Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)

3

Гости начали раздеваться, хотя как-то вяло. Но вскоре все были голыми. Или почти голыми (кое-кто из дам на всякий случай не снял лифчика). Марчелло не знал, как должен держать себя победитель. Как обычно или иначе? И потом, как оправдать в глазах остальных свое страстное желание насладиться наготой девушки, ради чего и затевалась вся игра. Наконец Марчелло решил, что обойдет по кругу всех игроков и возле каждого остановится. Только под этим предлогом сможет он приблизиться к желанной цели. Он ведь так и не взглянул на нее до сих пор. Обходя гостей, спешивших расстегнуть последнюю пуговицу, последний крючок, он намеренно оставил ее за спиной.

– Смелей, дорогая! Долой этот чересседельник! – подзадоривал он женщину, которая послушно завела назад руки в тщетной надежде сохранить то, что еще можно было сохранить, либо удержать на весу то, что еще можно было удержать на весу.

– Ну, дружище, природа вас не обделила. Примите мои поздравления! – говорил он другому гостю, одновременно прилагая неимоверные усилия, чтобы не оглянуться. Казалось, затылком он ощущает ее наготу. Когда же, закончив обход голых гостей и исчерпав запас острот, он наконец повернулся к Джизе с таким трепетом в душе, какой испытывает разве что любовник накануне свидания, то увидел ее и остолбенел. Она стояла среди голых мужчин и женщин одетая с головы до ног, словно не произошло ровным счетом ничего. Как всегда, стройна, грациозна и надменна. Олицетворение красоты и женственности. Ее упругое тело было чуть отклонено назад и опиралось на одну ногу. Под тканью соблазнительно округлились колено и крутое бедро. Изящную золотоволосую головку Джиза гордо вскинула вверх и немного набок. В этой позе был вызов превратностям судьбы и всему свету. Марчелло вдруг почувствовал жгучий стыд при виде такой невозмутимости.

– А как же вы... – еле слышно пролепетал он.

– Никто из присутствующих не воспользовался правом выбора, – спокойно отозвалась она. – Это их личное дело. Но ведь вы сами сказали, что у нас есть альтернатива. Вот ее-то я и выбрала.

В наступившей тишине послышался боязливый шепоток. Готовые пойти на любую авантюру, искушенные в игре ума гости были застигнуты врасплох.

– То есть как?! – выдавил из себя Марчелло. – Неужели вы...

– А что, разве я не имею права? – перебила она Марчелло, и в голосе ее зазвенела какая-то нотка бесшабашного отчаяния. – Какие могут быть возражения? Знайте: раздеваться я не стану. Так что говорите, каким способом я должна покончить с собой. Сейчас и в вашем присутствии. Так, кажется, было условлено. Я сделаю все, как надо, можете не сомневаться.

Так вот что она задумала! Выскользнуть у него из рук, отделавшись шуткой! Нельзя же слова ее принимать всерьез. Ведь она не может предположить, что он будет настаивать на исполнении уговора... А вдруг она не шутит? Глаза ее как-то странно потемнели. Такого сумрачного взгляда Марчелло еще не случалось видеть. Грудь ее вздымалась. На лице играла усмешка приговоренного к смерти. Что, если она и вправду решила выполнить свою угрозу? Да нет, ерунда!.. В любом случае Марчелло опять посрамлен. Проиграл, несмотря на победу. Свергнут с пьедестала, и никогда уже ему не подняться. Он лихорадочно искал какую-то точку опоры в пространстве, чтобы не провалиться в бездну унижения, но не находил ничего ни вокруг себя, ни внутри. Кругом зияющая пустота. И даже сказать ему теперь нечего.

Гости опомнились, оживились: ситуация приобрела неожиданный оборот. Как сказал бы маркиз, сюжет получил любопытное развитие. Но в каком смысле? Да разумеется, в смысле разговоров на щекотливую тему и всяких дерзких предположений (благо все они на чужой счет, так что можно почесать языком). Среди присутствовавших некоторые в принципе допускали возможность «буквального исхода драмы», как выразился бы один из свидетелей происходящего – писатель не то критик. А проще говоря – возможность самоубийства девушки. Все, позабыв о своей наготе, начали с жаром обсуждать обстоятельства дела. Общее возбуждение приятно щекотало нервы.

