Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)

ГРУДЬ

Я провожал взглядом девушку, которая неуверенно двигалась по краю тротуара, похоже, собираясь перейти улицу. Девушка была восхитительно элегантна – и не столько в одежде, сколько во всем своем облике: длинные точеные ноги, не толще и не тоньше, чем нужно, узкие бедра, хрупкие плечики, а над ними копна темных волос, обрамляющая нежное, янтарное личико. Но провожал я ее (взглядом, как уже было сказано) главным образом из-за груди, которая не была, как у большинства, насильно втиснута в безжизненный панцирь одежд, а колыхалась свободно, в такт движениям тела. Вокруг разливались запахи весны и птичье щебетание. А я смотрел на нее, на девушку то есть, и думал: какая грудь! И больше ни на чем сосредоточиться не мог. Наконец я двинулся дальше и вскоре поравнялся с нею.

Она тем временем решилась и ступила на мостовую. Но тут откуда ни возьмись машина на большой скорости – мчится прямо на нее. Я рванулся, ухватил девушку за плащ, дернул к себе и тем самым, наверно, спас ей жизнь. Она обернулась слегка удивленно, не успев еще осознать, какой опасности избежала. Я заглянул ей в глаза и утонул в них.

– О Боже, – произнесла она до странного глубоким голосом, – в чем дело?

– Да ничего особенного, просто шла машина, и...

– Вы спасли мне жизнь!

– Ну, не будем преувеличивать: может, она бы вас сбила, а может, и нет, но на всякий случай...

– Сбила бы наверняка!

– Кто знает, но ведь все обошлось.

– Нет-нет, вы меня спасли, теперь я понимаю.

– Ну и прекрасно, я рад.

– Постойте! Я же должна поблагодарить вас.

– Так вы уже поблагодарили.

– Что вы, этого мало.

– Да бросьте! Положим, я и спас вам жизнь, но что, собственно, вы от этого выиграли?.. Скажите честно: вы счастливы?

– Да... то есть нет. А при чем здесь это?

– Как вы не понимаете? В этом, по-моему, вся суть.

– Ну, не знаю. В любом случае я ваша должница, ведь вы меня спасли из добрых побуждений.

– Как вам будет угодно, пускай из добрых. Но тем досаднее, что эти, как вы изволили выразиться, побуждения никому не принесли счастья.

– Вы не правы, всякий предпочтет смерти жизнь, пусть даже несчастливую.

– Нет, далеко не всякий.

– Ну уж я-то определенно предпочту. К тому же мою жизнь нельзя назвать несчастной.

– Тогда о чем мы спорим?

– Ну да, для вас все просто. Но как вы не понимаете? Я вам обязана, какие бы побуждения вами ни руководили.

– Не расстраивайтесь, это же такие пустяки. На худой конец я готов просить у вас прощения за то, что сделал.

– Опять не то! Да поймите же, я терпеть не могу быть обязанной, ужасно неприятное чувство: будто ты перед кем-то виновата.

– Скажите, какой эгоцентризм!

– Называйте это, как вам вздумается, но я должна с вами расплатиться и побыстрее выкинуть это из головы...

Наша беседа протекала несколько необычно, но в целом была похожа на тот более или менее приятный диалог, который происходит между мужчиной и женщиной при взаимном сближении. Правда, я к нему не особенно стремился; меня в этой девушке интересовала, по сути, одна-единственная вещь.

– Вот если бы я, – продолжала она, – тоже могла что-нибудь для вас сделать!

Я был, что называется, приперт к стенке, поэтому выпалил:

– Ну, уж раз вы так настаиваете, то одно одолжение вы могли бы мне сделать.

– Да? Какое?

– Я не решаюсь сказать.

– Почему? Что-нибудь гадкое?

– Напротив, прекрасное!

– Тогда говорите. Смелей!

– Н-нет, не могу.

– Ну, пожалуйста, прошу вас. Я бы очень хотела вернуть долг... И потом, вы меня уже заинтриговали. По-вашему, намеренно возбуждать женское любопытство – это не эгоцентризм?

