355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Томмазо Ландольфи » Жена Гоголя и другие истории » Текст книги (страница 23)
Жена Гоголя и другие истории
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:37

Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"


Автор книги: Томмазо Ландольфи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

Вдруг Николай Васильевич как будто на что-то решился. По лицу его струились слезы, но слезы, я бы сказал, мужественные. Он вновь и вновь заламывал руки, сжимал мои ладони, бегал по комнате, бормоча: «Нет-нет, довольно, нельзя!.. Чтобы со мной такое случилось?! Такое – со мной? Как пережить все это, как пережить!» Тут он бросился к насосу, о котором я упоминал в свое время, подскочил к Каракас, вставил ей в задний проход наконечник и начал качать... Сквозь рыдания он истошно вопил: «Как я люблю ее. Боже правый! Бедная моя! Любимая моя!.. Но все равно, пусть лопнет! Несчастная Каракас, злополучная Божья тварь! Ты должна умереть!» И опять все сызнова.

Каракас раздувалась. Николай Васильевич весь вспотел, заливался слезами и продолжал качать. Я думал остановить его, но почему-то не осмелился. Разбухшая Каракас приобрела уродливый вид, но не взывала о помощи, привычная к подобным потехам. И только когда она почувствовала, что воздух нестерпимо распирает ее, а может быть, поняла, что́ собирается сделать Николай Васильевич, только тогда выражение лица ее изменилось, стало испуганно-растерянным, почти умоляющим. Однако презрительная усмешка не сходила с ее губ. Она была напугана, просила о пощаде и все еще не верила, не могла поверить в неотвратимость своей участи, в то, что у мужа достанет смелости осуществить задуманное. Впрочем, он не мог видеть ее лица, потому что стоял за спиной Каракас. А я смотрел на нее как завороженный, не в силах пошевелить пальцем. От чрезмерного внутреннего давления не выдержали хрупкие черепные кости, и лицо куклы исказилось жуткой гримасой. Ее живот, бока, бедра, грудь и видимая часть спины раздулись до неописуемых размеров. Неожиданно отрыгнув, Каракас издала протяжный, свистящий стон: очевидно, под действием непомерного давления выскочил горловой колпачок. Глаза куклы готовы были совершенно вылезти из орбит. Не сочлененные более грудной костью, ребра расползлись в стороны, и теперь Каракас напоминала скорее питона, переваривающего осла. Да что я говорю – не осла, а буйвола, а то и целого слона. Ее розовые, бархатистые гениталии, столь любезные Николаю Васильевичу, отвратительно выпятились. Я решил, что она уже мертва. А Гоголь, истекая потом и слезами, все приговаривал: «Дорогая моя, чудная, милая!» И продолжал качать.

Разорвалась она внезапно и как-то вся разом: в том смысле, что не было какого-то одного участка кожи, который бы не выдержал – лопнула вся кожа одновременно. И разлетелась во все стороны. Постепенно лоскутки опали, одни раньше, другие позже – в зависимости от величины. Хотя все кусочки были крошечными. Отчетливо помню клочок щеки с уголком рта, повисший на каминной полке; а в другом месте – ошметок груди с соском.

Николай Васильевич потерянно взглянул на меня. Потом встряхнулся и, поддавшись новому приступу ярости, принялся старательно собирать жалкие обрывки, которые еще недавно были шелковистой кожей Каракас, были ею самой. Мне послышалось, что он шепчет: «Прощай, Каракас! Прощай, как мне было жаль тебя...» И тут же громко добавил: «В огонь! И ее в огонь!» И перекрестился – разумеется, левой рукой. Собрав все дряблые, сморщенные лоскутки – он забирался даже на шкапы и комоды, дабы ни одного не оставить, – Гоголь швырнул их в пылающий камин. Они нехотя загорелись, распространяя по комнате преотвратный запах. Как всякий русский, Николай Васильевич до страсти любил бросать в огонь ценные вещи.