– Выходит, есть что скрывать, – предположила вполголоса самая безмозглая из приглашенных дам.

Но этот злобный выпад никем не был подхвачен.

– Не спешите. Давайте разберемся. Ведь все это с самого начала мыслилось как шутка... – начал формулировать свое мнение маркиз, стараясь высказаться с позиций так называемого здравого смысла; но почему-то не завершил начатой фразы.

– Действительно, спешка тут совсем ни к чему, – вступил в разговор литератор, взмахнув белой бескровной кистью. – Вся наша жизнь – шутка. Но нет ничего серьезнее шутки в этой жизни. Надеюсь, вы понимаете: всякая шутка есть вершина субъективного миропонимания. Поясню свою мысль. Если все это в самом деле шутка, то Джиза, как лицо непосредственно заинтересованное, должна подтвердить, что она шутит и никогда не воспринимала наш уговор иначе как шутку. В противном случае...

– В противном случае, – прервал литератора добродушный толстяк художник, – ты такой же беспардонный болтун, как вся ваша литературная братия. Хлебом их не корми – дай поиграть в парадоксы, концепции и дифференцированный подход. Слыхали мы это. Главное – во всем знать меру. Быть может, старик, ты и прав в каком-то смысле. Но ведь надо же разумно смотреть на вещи. Ты, как я понимаю, намерен убрать со сцены Джизу или позволить ей покончить с собой, что в принципе одно и то же. Причина тому, видите ли, что девушка не пожелала раздеваться вместе со всеми. Ну скажи, есть у тебя голова на плечах?!

– Во-первых, ты ничего не понял, – ответил литератор, снисходительно усмехнувшись. – Во-вторых, ты судишь по конкретным обстоятельствам. В-третьих, что касается твоего пресловутого разума, то каждый из вас пользуется им по собственному усмотрению. Ваши картины – наглядное тому доказательство. Вникни, я же о другом толкую. Никому не дано знать, какое место занимает или должно занять то или иное побуждение в том или ином внутреннем контексте. Иными словами, в контексте, который по определению недоступен для наблюдения потому лишь, что принадлежит он другому человеку, а не тебе. Предположим для начала, что она испытывает тягу – осознанную или неосознанную – покончить с собой. И чтобы осуществить эту тягу, подвергла себя столь мучительной подготовке. Предположим теперь, что самоубийство уже произошло в силу тех или иных причин. Пусть даже сегодня вечером в результате стечения обстоятельств. Каких? Этого мы никогда не узнаем. Встав на данную точку зрения, мы принуждены будем понять, что не в состоянии ни предотвратить это событие, ни даже чинить ему препятствия. Вот с чем ты должен согласиться. Но и это еще не все. Ты только представь, какое невыносимое чувство вины она испытает в случае, если не сможет осуществить задуманное. И не о правилах игры здесь речь. Отнюдь. Все это условности. Я имею в виду неподчинение внутреннему императиву вообще, которое не может не повлечь за собой нарушение душевного равновесия. Пусть этот императив и является результатом помрачения ума или сердечной драмы. Заметь, что неподчинение внутреннему императиву – неважно, в силу каких причин, формальных или субъективных, – явным или тайным образом неизбежно подводит человека к гораздо более глубокой душевной неустроенности. Эта неустроенность в свою очередь не может не привести к материализации на личностном, если можно так выразиться, уровне или же на уровне овеществленной символизации конфликта, требующего немедленного разрешения. Так или иначе, но внутренний конфликт вырвется наружу. Чужая душа, дорогой мой, как известно, потемки. А раз так, что с того, если мы ей скажем: не делай этого? Необходимо другое – внимательный аналитический подход к данному конкретному случаю. Я тебя убедил?

– По-моему, правы вы, – произнес принц крови, приподняв бровь.

