Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

– Он здесь, этот человек, здесь, сейчас. Это ты, Лоренцо!

– Марта! О Марта, я знал, знал, но уже не надеялся когда-нибудь услышать это от тебя! Повтори. Иди сюда, ближе, дай мне наконец твою руку! Ну, повтори!

– Ладно... в последний раз... Да, это ты, но что с того?

– Как – что с того! Да все! Теперь все стало проще, теперь мы будем счастливы...

– Нет, ничто не стало проще. Наоборот, все осложнилось... ужасно, невыносимо.

– Брось, Марта, к чему такие мрачные мысли? Ты же видишь, как я счастлив! И ты счастлива – иначе и быть не может! Марта, сестра, невеста, любимая... поцелуй меня.

– Оставь, Лоренцо, ты с ума сошел! Нет, оставь меня, я не хочу... не хочу!

– Ну один поцелуй, нежный, сестринский!

– Нет, оставь меня, пожалуйста. Нет... Ну нет же!

В голосе слышались близкие слезы. Она судорожно обвилась вокруг Лоренцо, ища его губы и при первом же прикосновении отстраняясь, потом упиралась локтем ему в грудь, закрывала его рот ладонью и тут же вновь притягивала к себе его голову, ласкала, гладила, томно изгибалась, пытаясь ускользнуть и одновременно прижаться к нему еще крепче. И все время повторяла едва слышным, срывающимся шепотом:

– Ну, пожалуйста, прошу тебя!

Наконец резким движением она высвободилась из его объятий. Затем опять придвинулась близко-близко, почти коснувшись лбом его лица, и внезапно охрипшим, но твердым голосом проговорила:

– Вот что, Лоренцо... ты должен меня выслушать.

– Каждое слово, казалось, стоило ей огромного усилия. – Я люблю тебя, люблю больше жизни. Ты это знаешь, но тебе хотелось услышать это от меня... Ты ведь именно таких слов ждал – вот я их сказала. Но на этом покончим... Я люблю тебя больше жизни, но не больше, чем... Понимаешь, что-то здесь, внутри, сильнее меня, и это «что-то» властно требует жертвы – не одной, многих жертв. Нет, погоди, не перебивай, ты должен выслушать. Я люблю тебя, но никогда не буду твоей. А если я вдруг уступлю тебе, если проявлю слабость... или силу – называй как хочешь – и уступлю, то убью тебя тут же, на месте, клянусь. Да, Лоренцо, любовь моя, убью, и ничто меня не остановит. Я не могу объяснить почему, но это так... никто, слышишь, никто не вправе сказать, что овладел мною.

– Тсс! Поди-ка сюда на минутку.

– Зачем?

– Дело есть... Слушай, я, может быть, тронулся, но... мне нужно сказать тебе кое-что.

– Да что случилось?

– Сколько всего этих привидений?

– Мм... не знаю. Почему ты спрашиваешь? Неужели и тебе...

– Ты тоже заметил?

– Да, как будто... Но я думал, это мне почудилось.

– Возможно, возможно, нам обоим почудилось, и все же...

– Филиппо должен знать, сколько их. Черт побери, куда он подевался? Только поаккуратнее с ним... мы просто скажем, что есть опасение, не пробрался ли сюда посторонний, ну, вор, к примеру. Он, разумеется, не поверит, однако... И Бога ради, ни слова женщинам! А, вот и он. Слушайте, Филиппо, у нас возникли кое-какие подозрения... Ну, словом, по некоторым признакам, в доме есть кто-то чужой... Не будем тратить время на объяснения. Вы ведь знаете, сколько всего призраков! Надо их пересчитать и опознать по-одному. Хорошо?

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Вообще трудновато в такой темнотище, но я попробую. Не знаю даже, может, кого из прислуги отпустили нынче в деревню... Ладно, узнаю у женщин. Ну, значит, я пошел.

– Марта, мне страшно.

– Чего, дурочка!

– Ты знаешь, у меня сегодня почему-то тревожно на душе. И потом я случайно подслушала разговор Стефано и Джованни... Они тоже боятся...

– Вот как?

– Да, да, представляешь, они договорились держать это в секрете от нас, а Филиппо сказали, что якобы в доме вор. Но дело не в этом, самое ужасное, что и им не по себе.

– Не понимаю, о чем ты.

– Не понимаешь? Так я тебе скажу! У меня, если хочешь знать, тоже возникло такое ощущение... ну, что их на одного больше, призраков то есть.

– Все это выдумки!