С выражением беспредельного отчаянья и вместе мрачного торжества на багровом лице, судорожно вцепившись в мой локоть, Гоголь не сводил глаз с пожиравшего свою добычу пламени. Едва обрывки кожи начали исчезать в огне, Гоголь вновь встрепенулся, будто вспомнил о чем-то или решился на важный шаг. Он опрометью метнулся вон из комнаты; через минуту за дверью послышался его резкий, срывающийся голос: «Фома Паскалыч, обещай, голубчик, что не будешь сейчас смотреть!» Уж не припомню, что я такое ему ответил, может, попытался успокоить. Только он все не унимался. Пришлось пообещать ему, как ребенку, что встану лицом к стене и не обернусь без его дозволения. Тогда дверь со стуком распахнулась, Николай Васильевич стремглав ворвался в комнату и просеменил к камину.

Тут я должен покаяться в своей слабости. Ведь она вполне понятна ввиду необычайных обстоятельств. Короче говоря, я обернулся прежде, нежели получил разрешение Николая Васильевича, но поделать с собой уже ничего не мог. Я успел заметить, что Гоголь держал двумя руками предмет, который и швырнул в ярко пылавший огонь. Страстное желание увидеть, что это было, победило во мне все прочие порывы, и я ринулся к камину. Но Николай Васильевич загородил мне дорогу и толкнул меня в грудь с силою, кою я в нем никак не подозревал.

Загадочный предмет горел, извергая много дыму. Когда огонь унялся, от него осталась безликая горстка пепла.

Собственно говоря, увидетьего своими глазами я хотел потому, что уже успел кое-что разглядеть. Кое-что, но не более того. Воздержусь от уточнений, дабы не отягощать сей правдивый рассказ деталями сомнительной надежности. Однако не может свидетельство считаться исчерпывающим, ежели очевидец не сообщит всего, что ему известно, пусть и не из верных источников. Так вот: предмет, о коем шла речь, был ребенок. Натурально, не настоящий ребенок из плоти и крови, а что-то вроде резинового голыша – толстый, нескладный кукленок. По всему, это был сын Каракас. Ужели и меня обуяло в тот момент бредовое наваждение? Не стану что-либо утверждать наверное. Передаю лишь то, что видел собственными глазами, хотя и не очень отчетливо. Я не сказал еще, вполне понятно из каких побуждений, что Гоголь, вернувшись в комнату, повторял вполголоса: «И его туда же? И его?!»

Вот и все, что мне ведомо о жене Николая Васильевича. Что сталось впоследствии с ним самим, я расскажу в следующей главе, последней главе о его жизни. Подвергать разбору отношения Гоголя с женой, равно как и прочие его переживания – задача не из простых и притом совершенно иного толка. Однако ж в другом разделе настоящего труда была предпринята такая попытка. К этому разделу я и отсылаю читателя. Смею надеяться, что в достаточной степени прояснил сей каверзный вопрос и приподнял завесу над тайной если не самого Гоголя, то по крайности его загадочной супруги. Тем и развеял необоснованные обвинения, будто бы Гоголь дурно обращался со своею спутницей и даже бивал ее. Решительно отметаю и прочие подобные нелепости. Да и какая другая задача может стоять перед смиренным биографом, коим я себя считаю, как не воздать должное памяти великого мужа, ставшего предметом моего исследования?

Перевод А. Велесик

ТЕНИ

Теперь, когда вновь в моде воровские мемуары, я не вижу, почему бы и мне не рассказать об одном курьезном эпизоде из моей долгой и, слава Богу, счастливой карьеры. По правде говоря, в этой карьере он особой роли не сыграл – очень уж скудной была добыча, но, если, конечно, я не обольщаюсь, по-своему он не менее интересен, чем другие. Итак, к делу.

Я был молод в то счастливое время. «Счастливое» только лишь по причине моей молодости; что же до всего остального, то надо сказать, не всякий день было у меня чем пообедать, не говоря уж о завтраке и ужине, ведь я тогда еще не начал той деятельности, которая, не входя в противоречие с законом, впоследствии обеспечила мне благосостояние и даже процветание; к тому же не встретил я еще и подругу жизни, ставшую моей незаменимой помощницей. Короче говоря, слонялся без цели: вдруг подвернется выгодное дельце или осенит блестящая идея. И вот однажды летней ночью, когда голод особенно сильно давал о себе знать (а в таком состоянии человек на все способен), шел я по проселку мимо большой старой виллы, стоявшей на отшибе, вдалеке от ближайшего жилья, в самой что ни на есть глуши. Без всякой мысли о наживе, скорее, просто из любопытства я кинул взгляд на решетчатые запертые ворота, за которыми просматривался огромный парк. И от того, что увидел, у меня в первую минуту волосы встали дыбом.

