Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

2

Полоска сада, а точнее, палисадника, совсем узкая и с невысокой растительностью, отделяла дом от проезжей улицы. Тоже мне улица!.. А впрочем, да, улица, на худой конец – деревенский проулок, обитатели которого с утра до ночи просиживают у порогов своих жилищ. Машины тут редки и ездят с большой осторожностью, боясь то ли стену зацепить, то ли отдавить ноги сидящим.

С наступлением лета в домик напротив, за садовой оградой (где постоянно проживала портниха), нагрянула ватага ребятишек (надо думать, внуков, отпущенных на каникулы). Сколько их было? Трудно сказать, во всяком случае не меньше восьми, если судить по тому, что взрослые, окликая их, употребляли не меньше восьми имен. Филомена, Ванда, Кандида, Карло, Элио, Джамбаттиста – совершенно безликие поначалу имена (ведь их обладателей скрывала ограда) обретали характерные признаки по мере того, с какой частотой и каким тоном они произносились. Тот, например, кого называли Джамбаттистой, наверняка был самый настоящий сорвиголова, потому что и в голосе бабушки-портнихи, и в других, видимо родительских, голосах при обращении к нему частенько слышался гнев, а уж тревога – постоянно. И вот в один прекрасный день мордашка этого мальчишки показалась над стеной; возникла вдруг – и тут же скрылась. Очевидно, он хотел дотянуться до миндальных орехов, свесившихся по эту сторону стены, но, заметив, что за ним наблюдают из окна виллы, спрыгнул вниз, а может, кто-то стащил его за ноги. Как бы там ни было, осуждающие и негодующие возгласы, разразившиеся тотчас же на всю улицу, относились именно к Джамбаттисте, не оставляя никаких сомнений в том, что это был именно он.

Тому, чья мордашка промелькнула над стеной, было лет девять: светловолосый, хорошенький, почти по-женски грациозный, хотя и несколько скованный от волнения, с живым взглядом (на дальнейшее изучение времени не хватило).

Итак, значит, любой и есть Джамбаттиста, ребенок; ребенок, который со временем должен превратиться в мужчину – не особенно удачливого и не совсем уж невезучего, серединка на половинку, не способного ни из своей удачливости, ни из невезения – будь они случайны либо закономерны – извлечь хоть какой-то смысл; жалкое, слепое существо, в чем-то даже трогательное, если угодно. Джамбаттиста. Имя как имя, ничего особенного. Что значит Джамбаттиста? Ясное дело, ничего не значит. Тогда почему именно Джамбаттиста, этот мальчишка? По каким таким таинственным причинам Джамбаттиста оказался Джамбаттистой (аналогия с Иоанном Крестителем тут ни при чем)? Почему, на каком основании возникло это имя? Почему именно на него пал выбор? Разве для того только, чтобы противопоставить имя и ничто, чтобы преходящее обрело постоянство, случайное – закономерность, аморфное – форму? Джамбаттиста! Да будь все это запланировано и даже запрограммировано – все равно смешно... Миндальные орехи (которыми хотел завладеть Джамбаттиста), когда сорвешь их с ветки, – белые, нежные, водянистые; чтобы они затвердели, побурели и высохли, надо их выдержать на солнце. Но где то солнце, что сделает человека человеком? Обманутый его сиянием с высоты, остается он мягким, как творог... как мясо устрицы... Человек – устрица с раскрытыми створками, всегда ужасная и нелепая на анатомическом ресторанном столе: всегда белая, без кровинки... Но человек – это еще и каскад, лавина, калейдоскоп образов, ураган имен и чисел. Знал бы он, злополучный, сколько каскадов и ураганов исчезает без следа. В конечном счете остаются одни благие намерения.

3

– Эй!

– В чем дело, кто меня зовет?

– Я тебя зову.

– Так быстро? Что случилось?

– Это ребенок.

– Кто?

– Первый, кого я увидел. Едва ты смолк, я выглянул в окно, а он тут как тут: глазеет на меня с открытым ртом через решетку.

– То есть он глазел на тебя с улицы через прутья полукруглой решетки над садовой калиткой?

– Вот именно.

– Но кто же это был?

– Джамбаттиста.

– Один из тех восьмерых ребятишек, я правильно понял?

– Да, самый жизнерадостный и вместе с тем самый грустный.