– Так значит, сказав, чего я хочу, я бы снял груз с вашей души?

– Безусловно.

– О чем бы ни шла речь?

– Ну... если это не какое-нибудь безрассудство или непристойность...

– Непристойность?.. Не знаю, как посмотреть.

– Господи, это выше моих сил! Ладно, выкладывайте... о чем бы ни шла речь.

– А вдруг вы потом...

– Вы что, уморить меня решили? Говорите скорей!

– Хорошо, только запомните: вы сами меня вынудили.

– Обещаю, запомню, я заранее согласна, устраивает вас? Ну же!

– На все согласны?

– Да, да, да!

– Ну хорошо, в награду за ваше так называемое спасение я хотел бы...

– Что?..

– Чтобы вы мне разрешили...

– Разрешаю, только не мучьте меня больше!

– Поцеловать вашу грудь.

Она побледнела, хмуро взглянула на меня, спросила:

– Какую?

– То есть?.. – смутился я.

– Я спрашиваю: какую. Правую или левую?

– Да... это, в общем-то...

– Нет, не все равно.

– Вот как? Почему?

– У них разная чувствительность, – невозмутимо пояснила она.

– Ну что ж... Тогда в левую, ближе к сердцу.

В ее пристальном взгляде отразилась непередаваемая мука, настолько глубокая, что я, вместо того чтоб радоваться, испугался. Я вдруг понял, что наше знакомство, казалось бы готовое перерасти в легкий флирт, не сулит мне никаких развлечений. Мука, которую я увидел в ее глазах, не имела ничего общего с задетым самолюбием или оскорбленной невинностью. Нет, это было что-то гораздо более горькое и необъяснимое. После некоторого молчания она решительно произнесла:

– Я согласна.

– Правда? Вы согласны?

– Да. Вы, наверно, уже заметили, что я не отступаю от своих обещаний. Долги надо платить, и, по возможности, не откладывая. Итак, где?

– Нет, вы серьезно?

– Ох, все вы мужчины одинаковы! Сначала добиваетесь чего-то, а стоит получить согласие – сразу на попятный. Где же ваша смелость?

– Смелость? Но тут никакой смелости не нужно.

– Вы уверены?

– Не знаю, о чем вы. – Под ее мрачным взглядом я невольно оставил шутливый тон. – Просто я подумал, не слишком ли велика плата... Ведь вы действительно вправе не принимать этого всерьез.

– Вы так считаете?.. Ладно, к делу. Куда мы могли бы пойти?

– Вы имеете в виду, чтобы... продолжить?

– Ну да.

– Видите ли, мне бы не хотелось вас принуждать...

– Вы меня не принуждаете. Я сама хочу! Да-да, вы не ослышались: кредитор передо мной и обратной дороги нет.

– Но я не слишком суровый кредитор.

– Зато слишком многословный! Так где же?

– У меня дома нельзя: там жена.

– Я так и думала. Тогда пойдем ко мне.

– К вам?.. Вы одна живете?

– Совершенно, так что для добропорядочных мужчин никакого риска. Это здесь, в двух шагах.

– Ну, коли так... пошли.

– Пошли.

Она повела меня вверх по улочке старого города, через три арки, и больше ни одним словом не удостоила, пока не остановилась перед своим, прямо скажем, скромным жилищем.

– Ну вот, заходите.

Крутая лестница из серого пористого камня, неотъемлемый запах помоев, вчерашнего рагу, за каждой дверью орет радио. Но ее квартирка оказалась очень даже уютной. В прихожей, правда, не было окон, но через открытую дверь из столовой проникал солнечный свет. Обстановка (диваны с бахромчатой обивкой и все прочее) хранила аромат старины, точно покрытая патиной.

– После смерти матери я ничего здесь не трогала.

Однако большой полированный стол серийного производства отличался от остальной мебели, солнце играло на его гладкой поверхности и на стоящей в центре граненой вазе с крапчатыми ветками кустарника (в народе говорят, он приносит несчастье).

– Садитесь туда... нет, лучше сюда. Выпьете чего-нибудь?

– Да нет, не стоит.