Откуда-то сбоку выплыло нечто, на языке нормальных людей называемое призраком, ибо все черты этих излюбленных образов предстали моим расширившимся от ужаса глазам, когда оно, колыхаясь, направилось в глубь парка, где залегли густые тени. Напрасно я напрягал зрение, вглядываясь в эти расплывчатые белесые очертания: ночь была безлунна и туманна, вилла и прилегающие постройки окутались кромешной тьмой, что заставляло думать о полнейшей их необитаемости.

Я не то чтоб верил в привидения, но при моем тогдашнем истощении это зрелище никак не могло способствовать душевному покою. Правда, спустя мгновение я увидел еще одну тень, вид которой несколько меня ободрил, поскольку она уже больше напоминала человеческую. Выйдя из той же самой двери, тень приблизилась к привидению, и до меня донеслись отголоски беседы. Затем вторая вернулась в дом, а первое продолжило свой путь по аллеям парка. Впрочем, не успело оно ступить и нескольких шагов, как откуда-то из-за виллы грянул оглушительный выстрел. За ним тотчас же последовал пронзительный мужской крик и беспорядочный гул голосов. Что же, черт побери, происходит на этой уединенной вилле? Сразу несколько версий, одна трагичнее другой, мелькнуло у меня в голове, и не знаю, на какой бы я остановился, если б вскоре все не разъяснилось.

Я отошел в тень раскидистого дерева, откуда мог относительно спокойно следить за разворачивавшимися событиями. Через минуту показалась пересекавшая парк группа людей или теней, и я отчетливо услышал истерический (в нем звучали сдавленные слезы или смех) женский голос:

– Нет, нет, это бесполезно, бесполезно? Ты лучше попробуй... Покажи, что ты их не боишься, тогда, знаешь, они даже позволяют собой командовать. Иди, иди, мы за тобой.

Прошло еще, наверное, минуты две, и в тишине раздался на этот раз мужской голос:

– Во имя Господа Бога я приказываю тебе... – Остального я не разобрал.

Итак, все оказалось просто и даже забавно: эти господа всего лишь разыгрывали одного из своих чересчур доверчивых друзей. Должно быть, внушили ему, что вилла населена призраками, и посмеивались над беднягой. Как бы в подтверждение моей догадки двое призраков с приглушенным смехом проскользнули в дом через другую дверь.

А теперь, не вдаваясь в излишние подробности, скажу, что этого открытия было довольно, чтобы мое чисто абстрактное любопытство тут же переросло в личную и практическую заинтересованность. Ну можно ли вообразить более удобный случай для оголодавшего скитальца? Темно, двери нараспашку: хозяева валяют дурака – чего проще в этой суматохе незаметно проникнуть в дом! Перемахни ограду – и вперед! Вот только где раздобыть простыню – самое беспроигрышное в данной ситуации прикрытие.

Несколько выстрелов громыхнуло в бездонной глубине парка, им отозвался выстрел из дома. Я решил, что момент наиболее благоприятный, и, окинув взглядом пустынную дорогу, ухватился за решетку большого окна, прорубленного в стене неподалеку от ворот. В мгновение ока я очутился на крыше оранжереи, и спрыгнуть оттуда в парк было уже парой пустяков. Но я немного замешкался, собираясь с мыслями. Во-первых, меня слегка настораживали выстрелы: я так до конца и не понял, в кого или во что стреляли, но выстрелы-то были настоящие, поэтому требовалось действовать осмотрительно. Во-вторых, несмотря на все сказанное выше, я, безусловно, рисковал, проникнув в дом, столкнуться нос к носу с кем-нибудь, кто мог бы меня признать или, точнее говоря, непризнать. К тому же входить, не имея простыни или чего-либо ее заменяющего, было уж совсем опасно. Но, как вы вскоре убедитесь, для человека наблюдательного и имеющего голову на плечах безвыходных положений не бывает.

Под защитой вековых дерев я осторожно двинулся к дому, намереваясь хорошенько обследовать все подступы; глаза мои тем временем уже немного привыкли к темноте, хотя четко различить все подробности было, конечно, невозможно. Меня со всех сторон обступали шорохи, в какой-то момент они послышались так близко, что мне пришлось поспешно укрыться за углом кстати подвернувшейся башни или павильона. Отсюда мне был виден мертвенный фасад виллы и – немного наискосок от него – неподвижно застывший под большим кустом призрак. В одном из окон внезапно показалась светлая тень, размахивающая чем-то, похожим на ружье. К ней тотчас присоединилась вторая; она вроде бы пыталась от чего-то ее удержать.