– И вовсе не выдумки. Я несколько раз пересчитала. Конечно, я не знаю точно, сколько их, поэтому считать вообще-то не имело смысла, но вот так, на глаз... Одним словом, я совершенно уверена. Сама посуди, разве трудно злоумышленнику сюда проникнуть?.. Марта, а вдруг это убийца?..

– Какой убийца? Кого убивать-то? Врагов у нас нет, в деревне к нам относятся хорошо, даже, можно сказать, любят.

– И все-таки представь, что он здесь, среди нас, а мы веселимся и ничего не подозреваем... Уж коли на то пошло, эти шутки... короче, они мне разонравились. С призраками шутить нельзя: кто знает, может, это и вправду их притягивает. Мне кажется, надо зажечь свет.

События приняли неожиданный оборот. Шутники вдруг испугались, как бы кто над ними не посмеялся. А я как раз и пробрался в дом с намерением надуть надувал. Ситуация довольно занимательная (во всяком случае, я на это надеюсь) для читателя. Но не для меня. Для меня пришла пора сматывать удочки, и чем скорей, тем лучше. Однако предприятие это значительно осложнилось, ибо не только окаянный Филиппо, но и все, у кого зародились подозрения, начали подстерегать призраков в коридорах и подвергать их опознанию. И все же я не терял надежды выбраться из передряги: надо лишь сохранять спокойствие и не попадаться на глаза этим безумцам; дверей в доме видимо-невидимо, рано или поздно какая-нибудь окажется свободной, а уж там... На помощь мне, как всегда, пришел случай, на сей раз не просто непредвиденный, а трагический.

Близилось утро. Несмотря на страхи, распространившиеся в доме, суматоха и волнение продолжались. Гремели выстрелы, раздавались монотонные заклинания и всхлипывания барона, всюду сновали тени. И вот откуда-то из темных недр виллы донесся крик ужаса. Криков я в ту ночь наслушался немало, но этот не походил на остальные: в нем были призыв о помощи и... даже не знаю... достоверность, что ли? Наверное, все уловили это отличие, потому что поспешили на крик: кто осторожно, ощупью, а кто не разбирая дороги. Я тоже, позабыв об угрожавшей мне опасности, невольно бросился туда. Люди громко перекликались, требовали огня.

Долго не могли найти пробки. Наконец свет воссиял, воистину ослепительный после такой темноты, застигнув меня, что называется, без всякого прикрытия (на бегу я потерял простыню). К счастью, все уже спустились по лестнице, ведущей из передней в подвал. Конечно, когда вывинчивали пробки, не все светильники в доме были зажжены, но фонарь в передней горел – деваться некуда. И если, несмотря на это я все-таки побежал туда, значит, причина была очень серьезная. Я хочу сказать, что уже предполагал – как ни страшна была догадка, – что я там увижу. Иными словами, я долженбыл это увидеть. Пункт наблюдения я нашел довольно удачный: тяжелая дверь в подвал была прикрыта неплотно, и в щель между створкой и косяком хорошо просматривалась вся сцена, поскольку лестница сразу за дверью продолжалась еще одним коротким маршем.

Подвал не представлял собой ничего особенного, обычный сводчатый потолок, просторное помещение, холод и относительная чистота; прикрепленная к потолку лампочка была оплетена густой паутиной. Однако обстановка несколько удручающая, жутковатая – быть может, потому, что почти у самых моих ног лежал труп мужчины. Чей? Лоренцо – чей же еще? Он лежал ничком, куртка небрежно накинута на плечи, волосы как-то странно всклокочены. Пятно крови, не очень большое и уже застывшее, было почти в самом центре спины, чуть-чуть слева. Должно быть, смерть наступила примерно час назад, хотя не знаю, почему я так решил. И если подпалины вокруг раны не были плодом моей фантазии, то надо думать, стреляли в упор.

Возле тела стояли полукругом все персонажи этой истории с окаменелыми от растерянности, известково-бледными или пепельно-серыми лицами. Глаза у всех прищурились от света, что придавало им какой-то осовелый вид. Тут же присутствовали и призраки: кто-то совсем сбросил белое одеяние, другие откинули его с лица или повесили на руку.

Сперва царило молчание, потом заговорили и засуетились все вместе. Барон, безусловно, остался верен себе. Его, как всегда, раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, возмущение против тех, кто осмелился поднять его на смех, с другой – искреннее сожаление и отчаяние по поводу происшедшей трагедии; если раньше в голове у него была путаница, можно себе представить, что в ней творилось теперь.

– Кто, кто это сделал?! – истерически вопил он. – Ну, признавайтесь же, кто это сделал, как, почему? Ах, мой бедный друг! О, я вас ненавижу, всю жизнь буду ненавидеть. Что вы стоите, надо же что-то делать, в конце концов!.. Я знаю, это они, это кто-нибудь из них... – И все в таком же духе.

