Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

6

Какое-то время они шли молча. Избегали даже касаться друг друга локтями. Было зябко и сыро. В небе застыла ущербная луна. Чем дальше они углублялись в город, тем пустыннее становились улицы, названия которых ничего не говорили ни уму, ни сердцу. По всему чувствовалось – скоро рассветет. Заря, как всегда, подстерегает запоздавшие пары. Взойдет солнце и осветит их бледные от бессонницы лица. Как в зеркале, они увидят друг друга – без прикрас. Что делать тогда? Что им останется от минувшей ночи? Но у Марчелло и Джизы еще и не было ничего. Им следовало поторопиться, чтобы не бывшее обрело определенность, свой голос, объем, теплоту.

– Куда ведет эта дорога? – спросила вдруг Джиза.

– К Колизею, – ответил Марчелло рассеянно.

– Нет, – она улыбнулась. – Я не то имела в виду.

– Да?.. Не знаю... Нет, знаю. И желаю этого. Надеюсь. Жду.

– Чего?

– Что ты меня полюбишь. Навсегда.

– Не надо желать, надеяться, ждать. Достаточно просто знать. Я люблю тебя. Давно. К чему вопросы? Ты и сам это знаешь.

– Но не был уверен.

– Неважно. Скажи лучше – мы плохо начали?

– Почему плохо?

– На сцене долго не проживешь. Свет рампы ослепляет. Рано или поздно хочется закрыть глаза. Забиться в темный угол. Я не хотела этого. А может, и хотела... Сама не знаю... Но так захотел ты. Ну, и что же теперь?

Юноша не ответил.

– Рассвет. Он нам помешает, – сказала, помедлив, Джиза.

– Убежим от него. Спрячемся где-нибудь от всех этих рассветов.

– А где?

– У тебя. У меня.

– Дома? Марчелло – я о другом.

– О чем?

– О том, что гордыня – путь в никуда, мы в этом убедились. Но и смирение тоже. Понимаешь, Марчелло? В никуда.

– Не понимаю. Разве мы встали на путь смирения? Думаешь, это так просто?

– Хорошо, пусть не смирения. Все равно – кругом столько зла, грязи. Больно это осознавать.

– Как же этого избежать?

– Не знаю. Надо постараться.

– И как жить тогда?

– По воле случая.

– Так не бывает! Дай Бог, если бы так было...

Джиза промолчала. Они шли молча. Над Целием обозначилась тонкая, словно лезвие, полоска света. Она угрожающе быстро росла.

– Мой Бог, как кратко царство темноты! – процитировал Марчелло песню-альбу трубадуров. – Я вижу, свет зари с востока хлынул, уж близок день, час предрассветный минул – как в зеркало, гляжусь в твои черты... Мои глаза с твоими так дружны: моими я тебя в душе рисую... – Он осекся, боясь показаться высокопарным.

Они прошли еще несколько шагов.

– Ты и в самом деле застрелилась бы?

– Конечно, – ответила она удивленно.

– Зачем?

– Должна была. Люблю тебя, а в душе все равно пусто. Что мне было делать со своей любовью?

Тишина. Пауза. Заря роковым несводимым пятном блестела на небе.

– Как же ты был глуп! Невероятно, беспредельно глуп. Все это было для тебя – не для других.

– Что – это?

– Это, – взмахнула она ладонью, указывая на свое тело. – Нет у меня никаких бородавок. И родимых пятен тоже нет. Теперь убедился?

– Глуп – что верно, то верно.

– В конце концов ты ведь тоже разделся. А боялся этого больше всего на свете. Давай попробуем вместе понять – за что мы так наказаны? За то, что полюбили друг друга? В чем наша вина? Не хватило ума понять или мы – жертвы обмана? Игра случая. Значит, стремление к совершенству ни при чем? Значит, да здравствует случай или мы все-таки имеем право на какой-то выбор?

– Это право едва нас не погубило.

Молчание. Еще одна пауза.

– Упущено время. Упущена игра. Он прав, этот дурак, – сказала девушка глухим голосом. – Весь ужас в том, что никто не договаривает до конца. Время упущено... Но как? Зачем? У кого? В каком измерении? В музыке? В поэзии? В игре? Или вся жизнь – пространство, в котором упущено время? Упущена игра, упущено все, кроме...