– Оставь, оставь меня! – судорожно вскрикнула первая и выстрелила, как можно было понять по вспышке, в привидение. Однако ничего такого, что можно было бы ожидать, за этим не последовало: ни крика раненого, ни другой реакции подобного рода. Белый силуэт остался там, где был, даже не шевельнувшись. Очевидно (в этом я окончательно убедился позднее, хотя догадка пришла ко мне сразу), призрак, увидя, что взят на мушку, ударился в бегство через кусты, бросив свое рубище. Таким образом, я, ничем не рискуя, завладел необходимым мне одеянием, правда, основательно продырявленным, ибо в него был выпущен целый заряд дроби, но все же вполне пригодным для моих целей. И вот я приготовился войти, пускай мимолетно, в дом и в жизнь этих людей. Там мне предстояло сыграть роль незаметного обитателя безмолвных и таинственных лабиринтов, который, словно мышь, имел возможность слышать все разговоры, наблюдать все, даже самые ревностно скрываемые действия, причем о существовании его никто бы и не заподозрил, если б он не совался куда не следует.

Я толкнул какую-то дверь и вошел. Но здесь, не обладая по большому счету задатками писателя, я жертвую возможными эффектами и отказываюсь от детального описания всех этапов моей рекогносцировки; ограничусь лишь сообщением ее результатов. Там подследив за кем-то, тут подслушав обрывок разговора, а по преимуществу доходя до всего своим умом, я в очень короткое время уже мог более или менее сносно ориентироваться в доме и полностью контролировать ситуацию. Во всяком случае, спустя час я узнавал в лицо всех присутствующих, за исключением отдельных призраков, как и я, с головы до ног закутанных в простыню: не забывайте, что в темноте я совсем освоился, к тому же распахнутые двери и окна пропускали немного света. Все это, вместе взятое, привело к тому, что я не устоял перед естественным любопытством и задержался на вилле дольше, чем того требовала моя единственная цель.

Ну так вот, как вкратце было дело. Вилла – я об этом говорил – была большая, старинная, с чрезвычайно запутанным расположением комнат, с множеством коридоров и обширными подвалами; одни комнаты были полностью изолированными, другие, напротив, имели по нескольку входов, порой замаскированных, временами приходилось подниматься и спускаться в пределах одного этажа; в довершение всего дом был соответствующим образом отделан: ковры, портьеры, штоф – все как в старой господской усадьбе, словом, декорации для действа, которое тут разворачивалось, самые подходящие. Принадлежала вилла графу, неизменно появлявшемуся в сопровождении своего мажордома или компаньона, и сестре графа. А еще на вилле гостил, как я понимаю, друг семьи, а может, родственник, которому и принадлежала идея розыгрыша, потом еще один друг или родственник, дальняя родственница или подруга сестры и, естественно, сам разыгрываемый, маленький белобрысенький и коренастенький барон. Всего пятеро мужчин и две женщины, не считая призраков мужского и женского пола, числа коих я не сумел установить по вполне понятным причинам. Их набрали из домашней прислуги, привратников и их семей, а также из прочего работного люда усадьбы. Мажордом по мере надобности тоже перевоплощался в призрака. Все дамы и господа были вооружены до зубов охотничьими ружьями, пистолетами старого и нового образца, и каждый палил почем зря в воздух, по деревьям, по неуязвимым призракам (о них подробно чуть ниже). Стреляли для забавы, для развлечения и чтобы вконец запугать бедного барона. Последнему тоже выдали оружие, и поскольку он стрелял, не делая различий между призраками подлинными и мнимыми, то его патроны предусмотрительно «холостили» (для непонятливых: «лишали свинца») и вообще пытались перенести его внимание и огонь на безопасные мишени. Однако подобные действия (как в описанном выше случае, когда я завладел своим рубищем) могли оказаться и запоздалыми, поэтому все равно надо было глядеть в оба. Вследствие этого обстоятельства господская игра не исключала серьезной опасности для жизни людей, чем, видимо, и объяснялось царящее в доме возбуждение. Темнота в помещениях также вполне объяснима: ведь привидения, как известно, не показываются при свете. Мне могут возразить, что в таком случае барону достаточно было бы включить свет, чтобы одолеть призраков, но он, вероятно, сам этого не хотел, так как влечение к таинственному нередко бывает сильнее обычного страха. Возможно, его раззадорили, и он, то ли из желания продемонстрировать свою дерзкую удаль, то ли из чисто научной любознательности, по собственной инициативе потушил свет. А может быть, он тщетно надеялся обнаружить тут какой-нибудь подвох; я говорю «тщетно», так как розыгрыш был настолько явным и топорным, что, если барон с первой минуты ничего не заподозрил, значит, дело его безнадежно. И наконец, я застал игру уже в разгаре, поэтому вряд ли есть смысл строить догадки, с чего и как все началось. Так или иначе, на распределительном щитке были вывернуты все пробки.