А гордая, непокорная Марта тоже была среди них; она единственная сохраняла самообладание. Неподвижное, суровое, словно выточенное из камня лицо, ни единой слезинки в глазах, с мрачной скорбью устремленных на холодное тело любимого.

Наконец кто-то вспомнил о полиции. Н-да, если сюда нагрянет полиция, я, кроме всего прочего, могу схлопотать еще обвинение в убийстве. Пришел момент действительно уносить ноги. К тому же они начали сновать туда-сюда, и мне никак нельзя было задерживаться там дольше. Да и до рассвета, как я уже сказал, осталось немного.

Полиция! А как бы, спрашивается, она во всем разобралась? Я один знал, что там произошло, остальные и понятия не имели. Так или иначе, тщетно в последующие дни я пролистывал газеты. Должно быть, из уважения к графу и его близким дело решили замять. Вообще, наши благословенные газеты редко сообщают правду, какой она предстает очевидцам, а вы знаете, как людей моей профессии подчас раздражает такое замалчивание.

Так вот, я один все знал, и вы, наверно, скажете, что мог бы – даже более того, обязан был – заявить о случившемся. Ну, знаете, господа, если б я делал все, что обязан, то не имел бы счастья вам это рассказывать. Нет уж, я дал себе зарок не впутываться в чужие дела, благодаря чему и достиг нынешнего благополучного и – да-да! – почетного положения. Разве история, которую я вам поведал, не говорит о том, что я не имею обыкновения вмешиваться в судьбы других людей? По-моему, это самое честное и самое мудрое правило.

Ну вот, теперь и вы правду знаете. Но я не думаю, что по прошествии стольких лет в ком-нибудь из вас проснется гражданская совесть. Да и неизвестно, что сталось с теми людьми. Кое-кого, наверное, уж нет в живых. Только про Марту я случайно знаю! Эта знатная старая дева по-прежнему живет в своем родовом имении, теперь уже совсем одна.

Ну ладно, хватит. А то я чуть было не ударился в поэзию; пора снова приниматься за работу.

Перевод И. Смагина

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ МАРИИ ДЖУЗЕППЫ

«Когда я, случается, иду гулять «на верхотуру», как принято говорить в нашем городке, и прохожу мимо ворот кладбища, то не могу не думать о Марии Джузеппе». Ну и прекрасно, хотя я, разумеется, не претендую на то, чтобы и другие ее помнили, даже в ложном обличье героини старого, забытого рассказа, того, первого, который начинается только что приведенными словами. В ложном? Да не до такой уж степени, в чем вы сами сможете убедиться. Именно потому, что последующие события придали развязке того рассказа зловеще пророческий смысл, я и решаюсь о нем напомнить.

Итак, начнем с прецедента, то есть с самого рассказа. Там один никчемный тип, или психопат, или и то, и другое вместе описывает свое праздное и пустое существование и свои отношения с целомудренной, набожной служанкой родом из деревни, некрасивой и уже в возрасте, к которой он, как можно предположить, питает противоречивые чувства, от влечения до отвращения. Она является его жертвой, но одновременно и палачом – ситуация весьма распространенная в художественной прозе. Эти двое живут в провинциальном городке, в большом старом доме (дом, как и тип героя, в котором каждый имеет право узнавать автора, – постоянная и неизбежная примета сочинений последнего). Все мелкие безымянные (порой им и названия-то пристойного не подберешь) эпизоды, составляющие день этого Джакомо, все его необходимое, но от этого не менее раздражающее и отчаянное безделье тяготеют к упомянутой Марии Джузеппе как к естественному центру. Рассказ, обращенный, как говорится, вовнутрь и не поддающийся даже приблизительному изложению, неуклонно движется, не без отступлений, конечно, но все же сохраняя достаточно сжатую форму, к своей развязке. То, что может показаться логичным – и в какой-то мере таковым является, – было, однако, задумано как исход крайне абсурдный и неожиданный и предложено читателю почти как предел невозможного: я имею в виду изнасилование Марии Джузеппы. При этом выходит, что оно окончилось для нее трагически; более того – рассказчик, не вдаваясь в объяснения, прямо признает себя виновным в ее смерти.