– Все, кроме счастливого случая? Счастье – это когда игра упущена! Не расстраивайся. Нам на роду написано ждать этого случая. Так учат книги.

Тишина. Восход окрасил мертвенным светом развалины императорского дворца. Вершина разрушенной колоннады вспыхнула мраморной белизной.

– Джиза, уже рассвело.

– Теперь видно, какой ты бледный. Синие круги под глазами. Синие прожилки на руках.

– Джиза, пока не поздно, спрячемся где-нибудь. Закроем ставни. Опустим шторы, чтобы не видеть дня. Зажжем лампы. Они станут светить подслеповато, как глаза, выплакавшие ночь.

Джиза опять не ответила. Нервно поправила складки измятого платья. Зачем-то оглянулась, но никого не увидела. Только грохочущая поливальная машина ползла вдоль тротуара, смывая мусор. В воздухе стоял щемящий запах прибитой водой пыли.

– Джиза, скорей! Спрячемся у меня. Навсегда. На всю жизнь.

– На всю жизнь?

– Кто знает? Может быть, повезет...

Из-за поворота вынырнуло такси. Вестник нездешнего мира, посланец нереального пространства. За рулем, как оказалось, был все-таки живой человек. Он дышал. Двигался. С любопытством смотрел на них. Притормозил. Почти остановился, ожидая сигнала.

– Джиза, поедем!

– Хорошо, будь по-твоему, – кивнула она, дрожа от ужаса. – Марчелло... Марчелло... Марчелло, а что потом?

Юноша молча и торопливо увлек ее за собой в открытую дверь. Он был счастлив. Им овладело лихорадочное беспокойство и отчаяние игрока.

Перевод В. Гайдука

ВЗГЛЯДЫ

16 декабря

Я – обыкновенная девушка, красавицей меня не назовешь. Я принадлежу к тому типу женщин, которых, как говорится, с детства в книжке засушили, да-да, порой мне кажется, что у меня не одно лицо, а два, точнее, одно, но двустороннее, как лист бумаги; к тому же тело у меня худющее и будто все из углов. Но в общем я недурна. К примеру, у меня красивые руки. У других, как я погляжу, они от холода краснеют и трескаются, а моим хоть бы что: я могу ходить без перчаток, могу сколько угодно возиться в горячей и холодной воде, а руки у меня все такие же маленькие, изящные и словно бархатные. И глаза у меня вполне... сами знаете, когда о девушке больше и сказать нечего, говорят: у нее красивые глаза или волосы.

Положение мое более чем скромное: я – вторая дочь хозяина кафе. Не надо было отцу заставлять меня учиться, а то я набралась всяких бредовых идей... взять хотя бы эту – вести дневник. Отец, да и я вместе с ним, надеялся, что из меня что-то путное получится, но время идет, а я со своей ленью остаюсь там же, где и была. От нечего делать помогаю в баре – вот и все... Ну, а теперь я вам признаюсь, зачем он мне понадобился, этот дневник. Ведь мне бы такое и в голову не пришло, если бы...

Вот уже много дней подряд к нам заходит почти всегда в одно и то же время – часиков в одиннадцать вечера – некий тип; заказывает кофе, иногда с коньяком, а затем уходит, не проронив ни слова. Ну и что? Чего особенного я в нем нашла, спросите вы? Да нет, ничего особенного, но все же... То есть? Что «все же»? Ладно, попробуем разобраться.

Он уже не молод, почти старик. Стоп! Меня что, привлекают солидные мужчины? Разумеется, нет, к тому же он хоть и пожилой, но на вид совсем не солидный. Так, и что же дальше? А то, что он красив. Вернее, когда-то был красив, а значит, и теперь красив, ведь красота с годами никуда не девается... Непонятно, да? Ну, я хочу сказать, что красив-то он красив, да только на мой взгляд. А как это? Сама не знаю... Одним словом, у него все на лбу написано... Во-первых, мысли, а еще страсти. Да, угасшие, подавленные, но все-таки страсти. Кажется, ему я могла бы рассказать все о себе, и он бы понял. И потом он грустный.