– Как хотите... Тогда приступим?

– Пожалуй.

Она подошла к окну, встала в нерешительности, освещенная солнцем. Неужели наконец-то в душу ее закралось сомнение? Но я сразу понял, что причина ее колебаний не та, на которую я надеялся: здесь явно было что-то другое, а что – непонятно, и это начинало меня раздражать.

– Мне самой раздеться или вы?..

– Поймите меня правильно: мне бы не хотелось пускать в ход руки, ведь я, как вы помните, не об этом просил.

– Но вы же, кажется, хотели меня поцеловать...

– Да, но только губами.

– Ага, значит, если вы ко мне прикоснетесь до того, как я разденусь, удовлетворение будет не полным, так ведь?

– Удовлетворение – слишком обязывающее слово. Вы девушка умная, но не надо копать чересчур глубоко: это опасно.

– Может быть, вы и правы. А умна я ровно настолько, чтобы изничтожать себя по сто раз на дню... Что ж, приступим... Не прозевайте момент и получите свое вознаграждение... Мне же нужна свобода, чтобы вновь предаться своему отчаянию.

– В каком смысле?

– Минутку терпения: сами увидите.

С нарочитой медлительностью она начала раздеваться. Сперва сбросила пелерину, затем выскользнула из платья (черного) и осталась, такая очаровательно хрупкая, с обнаженными руками и этой вожделенной грудью, лишь слегка прикрытой дешевым кружевом. Темно-золотистые волосы под мышками выглядели наверняка не менее соблазнительно, чем те, скрытые, да-да, у женщин не одно, а три, четыре, может быть, даже пять тайных, созданных нам на погибель мест, включая губы с их пленительным пушком.

– Продолжим?

– Да, черт побери! – выкрикнул я.

Она еще медленнее стянула левую бретельку комбинации, все же придерживая одной рукой эту последнюю преграду к моей заветной цели. Взглянула на меня угрюмо, испытующе, как бы в ожидании еще одного нетерпеливого знака. Потом убрала руку, и легкая ткань съехала вниз, выпустив на свободу левую грудь.

– Вот, – сказала девушка просто и как-то опустошенно.

Грудь! Но было ли женской грудью то безобразно-голое или голо-безобразное, что предстало моим глазам в золотых лучах солнца? Уродливые морщины вокруг соска метили эту бледную, болезненно припухшую плоть. Обычно восхитительный нежно-розовый конус здесь был мертвенно-белым и жалко выглядывал из-под длинных черных волос. А на месте соска, этого венца груди, к моему ужасу и ее позору, зияла темная, вялая щель – точь-в-точь рот беззубого старика.

– Вот вам та, что ближе к сердцу... к самому сердцу! – У нее вырвался истерический смешок, который сродни рыданию. – Может, вам и вторую показать? Пожалуйста, любуйтесь. – И она обнажила вторую грудь, как две капли похожую на первую. – Ну что, вы все еще хотите поцеловать меня в эту... в это место? Так давайте: я готова заплатить свой долг.

Я уже все решил, хотя и не знал ни истинной причины ее отчаяния, ни того, как и под каким предлогом могу ее утешить; но в том, что я должен это сделать, у меня сомнений не было. И не важно, в результате какого несчастного случая или слепого жребия судьбы остался так обезображен этот предмет женской гордости, – меня, против ожиданий, уже захватили совершенно новые чувства.

– Конечно, я хочу поцеловать вас именно туда. Подойдите же.

– К черту! – с надрывом воскликнула она, не двигаясь с места. – Мне не нужна ваша оскорбительная жалость, вы же видите, я обнажилась перед вами... и тем самым доказала свою готовность заплатить сполна! Какая другая женщина решилась бы на такое? – Она вся дрожала, как в лихорадке. – Почему бы вам не успокоиться на этом и не унижать меня своим сочувствием? Никто вас не принуждает целовать... сосок, которого не существует. И вы не принуждайте меня проходить через эту адову муку – видеть ваше отвращение, когда будете его целовать!.. Ну разве мы не квиты теперь?

