высвобождению? На самом деле она, наоборот, постепенно замыкается в себе, а свобода, если хорошенько приглядеться, тяготеет к рабству. Никакая это не духовная ценность и даже не высокое устремление. Виною всему наш порочный метод исследования, наши ложные посылки. А происходит это из-за нашей слепоты. Вдохновляясь частичными процессами высвобождения энергии или природных сил, ежедневно происходящими на наших глазах, и проводя, как это у нас принято, соответствующие параллели, мы убедили самих себя в том, что свобода есть цель, высшее благо, а заодно и безотказное средство. Но мы не видим главной цели: конечного и, почему бы нет, благотворного назначения всего этого. Какое там! Если и существует поистине бесполезная вещь, так это как раз свобода. Свобода – это даже не вещь, это вздох, ничто, которое ждет своего определения и предназначения. А это, как я уже сказал, и есть рабство. Свобода не может быть целью. Несчастны те народы и эпохи, которые ставят перед собой подобную цель. Руководящим принципом вселенной является не принцип расширения, принцип сжатия, не принцип растяжения, а принцип сокращения... Впрочем, что это я тут с вами пережевываю прописные истины, прямо как в вечерней школе! Мы тут разглагольствуем (и вовсе нет!), меж тем как эту нашу горе-лекцию давно пора бы уже закончить. Итак, вернемся к нашим баранам. Хотя нет, возвращаться мы ни к чему не будем; всего доброго, до следующего раза!

– Ну а как же...

– Что – как же?

– Значит, их жизнь состоит и из сна, как вы его назвали, и из бдения?

– Точно.

– А потом они действительно умирают?

– Действительно. То есть как это – действительно?

– Как, как?

– Нет, теперь вам меня на этом уже не поймать. До следующего раза!

– Хорошо, но как хотя бы проявляется эта смерть?

– Черт возьми, они перестают быть тем, чем были. К примеру, они перестают двигаться.

– А что, живые они двигаются?

– Еще как. Движение для них – одна из основных предпосылок жизни. В конце концов не так уж они и не правы: разве небесные тела останавливаются хотя бы на секунду?

– Они двигаются: вот это да!

– Кроме того – опять же ради примера, – умирая, они лишаются своего тела.

– Что-о? Что значит «ради примера» и «лишаются тела»?

– Ку-ку, дорогие мои! Так мы и вовсе никогда не кончим.

– Как жалко! Тогда ближе к делу. Значит, они умирают. Так. А потом, что происходит потом?

– Что происходит? Да ничего.

– Ну уж нет! Там, где кончается одно, обязательно должно начаться другое.

– Приходите завтра.

– Ну пожалуйста, профессор, ну хотя бы одну минутку, а? Расскажите нам еще что-нибудь такое.

– Ах, тако-ое!

– Ну, в смысле эдакое. Ведь самое интересное только начинается. Если до этого вы заставляли нас попусту напрягать извилины, то теперь вроде бы самое время рассказать обо всем по порядку...

– Не опаздывайте на следующую лекцию.

– Какая досада!

– Подумать только, какие прилежные и вдумчивые юноши! Однако в любом деле надо знать меру. Всего доброго!

– Секундочку! Еще один вопрос: вы сказали, что бдение и сон чередуются?

– Да, бдение воспроизводит сон, а сон – бдение.

– Но...

– Я понимаю, что у вас не сходится, но ответить пока не могу. В общем, вы хотели бы знать, что же преобладает?

– Да, да!

– Ну так вот, точно я не знаю, но думаю, что бдение воспроизводит сон слабее, чем сон воспроизводит бдение. По крайней мере, сон самодостаточен, а бдение – нет.

– Какой же из этого следует вывод?

– Не знаю.

– Во всяком случае, вы понимаете, что если это обстоятельство верно, то его можно истолковать двояко?

– Понимаю.

– С одной стороны, из этого можно заключить, что важнее всего бдение, а с другой – что важнее сон.

– Выбирайте.

– Мы выбираем второе.

– Вот и чудно, поздравляю.

– Значит, по-настоящему они живут во сне?