А что, собственно, я могу рассказать о себе? Да Бог его знает, пожалуй, ничего. Долгие сны, изменчивое море, вечера с завсегдатаями кафе – можете себе представить, что за публика в нашем предместье! И так изо дня в день. И все же, если б я ему об этом рассказала – уверена: он бы понял... Да полно, что тут понимать-то? Что мне надоела эта жизнь? Подумаешь! Кто ты такая? Никто, и сама не знаешь, чего хочешь. И нечего изображать из себя принцессу!

Лучше я объяснить не умею. В общем, это новое лицо среди привычных и вульгарных лиц. Поживем – увидим...

16 декабря

Сегодня на квартире моей жены и детей (я живу отдельно) вновь всплыл все тот же вопрос. Был он поставлен, разумеется, не впрямую, а с помощью завуалированных намеков и колкостей. Чтоб не вдаваться в излишние подробности – моя жена несколько лет назад попала в автомобильную катастрофу и на всю жизнь осталась калекой, правда не снаружи, а изнутри... Впрочем, я неточно выразился. Я имею в виду, что покалечено не лицо (лицо у нее по-прежнему молодое и прекрасное), а тело... оно ужасно изуродовано, хотя под одеждой этого и не заметишь.

Она-то, конечно, тут ни при чем – всему виной жестокий слепой случай, начисто изменивший наши отношения. Я, надо сказать, и в молодости не был особо пылким любовником, а теперь уж годы берут свое. Так, спрашивается, может ли во мне возбудить желание обезображенное женское тело? Нет, вы только не подумайте: я, как прежде, души в ней не чаю, жить без нее не могу, но ей этого мало. Вот тут-то и возникают проблемы, прямо скажем, неразрешимые. Моя жена не из тех, кто смиряется с ударами судьбы, а душа ее чиста и благородна. Рассуждать хладнокровно она не способна, а потому и мысли не допускает, что ее несчастье – единственная причина моего охлаждения. Отсюда бесконечные обиды, претензии и жалобы. Ведь если ее любовь, ее уважение ко мне настолько велики, что не изменились бы ни при каких обстоятельствах, то могу ли я, вправе ли разлюбить ее только из-за телесных увечий? Вот так она, должно быть, рассуждает. Да нет, какое там, она ни о чем не рассуждает – холодная рассудочность абсолютно чужда ее цельной натуре, – она страдает, обвиняя меня в том, что я незаслуженно ее оскорбил, бросил и т. д.

А что же мне ответить на высказанные или невысказанные обвинения? Да простит меня потенциальный читатель этих строк, но есть только одно радикальное средство преодолеть возникшие меж нами недоразумения – восхваление, однако восхваление осознанное, намеренное, а следовательно, бессмысленное во всех отношениях, попросту говоря – лицемерие, недостойное нас обоих. И все же я лицемерю, твердя, что люблю ее, люблю даже сильней, чем прежде... А что толку?

Все эти мудрствования привели лишь к одному: я стал еще нерешительнее в проявлениях моей чувственности, а жена не могла этого не заметить. Мало того – она сама предложила мне (представляю, чего ей это стоило!) поискать другую женщину, которая оказалась бы для меня более привлекательной – со всеми вытекающими последствиями. Ситуация, повторяю, безвыходная: я бы мог воспользоваться хоть и гнусной, но все же лазейкой, имей моя жена надежды на новую любовь. Допустим, она и пошла бы на это, но что будет, когда тот, другой, ее разденет?.. Она об этом догадывается, хотя и смутно.

А, что говорить! Словом, сегодня вопрос этот опять всплыл, правда ненадолго. Суть его в том, что жена остается для меня желанной, когда одета, а она мечтает (может быть, не отдавая себе в том отчета), чтобы ее обнаженное тело вызывало у меня желание. Это столь же естественно, сколь и неосуществимо. Ввиду безвыходности положения мое умонастроение как-то уж слишком быстро изменилось: я обнаружил в себе порочные склонности, поставившие под угрозу наше и без того шаткое семейное благополучие. Что ж, тем лучше, одна неразрешимая проблема наслаивается на другую, причем вторая настолько примитивная, что в какой-то мере ослабляет напряжение, вызванное первой.