– Отлично. Ну и чего ты хочешь?

– Повторяю тебе, это ребенок!

– Что с того?

– Но как я могу...

– А в чем, собственно, загвоздка?

– Ты забыл о крупицах морали или, если хочешь, о предрассудках, которые живут во мне и которые сильнее меня. Короче говоря, я даже и подумать об этом боюсь... Нет, его не могу.

– Говоря начистоту, ты не в состоянии убить ребенка. Но почему, хотел бы я знать?

– Я бы и сам хотел, да не знаю.

– Послушай, хватит болтать, скажи лучше, чего ради ты решился на убийство ?

– Себя об этом лучше спроси, ты ведь посланец.

– Ладно, я отвечу. Чтобы, скажем так, оскорбить самого Создателя, а также испытать незнакомое тебе прежде наслаждение... впрочем, не уверен, что точно резюмирую нашу предыдущую беседу.

– Более или менее.

– И еще. Тебе надо кого-то убить ради некоего уникального эксперимента над собственными чувствами. Допустим, проверить, как острая сталь ножа легко, точно в масло, вонзается в человеческую плоть, или увидеть, как на глазах бледнеет тот, в ком застрял невидимый кусочек свинца.

– Да, и это тоже.

– В таком случае, учитывая обе вышеназванные цели – что может быть лучше ребенка? Убивая его, ты наносишь самое страшное оскорбление Создателю и главное – испытываешь обольстительнейшее чувство, мучая хрупкое, нежное, слабое тельце.

– Постой, любезное мое исчадье ада, ты упустил из виду третью причину.

– Назови ее.

– Я убиваю (если решусь), за неимением лучшего.

– Вот и прекрасно! Значит, у тебя нет другого выхода.

– Черта с два! Если я убиваю, за неимением лучшего, то оставляю за собой право выбора.

– Но это нарушение нашего джентльменского соглашения, а кроме того, учти, ты никогда не сможешь убить, если не усвоишь несколько обязательных правил.

– Ладно, ладно, сдаюсь.

– На этот раз окончательно?

– Пожалуй, ведь в конце концов...

– А как же твои крупицы, то бишь предрассудки?

– Я смогу от них избавиться.

– А твой страх?

– Надеюсь, и его смогу победить.

– Вот таким ты мне нравишься... хотя вообще-то ты мне совсем не нравишься: стараюсь для тебя, стараюсь – и все впустую.

– Бедный. Считай, что я принял все твои аргументы. Значит, я должен его убить?

– Само собой.

– Я готов убить даже собственную мать – лишь бы не слышать тебя некоторое время.

– Вот как? Не слышать меня, которого сам вызвал и продолжаешь вызывать почем зря!

– Именно. И чем чаще я обращаюсь к тебе за помощью, тем несносней ты мне становишься. Убирайся, все равно никуда я от тебя не денусь, будь спокоен.

4

Убить Джамбаттисту и остаться безнаказанным казалось делом почти неосуществимым, тем не менее следовало обстоятельно и без спешки понаблюдать за ним, изучить привычки – его самого и остальных членов семьи, разобраться на местности и т. д. Итак, он... Но тут, пожалуй, требуется что-то вроде интермедии или интерлюдии.

В самом деле, «он» (возвращаясь к предшествующей фразе) относится не к ребенку по имени Джамбаттиста, равно как и не к его потенциальному убийце, а к персонажу о двух голосах. И хотя до сих пор нам и удавалось его никак не называть, однако позволительно будет спросить, разве ему не нужно дать имя? Очевидно, что двусмысленность этого «он», соотносимого в равной мере с обоими персонажами, может привести к путанице.

Итак, продолжим. В один из шумных и пыльных римских дней на углу Капо-ле-Казе и улицы Томачелли знаменитый ныне романист остановился внезапно у кромки тротуара и, балансируя на одной ноге, сказал своему спутнику:

– ...была, правда, и сложность: никак не удавалось подобрать имя одному подозрительному, неотесанному герою. Понимаешь? Случайное имя я взять не мог, случайных имен не существует, нет, так сказать, в природе... каждое имя обременено собственной судьбой или, наоборот, каждой созданной нашим писательским воображением, придуманной судьбе должно во что бы то ни стало соответствовать определенное имя, причем одно-единственное, подходящее только ей. Понятно я объясняю? И вот, мне кажется, я нашел: Боссо. Да-да, именно Боссо, так я и назову своего героя. Ну, что скажешь?