Литератор поблагодарил его скромной улыбкой мудреца.

– Чувство вины! Внутренние конфликты! – взорвался второй литератор, завидующий известности первого. – Все это выдумки! Из твоих книг! Мы что, в академии наук заседаем?! Скажите, пожалуйста, какой профессор выискался! Лекция в анатомическом театре, да и только! Да взгляни, вот же он – предмет твоего красноречия! Живая девушка. Трепетная человеческая душа. Давайте просто спросим у нее.

– Неужели ты всерьез полагаешь, что по ее ответам можно составить верное представление о ней как о личности? – парировал удар первый литератор, оскорбленно поджав губы.

– Только что ты заявил, что нам не дано заглянуть в чужую душу. Теперь выходит, никто и сам о себе ничего не знает... Куда мы так придем?!

– Вселенная вообще непознаваема, – задумчиво произнес принц крови.

– Успокойся, – продолжал дискутировать первый литератор со вторым. – Пусть это ничего и не даст, но отчего же не провести эксперимент? Возьми и спроси ее.

– Джиза, – обратился к девушке второй литератор. – Ответь нам, ты пошутила, не так ли?

Девушка, с полным безразличием отнесшаяся к словопрениям в свой адрес, – она только переводила отсутствующий взгляд поочередно с одного оратора на другого, будто речь шла вовсе не о ней, а о ком-то постороннем, – недоуменно взглянула на него. В этот момент Марчелло, присевшему в стороне на подлокотник кресла, почудилось, что лицо Джизы как-то посерело, увяло. А глаза словно подернулись дымкой слез.

– Пошутила? – откликнулась она, смахнув со лба невидимую паутинку. – Не понимаю, какие могут быть шутки? Игра есть игра, и правила ее одинаковы для всех. Я проиграла и должна выполнить поставленное условие.

– Вот видите – «должна»! – подытожил первый литератор.

– Что вы заладили! – вмешался вдруг толстяк художник. – Что тут видеть? Она просто дурью мается. А вы – туда же, за ней! Но у нее хотя бы есть какая-то дурацкая причина, чтобы так себя вести. Вы же – потенциальные убийцы, и больше никто! Еще одно неосторожное слово, и вы убьете ее! Безмозглые идиоты!

Гости принялись на чем свет поносить друг друга. Правда, все оскорбления были произнесены очень милым и дружелюбным тоном.

4

– Друзья, уже шестой час! Как ни хороша компания, но за окном рассвет – мутный и тяжелый. Жуть!

– «Мутный и тягостный» – писал поэт.

– Все равно. Время подвести черту. Не надоело вам развлекаться? Сколько слов наговорили, а веселей не стало. Давайте закончим дебаты ко всеобщему удовольствию. Пускай Джиза остается в своих облачениях. Мы же прикроем наготу и по домам – спать, как Бог велел.

– Ни за что! – воскликнула Джиза.

– Не велика хитрость – лечь спать, – отозвался неугомонный первый литератор.

Но его никто не слушал.

– Почему «ни за что», Джиза? Разве ты не этого хотела? – удивился второй литератор.

– Мне... – начала было девушка, но хозяйка дома прервала ее:

– Послушай, Джиза, у всех и без того ум за разум зашел. Видела, как все из-за тебя перегрызлись? Ну чего проще – раздевайся, и покончим с этим. Все довольны, все согласны – никаких споров насчет правил, уговоров, договоров. Что тебе стоит, Джиза?

– По всему видно – стоит, – пробормотала одна из доброжелательниц девушки.

– Не разденусь, – с детским упрямством отрезала Джиза. – И спорить тут не о чем. Уговор дороже денег – сами знаете.

– Какой уговор? О чем ты? Не хочешь раздеваться – не надо. Никто не увидит твоих прелестей. Только и всего. Утро вечера мудренее. К чему философию разводить? Боже милостивый, скоро рассвет! Пошли еще пророка нам, и мы уверуем в его живое слово. Пусть просветит он бедные умы, поведает кто мы!