Дешевое оправдание! Просто мне удобнее так считать, а напряжение все равно существует, чем бы оно ни было вызвано. И нет такой силы, которая могла бы его снять.

17 декабря

Кто он? Не могу сказать, чтоб я сгорала от любопытства или мне так важно было это узнать, но, с другой стороны, это же вполне естественно, что он меня заинтересовал, во всяком случае, не вижу причины, почему я не должна задавать себе этот вопрос, если мне так хочется. Итак, кто он? Без сомнения, он не из здешних – мелких ремесленников и пенсионеров. Но он не похож и на служащего или школьного учителя, хотя и часто носит под мышкой книги, названия которых мне не удалось разглядеть. Нет, пожалуй, это не то слово... Есть в нем какая-то вальяжность, но он этому, кажется, не придает значения. К примеру, пальто у него наверняка очень дорогое, но поношенное, и носит он его небрежно, чуть подняв воротник. То же можно сказать о его шляпе и перчатках. В третий раз спрашиваю себя: кто же он? Для чего и откуда забредает сюда в этот час? Живет ли он поблизости или просто оказывается здесь случайно? Все те же праздные вопросы, которым суждено остаться без ответа, если, конечно, я не спрошу его напрямик, а он не удовлетворит мое любопытство.

Но это вряд ли: он все время молчит. Его голос, красивый, мужественный, слегка прокуренный и... как бы это получше выразиться... голос человека, много повидавшего на своем веку и привыкшего изъясняться намеками, я слышала считанные разы. В лучшем случае скажет «добрый вечер». А когда в первый раз пришел, то лишь кивнул на кофеварку, а потом, когда я сделала кофе, – на полку позади меня, туда, где стояли три бутылки, одна из них с коньяком. Угадать нетрудно – что еще сочетается с кофе? И ему как будто нравится эта игра в молчанку: придет, покажет, выпьет и уходит, буркнув что-то в знак благодарности и даже не удостоив меня взглядом.

Но это не вся правда; вчера вечером он поглядел на мои руки (я ведь говорила, что руки у меня красивые). Притворился рассеянным, погруженным в свои мысли, но нас, женщин, не обманешь: мы всегда знаем, смотрят на нас или нет, а он смотрел, да так, что я даже смутилась и спрятала руки в карман передника. Представляете? Он смотрел, я счастлива, и все тут!

А после его ухода я разглядывала себя в зеркале, чего со мной не бывало давно, лет, наверное, с тринадцати-четырнадцати (сейчас мне уже двадцать два!)... Ну вот, перед тем как лечь спать, я стала перед зеркалом совсем голая и внимательно себя оглядела. То, что я увидела, не слишком меня обрадовало, хотя я на свой счет и не обольщалась. Высокая прическа мне совсем не идет: она только удлиняет и без того вытянутое лицо и еще больше меня худит. Впрочем, такую худобу ничем не скроешь... Грудь – одно название, ребра все наружу, плечи костлявые, бедер нет, как у мальчишки, и живот впалый – какая-то дырка, а не живот.

Однако, положа руку на сердце, не так уж все и плохо. Почему? Даже не знаю... но вот, например, ноги длинные, точеные и очень хорошо смотрятся на фоне всего остального. И потом, худоба не обязательно недостаток, она тоже создает какой-то стиль, который, вполне возможно, кому-нибудь и понравится. Здешним мужланам, конечно, нет – тут нужен человек... понимающий, интеллигентный.

Как иногда хорошо у меня выходит, и где я только слова выкапываю? Сама себе удивляюсь!.. Но в конце-то концов, я же образованная, диплом учительницы у меня, и, если б захотела, могла бы обучать ребятишек грамоте.