– О каком сочувствии вы говорите? – не слишком уверенно возразил я. – Вы заблуждаетесь: дело вовсе не в сочувствии.

– А в чем же?

– Представьте себе для начала, что по нашему желанию один образ может подменяться другим, или, строго говоря, образ «прим» может сохраняться после того, как он разрушен, вытеснен другим образом. Кое-кто не очень изящно назвал это «объектом поиска». Там, на улице, меня прельстила ваша свободно колышущаяся грудь, так вот, вы попробуйте представить, что эта, которую я вижу сейчас, для меня ничем не отличается от той, которую я нарисовал в своем воображении на улице, вопреки всей очевидности противоречия... Вы что-нибудь поняли из моих сбивчивых объяснений?

– Поняла. Поняла, что никто не сумел бы лучше, тактичнее, великодушнее обосновать свою жалость, и признательна вам за это. Ну вот, я опять стала вашей должницей.

– Да нет, не то!

– То, именно то, признайтесь!.. Если, конечно, вы не извращенец.

Извращенец? А что, может, она и права. В самом деле, я чувствовал, как изначальное мое омерзение перерастает в некую темную и порочную страсть. Я уже и впрямь жаждал зверски впиться губами в эту несчастную грудь. Кто знает, а вдруг от моего поцелуя скрытый в мрачном провале сосок появится на свет и в душе раздавленной горем женщины воцарится хотя бы относительный покой. Но, вполне возможно, меня обуревали и другие, не столь благородные желания.

– А если извращенец? – отозвался я, помедлив. – Что из этого?

Она стояла передо мной в приспущенной комбинации, безвинно обиженная, опозоренная кем-то свыше, озлобленная до такой степени, что дошла до крайности: открыла свой позор совершенно постороннему человеку. Едва я произнес последние слова, как вдруг...

Я не забуду, как внезапно загорелись ее глаза, как засияла в них счастливая доверчивая нежность.

– Вы из... – Она побледнела и вскрикнула: – Нет, этого не может быть! Я не ожидала, не смела и надеяться на такое счастливое совпадение. Господи, неужели?

Я не сразу понял, хотя тут и понимать было нечего. Заметив мое недоумение, она пояснила:

– Ведь вы мой единственный шанс! Хоть кто-то станет относиться ко мне как к женщине, и мне не надо бояться жалости, не надо терпеть ее! Сколько я мечтала, чтобы кто-то захотел меня такой, какая я есть, и нашел наслаждение именно в моем уродстве! Представляете, что это значит, когда на тебя смотрят без отвращения... что значит быть желанной?.. Боже мой, же-лан-ной!

Другой бы на моем месте только подтвердил: мол, я и есть тот самый человек, о котором вы мечтали. Но в своей извращенности, что влекла меня к этой обезображенной плоти, я уже не мог этим ограничиться. Я учинил ей жестокий допрос, настоящую пытку; поводов к этой инквизиции было два: во-первых, мне хотелось удовлетворить свое нездоровое любопытство, во-вторых, мне казалось, что ей просто необходимо выговориться (излить душу). Чтобы подвигнуть ее на откровенность, я для начала ляпнул:

– Но вы и так желанны для всех.

– Да, одетая! – Она даже всхлипнула – настолько очевидно было это для нее.

– А что, вам уже случалось?..

– Еще бы! Сперва горящие глаза и все как положено, а потом...

– И многие?

– Да нет, разумеется, нет – только один, но мне хватило.

– Кто?

– Кто? Вам дать имя и адрес?

– Простите, я не то хотел сказать... Что за человек?

– Красивый, молодой... любимый. Я еще школу не окончила, еще таскала с собой эти дурацкие учебники, а ноги у меня были такие же длинные, как сейчас, и талия стала гибкой, и грудь налилась. Да, вот эта самая... И я полюбила его за красоту, за упрямое стремление повелевать и за то, как он на меня смотрел – с какой-то затаенной жадностью... Я любила его, не зная, не помня себя, даже не подозревая о том, какие непреодолимые преграды может поставить между людьми жизнь, в полной уверенности, что сам факт моего существования уже является гарантией безоблачного счастья... В тот вечер нас по дороге застал дождь. Мы положили учебники на прилавок закрытого газетного киоска и спрятались под козырьком. Он взглянул на меня, а я... наивная дура!.. В сквере среди платанов была эстрада в форме раковины; мы забрались в самую ее глубь, и, пока стояли там, совсем стемнело. Он расстегнул мне платье, чтобы поцеловать грудь, вот эту грудь.