Мой спутник с восторгом одобрил имя, и не только потому, что был польщен доверием: имя Боссо и в самом деле как нельзя лучше подходило персонажу, которого я обрисовал, и даже еще ярче высветило особенности его личности. Можно сказать, что имя, это тайное свойство (или черта характера) персонажа, утерянное по вине автора, было теперь вновь благополучно найдено и удачно завершило произведение. (Эта уверенность в полном соответствии имени и персонажа, в их самой настоящей неразрывности полностью оправдалась, когда вышла книга.) Вообще романист, о котором идет речь, и в дальнейшем обнаруживал исключительную способность в выборе имен, хотя слово «выбор», если на то пошло, не совсем точно. И в самом деле, он словно черпает свои имена из глубин действительности, столь непостижимо ему близкой; или даже так: берет из этой действительности не персонажей, а имена, и поскольку каждое имя есть одновременно и особое существо... Довольно об этом. Спутник был восхищен и благодарен романисту за то, что тот приобщил его к открытию, пусть сделанному и не в лабораторных условиях.

Позднее, правда, романиста взяло сомнение: правомерен ли подобный, инстинктивно выбранный им метод или способ познания действительности?.. Да что за глупости, конечно, правомерен, нечего и сомневаться. Вопрос упирался совсем в другое: имело ли смысл добиваться наибольшего, а если возможно, полного правдоподобия или сходства, не стоило ли уступить общепринятым требованиям? В самом деле, какую же цель преследует писатель, называя персонажей их собственными (скажем так) именами? Действует он сознательно или по наитию, из внутренней потребности или из расчета? Похоже, он впадает в иллюзии, хотя то же самое происходит и с читателем. А может, стоит допустить, что один из них (если не оба) жаждет этой иллюзии или обмана? Кроме того, искусство, как утверждают, создает новую, лучшую реальность – а именно реальность искусства, которая не идет ни в какое сравнение с той, другой, пошлой и ничтожной. Так что в конечном счете все встает на свои места.

Однако с полной уверенностью можно утверждать лишь одно: наша болтовня, пусть и не совсем бесполезная (в чем мы скоро убедимся), настолько затянулась, что и сам Иов потерял бы терпение. Поэтому лучше всего вернуться к началу и поставить вопрос по-иному: как назвать несчастного, который собирается убить ребенка по имени Джамбаттиста? Расплывчатые предшествующие рассуждения могут вызвать впечатление, будто автор пренебрежительно, панибратски относится к искусству, а также лишает всякий предмет какого-либо смысла, тем не менее вопрос остается вопросом. Назвать несчастного первым попавшимся именем? Нет, это исключено. Но тогда, понимая, что воз и ныне там и что бессмысленно терять время, не обратиться ли к кому-нибудь за помощью либо убедить несчастного сделать это самому?

– Эй!

– Опять ты! Ну что еще?

– Один дополнительный вопрос.

– Сколько можно!

– Кто я такой?

– «Чей я сын? Ах, ну да, конечно... Боже, у меня голова идет кругом, столько народу, все на меня смотрят... Господин судья, как звали моего отца?»

– Что ты несешь?

– Один сюжетик, не прикидывайся дураком.

– Ты, как всегда, ничего не понял. Я имел в виду, каким я могу показаться со стороны, так сказать – снаружи.

– Снаружи ты можешь (подчеркиваю, можешь) показаться точно таким же, как изнутри.

– Считаешь себя очень остроумным, да?Послушай же: один человек, из той же породы, что и я, готов или готовится совершить один важный поступок, а потому нуждается в оценке со стороны, в определении того, действительно ли он готов этот поступок совершить. Он нуждается, если можно так выразиться, в переложении себя на условный литературный язык – это его единственное оправдание! «Я такой-то и такой-то, делаю то-то и то-то». Дошло до тебя? И если да, ответь как можно точнее: кто я и как меня зовут.

– Кто я и как меня зовут – две разные вещи.

– Хорошо, согласен, хитрая бестия, не будем их смешивать. Остановимся на одной: как меня зовут?