17 декабря

Сегодня снова был у жены... Смеркалось, но бедные невинные малютки как будто этого и не замечали – не нынешние сумерки, а то, какой постоянный сумрак царит у них в доме и в жизни. Мать, по обыкновению, клянчила деньги. Окна квартиры с одной стороны выходят на унылый двор, где одна хозяйка содержит в относительном комфорте своих собачек, а другая – наглая бабенка – разукрасила его бельем так, что не пройти; с противоположной же стороны окна обращены на замусоренную городскую улицу: видимо, указы муниципалитета сюда не доходят, и поэтому тут вечно сушатся заношенные трусы и комбинации. В кухне противно пахнет моющими средствами и потом только что ушедшей прислуги, которая сюда забегает изредка; в ванной развешаны детские вещички, с них еще капает прямо в пластмассовый тазик с замоченным в мыльной пене бельем. И вдруг – нет чтоб посочувствовать им, самым любимым, самым дорогим, подумать, как вытащить их из этой трясины, – у меня защемило сердце от жалости к себе. Казалось, мне отсюда уже не выбраться, не хватало воздуха: над головой, сквозь тонкий потолок, отчетливо слышалось, как наверху кто-то двигает стулья и возит веником, а гулкие лестницы сотрясались от топота школьников и кухарок; в соседней квартире хрипело радио; над нашим балконом хлопали на ветру, совсем закрывая от взора и без того почти не видное поблекшее небо, простыни, а если на какой-то миг наступала тишина, то до слуха явственно доносился с верхнего этажа звон струи по эмалированной поверхности. Это хворающий чиновник мочится в ночной горшок.

И я сказал: «Пойду куплю сигарет и вернусь». Ушел и не вернулся, больше не хочу возвращаться. Бросаю их на произвол судьбы – моих обожаемых малюток, мою обожаемую женушку, не хочу возвращаться, не могу больше. Не хочу... И тогда не хотел, и сейчас не хочу. Что это значит? А то, что, если мое нежелание со временем ослабеет, невозможность не станет от этого менее невозможной. Скажем так: я не должен возвращаться, поскольку мое возвращение принесет им одни несчастья. Об этом мы еще поговорим. Хотя нет, не будем об этом больше говорить.

Я ушел, и весь мир открылся мне не только своими привлекательными, но и угрожающими сторонами. Мир без моих родных! Так как я был тверд в своем решении, следовало немедленно, не откладывая, начать привыкать к этому новому миру, надо было от чего-то оттолкнуться, иначе неизвестно, чем обернется для меня первая же ночь? В душе уже зародились первые сомнения относительно практического осуществления моих планов: куда идти, с чего начать, что делать? По правде говоря, меня всегда смущали возможные материальные последствия моих поступков, или, как бы это получше выразиться, мне никогда не удавалось увязать в один узел возникающие в голове планы и конкретные действия. Вот и сейчас я чувствовал, что одной моей решимости недостаточно: чтобы планы стали реальностью, решимость должна подкрепляться чем-то конкретным. А чем? На этот счет у меня было самое туманное представление, а проще говоря – вовсе никакого. Ну и пускай, сказал я себе, положись на случай, и завтра утром ты, может быть, проснешься другим человеком из другого мира.

Первой моей мыслью было отправиться в «Клуб для приезжих», там играют на деньги, мне это подходит по двум причинам: во-первых, игра оглушает и отвлекает, а во-вторых, хотя у меня пока не было случая над этим задуматься, но понаслышке я знаю, что деньги – начало всех начал. Однако, зайдя в кафе и подсчитав свои ресурсы, я обнаружил, что они не превышают тридцати двух тысяч лир – сумма, явно недостаточная для большой игры (в упомянутом клубе играют именно так). Зато тридцати двух тысяч лир хватит на что-нибудь другое, например на женщину. Конечно, не самого высокого класса, но это не столь важно. Отличная мысль, вот теперь-то и проверим, действительно ли я... или все-таки... Да, женщина – это хорошо, но как ее заполучить?..

Разве этот город не создан для того, чтобы пускаться во все тяжкие? Видно, время неподходящее, по крайней мере на этих ярко освещенных улицах у всех женщин такой строгий и добропорядочный вид, что даже самый отчаянный искатель приключений не отважится... За стеклами кафе, под ослепительным, как в операционной, сиянием неоновых ламп, сидят немногочисленные парочки, и вид у них несколько пришибленный. А где ж еще искать? Может, после ужина станет легче? Час поздний, и я зашел наугад в какую-то тратторию, где оказался единственным посетителем. Подав мне скудный ужин и большую бутылку вина, хозяйка вновь задремала, опершись локтями о стойку.