– И что сказал?

– Ничего, что он должен был сказать? Молча целовал меня, пока я его не оттолкнула.

– А?..

– Боже правый, ваши вопросы бессмысленны! Ничего. Просто этих поцелуев мне хватило навсегда.

– Почему? Договаривайте, раз уж начали.

– Вы очень добры: хотите меня спасти от меня самой... Он целовал меня с отвращением, и я это сразу почувствовала. Вот и все, вот и все! – Она засмеялась каким-то безумным смехом. – В общем, он исчез, вернее, исчезла я.

Действительно, добавить что-либо к этому было трудно: я заставил ее пройти через последнее унижение, считая, что действие будет благотворным; теперь мне отступать тоже было некуда.

– Подойдите.

Она все еще стояла с обнаженной грудью, похожая на легендарную охотницу Диану, в которую не удовлетворенный своей работой ваятель запустил молотком. Комбинацию с левой стороны она заткнула за пояс, поэтому и низ слегка вздернулся, приоткрыв стройные – что сама она признавала – ноги. Стояла и смотрела на меня в нерешительности, но уже без той отчаянной бравады (большое достижение, отметил я про себя).

– Кроме шуток?

– Подойдите, вам говорят.

Она робко сделала первый, решающий шаг вперед. Теперь проблема состояла в том, удастся ли мне закрепить достигнутый результат, ведь мой поцелуй мог снова обречь ее на адовы муки. Из чего складывалось, если быть до конца откровенным, мое страстное желание поцеловать эту уродливую грудь? Из того же отвращения, хотя к нему и примешивалось нечто восторженное, может быть, даже возвышенное. Так сумею ли я скрыть от нее эту изначальную, оскорбительную природу своей страсти?.. С другой стороны, без нее тоже не обойтись, ибо на ней, собственно, и основывалось мое извращение, бывшее для этой женщины единственным доказательством того, что я не лицемерю и не сочувствую ей... В конце концов я отбросил мудрствования и доверился случаю.

Она сделала еще шаг вперед и очутилась в моих объятиях; я обнял ее за талию, нет, пожалуй, чуть ниже.

– Какие длинные мраморные ноги!

– Красивые, верно? – В тоне еще слышалась горечь, но он уже был женственный.

– А волосы – настоящая грива!

– Ну да, как говорят в таких случаях: живые, мягкие, блестящие!

– А губы...

– Как кораллы – держу пари, – устало, но снисходительно пошутила она, – такие чувственные, манящие!.. В общем, все на месте... все остальное.

– А ну замолчите и придвиньтесь ближе.

– Куда же ближе?

– Сейчас покажу куда.

Я чуть развернул ее к себе, левым боком, поскольку я сидел, а она стояла, грудь оказалась как раз на уровне моих губ, в сантиметре от них... Медлить уже было опасно: это могло ее испугать, так что мне ничего не оставалось, как очертя голову броситься в пропасть. Воображение рисовало мне обезображенный, запавший или же не обозначившийся сосок в виде какой-то омерзительной твари, что притаилась среди развалин и, насмехаясь надо мной, выглядывает из своей норки, и от этого странная полуобнаженная фигура девушки расплывалась перед глазами... Господи, ведь я именно этого добивался, почему же тогда я чувствовал подспудное отвращение к поцелую, с каждым мигом становящемуся все неотвратимей? Разве сознание благого поступка, пусть даже совершенного в насилие над своей природой, не дает нам испытать самое редкое и драгоценное наслаждение?

