Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

IV

Ну ладно, я воскресил все это в памяти, чтобы оправдаться, – так достиг ли я цели? Конечно, мое поведение было обусловлено необходимостью (но не в том смысле, как думают они), однако может ли это хоть отчасти снять с меня вину? Много доводов было у обвинения, могли бы найтись еще и другие, но меня это не волнует постольку, поскольку она была воедино со мной, а я был воедино с нею. Я озабочен другим – тем, что сейчас рассказал. Если верно то, что можно было прочесть между строк (и что я не называю прямо, потому что убежден: теперь это несущественно), то почему вместе с ней, в ту же минуту не умер я сам? Я мог покончить с собой, но струсил; однако это к делу не относится. Что же удержало меня на этом свете, почему судьба не свершилась? Возможно, потому, что она была воедино со мной, но я не был воедино с нею, другого объяснения нет. Но если я не был воедино с нею, то и она не должна была быть воедино со мной... О логика, ты тривиальна, но какую нежданную мощь приобретаешь ты, сливаясь с самыми сокровенными чувствами!

Если она была не единым со мной существом, а чем-то иным, то я не имел права ее убивать (подумать только, до чего сложным путем я пришел к тому, что они утверждают единственно по скудоумию!). А если не имел права убивать, значит, виновен. А если виновен, то не сумею встретить смерть.

Но в любом случае я умру. И хотел бы поделиться двумя-тремя сумбурными мыслями, для развлечения и в назидание тому, в чьи руки после моей смерти попадут эти записки (скорее всего, судье).

Первая мысль: можно ли вообще оправдаться перед самим собой (суждения других мне безразличны), не поняв самого себя? Не является ли любое оправдание следствием понимания, полного понимания? Только ради этого я писал эти строки – я стремился понять. Но не понял. Ничто не поддается пониманию, а значит, ничего нельзя оправдать. Как же это люди берутся определять, что законно, а что незаконно? Подумайте, ведь они должны понять во мне то, что я сам в себе не понимаю.

Вторая мысль: так ли уж необходимо уметь встретить смерть, чтобы умереть? Вот она, например, не умела, а умерла. Это смешно, это абсурд, если хотите, но это так, не умеешь, а делаешь. Ведь если не умеешь чего-то, то, по идее, это и происходить с тобой не должно, разве не так? Оказывается, не так; что же об этом подумать? Тут можно бы усмотреть вмешательство некоей силы, либо слепой и враждебной, либо по сути своей благодетельной, чья цель – доказать, что смерть есть необходимость. Какой человек, сколь угодно доверчивый, сколь угодно верующий, смог бы дойти до этого своим умом? Ему остается только проглотить пилюлю. Так или иначе, но все это почти забавно.

Третья мысль: что невиновному будто бы легче умереть, что только он сумеет встретить смерть – это всего лишь гипотеза. А вдруг она не имеет ничего общего с правдой? Представьте, как выглядели бы в этом случае потуги предполагаемого невиновного быть и остаться таковым, а равным образом мои попытки таковым себя признать – кукольная комедия, архиглупость, да и только. Однако если предположить, что моя гипотеза неверна, то это для меня утешительно... или же нет? Что это должно означать: просто-напросто, что всем одинаково трудно умирать или же что на свете не бывает невиновных?

Четвертая мысль: я забыл сказать (а может быть, не сказал намеренно), что мне пятьдесят лет. Пятьдесят лет. Важно ли это? Отягощает ли это мою вину или наоборот?

Пятая и, кажется, последняя: все, что я сказал, не является истинным. Не потому, что не соответствует истине, а потому, что я это сказал.