Выйдя из траттории, я возобновил охоту, если так можно назвать долгое и безрезультатное мотание по всяким закоулкам и злачным местам, ни одно из которых не привлекло моего внимания. Собственно, я искал даже не место, а атмосферу, некий общий дух, безошибочно подсказывающий охотнику на женщин, что он на верном пути. Припомнилось, что две-три женщины на улицах, где я проводил рекогносцировку или же стрелял глазами, смотрели на меня недвусмысленно, и я отвечал им тем же. Попадись мне сейчас такая, я, быть может, и решился бы. Но они вдруг куда-то все подевались. В какой-то момент я все же заметил ее, Джинетту, в нерешительности остановившуюся перед закрытой дверью лавчонки. Таких девушек, как Джинетта, я постоянно встречаю в моем автобусе: молоденькая, красивая, отлично сложена, тело гибкое и упругое, не иначе продавщица из центра или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, за неимением лучшего почему бы и не перекинуться с нею словечком?

Вообще-то девушки в автобусе все недотроги, а уж Джинетта!.. Она умеет смотреть и не видеть – такой манере позавидовали бы даже герцогини. Вот и на меня она смотрит так, как будто меня нет, как будто я прозрачный, а ведь мы совсем рядом, и она глядит мне прямо в глаза, и я тоже не свожу с нее пристального взгляда: не видит или притворяется? Взгляд у нее такой рассеянный, как некоторые бесцветные голоса, которые заглушает ветер, они не достигают слуха, потому что голос не в состоянии нацелиться на эту мишень. (О таких девушках из автобуса я иногда, в минуты откровенности, рассказываю жене. А ей совсем не по душе мои излияния. Неслыханно, до чего мы, мужчины, наивны: ну как могут женщине, жене, понравиться подобные романтические бредни! Мы-то воображаем, что эти описания – свидетельство нашей безгрешности, но у них на этот счет совсем иное мнение, и, надо заметить, в большинстве случаев они не ошибаются.)

Но вернемся к Джинетте. Она стояла в нерешительности, а я, как хищник, уже было приблизился к ней, прежде смерив ее оценивающим взглядом. В ответ она одарила меня одним из своих отсутствующих взглядов, который мгновенно остудил мой пыл. И слава Богу, потому что минуту спустя из подворотни вышел молодой здоровяк в кожаной куртке и увел Джинетту. А я продолжал слоняться как неприкаянный. Но приближалась полночь – время чудес и безумств, и я решил: теперь или никогда! Пожалуй, удобнее всего нести караул, а затем идти на приступ в одном зеленом кафе (я имею в виду, что там все зеленое: стены, кресла, скатерти на столиках), где мне не раз встречались женщины сомнительного поведения; там я и расположился.

Две-три женщины там действительно были, но, во-первых, не одни, а, во-вторых, по их полусонному виду и не определишь, те ли это дамочки, что мне нужны. Я уж было хотел плюнуть на все, но вдруг вошла она... Да, это уж точно она – в походке, в постукивании каблуков, покачивании бедер, в глазах было что-то такое, что позволяло заключить без всяких сомнений: она – женщина сомнительная. Садиться она не стала – пила стоя. И все оглядывалась по сторонам, видимо выискивая, кому бы себя предложить. Пригласить ее к столику, будет несложно.

Она была черна как ворона; ноги длинные и стройные, хотя немного волосатые. Она уселась, поддернула рукава, и я увидел, что руки у нее тоже волосатые. Небось и все тело такое – и живот, и грудь? Заговорила резким, хрипловатым голосом. Я не знал, что сказать, но она быстро вывела меня из затруднения, заведя разговор о каком-то фильме (мне неизвестном); однако то и дело прерывала свой монолог, барабанила костлявыми пальцами по столу, что-то мурлыкала себе под нос. Меня сковывали мысли о волосатом теле, и я молчал – не то чтобы начисто позабыл о цели своего прихода, нет, мне все еще смутно хотелось чего-то, но от выпитого вина я совсем обмяк, и недавняя лихорадка постепенно сменялась усталостью и отвращением. Наконец она не вытерпела и, откровенно посмотрев на меня, сказала:

– Вот что, дорогой, пора бы уж на что-то решиться.