– Оставь в покое поэзию! – раздраженно отозвалась Джиза. Губы ее вдруг сморщились, лицо исказилось жалобной гримасой обиженного ребенка.

– Сколько еще можно ждать? Пусть выбирает – одно или другое.

– То есть как – «одно или другое»?! Выбор давно сделан. Это мое... мое...

– Ваше право, не волнуйтесь! – поспешил ей на выручку первый литератор, напрягая голос, чтобы быть услышанным. – Однако вы пользуетесь своим правом так, чтобы выбор ваш в известной мере – я подчеркиваю, в известной мере – был рассчитан на эффект.

– Черт знает что такое! – возмутился толстый художник. – Что это значит – «в известной мере»?!

– В известной мере – значит в известной мере! – вспыхнул литератор. – Я вовсе не жажду крови, как вы, быть может, полагаете. Но я не приемлю и позиции всепрощения. В известной мере означает только, что я не знаю в какой. Постарайтесь, мой вечный оппонент, хотя бы на минуту представить себе, что у нее...

– Опять все вокруг да около! – съязвил второй литератор.

– Да-да, предположим, что на цветущем ее теле имеется некоторый изъян. Какая-нибудь мерзкая бородавка, или ужасное родимое пятно, или что-то в этом роде.

– Вот и я то же самое говорю! – поддержала литератора доброжелательница.

– И что с того? – спросил второй. – Допустим, ваше предположение объясняет, отчего она не пожелала раздеваться. Но почему она не захотела остаться одетой, а нас, грешных, отпустить по домам – вот в чем вопрос.

– Нет, вы представьте, – не унимался первый литератор, досадливо морщась, – представьте, что у нее бородавка...

– Но ведь это же только гипотеза! – Ну да, гипотеза... Так вот, вследствие этого она не желает раздеваться, но ежели она просто-напросто уйдет отсюда одетой, бородавка-то останется при ней... и ничего не изменится.

– Какого дьявола! Что вы городите?! – закричал оппонент, придя в себя после секундного замешательства. – Объяснитесь, ради всего святого!

– Что тут непонятного? Налицо стремление... так сказать, неосознанная тяга покарать себя за ужасный физический недостаток. И это вполне оправданно. Следовательно, мы не вправе оспорить ее выбор.

– Лихо закручено, ничего не скажешь! – заметил второй литератор, сознавая, что в области неосознанного ему далеко до соперника.

– Однако версия любопытная, – заметил принц крови.

– Балаболки вы все! – выходил из себя толстяк.

– Да поймите наконец, – кричал второй литератор, – сначала ей ровным счетом ничего не стоило раздеться! Сначала – до всех ваших речей. Теперь же совсем другое дело. Теперь это стало просто невозможно.

Спор разгорелся с новой силой.

– Ну довольно же, господа! – вмешалась хозяйка. – Заклинаю вас, прекратите! Ну, Джиза, что ты скажешь?

– То же, что и раньше.

В отчаянии махнув рукой, хозяйка отвела в сторону Марчелло.

– Послушай, дело зашло слишком далеко. Может, дать ей веревку, и у нее сразу пропадет желание морочить нам голову. Как по-твоему?

Марчелло промолчал.

– Итак, Джиза, – обратилась хозяйка к упрямице, – ты желаешь, чтобы все по правилам?

– Да.

– Изволь. Каким образом ты хотела бы покончить с собой?

– Не знаю... – ответила девушка. – Как вам угодно.

– Но ты ведь сама требуешь, чтобы правила соблюдались по всей форме. Так что мы не имеем права навязывать тебе способ самоубийства. Вдруг он окажется тебе неприятен? Я, во всяком случае, так понимаю! Кто-нибудь против?

– Все верно, – подтвердил знаток человеческой психики. – Пусть выбирает сама. – Он и другие гости уже догадались, к чему клонит хозяйка.

– Ну, Джиза, выбирай! Что ты предпочитаешь?

– Не знаю... Давайте револьвер. Так проще.