Все, я закончил... Или я должен сформулировать последний вопрос, скорее, даже вывод, ужасающий, сокровенный и мучительный, быть может, невразумительный для всякого другого человека? Почему бы и нет: должен же я дойти до конца. Так вот, я спрашиваю: правда ли, что одной смерти недостаточно? Будь это так, я был бы невиновен, как тот, кто по крайней мере сделал все, что было в его силах; и однако, клянусь спасением души, я не хотел бы, чтоб это было так, не хочу, чтобы так было. Даже смерти недостаточно для жизни и для вечности (если я это хотел сказать); так что же еще нужно? Где еще мы можем найти истинное, необходимое?

Я закончил, закончил: из жалости к самому себе. Существует какой-то способ встретить смерть или не существует, умею я или не умею, справедливо это или несправедливо, достаточно этого или недостаточно...

Идут, идут... Нет, еще не идут...

Но если не идут сейчас, то придут потом.

Перевод Н. Кулиш

УПУЩЕННАЯ ИГРА

1

Она была гордой красавицей. Неприступной настолько, что трудно удержаться от соблазна покарать эту гордыню. Может, даже унизить – лишь бы уязвить в самое чувствительное место женского самолюбия. Не в отвлеченном смысле, а в самом что ни на есть прямом – как настоящую самку. Природный инстинкт обыкновенно понуждает женщину выставлять напоказ наиболее привлекательные, выигрышные части тела, но бывают красавицы, у которых этот инстинкт превращается в свою противоположность, действует с обратным знаком, вызывая у женщины гипертрофированную стыдливость. Чрезмерная щепетильность во всем, граничащая с застенчивостью, тем более развита в таких женщинах, чем они привлекательнее. Она была высокого роста. Волосы белокурые. Родители иностранцы. Звали ее Джиза. Никому не были известны подробности ее интимной жизни. Даже по слухам никто не знал ничего. Желание, возбуждаемое ею в поклонниках, носило оттенок чувства первоначального, было каким-то бесцветным, даже чистым. Несло на себе отпечаток некой ограниченности. Разумеется, не было мужчины, который не пожелал бы увидеть ее обнаженной. Однако ее добропорядочность ставила предел подобным мечтаниям. Да, один-единственный взгляд на ее цветущее тело и был, казалось, тем пределом, за которым не следовало больше ничего. Прочее в расчет не принималось, Хотя, как знать, не гнездились ли как раз в этом прочем планы тайной мести? Увидеть ее нагую, стройную, прекрасную и посмеяться над этой беззащитной наготой. Быть может, в том и состоял умысел мужчины, домогавшегося ее близости. И неважно, что за ним скрывалось – чувственность или чувство, – все равно то и другое было подчинено ее воле, удерживалось на том расстоянии, когда огонь безвреден.

Но что для одних развлечение – для других может оказаться пыткой. То ли в силу особенностей характера, то ли под влиянием обстоятельств, Марчелло с некоторых пор жил как в горячечном бреду. Едва ли можно сказать, что он сам внушил себе, что за девственной неприступностью Джизы скрывается обжигающая страсть. Стоит лишь совлечь с нее покров одежды, как она воспламенится, огонь вырвется на свободу. И тогда он, Марчелло, будет сполна вознагражден за долгое и терпеливое ожидание. Быть может, Марчелло был просто влюблен в девушку. Хотя в это верится с трудом. Влюбленным известно чувство опасливого страха перед обнаженным телом любимой. Как бы там ни было, будем исходить из предположения, что Марчелло был влюблен в Джизу. Однако оговоримся, что это верно при одном условии: в этой влюбленности было нечто, отчего зависела способность Марчелло любить вообще. Речь идет о некоторой особенности его физического строения. Во всяком случае, он, как и все, желал увидеть ее обнаженной. Но в отличие от других Марчелло полагал, что от этого зависит вся его жизнь.