Усадьба ходила ходуном; хозяева и гости кричали, стреляли, втихомолку смеялись; призраки возникали и мгновенно улетучивались, весь дом, от подвала до чердака, а также парк стали огромной, сценической площадкой, и не было комнаты или беседки, куда бы ни вливался свободный людской поток. Я, чтоб себя не выдать, тоже вынужден был участвовать в спектакле, старательно изображая привидение, но не забывая и о своей цели; когда я в суматохе проскальзывал в нужное мне помещение, мое присутствие либо оставалось незамеченным, либо ни у кого не вызывало подозрений. Время от времени кто-нибудь обращался ко мне, но моя роль позволяла отвечать одним кивком, а то и вовсе не отвечать.

Я начал с кухни, где без труда нашел, чем заморить червячка. Затем, поскольку мои карманы были так же пусты, как и желудок, я стал думать об их наполнении. Правда, у этих аристократов, дай Бог им здоровья, среди прочих склонностей, свойственных этому сословию, была, видно, и привычка сорить деньгами, поэтому перепавшая мне сумма оказалась просто смехотворной, даже упоминать о ней неприлично (у мажордома и то капитал был посолиднее). Тогда я решил порыскать насчет драгоценностей, но и здесь удача мне не улыбнулась: если и были у них поистине ценные вещи, то они их носили на себе или, к моему глубокому прискорбию, хранили мертвым грузом в банке. На туалетных столиках дам мне попались пара серег, две-три броши, браслет – одни безделушки и больше ничего. Общий итог: месяц, максимум два более или менее сносной жизни. Ну да ничего: добыча не может сама проситься в руки. Наша работа требует не только осторожности, но и усердия, упорства, стойкости, иначе говоря, самых основных человеческих добродетелей.

– Во имя Господа... – («Спасителя нашего», – подсказала женщина). – Ах, да... Во имя Господа, Спасителя нашего, приказываю тебе явиться целиком. А теперь наклонись вправо. А теперь влево. А теперь вновь исчезни в аду... (Да нет, нужно говорить: «в адской пучине».) – В адской пучине, исчадием коей ты являешься...

Это опять был барон. Он стоял у парковой ограды в окружении всей компании и повелевал тряпке или грубо сработанному пугалу, которым кто-то маневрировал сзади при помощи шеста.

– Ты видел – он послушался!

– Да, но... вот еще один. Вон он, вон, видишь, справа!

На этого призрака заклинания, однако, не подействовали: должно быть, манипулятор обратился в бегство, и разгневанный барон выпустил в привидение всю обойму своего огромного пистолета.

– Ну что, получил?! – Барон вдруг закрыл лицо руками и опрометью бросился к дому.

– Послушай, поди-ка сюда, нет, ну серьезно, – бормотал он минуту спустя, схватив за грудки того друга, что явно был заводилой. – Поклянись мне... дай слово дворянина, что все это не обман, что вы не разыгрываете меня, что...

– Клянусь честью! – торжественно ответил тот, для кого честь дворянина была понятием отвлеченным и кто больше любил иезуитские выходки типа комбинации из трех пальцев в кармане, рожек за спиной, подножки и так далее.

Но барон едва не разрыдался.