– Считайте, что так, если вас это больше устраивает.

– Но ведь во сне тело не играет почти никакой роли?

– Вроде бы никакой, а если и играет, то весьма ограниченную. (Если я ослаблю внимание, они как пить дать снова втянут меня в разговор.)

– Следовательно, то, что в конечном счете умирает, и есть тело?

– Что за ерунду вы городите! С чего это вы взяли?

– Хорошо, тогда ответьте на такой вопрос: не будь у них тел или не будь они телами, могли бы они умереть?

– Не думаю.

– Вот видите, значит, тело и есть смерть?

– Я этого не говорил.

– Короче, вы не собираетесь нам больше помогать?

– Не теперь. До свидания.

– Нет-нет, погодите! Объясненьице на дорожку, плевенькое такое объясненьице, два слова – не больше!

– Двумя тут не обойдешься.

– Скажите, почему в начале нашего разговора вы употребляли как настоящее, так и прошедшее время, а затем – только настоящее?

– Смотри-ка, что откопали! Ну да, для простоты дела я стал ограничиваться одним настоящим, хотя... А вы разве не знаете, чем все кончилось?

– Нет.

– Ну-у... Те, кто туда отправились, так и не вернулись. Поначалу от них еще поступали сообщения, хотя и не совсем понятные, потом прекратились и они... Поэтому нам даже неизвестно, существуют ли еще обитатели этой далекой туманности, или их уже нет.

– То есть умерли они или превратились в нечто еще?

– Ну да, скажем так.

– А когда отправились туда наши?

– Кто его знает! С тех пор большая западная звезда уже больше ста тысяч раз пересекла небесный экватор.

– Ой, профессор, расскажите, расскажите!

– Фига с два!

– Что-что?

– Так, кажется, они иногда выражают или выражали отказ.

– О-о! А-а! Значит, вы твердо стоите на своем?

– Твердо.

– Значит, лекция действительно окончена?

– Слава Богу, да.

– Выходит, это и есть пресловутая смерть?

– Выходит. Но все-таки что же это? Я пытался как-то вас воодушевить, но теперь чувствую, что и меня охватывают некоторые сомнения. Одному Богу известно, что вы там поняли. В любом случае давайте подытожим в двух словах все, о чем здесь говорилось...

– Хорошо, но подытоживать будем мы сами. Так вы скорее поймете то, что поняли мы.

– Ладно, только поскорее.

– Итак, мы поняли, что ничего не поняли.

– Невероятно! Это превосходит все мои ожидания. Один из мудрецов говаривал: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

– Для существа смертного сказано очень даже неплохо.

– Давайте закругляться; у вас все?

– Сейчас, сейчас. Значит, так: в конечном итоге, что такое смерть, нам неизвестно, следовательно, не доказано, что она вообще наступает. Что же касается фантастического понятия смерти, то это самое абсурдное и непостижимое из всех понятий, которые.............................................................................................................................................................................................................................

Но тут неожиданно произошло то, что действительно положило конец лекции, впрочем, не только лекции, а и всему курсу лекций, как и всему сущему вообще. Небо все вокруг вспыхнуло и залилось чудовищным северным сиянием. В мгновение ока причудливые сполохи света приобрели зловещий пунцовый отлив. Нестерпимым огнем бушевала и кровоточила окрест целая вселенная. В считанные секунды температура поднялась на миллионы градусов. Еще короткий миг – и звездная земля, приютившая пылких собеседников, взорвалась... даже нельзя сказать оглушительно, потому что и слабого отголоска этого грохота услышать было уже некому.

Должен признать, что эта космическая катастрофа странным и одновременно роковым образом совпала с поистине невыносимой скукой, которую я, телетелетелестенограф, начинал уже испытывать. И вот я спрашиваю себя: каково же было намерение Вечного? Показать, что смерть не только существует, но и безгранично властвует даже в этих далеких галактиках? Или же просто наказать этот народец за его невероятную занудливость?

Что за невежи, в самом деле, не знаю даже, как таких и назвать. Вот разве что пикское [58] 58
  Пико – местечко в области Лацио, где родился Ландольфи.