Он не знал, как подойти к ней, с чего начать. Встречи их были случайными и мимолетными. Всегда на людях. К тому же Марчелло был до крайности робок. Так что если он и любил, то почти безо всякой надежды на взаимность. И все-таки искал встреч с ней. Изучил ее привычки. При этом Марчелло даже отдаленно не представлял себе, как сможет воспользоваться счастливым случаем. Но и случай этот ему не выпадал. На какой, собственно говоря, случай ты можешь надеяться, спрашивал он себя. И тут же отвечал, что нет такого случая, который мог бы ему хоть в чем-то помочь. Все дело в твоем дурацком характере, решал он. Не случай тебе необходим, а чудо. Только на чудо вся надежда. Так терзал он себя, пока однажды вечером не столкнулся с Джизой в гостях у одной общей знакомой – модной художницы, устроившей вечеринку для близких друзей. Джиза вела свободный образ жизни и бывала в мастерских художников.

В таких местах дозволялась любая вольность и причуда, лишь бы гостям не было скучно и каждый, пусть ненадолго, мог почувствовать себя творческой личностью. Для того чтобы войти в этот круг, достаточно было принять правила игры: встать на сторону борцов с буржуазными предрассудками. При этом мало кого беспокоило, что эта игра как раз и возможна благодаря предрассудкам. Главное было в том, чтобы бросить громкий вызов заскорузлым привычкам. Так что в этом кругу нечего было рассчитывать на особые развлечения. Просто каждый из присутствующих был готов подхватить любую идею, лишь бы показалась она достаточно сумасбродной. Одни соглашались, как говорится, скуки ради. Другие из желания доказать свою непредвзятость. Третьи – от отчаяния. На этот раз гостей собралось немного. Пожаловал завсегдатай, настоящий принц крови, поджарый и неулыбчивый человек, как, впрочем, и подобает носителю духовных ценностей. С ним – двое приятелей, не то живописцев, не то скульпторов, но достаточно знаменитых, чтобы быть приглашенными. Двое литераторов. Один торговец картинами. Известный педераст и, разумеется, смазливый подросток, служивший в бакалейной лавке или еще где-то. Он был здесь нужен для удовлетворения ненасытного снобизма одних или низменной похоти других. Соответственно в равном числе были приглашены дамы самого различного происхождения, но с одинаковой тягой к прекрасному. Наконец хозяйка пригласила гостей к столу, в центре которого возвышалась огромная чаша, до краев наполненная горным медом. Гости наперебой обмакивали в мед каждый свой кусок хлеба, вкушая из общей чаши. Затем начались игры, детские или уличные развлечения. Гостям было важно сойти с интеллектуального Олимпа, на котором они пребывали, и погрузиться в непритязательную атмосферу народного праздника. Их умственное превосходство было тем заметнее, чем примитивнее они находили себе развлечения. Даже мастеря бумажные кораблики, можно обнаружить свои интеллектуальные преимущества. Прошло некоторое время, и возбуждение гостей, поддерживаемое горячительными напитками, стало угасать. Алкоголь уже не помогал сохранять общий бодрый и веселый тон. В этот момент Марчелло и пришла в голову гениальная идея. Такой, во всяком случае, показалась она сначала.

– Не сыграть ли нам в покер, – предложил он.

– В покер? – подал кто-то ленивый голос.

– Отчего же не сыграть, – продолжал Марчелло. – Давайте попробуем на выбывание. Проигравший выходит из игры, – пояснил он, – игра продолжается до тех пор, пока не определится один победитель.

– И что из этого?

– Выигравший остается одетым. Это его право. Зато проигравшие должны раздеться. Снять с себя все. Ну, что скажете?

– Идея стара как мир, – возразил скульптор, он же маркиз, чей отец занимал когда-то пост министра.

Начали возражать и женщины. Но протестовали они скорее для виду, чем из убеждения.

– Да, стара, – подхватил Марчелло, – но все равно будет весело.

– Неужели? – иронизировал маркиз.

– Отчего же не попробовать?! – взмолился Марчелло.

– Что ж, давайте пробовать, – с полным равнодушием в голосе завершил обмен мнениями маркиз.

Однако никто не двинулся с места и даже не высказал особого желания перейти от слов к делу; но такая пассивность только раззадорила Марчелло.