Я поцеловал ее. Да-да, поцеловал именно в то место. Не помню, не знаю, что происходило у меня внутри, – слишком многочисленны были нахлынувшие на меня то ли ощущения, то ли фантазии. Помню только, как она бормотала:

– Так это правда? Боже мой, неужели это правда?

Я чувствовал: всеми фибрами души она отвечает на мой поцелуй.

Ну вот, остальное уже не имеет значения, и если я упомяну о нем вскользь, то лишь для красного словца или чтобы в очередной раз убедиться, что наши внезапные увлечения столь же хрупки, как карточный домик.

Она вновь стала жертвой надежды; а я, скажем прямо, после своей недостойной победы тут же почувствовал стыд и раскаяние. Надежда, согласитесь, по самой своей природе мимолетна и изменчива, а она, вместо того чтобы осознать это, чтобы внушить себе, что подобные незначительные эпизоды в нашей жизни не имеют, не могут иметь продолжения (ну в конце-то концов, зачем она была нужна мне, а главное – я ей?), она вместо этого всерьез привязалась ко мне. В общем, как вы уже поняли, все кончилось плохо. Рассыпалось в прах так же, как «развалины» ее груди.

Видимо, правда, что все радости жизни сомнительны, незаконны и вдобавок преходящи.

Перевод И. Смагина

ДЕЛО СЛУЧАЯ

1

– Что ты делал!

– Где? Когда?

– Не валяй дурака, в жизни.

– Много всего.

– Например?

– Любил, играл, богохульствовал, читал и даже писал.

– Никого не убивал?

– Нет, никого.

– Почему?

– Что за чушь? Не знаю.

– Моральные принципы не позволяли?

– Нет, не думаю.

– Тогда что же?

– Сказал – не знаю. Это дурацкий вопрос, просто непозволительный.

– А если подойти с другого конца: есть они у тебя, эти самые моральные принципы?

– Принципов, как таковых, пожалуй, нет, от морали разве только крупицы остались.

– Что же тебе в таком случае мешало убивать?

– Эти самые крупицы и мешали, лиса ты эдакая. Вопрос твой наивен, сколько раз можно повторять. Не все, что дозволено, непременно должно быть выполнено. А поскольку у тебя на лбу написано, что ты кретин, объясняю попроще: факт дозволенности определенного поступка еще не повод для его осуществления – тут все от обстоятельств зависит.

– Я, конечно, могу и ошибаться, только сдается мне, ты водишь меня за нос. Неужели, черт побери, тебе ни разу не приходила в голову мысль, что, убив кого-нибудь, совершив, так сказать, убийство, ты удовлетворил бы...

– Свои тайные помыслы, излечился бы от скуки, испытал незнакомые прежде ощущения – ты это хочешь сказать?

– Если угодно, да.

– Конечно, приходила, только я отдавал себе отчет, что она чисто умозрительного свойства, а точнее сказать, просто фантазия спившегося романиста.

– Как бы там ни было, я – твой внутренний (а может, и не внутренний) голос, так что давай разберемся: в результате всех трудов чего ты достиг в жизни?

– Оказался, как видишь, у разбитого корыта.

– В таком случае что ты теряешь?

– Если убью ? Напрасно стараешься. С тем же успехом можно уговаривать меня испытать сладость и горечь власти или что-то в том же роде. А кто мне даст гарантии?..

– Ну, пошли-поехали! По общепринятому мнению, да и по твоим представлениям тоже, такое дело, как убийство, требует большой смелости, решительности и таинственности. И даже если бы так считали одни лишь эстетствующие романисты, это уже бы кое-что значило.

– «Большая смелость» – это еще не «наибольшая смелость», насчет решительности я порядком сомневаюсь, а уж при чем здесь таинственность – мне вообще непонятно.

– Как ни крути – это наивысшее оскорбление, которое сам Господь Бог ежедневно нам наносит пусть даже и ненароком.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что, убивая, мы уподобляемся Богу?

– Образно говоря – да, но это вторая сторона дела, так сказать вкусовая.

– А первая?

– В двух словах не ответишь. Попробуй представить себе что-нибудь получше того, что тебе дано.

– Что значит – дано?