[Закрыть]словечко «закомуристый» тут подошло бы. Что за олухи царя небесного: виданное ли дело – разводить эдакую тягомотину вокруг того, что понятно каждому? А сколько в них апломба, какие они все с виду философы! Они же не затихали ни на минуту: хватали на лету первое попавшееся слово – и ну тискать его, как податливую женскую грудь. Но философия ли это? Вместо того чтобы плыть по широкой реке, они растекались по ручейкам и протокам и блаженно плескались в них, даже не заботясь об элементарной логике, обо всем том, что возвеличивает и прославляет нашу собственную философию. Ну ладно... а каково при этом бедняге слушателю (такому, как я, например)?

Хотя справедливости ради следует отнестись к ним с уважением. Я объясню почему. В одном они были, без сомнения, правы: что бы Вечный ни делал, Смерти все равно нет и еще раз нет. Ведь чем-то они все-таки остались, коль скоро и по сей день продолжают странствовать во вселенной. Ведь коль скоро они странствуют, их дух или частица его могли войти в тело любого из нас. А каждый, кроме разве что авторов научно-фантастико-галактических романов с философским налетом, должен с уважением относиться к самому себе.

Перевод Г. Киселева

КОРЗИНА С УЛИТКАМИ

«На свете столько всяческих чудес...» – продолжение известно. Риккардо крайне нуждался в покое. А покой в наши дни, коли и впрямь такая нужда, приходится выкраивать, выкрадывать из тех часов, которые прочие тебе подобные отдают сну. И Риккардо не оставалось ничего другого, как вести ночной, совиный образ жизни. Это ему даже нравилось. Выходя поздно вечером из кино, он не тащился вслед за всеми домой, а отправлялся в давно облюбованный бар и пил там крепкий кофий. На прощание хозяин желал ему спокойной ночи, опускал жалюзи, и Риккардо возвращался к себе. Он усаживался за стол и в безмятежной тишине предавался разным мыслям или занимался работой.

Но вот однажды ночью мирное безмолвие было нарушено невнятным шумом загадочного происхождения. Поначалу Риккардо не обратил на него внимания, решив, что это случайный звук, какие нередко раздаются в ночи. Однако звук повторялся. Риккардо стал прислушиваться. Что за чертовщина? Больше всего его раздражало, что звук не поддавался никакому определению, его и словами-то невозможно было выразить. Попроси кто-нибудь, к примеру, описать услышанное – что бы он сказал? Другим до этого, конечно, никакого дела нет. Но он, Риккардо, по роду своих занятий привык жонглировать словами... И дело тут было не только в упрямстве – затронута была его профессиональная честь. В общем, долго он прислушивался, раздумывал, сопоставлял и наконец пришел к следующему выводу: звук был точь-в-точь такой, как если бы кто-нибудь легонько встряхивал корзину с улитками. И никак иначе, никакими другими словами описать этот звук было нельзя.

Однако легче от столь блестящего результата собственных изысканий Риккардо не стало. Странный звук ужасно действовал на нервы, но как заставить его замолчать? Да и трудно было предположить, что кто-то в самом деле забавы ради всю ночь напролет бы тряс корзину, полную улиток.

Невозможно было понять, откуда именно исходит звук. Вначале Риккардо чудилось, что откуда-то снаружи. Потом он установил, что при открытой балконной двери звук доносится изнутри, а при закрытой – как будто, с улицы. Выходило, что источник шума следует искать в доме, где-то рядом, за стеной – вверху или внизу, черт его разберет, где. (Если уж совсем точно, то он гнездился в самой стене.) И еще Риккардо подметил, что, судя по сбоям и паузам, звук, видимо, зависит от капризов погоды: то ли от дождя, то ли от ветра.

Все бы ничего, но звук вел себя совершенно непредсказуемо: только забудешь о нем, только задумаешься или размечтаешься – он опять тут как тут. И ни за что не угадаешь, как он поведет себя в следующую минуту. Ясное дело, под действием постоянной угрозы мечты уносились прочь в поисках более спокойного пристанища.