– Гм, обожди-ка... Тебя зовут Джакомо.

– Почему Джакомо?

– Это имя тебе больше всего подходит.

– Да нет же, это подневольный убийца, если на то пошло.

– Верно. Да и ни к чему ворошить историю, хоть общую, хоть частную.

– И я так думаю. Тогда...

– Что до календарных имен, тут особенно не развернешься, то или другое – большой разницы нет.

– Тем лучше.

– Так давай не будем спешить. Никто и никогда не может быть точно таким, как другой (я недавно слышал, подслушал это у одного знаменитого романиста). Так что, исходя из этого, ты мог бы для данного дела назвать себя Марио или даже оставить свое имя, если у тебя уже есть одно.

– Ни одного у меня нет, и ты это знаешь, что же касается, как ты выразился, дела – то одно у меня уже есть.

– Но, как мы уже выяснили, у тебя и прошлое есть.

– Да, и выводы из него составляют мое настоящее.

– У всех так.

– Но мое настоящее не претворяется в реальность, а осуществляется лишь в воображении.

– Тебе, должно быть, нелегко... Впрочем, не сердись, я понимаю, имя тебе необходимо во что бы то ни стало.

– Вот именно!

– А может, фамилия?

– Смешно – при данных обстоятельствах.

– Прозвище?

– Нет-нет, прозвища по обыкновению всегда поддаются расшифровке.

– Слушай, в таком случае... Я считал, что медлительность – это только мое свойство.

– В равной степени и мое тоже.

– Тем не менее имя у тебя должно быть.

– А то я откажусь! Не будет имени – не будет и убийства.

– Ради Бога и Дьявола, зачем же такие крайности?

– Тогда думай.

– Просто не знаю, как быть. При всей своей эрудиции я бессилен решить такую пустяковую проблему.

– Она не пустяковая.

– Положим. Положим, без имени ты никто и ничто, тебя как бы вообще нет, однако не знаю, что и придумать.

– Молодец! Пытаешься меня подвигнуть на конкретное и притом чудовищное дело, а между тем еще не нашел мне места среди сущего.

– Видишь ли, поскольку ты наполовину действующее лицо...

– Так. Ну давай опять биться головой об стену, что нам стоит? Тем более ее все равно не прошибешь. Хорошенькое удовольствие!

– И все-таки...

– Послушай меня, уважаемый верхогляд. Не знаю, от кого, во всяком случае не от тебя, полжизни я уже получил. Я взял ее, она у меня есть, и я не дам ее у меня отнять.

– Правильно, если не считать, что это не имеет никакого значения.

– Ты так думаешь ? Послушай, чтобы не начинать все сначала, я...

– Ты?

– Ты, кажется, сказал «Марио»? Принимаю, принимаю назло это безвкусное имя. Теперь я Марио.

– Но это имя никак не подходит для того...

– Оно подходит для преисподней.

– Марио! Мне надо еще привыкнуть.

– Это будет нетрудно. Я же позабочусь, чтобы мое постулированное имя стало значимым.

– Что за фокусы! Погоди-ка. Это все литературные штучки. Может, испросим совета свыше?

– Ничего другого не остается, всем же ясно как день, что убивать ребенка Джамбаттисту бесполезно, равно как и оставлять его в живых.

– Поступай как знаешь, только не вынуждай меня все начинать сначала.

– Сказано «Марио» – значит, «Марио».

– Пусть будет Марио. (Да, советник Дьявола и на этот раз не подкачал.)

Короче говоря, помощи ждать неоткуда; события и на этот раз развиваются по воле случая; может даже возникнуть впечатление, будто Марио согласился называться этим именем, полемически отвергая любое возможное сходство с реальностью, иначе говоря – иллюзию реальности. А посему было бы лучше вовсе не отвлекаться на болтовню, названную выше интермедией, при условии, впрочем, что ей не отводится, как упоминалось, важная, хотя и косвенная, роль, а, если называть вещи своими именами, – роль паузы или помехи (столь пугающая некоторых писателей). Отступление это призвано показать со всей очевидностью, что произведение искусства не является серьезным делом, что нить повествования, убежденность рассказчика и тому подобные вещи суть чистейшее надувательство, способное вызвать у читателя лишь разочарование и дать повод для всяческих злопыхательств. В лучшем случае оно могло бы служить приемом для создания образа искусства как такового или, на худой конец, аргументом в пользу некоей свободной манеры сочинительства.