– Револьвер так револьвер, – согласилась хозяйка, извлекла из ящика письменного стола крошечный револьвер с перламутровой рукояткой и протянула его Джизе. – Не заряжен, – шепнула она Марчелло, проходя мимо.

Джиза взяла револьвер, повертела его в руках. Пустыми глазами посмотрела на Марчелло. Он вздрогнул от этого взгляда. Джиза придирчиво осмотрела револьвер, особенно внимательно – зарядный барабан. Горько и зло рассмеялась.

– Что за шутки? Он не заряжен! Дайте патронов.

Хозяйка переглянулась с Марчелло, но ничего не смогла прочесть на его лице. Никто не проронил ни звука. Хозяйка вернулась к столу. Взяла коробку с патронами и вручила ее Джизе. Та не спеша зарядила револьвер. И все равно никто не верил, никому и в голову не пришло, что дело идет не на шутку и девушка вправду способна застрелиться. Все хранили молчание, ощущая какую-то странную неловкость. Им было любопытно, какой выход найдет она из создавшегося положения.

5

Джиза присела на край стола. Юбка вызывающе вздернулась, обнажив ослепительно прекрасное бедро. На губах девушки была все та же насмешливая улыбка. Она опустила плечи, держа в руках револьвер. Она казалась смущенной, как взрослый серьезный человек, неожиданно для себя очутившийся в обществе шаловливых детей и вынужденный им подыгрывать, иначе они обидятся. Но то была лишь минутная слабость. Резким движением она приставила револьвер к виску, удерживая палец на спусковом крючке, и оглядела присутствующих.

После этого ее жеста по гостиной пронесся легкий недоверчивый гул. Хозяйка толкнула Марчелло локтем: смотри, мол, заключительная выходка. Под этим она подразумевала, что девушка ни за что не осмелится нажать на крючок. В ту же секунду Марчелло увидел – не глазами, а внутренним зрением, – что она готова не раздумывая выстрелить в себя. Впрочем, внутреннее зрение здесь ни при чем. Надо было изучить ее так, как Марчелло за столько-то времени! Да, сомнений никаких: она готова убить себя на месте в это самое мгновение. Лицо ее, еще недавно растерянное, вдруг преобразилось – застыло в маске холодной и отчаянной решимости. Это каменное лицо ничего не выражало, кроме предчувствия скорой смерти.

В продолжение последнего часа Марчелло пребывал во власти противоречивых, неясных чувств. Прежде всего его мучили угрызения совести. Он прислушивался к себе столь напряженно и внимательно, что был не в состоянии удержать одну-единственную, все время ускользавшую от него мысль. На мгновение блеснув, она тотчас исчезла из поля зрения. Ум его, казалось, безвозвратно потонул в хаосе бессвязного бреда. Бредовые видения проносились, как облака по небу, – без цели и связи. Ни одно из них не обретало четких очертаний. И вот в одно мгновение оцепенелая тишина оборвалась. Марчелло понял: он должен что-то сделать. Какая-то невидимая сила подтолкнула его. Одним прыжком он очутился возле Джизы и ухватил ее за кисть. Но не смог отвести револьвер от виска: силы вдруг изменили ему.

– Не надо! Что вы задумали?! – выкрикнул он, внутри горько усмехнувшись несоответствию своих слов драматичности момента. – Зачем вы так?!