– Я имею в виду ощущения, эмоции или удовольствия (не побоимся этого благословенного слова), которые ты считаешь дозволенными, незапретными.

– Ну, допустим, представил. Понятно, куда ты клонишь.

– Никуда я не клоню, а говорю как есть.

– А я тебе заявляю, что ты меня ничуть не убедил.

– Боже праведный (вернее, неправедный), так я и знал! Пусть будет по-твоему. Разумеется, нельзя заставить человека пойти на убийство, если у него душа к этому не лежит. Я, как видишь, только помочь хотел, а ты уж сам решай, что тебе подходит. Раздобудь себе, к примеру, красивую подружку, этакую роковую женщину, и отправляйся с ней воровать на Лазурный Берег.

– Воровать? На Лазурный Берег?

– Вот-вот, ты ведь не раз об этом подумывал. Можешь украсть драгоценности у какой-нибудь знаменитой актрисы или у аристократки – чем не опыт? Или направь свои стопы в некий город, в некое местечко – могу и точный адрес указать, – где посреди зала стоит круглый красный диван, а на том диване в каких только сочетаниях, в каких позах грешницы, добропорядочные матери семейств (кто бы мог подумать!), девушки, юноши, совсем дети! Какие исступленные взаимные унижения, какая сладостная дрожь, какое нетерпение и какая истома и, что важнее всего для соглядатая, какая несказанная сладость греха!.. Скорее туда, я же удаляюсь.

– Хватит, дубина ты стоеросовая! Впрочем, куда тебе удаляться, как не в меня самого, чтобы при каждом удобном случае упражняться в доказательствах недостижимости такого рода желаний?

– Ну, если убивать тебе не нравится...

– Очень даже нравится, и ты это знал с самого начала.

– Так, значит, ты нуждаешься в добром совете?

– В злом, судя по твоим намерениям... Короче, голос моих внутренностей, кого убивать?

– Ну и вопросы ты задаешь! Любого.

– Что значит – любого?

– Любого – значит любого.

– А как его выбрать?

– О всемогущий творец преисподней! Если это любой, то какого черта его выбирать!

– Но должен же я каким-то образом выделить его среди других?

– Выбирай по своему усмотрению. Впрочем, пусть это будет первый.

– В каком смысле первый?

– Первый, кто придет тебе на ум или попадется на глаза.

– Уже сейчас, вот так сразу?

– Отчего бы и нет? А вообще-то, воздержись пока глазеть по сторонам, надо кое-что уточнить.

– Только побыстрей: если уж решился на убийство – лучше с этим не тянуть.

– А последствия?

– О них я тебя хотел спросить.

– Нужно избежать обычных в таких случаях последствий, я в этом убежден, иначе есть риск, что дальнейшее развитие событий выйдет из-под твоего контроля, причем именно тогда, когда ты мог бы радоваться или страдать, мучиться угрызениями совести или гордиться – как тебе совесть подскажет.

– То есть речь идет о безупречном убийстве?

– Примерно, коль скоро тебя интересует формальный аспект.

– Но это если не совсем невозможно, то по крайней мере чрезвычайно трудно в плане организации и исполнения: сам ведь знаешь, я не мастак по этой части.

– Полагайся на дьявола – и возможность представится, восхитительная возможность скоротать время. Кстати, учти, по сравнению с другими убийцами ты имеешь некоторые преимущества.

– Какие?

– Сам должен догадаться и извлечь из них выгоду. Я же ограничусь указанием главного из них: у тебя нет мотива.

– Наверняка появится, и даже не один.

– Для следствия, если оно будет, твои мотивы слишком туманны.

– Не скажи. То, что придет в голову одному человеку, может прийти и другому.

– Но я-то не человек, я – голос. Неужели, в конце концов, ты нее состоянии хоть раз рискнуть ради желанного счастья?

– Да не в том дело.

– Тогда и говорить не о чем. На всякий сличай, если возникнут какие-нибудь осложнения, зови. Ну, ты готов?

– Пожалуй, да.

– Отлично. Итак, раз, два, три, гляди в оба. И запомни: первый. Пока, желаю удачи.