Жить по воле случая, согласно уже сделанному утверждению, – это единственная возможность жить, так почему бы с тем же или с большим основанием (поскольку меньшее содержится в большем) не писать, положась на случай? Достаточно со слезами умиления подумать о поэтах начала девятнадцатого века, рассказывавших в поэмах какие-нибудь истории, перемежаемые время от времени собственными соображениями, фактами из личной жизни и прочее, так что уже невозможно понять, о чем они пишут... Что ж, может, у кого-то и возникало желание им подражать, кто-то, получше с ними познакомившись, находил у них единственно приемлемый или наименее лживый литературный метод.

Что и говорить, величественно и торжественно движется вперед вельможная карета, запряженная четверкой, а может, шестериком нормандских коней с шерстистыми бабками; скрипит, качается и трясется наша колымага, влекомая одной жалкой клячей, которая ко всему прочему то ли из-за грязи, то ли из-за разъезженной колеи едва передвигает ноги и спотыкается на каждом шагу. Что же до возможного пассажира, то если в первом случае ягодицы его и подпрыгивают на сиденье, то по крайней мере в ровном, успокаивающем ритме; здесь же его бросает из стороны в сторону, он подскакивает на ухабах так, что отбивает себе весь копчик, а когда лошаденка окончательно выбивается из сил, мы слезаем с козел, чтобы помочь ей тянуть колымагу, и, перебирая спицы руками, крутим колеса... Но в общем, обливаясь потом, богохульствуя и ругаясь, куда-нибудь – пусть и с огромным опозданием – доберемся и мы... А может, нет? Как увидим дальше, на сей счет у нас большие сомнения.

Так или иначе, продолжим повествование или – если угодно – путь.

5

Убить Джамбаттисту безнаказанно казалось делом почти неосуществимым; во всяком случае, для этого требовалось (см. выше)...

Марио поднялся перед самым рассветом и украдкой пробрался в сад. Ограда (с внутренней стороны по грудь взрослому человеку) была прямо против окон и входной двери портнихи, затененная или скрытая низким дикорастущим тутовником, плющом и ежевикой. Отсюда можно было незаметно наблюдать за домом. Нет, пока у него не было определенного плана: не спеша он лишь прощупывал почву для будущего преступления.

Еще не развиднелось, но постепенно восток стал светлеть и в воздухе послышалось первое щебетание ласточек; неожиданно одно из окошек распахнулось, словно само по себе или словно кто-то толкнул его с некоторого расстояния. За окошком и в самом деле никого не было видно. Однако Марио ждал, что рано или поздно там покажется мать восьмерых детей, дочь портнихи, либо сама портниха. Вместо них, вглядываясь в полумрак комнаты, он с трудом разглядел миниатюрную фигурку в длинной ночной рубашке – судя по всему, девочки, которой как нельзя лучше подошло бы упомянутое в свое время имя Кандида (чистая). Спустя мгновение она открыла дверь в глубине дома. Дверь эта вела в другую комнатку и была расположена напротив окна, выходившего в поле. Благодаря этому полоса света пронизала дом насквозь, осветив наблюдателю всю сцену. Вторая комнатка оказалась уборной, или туалетом, или одним местечком, или Парижем, или Берлином, или как там еще это называется у монахинь; уборная была опрятная, в красном пластмассовом кувшине на подоконнике стояли ветки папоротника. Сюда поспешила чистая девочка (или девочка по имени Чистая) лет одиннадцати, направляясь к предмету, который не только монахини, но все ханжи называют «чашкой», теперь уже хорошо видной и сверкающей в утренних лучах. И на эту вот «чашку» она собралась было сесть, но не села, а полуприсела, с сосредоточенным выражением лица, уперев руки в согнутые колени, приподняв, разумеется, предварительно подол рубашки. Короче говоря, девочка ходила по-маленькому. Нелегко передать, в какое волнение привело коварного Марио это невинное и естественное занятие. И почему он так волновался, отчего чувствовал такое смущение?

6

– Хватит играть в молчанку, говори же наконец.

– А что я должен сказать?

– Во-первых, нельзя ли мне вместо мальчика по имени Джамбаттиста убить девочку Кандиду (если это она)?