Девушка не ответила. Они взглянули друг другу в глаза. Оба дышали часто и прерывисто. В ту же секунду Марчелло осознал, что любит ее, что предан ей всем своим существом. Откуда-то изнутри поднимались горячие волны очень древнего, вечного чувства, природа которого была теперь ему понятна. В нем сливались жгучее желание быть ей опорой, и жажда обладания упоительным женским телом, и стремление раствориться в ней, исчезнуть бесследно, и неприкрытое самоуничижение во имя любви, опрокинувшей все его книжные эгоистические, порочные представления, опрокинувшей его тщеславие себялюбивого самца, сочинителя, опрокинувшей все на свете. Ценой собственного позора перед лицом этого подлого и расчетливого, напыщенного и безмозглого света он должен спасти ее. Или спасти себя самого, что одно и то же, должен спасти ее в себе или себя в ней. От чего спасти? От смерти, от небытия? Не только. Есть кое-что страшнее смерти. Он это понимал. Гордыня – вот что страшно. Гордыня, не дающая жить, дышать, шагу не дающая ступить. В этой гордыне и таится смертельная опасность для девушки – ему ли не знать, ведь он только что избавился от ее чудовищного бремени. Его внезапно осенило: она ни за что не сбросит одежду, а значит, убьет себя. Быть может, между самоубийством и отказом раздеться и не было прямой связи. Но время ли сейчас думать об этом, когда она не в силах ни обнажиться, ни отказаться от самоубийства, ни совершить его в итоге. Душа ее бьется в силках ужаса, отчаяния. Она запуталась в условностях, ложных понятиях и связях, запуталась опять-таки в собственной гордыне.

– Что вы задумали?! – повторил он свой нелепый вопрос.

– Выполнить долг, – холодно ответила Джиза.

– Зачем?

– Зачем? – переспросила она. – И вы еще спрашиваете? Именно вы?

Был ли в ее словах хоть какой-то смысл? Марчелло не стал ломать над этим голову. Его одолевали другие, более неотложные думы. Как спасти ее, как вырвать из добровольного плена? Вдруг в воспаленном мозгу молнией вспыхнул ответ. Он был до предела прост.

– Не торопитесь, Джиза, – начал он, – Я придумал эту игру, установил правила. И выиграл. Так что распоряжаюсь здесь я, и никто другой. Теперь постарайтесь вникнуть в то, что я вам скажу. Все странным образом замкнулось на... Сам не знаю – на чем. Но это неважно. Однако все взаимосвязано. Вы не хотите раздеваться. Почему – я не знаю. Или нет – знаю. Но и это неважно. Не будем тратить слов. В общем, уважаю вас за ваше решение. Более того – признаю ваше право выбрать другой путь. Но игра еще не окончена... По правилам, мне, выигравшему, дозволено остаться одетым. Однако я вправе изменить условия. Если и я разденусь – значит, правила игры станут другими. Мы оба разденемся и будем на равных, понятно? Тем самым будет положен конец всяким пересудам на ваш счет. Ну как, согласны? Все очень просто. Игра есть игра, и мы вольны завершить ее, как нам вздумается. Идет?

Его никто не прерывал, все внимательно слушали. То ли от усталости, то ли из уважения к той нотке настоящего чувства, которая прозвучала в обращенном к Джизе монологе. Напряженное молчание прервал толстяк художник:

– Гениальный выход!

– Пожалуй, – согласился литератор. – Однако... – попытался он было продолжить, но осекся.

– А как же бородавка? – буркнула доброжелательница.

Но Марчелло и Джиза их не слушали.

– Вы почему-то сказали: все взаимосвязано... – неуверенно проговорила она и, помедлив и опуская револьвер, добавила: – Я не понимаю...

– Взаимосвязано? Конечно! Как же вы не понимаете, Джиза? Все предельно просто, поверьте мне. Вот, смотрите! – воскликнул Марчелло и сбросил пиджак.

Джиза все еще глядела на юношу непонимающим взглядом.

– Одно мгновение – и все. Смотрите, Джиза! – он продолжал сбрасывать с себя одежду: сорвал с шеи галстук, стянул брюки. Пошлый этот жест заставил его содрогнуться, но мысль о том, что все делается во имя спасения Джизы, поддерживала его, и он преодолел отвращение к самому себе. – Вы согласны? Вы не передумаете? Смотрите, это на самом деле очень просто! – Он начал расстегивать пуговицы на рубашке. – Ну, давайте вместе, Джиза! Хотя нет, подождите. Сначала я. Так будет проще...