Дальнейшие мучительные поиски не дали никакого результата Риккардо промаялся до зари и решил, что днем обязательно во всем разберется. Надо же как-то заставить замолчать эту наглую корзину с улитками, покушающуюся на его плодотворный покой!

На следующий день спозаранку он явился к соседке по лестничной площадке. На его нетерпеливый звонок визгливо залаяла собачонка и жалобно замяукала кошка – они привыкли к утренним визитам посыльного из мясной лавки. Затем дверь отворилась и на пороге возникла хозяйка, к счастью женщина благодушная.

– Ах, это вы, профессор... – Она вопросительно уставилась на Риккардо.

– Сударыня! – выкрикнул он. – Тысяча извинений! Тут, знаете ли, такое важное дело... Можно мне войти?

– Да-да, конечно, только... – испуганно пролепетала женщина.

– Сударыня! Скажите, вы слышали нынче ночью этот шум? – А сам тем временем шарил глазами по сторонам, разглядывая смежную с его квартирой стену.

– Какой шум? Я ничего не слыхала.

Еще бы, подумал про себя Риккардо, спят по ночам как сурки. Подозрительного он ничего не заметил, но ведь в квартире были и другие комнаты.

– Что же это был за шум? – снова спросила хозяйка.

– Э-э, такой, знаете ли, шум... (Что же, черт подери, ей сказать? Ведь не объяснишь, что именно он слышал...) Такой шум, будто от корзины с улитками.

– Что-что?

– Я говорю: корзина с улитками. Чего же тут странного? Хотя странное, пожалуй, есть... но только не в моем сравнении, – возразил Риккардо, слегка задетый.

– Корзина с улитками!

До чего тупой народ. Ну погоди, сейчас я и вовсе тебе психом покажусь!

– Ладно, сударыня, не будем больше об этом. Позвольте, я посмотрю здесь? И там, у окна? Может, там что-нибудь дребезжит на ветру...

– Да смотрите, смотрите на здоровье. Только у меня... нет у меня никаких улиток. И корзин тоже нет. У меня действительно ничего нет, профессор, честное слово! – бормотала перепуганная соседка.

Риккардо принялся за поиски, но так и не нашел того, что искал, или чего-нибудь, что бы приблизило его к тому, что он искал. «Бог с ним, – сказал он себе, – звук доносится не отсюда. Но ведь откуда-то он доносится! Поищем этажом выше, потом этажом ниже. Везде поглядим. Рано или поздно мы его обязательно найдем».

Этажом выше жил калабриец. Он был не особо любезен, к тому же не знал Риккардо в лицо. Едва разобрав, в чем дело, и уяснив, что речь идет о корзине с улитками, он не пожелал больше ничего слышать и не выставил Риккардо за дверь только потому, что с самого начала не пустил его на порог.

– Сударь мой, – заявил он, не церемонясь, – нет тут никаких корзин. Здесь живут нормальные люди.

– Но как же так? Разве вы не слышали ночью?..

– Ночью мы спим, а днем, между прочим, работаем, – отрезал калабриец и захлопнул дверь.

Этажом ниже, сколько Риккардо ни звонил, сколько ни барабанил, никто ему не открыл. Тогда он решил приостановить дальнейшие расследования и прийти еще раз вечером, когда труженики наверняка вернутся домой. Он уже не сомневался, что источник шума находится именно там (кстати, сейчас звук пропал – возможно, его просто не было слышно за дневным шумом). Когда же вечером Риккардо вновь спустился к соседям и ему открыли, то повторилась старая история: никто ничего не слыхал, а упоминание о корзине с улитками почему-то привело всех чуть ли не в ужас. Меж тем стемнело, и для Риккардо настала ночь еще более тягостная, чем предыдущая: едва воцарились тишина и долгожданный плодоносный покой, как неотвратимо прорезалось уже привычное дребезжание. А наутро бледная заря высветила землистое лицо человека, оцепеневшего от ярости и смятения.