– Ну так что же?! – не унимался он. – Не хотите?

Приблизившись вплотную к Джизе и заглядывая ей в глаза, он спросил:

– А вы что скажете?

Она, разумеется, сразу догадалась, что предложение Марчелло как-то связано с нею. Правда, она не могла постичь того, что он все это отчаянное предприятие затеял исключительно ради нее. Когда он обратился к ней с прямым вопросом, Джиза хотя и смутилась, но вида не подала. Она не проронила ни слова, а ответила Марчелло лишь затяжным взглядом. Марчелло словно уже стоял перед ней голый. Только теперь он осознал, в какую опасную авантюру столь опрометчиво надумал пуститься. Ведь по игре вполне могло выйти, что именно ему, Марчелло, придется обнажиться перед одетой Джизой. При этой мысли его прямо-таки в дрожь бросило.

– Не понимаю, почему вы обращаетесь ко мне, – ответила она наконец, не сводя с него глаз.

– К вам так же, как и ко всем остальным.

– Ну что ж, если дело за мной, я не стану портить вам обедню, – отозвалась она не без вызова.

– Ну вот, Джиза согласна! Давайте колоду. Кто сдает?! – как-то надрывно вскричал Марчелло. (Теперь ему хотелось только одного: чтобы по какой-нибудь причине игра сорвалась.)

Но хозяйка дома, хотя и без особого энтузиазма, уже извлекла колоду из шкатулки. Еще раз были уточнены правила: кто и как станет выбывать из игры. Тем временем замешательство Марчелло все росло и под конец сменилось настоящим страхом. Конечно, в случае выигрыша он увидит наконец ее вожделенную наготу: это будет как приз в игре, которая уже не может не начаться. Однако живое воображение Марчелло рисовало ему и другую картину: как он, проиграв, стоит перед девушкой и пред всеми голый, сгорающий от стыда. Марчелло никак не мог решить, какое чувство перетягивает на чаше весов. И что ему теперь делать, он не знал. Выйти из игры? Но как – после того, что он сам ее предложил, да еще с таким напором? Расписаться перед всеми в своей робости, даже трусости! И более всего – перед Джизой, принявшей его вызов. Нет, невозможно! А что же тогда? Куда девались его изобретательность и твердость? Душа словно что-то лепетала, но язык ее был темен и невнятен. Но выход тем не менее нашелся, хотя и на этом пути Марчелло подстерегали немалые опасности. У проигравшего, решил он, должно быть право выбора, раздеваться ли ему или делать что-то другое. Короче говоря, если сам он окажется в числе проигравших... Марчелло уже был готов предложить спасительный вариант, но его опередил маркиз:

– Нет, так не годится, это не игра, а какая-то преснятина. Все чересчур прямолинейно: один выигрывает – другие слоняются по комнате в чем мать родила. Подумаешь, походят и оденутся! Ради чего тогда вся эта канитель, какого черта? Одна пошлость. Я бы предложил проигравшему выбор. Надо только условиться, из чего выбирать. Вот и поглядим, кто на что способен.

– На что вы намекаете? – возмутился чей-то женский голос.

– Не переживай, милая, – отозвался один из художников. – Тебе этого не понять. Слишком сложная материя. Я согласен с предложением собрата по искусству. Давайте уговоримся насчет выбора.

– О чем тут уговариваться? – возразил второй. – Пусть выигравший сам назначит штраф по своему вкусу.

– Да что вы! – с жаром вмешался Марчелло. – Ни в коем случае! Надо заранее условиться: каждый должен знать, что его ждет впереди.

В первую минуту Марчелло был рад неожиданной поддержке, подоспевшей словно по воле провидения, и только потом, с опозданием, осознал, сколь опрометчиво он доверился судьбе. Ведь если альтернатива окажется неприемлемой, то это чревато для него самого в случае проигрыша, а если приемлемой, тогда проигравшая Джиза уцепится за нее. И снова Марчелло мучился неразрешимыми сомнениями.