А теперь перейдем от смутных фантазий невысокого полета к реальности. Так вот, Мария Джузеппа, чья внешность и отдельные недостатки характера описаны в том рассказе вполне достоверно, была святой. Тот, кто сказал: в чистой душе ищу себе приюта, пожалуй, лучше места вовек не нашел бы. Когда я ей говорил, что она безобразна, она отвечала, ничуть не смущаясь: такой меня создал Господь. Хотя она иногда и повторяла то, что внушал ей поп, но верила искренне, без корысти и расчета, которые так осквернили католическую религию. Мало того: она верила в неупокоенные души, в полночных призраков и прочую ерунду, выдуманную теми, кто горазд был посмеяться над ней. Не истолкуйте мои слова превратно: эта святая простота, можно сказать, агнец божий, не была невинна в том смысле, какой вкладывают в это понятие русские. Мария Джузеппа была такой не от недостатка ума, не от невежества, а из природной добродетели, что свойственна поэтам и служит мишенью для насмешек толпы. Мир представлялся Марии Джузеппе волшебным калейдоскопом, и для нее в этом мире не было ничего невозможного. А в глазах моей твердокаменной родни ее чистосердечие было синонимом мракобесия «беспросветной тупости», слепого и рабского подчинения воле духовника и всех, кто «кровно заинтересован в невежестве народа», препятствия «на пути к прогрессу цивилизации», попрания «элементарных норм гигиены» и уж даже не могу придумать, каких еще пороков. Словом, мои сородичи полагали, что такие существа, как Мария Джузеппа, из-за суеверного страха перед геенной огненной не способны рационально мыслить. Мне жаль вас, мои дорогие, вы не поняли, что Мария Джузеппа никому и ничему не подчинялась, кроме как установленному ею самой внутреннему закону, вы даже не заметили, как ваш запутавшийся в рационализме рассудок покорило простое сияние ее прекрасной души, и раз уж на то пошло, с неуловимым торжеством отмечаю я, беспросветно тупы оказались вы, а не она.

Да и сам я не лучше... Близкое знакомство с этой женщиной должно было научить меня хотя бы сдержанности и смирению, ибо они – верные спутники душевного покоя. Однако внешние недостатки помешали мне увидеть ее истинную суть, а может, дело просто в моем всегдашнем неумении совладать с собой. Нет, все-таки надо исповедаться до конца: есть в этой истории нечто еще более зловещее, греховное, чем может показаться на первый взгляд. Она жила у нас лет девять или десять, и в конце концов – каюсь, безоговорочно каюсь – мы ее просто-напросто выгнали. Под каким предлогом – совершенно не важно, даже если привести в свое оправдание тот довод, что качества людей должны оцениваться прежде всего с позиции совместимости в общежитии. Ну да, кажется, она слишком много времени уделяла церкви – в ущерб дому. Отец был что-то не в настроении, но главная вина, разумеется, на мне, ведь это я подливал масла в огонь. Для чего? В том-то и вопрос. Спору нет: недостатки Марии Джузеппы в тех обстоятельствах, при которых мне пришлось с ними столкнуться, вполне могли раздражать до крайности. В результате дома сложилась невыносимая обстановка – тоже не спорю. Но, как я сказал, есть еще кое-что... хотя сейчас мне трудно об этом говорить. Я думаю, всем, и в особенности молодым людям, знакомо то состояние нарастающего возбуждения, которое вот-вот выплеснется наружу; ты прекрасно отдаешь себе в этом отчет, но и пальцем не шевельнешь, чтобы как-то унять свою нервозность или хотя бы заставить себя более трезво смотреть на вещи; напротив, ты упрямо следуешь этим путем, испытывая некое сладострастное, прямо-таки порочное любопытство: а что будет, если накалить до предела обстановку или довести человека до крайнего возбуждения (об этом порочном любопытстве, если не ошибаюсь, уже писал Манн); с одной стороны, ты жаждешь новых ощущений, с другой – бросаешь вызов здравому смыслу, не все же ему подчиняться, иногда можно пойти и наперекор; при этом тобою движет весьма ограниченная эгоцентрическая, самодостаточная логика, столь решительно оправдывающая все твои действия, что ты цепляешься за нее, сознательно погружаясь все глубже в трясину самообольщения. Ты, повторяю, отлично понимаешь, что вмешательство извне какой-нибудь чистой и светлой души спасло бы тебя от твоей собственной жестокости – я уж не говорю, по отношению к другим, а к себе самому, – однако не сделаешь и шага к такому сближению, поскольку в тебе изначально заложено недоверие (опять-таки порочное) ко всему благородному, доброму, справедливому и, руководствуясь этим недоверием, ты внушаешь себе, что оценить чью-то духовную чистоту значило бы впасть в новый самообман. Видите, как много слов мне понадобилось, чтобы хоть приблизительно обрисовать природу владевшего мною в тот период чувства. Теперь я вспоминаю, как Мария Джузеппа долго плакала там, за дверью, а я торжествовал и одновременно трясся как в лихорадке. Такая жестокость хозяев, которым она столько служила верой и правдой, должно быть, показалась ей необъяснимой, и тем не менее она примирилась с нею, потому что в конечном итоге считала власть и права хозяев законными и непререкаемыми. Однако в доме остались ее вещи, и это наверняка приводило привыкшую к порядку и методичности Марию Джузеппу в полнейшее замешательство.