Вряд ли стоит досконально описывать подробности этой грустной истории. Риккардо сделал все, что было в человеческих силах: советовался с привратником и управляющим, ходил к соседям, умолял и даже добился их участливого, но граничащего с недоумением сочувствия. Он перепробовал все возможные и невозможные средства, все проверил и обшарил: тщетно. Шли дни, недели, месяцы, а корзина с улитками оставалась на прежнем месте – звук неискоренимый, неуловимый, как тьма. Ночи превратились для Риккардо в нескончаемые кошмары, а дни были отравлены их ожиданием. Порой в голову ему приходила безумная мысль: продырявить стену, переворошить ее внутренность, забраться вон туда... туда... Куда же, наконец?! Совершенно обессилев, но все еще на что-то надеясь, Риккардо твердил про себя: а что, если сегодня вечером, вернувшись домой, я не услышу этого шума и все окажется страшным сном?.. Мечты поэта, бредовые фантазии. И вот как-то ночью Риккардо задал себе неожиданный вопрос:

– А может быть, шум рождается не снаружи, а внутри меня? Ведь звучало же в ушах Руссо – он сам писал – журчание воды или чего-то там еще, сопровождавшее его всюду, куда бы он ни пошел. Его изначальный звук. Вдруг и у меня внутри корзина с улитками? Или просто одни улитки, ну, в смысле, их звук? – И Риккардо рассмеялся, потому что вспомнил, что «улиткой» называется часть среднего уха.

Предположение само по себе вполне резонное. Но важно другое: Риккардо произнес его вслух, несмотря на то что был совершенно один. А смех его проскрежетал пронзительно и зловеще. Затем он снова обратился к себе – все так же, вслух:

– Улитки, впрочем, могут у меня находиться и в другой части тела: например, где-нибудь в области сердца или печени. – А потом добавил: – Что ж, вполне вероятно, я сам не что иное, как корзина с улитками. Всего лишь корзина с улитками.

Не знаю, что уж он там себе на это ответил и каким образом справился со своей незадачей. И справился ли вообще. Собственно говоря, не представляю, как он мог с ней справиться, потому что он и ныне там. И звук его тоже. А может, они слились воедино. (Надо было попросту сменить квартиру, но Риккардо и слышать об этом не желал. Должно быть, боялся перенести своих улиток на новое место.)

В довершение сказанного: мне доподлинно известно, что один наш общий приятель, долго не видевший Риккардо, позвонил ему как-то по телефону и, осведомившись, кто говорит, получил ответ: «Корзина с улитками».

А все-таки... а все-таки, положа руку на сердце, лично я ничего странного во всей этой истории не вижу: очень даже может быть, что Риккардо прав и что все мы не более чем корзины с улитками.

Перевод М. Ивановой-Аннинской

ВЗБУНТОВАВШИЕСЯ СЛОВА

Поутру, встав с постели, я, как всегда, отправился чистить зубы.

Выдавив на щетку червячка сантиметра в полтора, засунул щетку в рот и принялся старательно тереть. Затем, с пеной во рту, набрал воды из-под крана. В общем, все происходило, как обычно.

Прополоскав рот, я сплюнул. И тут вместо тошнотворной мутной жижи наружу вылились слова. Как бы объяснить?.. Это были обыкновенные слова, только живые. Они сразу же закопошились в раковине – хорошо еще, что там было пусто. Одно из них, поскользнувшись, едва не провалилось в сток, но вовремя спохватилось и уцелело. Слова были юркие, проворные, хотя и с чудинкой: они возились, точно крольчата в клетке или выдры на речных порогах. Потом им вздумалось забраться на зеркало. Собственно, не на само зеркало, а на полочку под ним, с чем они, не знаю уж как, отлично справились. Тогда я обнаружил, что они еще и разговаривают. Вернее, они верещали тонюсенькими голосками, но недостаточно громко для моих ушей. Слова устроили на полочке настоящий балаган: плясали, паясничали, отвешивали поклоны, будто на сцене, а затем стали делать мне знаки, из чего я заключил, что они желают со мной беседовать. Склонившись к ним и напрягая слух, я сумел-таки кое-что разобрать и, более того, вглядевшись, узнал кое-кого из них. По правде говоря, следовало бы сказать не «узнал», а «выделил» или «прочел», потому как о некоторых я едва имел представление; во всяком случае, там было слово Велеречие, и Глянцевание, а еще Казначейство и Молоток и многие другие.