– Ладно, – вступил в разговор еще кто-то, – если я правильно понял, вы за определенный выбор, так? Ну и в чем же он будет состоять.

Обсудили несколько конкретных вариантов и ни к чему не пришли. Наконец один из гостей воскликнул:

– К черту! Хватит голову ломать. Ты, Марчелло, сам все это затеял, сам и предлагай. Как скажешь, так и будет.

– Значит, вы хотите, чтобы я сам назначил штраф? – переспросил Марчелло.

– Да, хотим, – раздались голоса.

Подошло время решать. С одной стороны, малодушие. С другой – отчаянность. На одной чаше весов ничтожность. На другой – борение страстей. К тому же было еще одно затруднение, и Марчелло не мог его не учитывать. Свести все к какой-нибудь крайности, или безвкусице, или к чему-то заведомо неприемлемому означало бы сразу поставить крест на своей затее. Никто не примет ее всерьез – и все. Но, так или иначе, Марчелло уже не мог свернуть с избранного пути. Как часто бывает с натурами застенчивыми и робкими, он упрямо стоял на своем, словно уже переступил некую черту, от которой не возвращаются.

Наступила тишина. И в этой тишине Марчелло вдруг произнес:

– Что ж, выбором будет... смерть.

– То есть как?!

– Что?! Что такое?!

– Смерть?!

– Ни больше, ни меньше?

– Да, – подтвердил Марчелло, – смерть. Точнее, самоубийство. Кто не пожелает раздеться, должен будет убить себя – тотчас, в нашем присутствии.

– Любопытно! – воскликнул принц крови, причмокнув губами, как обыкновенно делают посетители выставок, ни черта не смыслящие в живописи.

– Ничего любопытного, – возразил ему скульптор-маркиз. – Альтернатива, по-моему, абсолютно непродуктивна, да и вообще, никакая это не альтернатива. Кто станет кончать жизнь самоубийством, вместо того чтобы прилюдно скинуть штаны?

– Как знать! – возразил Марчелло (по голосу чувствовалось, что он очень встревожен).

– Но ведь это шутка!

– Пусть шутка. Вы сами назначили меня арбитром и обещали не обсуждать вердикт. Итак, вы согласны или нет? Другого ответа не требуется. Да или нет?

– Разумеется, да, – немного помедлив, ответила за всех хозяйка мастерской.

– Ну что же, согласны, раз на то пошло, – закивали остальные.

– А вы, – Марчелло снова подошел к Джизе, – вы согласны на такой выбор?

– Да что с вами? – рассмеялась она, ничуть не смутившись. – Вы всякий раз меня спрашиваете. Неужели мое мнение так уж дорого? Конечно, я согласна. Я на все согласна. Отчего вы во мне сомневаетесь?

– Ладно, значит, мы пришли к согласию по всем пунктам, – мрачно заключил Марчелло. – Итак, приступим.

Всеобщее согласие, которым ему с такой легкостью удалось заручиться, объяснялось просто: каждый из участников предстоящей игры полагал, что в конечном счете до решающего выбора не дойдет. Марчелло волен шутить, как ему вздумается. Правда, шутит он сегодня как-то невесело. Ну да раз на раз не приходится. В конце концов проигравшему придется просто-напросто раздеться догола. Гостям же, собравшимся в мастерской, это не стоило ровным счетом ничего.

Но они не знали, что среди них были двое, которым сбросить с себя одежду стоило слишком многого. Не важно, по какой причине и в силу каких обстоятельств. И между этими двумя начиналась скрытая для всех, отчаянная схватка.

2

Игра на выбывание на поверку оказалась сложней, чем можно было предположить. Покер – игра вообще долгая. В продолжение партии нередко случается, что большая часть игроков оказывается не у дела. Время было позднее. Алкоголь уже почти не бодрил; большинство только путало карты. Марчелло нарочно сел рядом с Джизой и был потрясен, услышав собственный голос:

– Вдвоем мы перевернем весь мир.