– То есть?

– Или ты думаешь, я здесь всю ночь буду с тобой торчать без дела?

И я обратился в бегство. Все пошло прахом, я снова в своем предместье, и не только не успокоился, а еще больше себя взвинтил. Как обычно, по дороге домой заглянул в бар выпить кофе: слабое, но все-таки утешение. Этот бар всегда был моим единственным убежищем. Так, а что же дальше? Пишу эти бессвязные фразы и тем убиваю время: скоро три, до рассвета еще далеко, но раньше мне не заснуть. Впрочем, это не главное, я не забвения ищу, мне нужен способ... Всю жизнь я пытаюсь найти способ, как сделать либо не сделать что-то, в этих поисках, можно сказать, смысл моего существования. Так-то...

Кофе мне подала Россана. Она вся – вспышка, взгляд сверкающих черных глаз (блеск и чернота не исключают друг друга, судя по некоторым драгоценным камням и глазам отдельных женщин); во взгляде ее уживаются робость и... нет, не дерзость и уж тем более не нахальство, а некое любопытство или, вернее, жажда жизни. Взгляд, мгновенный, как всякая вспышка, озаряет ее лоб и тут же погружает его в тень, когда она опускает голову. Но как же худа эта девушка – кожа да кости, грудь, наверно, не разглядишь, даже если она поднимет руки, что же до всего остального, то из-за этого широкого фартука, а может, халата трудно составить себе какое-либо представление. Или это лишь видимость, ведь бывает такая обманчивая худоба, а если ее раздеть, все окажется на месте? К тому же Россана чересчур высокая, то ли так кажется из-за этой нелепой прически. А руки красивые. Да может, вовсе и не она подала мне кофе? Порой у меня возникает подозрение, что Россана на самом деле не Россана, а ее сестра: они ужасно похожи, и я их путаю, как бы сливаю в один образ. Если так, то взгляд-вспышка принадлежит обеим или также является чем-то средним.

Ладно, пойдем дальше. Что будет, если я отброшу свои иллюзии, откажусь от права на независимое существование и вернусь к жене, заставлю себя вернуться? Без сомнения, спать я буду спокойнее, ради спокойствия люди, бывает, жертвуют всем, даже своим призванием, своими убеждениями, как они их понимают... Ну уж нет! Это было бы низостью в чистом виде, низостью, ничем не оправданной, даже уныло-благопристойным чувством долга или ответственности. Какой ответственности? Ответственность лежит на тех, кто добровольно взял ее на себя, а я не брал на себя никакой ответственности ни перед семьей, ни перед людьми, ни перед самим собой. Если брать на себя ответственность, то, пожалуй, можно дойти и до пресловутого уважения к себе, и – чего доброго – до демократии, этого мне только не хватало! Благодарю покорно! Уважение к себе – не что иное, как форма милосердия в трактовке Пульчинеллы: «Сперва будьте милосердны ко мне». Вот и вашему покорному слуге не хватает нежного, любящего существа, которое бы окружило его преданной заботой, вниманием, – речь, понятно, идет о женщине. А моя жена настолько ожесточилась, что и о своих детях с трудом может заботиться; правда, они и мои дети, но это уже другой вопрос. Причин и поводов для ожесточения вполне достаточно: даже если исключить наши частные проблемы, то такой зловещий, дьявольский институт, как семья, сам по себе способен ожесточить кого угодно, не говоря уже о нежно любимых детках, которые, как ни крути, настоящий бич. Сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей!.. [62] 62
  Библия. Псалом 127, 3.


[Закрыть]

Черт подери, я уже и до проповедей дошел! Ложись-ка лучше спать без Божьего благословения. Время на раздумья у тебя есть, ведь ты уже не в первый раз надолго пропадаешь из дома. Они не встревожатся, а будут терпеливо ждать, не подозревая, что ты решил оставить их навсегда. Ты свободен, никто тебя никуда не гонит, а если и надумаешь вернуться, ни перед кем не надо будет оправдываться.