– Мы – слова, – заявило Велеречие, которое, судя по всему, у них верховодило.

– Вижу, – отвечал я.

– Мы слова, а ты – один из этих.

– Каких – «этих»?

– Один из этих, которые крутят и вертят нами, как им заблагорассудится. Поэтому ты обязан восстановить справедливость. Когда вокруг сплошные перемены, передряги и тому подобные «пере», нелепо было бы нам отставать. С другой стороны, представить все наши требования разом мы не можем: наверняка, останемся ни с чем. Так что по порядку. Короче говоря, мы требуем перераспределения.

– Какого еще перераспределения, дурачки?

– Для начала – хотя бы значений. Каждое из нас ведь что-нибудь обозначает, верно?

– Пожалуй, что бы там ни говорили всякие романисты и журналисты.

– Ну так вот, слушай. Я, например, называюсь Велеречие. А что это значит?

– Это что-то такое... относящееся к манере выражаться.

– Правильно, но ты это знал раньше. А если бы не знал?

– Что за глупый вопрос?

– Видишь ли, я действительно обозначаю то, что ты сказал. А по-твоему, это справедливо? Почему бы мне не обозначать что-нибудь относящееся к ручейку? Во всяком случае, нечто струящееся?

– С какой это стати?

– Да ты только вслушайся: Ве-ле-ре-чие! Уши у тебя, что ли, заложило?

– Хм. Во-первых, может быть, тебя вовсе нет. Вот Велеречивость я знаю, еще бывает Велеречивый, Велеречиво... Что же до тебя... Если ты и существуешь, то употребляешься крайне редко, так что нечего тут ныть.

– Нет, существую, еще как существую! А коль редко употребляюсь, так это ничего не значит.

– А ну-ка, – вскинулось другое слово, – я вот Мицца. Что это, по-твоему, значит?

– Почем я знаю?

– Ну, даешь! При том, что ты один из этих... Впрочем, так даже лучше. Ты вот что скажи: приблизительно, на первый взгляд, что я, по твоему мнению, могла бы значить?

– Даже не знаю... Может быть, что-то вроде пирога?

– Да ни в жизнь! При чем здесь пицца? Ты не ищи, на что это похоже, а то мы так далеко не уедем. Взгляни на меня просто, без всяких там сравнений. Вот так глянул – и сразу говори, что я такое.

– Тогда ты, надо думать, палатка или шатер какой-нибудь.

– То-то и оно!

– Что?

– В том-то вся и штука, что на самом деле я обозначаю сорт клубники. Это же вопиющая несправедливость!

– А я? – вмешалось третье слово. – Мне куда деваться прикажете? Со мной, к примеру, все наоборот: меня называют Молотком. Вообще ни в какие ворота не лезет!

– Господи, это тоже просто бред!

– А что такое молоток, ты, по крайней мере, знаешь? Как бы то ни было, молоток никак не может называться Молотком.

– Ну и ну! А как же ему тогда называться?

– Каракатицей, разумеется.

– Ладно, с тобой все ясно, да только что тебе с этой перестановки? Молоток есть Молоток, а назовись ты Каракатицей – какой от этого прок? Так и будешь Каракатицей, а никак не Молотком. Ты ведь не более чем слово.

– Ничегошеньки ты не понял, – вмешалась сама Каракатица. – Это же проще пареной репы: мы с ним хотим поменяться значениями. Хоть это довести до ума. Разве я не права, а, Молоток?

– Нет, дорогая, ничего подобного! – взвился Молоток. – Что ж получается: ты возьмешь, чего хотела, и горя тебе мало! А мне какую-то там тварь ползучую обозначать? Фу! Как бы не так! Единственное, что может означать Молоток, – это что-нибудь... какое-нибудь дерево. Что-нибудь растительное, так-то.

– Не горячись, – попытался я его унять. – Вот уж, поистине: две бабы – базар, семь – ярмарка.