– Я знаю, – последовал неожиданный и краткий ответ.

Игрокам было в общем-то скучно. Марчелло выпало сдавать последним. По одному кону они с Джизой уже проиграли, но замысловатые правила, растолкованные одним литератором, знатным картежником, еще предоставляли им возможность отыграться. Один из художников постоянно выигрывал вот уже третий или четвертый кон подряд. И на следующем Марчелло предстояло играть с ним и еще с двоими.

Для победы Марчелло надо было не просто выиграть у художника этот кон – его следовало обставить всухую. Страх, на время отпустивший юношу, вгрызся в него с новой силой, переворачивая все внутренности.

Начали сдавать. После сброса и подсчета очков должно было выясниться, кто выиграл. Марчелло напряг всю свою волю. Он желал переломить судьбу. Другие игроки подглядывали в свои карты, приподнимая их за уголки и склонив голову к самому столу, как будто этим можно было смягчить удар. А Марчелло сразу раскрыл карты. И был потрясен: пять червей, хотя и не все крупные. Бывает же такое! Но радость его померкла, едва он взглянул на карты других игроков. У них на руках было два триплета. Следовательно, столько же покеров. Четвертая игра могла получиться только при наличии фулла. На лбу Марчелло выступили капельки холодного пота. Но игроки, имевшие триплеты, сбросили карты и остались при своих.

Марчелло выиграл. Но испытания на этом не закончились. Однако, твердил он про себя, если на этот раз пофартило, это уже что-то! Добрый знак. Спокойно, Марчелло! Рано трубить победу. Главное – не расслабляться. Опасность еще не миновала...

Опасность?.. Какая, в чем она состоит? Неужели удача может изменить тебе в зависимости от того, что ты чувствуешь? Конечно, может. Возьмет и посмеется над тобой и твоими чувствами...

В игру вступили новые игроки. Марчелло опять оказался в выигрыше. И в третий раз тоже выиграл. Причем без всякого напряжения. Ему, как говорится, шла карта. Выигрывал раз за разом. И уже уверовал – как не уверовать? – в свое счастье, в то, что наконец поймал удачу за хвост.

Дошли до последнего кона. Решающего. От него зависело все. Достаточно сейчас проиграть – и все усилия насмарку. Да, именно усилия, поскольку Марчелло теперь окончательно убедился, что выигрыш – результат его собственных трудов, а не благосклонности судьбы. В последнем коне Марчелло выпало играть со своей основной соперницей. А он-то чуть было не забыл о ней!.. Как только он увидел ее прямо перед собой, вся самоуверенность слетела с него, как туман рассеивается от дуновения ветерка. Вот оно – главное испытание. Вот где его фортуне и впрямь надлежит доказать свое постоянство.

Карты розданы. Марчелло слишком взволнован, чтобы играть с судьбой хладнокровно. Он опять раскрывает все карты разом. Две десятки. Две худосочные семерки. А пятая уж совсем ни к чему – червонная дама. Как? Фортуна отвернулась от него именно сейчас?! В самый ответственный момент? Марчелло глянул на карты других игроков. У двоих явное преимущество, правда, законченной комбинации ни у кого на руках не было, так что не все потеряно, не надо отчаиваться. В игре две двойные пары старше, чем та, что на руках у Марчелло. Но угроза, скорее всего, исходит не от них. Сделать фулл им будет трудней, чем они полагают. Угроза – вот она, в его собственных картах: комбинация не завершена ни с той, ни с другой стороны. Да, ни с той, ни с другой стороны ничем не защищена! Не карты, а недоразумение одно! Было бы хоть что-нибудь в подкрепление этой паре, так можно бы и трех тузов побить!.. Марчелло едва удержался от соблазна сбросить три карты и оставить на руках две десятки. Но он вовремя остановил себя. А вдруг, предположил он, и представится возможность сыграть трис, ведь может же случиться, что ни у кого не будет фулла... Может, может!.. Бред какой-то! Окажись у кого-нибудь из игроков сейчас фулл – сидеть ему со своими несчастными десятками! Кажется, от всех этих «если бы да кабы» начинают сдавать нервы...