Блаженная, пьянящая свобода! Все равно как смыть с себя грязь. Экая важность – признаки пола, как они выглядят. Безразлично! Куда подевалась робость – детище гордыни, исчадие его ада. Когда юноша разделся, стал голым как червь, оказался наконец тем, чего так страшился всегда, и особенно в этот вечер, он доверчиво взглянул на Джизу. Она тоже, словно в забытьи, покинув реальный мир и обретя другую жизнь в ином пространстве, где чувства так блистательно новы, начала раздеваться... Победа! Но что значит это имя существительное женского рода единственного числа само по себе без глагола и прочих пояснительных слов? За кем осталась победа и над кем она была одержана? Девушка одержала победу над собой. Это ясно. Но победа осталась и за тем новым пространством жизни, которое однажды было утрачено в этом мире. И все же оно по-прежнему досягаемо для человека. Его можно обрести в любую минуту, если верить.

Джиза начала раздеваться. Сначала нерешительно. Потом с каждым движением все увереннее. Все оказалось так просто. Гораздо проще, чем можно было предположить. Наконец ее нагое тело предстало перед всеми таким, каким и должно было оказаться, – гибким, юным, белоснежным. Ни одного изъяна – ни уродливых бородавок, ни отвратительных родимых пятен. Брильянт чистой воды, ослепительный алебастр, теплый янтарь. Марчелло смотрел на нее без жадного, похотливого любопытства. Он просто восхищался ее красотой. Эта спокойная одухотворенная красота до краев переполнила его чувства. Любовь озарила земную красоту божественным, благословенным светом.

Все присутствующие, в том числе оба литератора, дружно зааплодировали. Доброжелательница побледнела и потупилась. Джиза застенчиво улыбалась, пытаясь укрыться ладонью.

– Ну что, вы довольны? Пора по домам. Надеюсь, меня тоже отпустят с миром, – сказала она, накинув на плечи что-то невесомое из одежды.

– Довольны – не то слово! Все правила игры соблюдены. Мы добились всего, к чему были устремлены наши помыслы. Справедливость, добродушие, а главное – красота торжествуют, – галантно, хотя и не без напыщенности, произнес свой спич толстяк художник.

– И тем не менее, – возразил литератор-аналитик, – во всей этой истории, то есть в ее развязке, есть что-то такое, что меня не убеждает.

– Вот как? Что именно? – набросился на него второй литератор.

– В двух словах не объяснишь... Такое ощущение, будто что-то упущено.

– Упущено?

– Так говорят о времени – «время упущено». Или об игре – «упущена игра». Вы понимаете?

– Вполне. Только мне представляется, что в данном случае, напротив, полностью раскрыты возможности жанра, в основе которого отношения между людьми. Более того, я полагаю, что развязка как раз выдержана в духе этого жанра, – произнес второй литератор, во-первых, движимый духом противоречия, а во-вторых, пусть знают, что он тоже владеет слогом.

– Да это у тебя в голове что-то упущено, – заключил философским тоном художник, обращаясь к первому литератору. – Смотри, как бы из-за тебя шарманщики не остались без работы.

Пора было одеваться. Обычно на эту процедуру требуется времени больше, чем на раздевание. Но гостям так не терпелось поскорее попасть домой, что, оставив сомнения и забыв о приличиях, они не стали прятаться по углам, а оделись тут же, на глазах у всех, кто как умел.

Мысли Марчелло в это время были заняты другим. Маркиз, конечно, предложит подвезти ее на машине. Они живут по соседству. Что она скажет? Вот что: «Нет, спасибо, лучше пройдусь пешком». Тогда я, единственный, у кого еще нет машины, вызовусь ее проводить...

– Джиза, тебя подвезти? – спросил маркиз.

Джиза ответила так, как хотелось Марчелло, – слово в слово:

– Нет, спасибо, я лучше пройдусь пешком.

До свиданья, до скорой встречи, спасибо за прекрасный вечер, виски – что надо, увидимся на выставке, не повезло Бэкону, в какие руки попал, обычная история – результат отчуждения, уверяю вас – он импотент, копия с Домье – можно было бы и поталантливее сделать, до свидания, до встречи. Компания разошлась в разные стороны. Фыркнули моторы, зашуршали шины. Джиза и Марчелло пошли пешком – наугад.