– В пословице не две, а три бабы.

– Вы вдвоем целой ярмарки стоите. Давайте разберемся: не ты ли, Молоток, заявил, что тебе надо бы называться и даже быть Каракатицей?

– Ничуть не бывало! У тебя, видно, совсем ум за разум зашел. Повторяю: то, что называется Молотком, должно было бы называться Каракатицей. Уловил разницу?

– Боже милостивый, у меня голова от вас кругом! Ну и что же дальше?

– Да ничего особенного. Я, понятное дело, не собираюсь менять свое значение на какую-то там Каракатицу, скорее, Каракатице следует взять мое. Теперь ясно?

– Не сказал бы.

– Чего же тут неясного? Я просто-напросто уступаю свое значение Каракатице, но брать взамен ее значение – упаси Боже! Мне бы какое-нибудь другое.

– Это какое же, интересно?

– Ну вот, к примеру... Береза.

– А она?

– Кто, Береза? Возьмет себе еще чье-нибудь, все равно ее собственное нисколечко ей не подходит. Скажем, пусть будет Балкой.

– Чего-чего?! – завопила вышеозначенная Балка, услыхав такие речи. – Да ты что, спятил? Занимайся лучше собой, а в мои дела не суйся, без тебя разберусь!

И такое тут началось...

– Мое имя – Иридий, – провозгласило еще одно слово с важным видом. – А обозначать я могу исключительно рашпиль, заявляю во всеуслышание.

– А я что же, обязан взять твое значение? – возмутился Рашпиль. – Ты, видно, считаешь, что я способен обозначать только что-нибудь мягко-бесформенное? А металлическое, да к тому же еще и твердое, я обозначать не в состоянии? Тогда я лучше с Подушкой поменяюсь или, на худой конец, с Валиком...

Теперь уже все галдели что было мочи; я думал, у меня лопнут барабанные перепонки. Наконец терпение мое иссякло.

– Да что вы из себя воображаете, шельмецы окаянные? – заорал я. – Сейчас я вам такое устрою – узнаете у меня, почем фунт лиха!

– Что? Что ты нам устроишь? – захихикали они.

– А вот увидите.

Вне себя от гнева я бросился на кухню, нашел пустую бутылку, прихватил в кабинете листок бумаги, карандаш и снова кинулся к умывальнику.

– Сперва я запишу ваши значения, потом загоню всех вас в бутылку. Будете вылезать по очереди: кто вылезет первым, получает первое по списку значение, второй – второе и так далее. И уж не обессудьте – кому что достанется, без претензий. Ну, начали.

Тут они подняли страшный гвалт, норовя сбить меня с толку. Однако мне все же удалось заставить их четко и ясно растолковать, кто они такие. Улизнуть они все равно пытались и разбегались кто куда. Я накрывал их ладонью, как сачком, захватывал двумя пальцами и в конце концов запихнул всех в бутылку. Они заскреблись, точно мыши в мышеловке. Потом я принялся вытряхивать их по одному, и каждое слово, как я уже сказал, получало то значение, которое выпадало на его долю. Оказавшись на воле, они улепетывали что было духу. Вот вам и весь сказ.

Весь-то весь, да вот ведь незадача: у каждого слова теперь новое значение. И все бы ничего, но у кого какое – поди разбери. Вы поняли, про что я? Договорились-то мы по-дружески, на словах. В суете мне и в голову не пришло взять на карандаш всякие там смысловые тонкости и нюансы. Так что ничего у меня теперь нет, никакой бумажки в подтверждение. Они-то знают, кто из них что обозначает, а я ведать не ведаю. Страшное дело!

Еще одно обстоятельство несколько меня беспокоит. Как я уже рассказывал, вылезая из бутылки, слова разбегались в разные стороны, но, по всей вероятности, далеко они не ушли: шмыгают где-нибудь по дому и, того гляди, набросятся на меня снова. Это уж как пить дать.

Одно у меня утешение: я понял наконец истинный смысл поговорки «хлопот полон рот».

Перевод М. Ивановой-Аннинской