Игроки начали сбрасывать карты. При этом два дуплета остались на руках, а его комбинация получила неожиданно сильное развитие. Снизу ее надежно прикрывала семерка. Правда, из-за этой же семерки фулл становился почти невозможен. В один миг напряжение, охватившее игроков, неимоверно возросло. Вот сейчас решится – будет разбита его комбинация или нет. Придется ему предстать перед нею голым или, наоборот, лицезреть ее наготу.

Марчелло благоразумно сбросил только одну карту. Получив взамен новую, он стал тянуть время. Не хватало смелости перевернуть ее и заглянуть судьбе в лицо: страх пересиливал нетерпение. Он взял четыре уже раскрытые карты – две десятки и две семерки, – сложил их вместе и бросил на стол. А сверху прикрыл эту маленькую кучку пятой, неизвестной картой. Картой своей судьбы. Затем перевернул все пять карт и крепко сжал их в правой руке. Последний решающий кон привлек всеобщее внимание. Гости сгрудились возле стола. Джиза не поднимала глаз. Она, как всегда, была невозмутима и, казалось, следила только за судорожными движениями рук Марчелло.

– Не суетитесь, время есть, – раздался чей-то насмешливый голос.

Марчелло торопливо развернул веером первые четыре карты. Едва уловимым движением большого и указательного пальцев выдвинул краешек пятой карты, пытаясь скорее угадать, чем увидеть знамение судьбы. Карта двигалась слишком медленно, приводя Марчелло в отчаяние. Вместо того чтобы энергичным жестом направить ее скольжение, он как будто прилагал огромные усилия к тому, чтобы неведомая карта так и не раскрыла своей тайны. Словом, вел себя как спортсмен, выполняющий упражнение «ходьба на месте». Он уже понял: карту угадать будет непросто. Выдвигаемый угол не запечатан. Поэтому и масть определить невозможно (вообще-то опытный игрок по одной точке или штриху определит масть).