– Исключено! А кроме того, позволю себе спросить из праздного любопытства, что ты от этого выиграешь и почему тебе хочется убить именно ее?

– Видишь ли, девочка, которая ходит по-маленькому... Мне кажется, минимум, что можно сделать, это...

– Сходить по-маленькому?

– Нет, прозорливец, убить ее.

– А максимум, если не секрет? Впрочем, шутки в сторону, можешь не отвечать. Признайся, ручки тоже были?

– Какие ручки?

– Те, что в твоем вкусе: нечто среднее между мышиными или беличьими и ангельскими.

– Бред какой-то!

– Вот посмотришь, очень скоро речь зайдет и о ручках... Но, может, дело не в ручках, а в заспанном, меланхолическом взгляде, в полуоткрытых губках. И если говорить серьезно, нет ли тут чего-то еще, допустим каких-то обстоятельств, мимолетных или слишком быстро, на лету схваченных сознанием и уже закрепившихся в нем?

– Ровным счетом ничего не понимаю, да и связи никакой не вижу.

– Слушай, невинное создание, насколько мне известно, пока ты предавался праздному созерцанию из-за своей ограды, в первой комнатке находилось еще одно существо.

– Неужели ? Но почему я его не заметил ?

– Потому что оно пряталось или пыталось спрятаться, но это не означает, что ты его не видел или не догадался о его присутствии.

– И кто же это был? Почему прятался?

– Кто – не трудно догадаться. Почему прятался – грудь была обнажена.

– Женщина, надо полагать?

– Не совсем, вернее, наполовину, что еще лучше: девочка лет двенадцати-тринадцати.

– Наконец-то! Хотя я пока не понимаю.

– Вот каким образом я все восстановил: пока ты млел, глядя на мочившуюся девочку, эта полуженщина или девушка (сестра девочки) переодевалась в сторонке, в тени... она как раз сняла ночную рубашку и осталась в чем мать родила (так это у них, бесстыдниц, называется), а потому еще глубже отступила в тень...

– И в эту секунду я должен был ее там разглядеть?

– Пусть в общих чертах, но суть ты ухватываешь, иначе говоря, следишь за моей мыслью.

– Постой!.. А она была красивая?

– С твоей точки зрения – очень: тоненькая, гибкая, грациозная и округлая, где положено.

– Продолжай. Впрочем, нет, молчи. Или нет, скажи сначала, как ее зовут.

– Имена – это прямо-таки твой пунктик! На этот вопрос, во всяком случае, ответить проще простого: ее зовут – нарочно не придумаешь – Альба (заря).

– Альба...

– Да, а что?

– Чудесное имя.

– Свежее, как роза... легкое, как пушинка.

– Дело вкуса. Итак?

– Остальное ясно: ты видел и не видел, угадал, дорисовал воображением, и что-то шевельнулось в тебе, что-то дрогнуло в глубине твоей развратной, так сказать, натуры.

– Но это еще не объясняет, почему...

– Почему тебе хотелось бы убить сестренку? А вот почему: для подмены. Поскольку она более идеальный объект и также более близкий к Альбе (которую ты почти или вовсе не знаешь) или из-за твоих преступных желаний и других желаний, которые преступны уже тем, что они другие, другие, потому что они преступны, и так далее (тут ты можешь подредактировать). Одним словом, ты хотел бы убить, за неимением лучшего, некую ауру, и вот, хватаешься даже за писающих девчушек, при этом, разумеется, «убить» приобретает значение «обладать» или другое, столь же неестественное. Кстати, должен предупредить тебя об опасности, об опасной уступке чувствам, душевным порывам и прочее.

– Слишком тонкое объяснение.

– Уж какое есть, на лучшее я не способен.

– Тогда проваливай в преисподнюю, в меня. Нет, обожди! В итоге все останется по-прежнему? Я должен убить мальчика по имени Джамбаттиста?

– А как же!

– Но почему? Я мог бы попробовать себя в таком же, не менее крутом деле... мог бы даже испытать большее удовольствие...

– Браво, и в этом случае твоему поступку можно было бы найти оправдание, он даже стал бы оправданным – представляешь себе, какое это было бы несчастье!

– Не каркай!

– Приготовились. И поосторожнее с Альбиночками.