Несмотря на короткий период не то чтобы отчужденности, а именно замешательства, она, как можно догадаться, никакой обиды на нас не затаила (мы от случая к случаю виделись у родственников, поспешивших заполучить ее к себе) и даже приняла небольшой подарок к Рождеству. В последние годы она ушла на покой, видимо чтобы всю себя посвятить церкви. Совершила паломничество к Мадонне из Каннето. Описывать его не берусь, так как не владею ее слогом: рассказ Марии Джузеппы об этом паломничестве мог сравниться с текстами старинных священных книг и был прекраснее волшебной сказки. Стоило бы, пожалуй, еще упомянуть об одном из виденных ею снов, пророческом и назидательном; этот сон очень ее взволновал. В нем фигурировал – к сожалению не помню, при каких обстоятельствах – чертенок, «смешливый такой, веселый и рожки только-только пробиваются».

Но обратимся к концу ее жизненного пути, к развязке, воистину неожиданной и столь жестокой, что никакой кровью эту жестокость не искупить. Началась война, пришли марокканцы, а они известно, что тут вытворяли. Мария Джузеппа стала их жертвой. Наверно, их было много. Никогда не забуду ее фразы по поводу этого страшного события; она не сетовала на Создателя, не сыпала проклятьями, не заламывала в отчаянии руки, она сказала: «Хоть бы уж были красавцы!» Я знаю, что не должен привлекать ваше внимание к этой фразе, а уж тем более ее комментировать, но я давно потерял надежду на какой-либо интерес ближних к тому, что я рассказываю. Итак, я вижу здесь не только отблеск женственности, внезапно дошедший до нее Бог весть из какого далека, но и признание возможности, допустимости события как такового; как будто некие моральные, а то и эстетические факторы могут служить оправданием «случившегося» (если можно так выразиться) и при наличии таких условий оно уже становится не зверским насилием, а действом законным, желанным и чуть ли не осененным Божьей благодатью.

На этом я мог бы и закончить ту часть, что касается меня лично. После того случая Мария Джузеппа пожила еще какое-то время, но все мучилась, болела, а потом умерла, как в первом рассказе. Ответственность за эту безвинную гибель несу не я, а другие, или вообще никто, так что и говорить не о чем. На ее заброшенной могиле, которую я отыскал благодаря кладбищенскому сторожу, ни одна сердобольная душа не удосужилась поставить крест или плиту с именем. Я сделал соответствующие распоряжения, но плотник все тянул да откладывал, так я и уехал, оставив позади голый могильный холмик. Позже кто-то все-таки установил сколоченный на скорую руку крест, который стоит там и по сей день. Сперва он выделялся среди остальных памятников, украшенных скромными цветами, но затем какой-то вьюнок робко потянулся к нему (мне довелось наблюдать за его продвижением) и со временем, обвившись, расцвел пышным цветом.

Но точно ли я так уж чист во всей этой истории? Небось думаете: вот хочет похвастаться своим мрачным провидением человеческой судьбы! Ничего подобного! Правда ли, нет ли, что природа, слепая природа временами «тщится подражать искусству» (или как там говорится?), я все равно не верю, что рассказ, хорош он или плох, способен повлиять на судьбу человека. По-моему, такое предположение вульгарно и примитивно. И все-таки я не могу избавиться от смутных угрызений совести; меня так и подмывает в конце моего повествования развить цитату, с которой я его начал: «А вдруг это из-за меня она умерла...» (Но можно ли мне верить? Что, если я просто придумал эффектный литературный прием? Да, вполне вероятно, как ни горько в этом признаваться. Чем чаще здравый смысл побеждает в нас движения души, тем надежнее мы застрахованы от разных неприятностей.)

Лучше я с вашего позволения закончу так: если папа решит причислить эту кроткую женщину к лику святых, я, конечно, обольщаться особо не стану, но в первый момент от всего сердца возблагодарю его за такое решение. Никаких высших милостей от Марии Джузеппы я не жду, но одно воспоминание о ней поддерживает во мне безнадежную и неизбывную тоску по лучшей жизни.

Перевод Е. Архиповой