– Смелей, юноша, уже четыре утра, – сказал один из игроков. Смелей! Легко сказать. Смелости-то как раз ему и недоставало. Ведь тяжесть происходящего заключена вовсе не в том, что именно происходит, и не где-то в атмосфере. Она, эта тяжесть, в нас самих, в наших ощущениях. Да где им это понять! Как они смеют его торопить! Для Марчелло в этой карте ответ на вопрос: жизнь или смерть. Как всегда, он преувеличивает. Пусть так. Это ничего не меняет. А может, и не преувеличивает вовсе. От этой карты зависит исполнение его заветного желания. И в то же время в ней его спасение. Спасение? Не слишком ли громко сказано? Ничуть. Подумайте, как ему быть, если он проиграет. Проиграет той, которая так и не снимет своих одежд. Останется для него такой же гордой и неприступной до умопомрачения. Вот если бы они проиграли вдвоем – он и она! В таком случае еще можно было бы снести горечь поражения. Но если проиграет он один... и явится перед ней «голым как червь»! Был бы еще хорош собой! Правда, одна женщина считала, что очень даже хорош. Но можно ли ей верить? Она гораздо старше, к тому же влюблена без памяти... Ничего себе, красавец! Костлявый, ключицы торчат. Господи, при чем тут ключицы, не лги хоть самому себе! Его несчастье – не ключицы, а гениталии. Мошонка размером со сморщенную винную ягоду едва обозначена – неуклюже приподнята. Член – и того хуже. Какой-то обрубок, точно у младенца, и к тому же нелепо вздернутый кверху. Вот в чем его проклятие... Другим мужчинам, как бы ни выглядела их крайняя плоть, все же нечего стыдиться. А у него все не как у людей. Нет, такой срам ей показывать просто невозможно! Все сразу поймут (она первая догадается), что эта его агрессивность – не более чем проявление комплекса неполноценности. Коротышки, известное дело, вечно ходят с задранным носом. Да полно, женщины не обращают внимание на такие подробности. Ну да, не обращают, когда влюблены. А она!.. Боже, что делать?! Конечно, у него не хватит смелости воспользоваться выбором, который он сам предложил. А значит, надо будет юлить, изворачиваться – и впрямь как червь... Ну да ладно. Будь что будет, он же добивается исполнения своего желания. Самого заветного. Но в чем оно, это желание? Пожелал увидеть девушку обнаженной. Для чего? Что толку теперь спрашивать? Захотел – и все. Нет, не все, ему не просто хотелось увидеть ее обнаженной, он желал, если на то пошло, вывести ее из равновесия, опустить на грешную землю, поколебать ее надменную самоуверенность. Но не следует ли из этого нетерпеливого желания то, что он по-настоящему любит Джизу (ведь влюбленный так или иначе всегда стремится унизить предмет своей любви)? А ежели и следует? В обстоятельствах же, которые он сам создал на свою голову, это спасет его от позора? Поможет ему повести себя как подобает мужчине? Интересно, о чем она сейчас думает. Ведь должна же она о чем-то думать?.. Марчелло медленно скользил взглядом по ее невозмутимому лицу. Ничто не выдавало в нем волнений: черты все так же бесстрастны и холодны. Разве что она была бледнее обыкновенного. В ответ она тоже вперила в него взгляд. Поединок захватил обоих. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.

– Ну что, долго ты будешь тянуть?

Да, пора решаться, напряжение стало уже невыносимым. Всему приходит конец, в том числе и самой жизни. Марчелло резко выпрямил указательный палец и двумя пальцами левой руки выхватил из карточного веера пятую карту. Он надеялся, что это будет десятка: еще две десятки были не на руках, а семерка только одна. Что сулит ему тень, мелькнувшая вдруг в углу пятой карты?! Как бы невзначай вынырнула она из-под кромки верхней десятки. Боже милостивый! Неужели? Тень эта не изогнулась жирным полукружием. Значит, не дама, не девятка и не восьмерка. Не похожа тень и на копейное острие первой литеры короля. И не валет – это определенно. Линия четко горизонтальная. Боже милостивый! Неужели повезло?! Одно из двух – десятка или семерка! Еще одно пружинящее движение пальцев – и тень обрела плоть. Семерка! Четвертая семерка из колоды у него на руках.

Марчелло выиграл самую трудную, решающую партию. Сперва его захлестнула волна безудержной радости. Глаза вспыхнули ярким блеском. Тяжесть свалилась, и он расправил плечи. На лбу выступили капельки пота. Только теперь осмелился он взглянуть на девушку. Джиза сидела, смотря на него изучающим взглядом. Таким же невозмутимым, как прежде. Только очень наблюдательный человек заметил бы, что какая-то тень вдруг омрачила ее ясные черты. Она словно старалась поспеть за какой-то ускользающей мыслью. Впервые за весь вечер на лице отразилась растерянность, в которой промелькнул неясный упрек. Юноша понял, что в душе ее царит такое напряжение, такое смятение чувств, что на мгновение ему стало ее жаль.

Но он тут же отогнал это неуместное сочувствие: с какой стати, ведь он рисковал не меньше, чем она! И вот теперь он победил. Теперь она – его добыча. Жертва, распростертая у его ног. Наконец-то сбылась заветная мечта, ради которой он готов был пойти на позор, но, слава Богу, счастливо спасся. Кто сказал, что он не имеет права насладиться пьянящей победой? К черту слезливое сочувствие и прочие сантименты! Во имя чего отравлять себе радость?