Но я не хочу возвращаться, я хочу... того, чего хочу я и что необходимо мне.

18 декабря

Сегодня утром я ехала в центр и в автобусе встретила его: он сидел, весь, до глаз, обмотанный огромным шерстяным шарфом, и шапка нахлобучена низко-низко на глаза, должно быть, замерз, хотя на улице совсем не холодно. В автобусе я его сразу приметила и не села, потому что единственное свободное место было рядом с ним. Стоя, я уцепилась за поручень и всю дорогу (признаюсь, это стоило мне немалых усилий) ни разу не взглянула в его сторону, а уставилась в окошко. Я не знала, где он выйдет, поэтому у меня все время было такое чувство, будто он встал и продвигается к двери. А если, проходя мимо, он мне что-нибудь скажет? Хотя что ему говорить? На всякий случай я приготовилась произнести в ответ что-нибудь этакое, ни к чему не обязывающее. Видел ли он меня? Кто его знает, иногда мне казалось, что он на меня смотрит, я ощущала на спине, даже на ногах (ноги у меня тоже недурны – уж не помню, упоминала ли я об этом) какое-то притяжение или касание, в общем, нечто такое, что мы, женщины, всегда чувствуем, когда на нас смотрят, но с уверенностью, конечно, сказать не могу. А после, когда автобус подъезжал к моей остановке, я краешком глаза увидела, он еще здесь. Я еле-еле вышла, чувствую – ноги не идут. Автобус тронулся, и тут уж я больше не выдержала – подняла глаза к окошку, смотрю, права я была: он взгляда с меня не сводит. Ну, мне бы сразу же глаза опустить да идти прочь, как ни в чем не бывало, а я, сама не знаю зачем, взяла и приветливо ему улыбнулась. И он, уносясь в автобусе, улыбнулся мне в ответ.

Когда же вечером он, как обычно, зашел выпить кофе, то огорошил меня вопросом:

– А это что такое? – И указал на кольцо, незатейливый золотой ободок, который я ношу на безымянном пальце правой руки. – Вы обручены?

– Нет, – ответила я и почувствовала, что глупо краснею. А потом добавила, словно оправдываясь: – Оно мне от тети осталось. – (Чистая правда!)

Он ничего на это не сказал и тотчас ушел.

В общем, пустяки, все дело в том, что... Ах, море, унылое, однообразное, по большей части серое море, ты всегда у меня перед глазами, что ж не поможешь, не подскажешь, не пропоешь мне сейчас своим ритмичным и надрывным голосом. И что прочту я по звездам, почти невидимым отсюда, из-за стойки, – уж слишком слепят все эти лампы! Что за странный трепет пробегает утром по моему телу, едва я просыпаюсь? Что со мной творится? Из каких слащавых книг выудила я эти слова?.. И вовсе не из книг, я просто писать не умею, вот уж он, наверное, умеет...

Ну и пусть он старик, что с того?!

Ах, да, я же самое интересное забыла: когда он спрашивал про кольцо, то назвал меня по имени. Да-да, он сказал:

– Россана, а это что такое?..

Хоть и напускает на себя отрешенный вид, а имя все-таки узнал!

18 декабря

Россана (я теперь знаю, что это она, мне посчастливилось увидеть сестер вместе и сравнить их). Россана. Сегодня утром я поехал в город – так, без всякой цели, слоняюсь как неприкаянный, – продрог, съежился от холода на сиденье, и вдруг входит она. На меня ни разу не оглянулась, так все время и простояла, устремив взгляд на дорогу, я даже подумывал, что скажу ей, когда буду выходить, но она вышла раньше. Я, конечно, смотрел ей в спину, автобус тронулся, она подняла голову и приветливо улыбнулась. Дружеская, простая, открытая улыбка. Думаю, большинство женщин на ее месте, заметив такое разглядывание, поспешно опустили бы голову или, наоборот, не отвели бы взгляд, но только затем, чтоб продемонстрировать свое равнодушие. Очень грациозная в своей глухо запахнутой накидке с прорезями для рук (сейчас такие носят), она мне не показалась чересчур уж высокой; еще я заметил, что ноги у нее красивые.