В этот момент я впервые обратил внимание на то, что происходит между Лоренцо (вторым другом) и Мартой (сестрой графа). Эти двое, я заметил, не принимали никакого участия в разыгрывающейся драматической сцене, а пристально смотрели друг на друга. Точнее, мужчина пристально смотрел на женщину, повернувшись к ней вполоборота, тогда как она с отрешенным видом разглядывала носки своих туфель. Ему, высокому, ладно скроенному, было, наверное, лет сорок; ей – может быть, даже на год или два поболее (это чувствовалось по некоторой усталости в движениях), однако блестящие темные волосы, гибкая фигурка и ослепительный, какой-то фосфорический цвет лица были совсем как у юной девушки... Не знаю, чем бы закончились их безмолвный диалог и мои наблюдения, если б не подоспел граф со своим верным управляющим.

Тем временем призраки всех сортов величественно стояли или медленно передвигались по дому; пугала приходилось то и дело перемещать, дабы простак барон, воодушевленный своей отчаянной отвагой, приблизившись и схватив ненароком одно из них, не остался бы с обычной простыней в руке. Итак, вернемся к привидениям: отдельные из них действительно «удались». Во всяком случае, стоит упомянуть о том любопытном впечатлении, которое они производили и на меня, и – позволю себе предположить – на графа и его друзей.

Если начистоту, при виде их в этой темноте на нас моментами нападала жуть. Ведь их проходы сопровождались к тому же такими звуковыми эффектами, как звяканье цепей, завывания, стоны, хлопанье саванов на ветру. Все это, мягко говоря, леденило душу. Сюда нужно добавить душераздирающие крики барона: сами подумайте, если нам, знавшим о розыгрыше, было страшновато, что испытывал он?

В этой круговерти проходило время, час был уже поздний.

– Так ты приедешь?

В голосе Лоренцо звучало лихорадочное нетерпение. Они с Мартой внезапно вошли в комнату, и я едва успел спрятаться за портьерой. Конечно же, за ней обнаружилась незапертая дверь, и я мог вполне ускользнуть, однако остался на месте.

– Приедешь?

– Нет. Не могу... Нет.

– Но почему! Хоть раз ты можешь мне объяснить – почему?

– Ну, видишь ли... Да нет, правда, Лоренцо, я не могу. Я... никуда отсюда не выезжаю.

– Ложь! Ты ездишь к теткам, я знаю, ты часто бываешь в городе. Ну что тебе стоит заглянуть на полчаса? Клянусь – дольше я тебя не задержу. Мы там будем только вдвоем, ведь тебе известно, что я один, как собака... Ну скажи, приедешь?

– Нет, нет! И потом, если брат...

– Брат! Вечно ты о своем брате! Слава Богу, ты совершеннолетняя и вправе поступать, как тебе заблагорассудится. Твой брат – он же не глупый человек, мог бы и понять, что ты...

– Нет. Ты его не знаешь.

– Опять все сначала! Да при чем здесь он, в конце-то концов?! И вообще, не обязательно, чтобы он знал об этом. А может, ты боишься, что я... Но, Марта, мне ведь совсем не это нужно! Я только хочу поговорить с тобой хоть раз начистоту, спокойно, не прячась... Или, может быть... Ну вот, опять я говорю, а ты отмалчиваешься! Ну скажи же что-нибудь, давай объяснимся!

– Мне нечего сказать тебе, ты все знаешь, я тебе уже все сказала.

– Что?.. Что ты мне сказала? Ты только твердишь без конца: нет, нет, не могу. Скажи уж лучше – не хочешь.

– Да, именно не хочу.

– Неправда, не гневи Бога! Нельзя же всю жизнь лицемерить, скрывать свои чувства! Да разруби ты этот мрачный узел, что иссушил твое сердце! Пускай я безумен, но неужто я не заслужил хоть одного человеческого слова?

– Не мучай меня, Лоренцо!

– Я не мучаю тебя, Марта. Я тебя люблю, а ты мне не веришь, ну что мне сделать, чтоб ты поверила?! Нет, это не просто недоверие, это... я не знаю... это тиранство какое-то... какая-то темная, зловещая сила... Отчего ты так холодна и надменна, точно горная вершина, отчего так эгоистична... Боже мой, что я говорю! Нет, ты чудная, нежная, ты... Ты даже не представляешь, как мне хочется обнять тебя... Ты ослепительна, как снег, и все же от тебя исходит тепло... твои тонкие руки, твои губы, твои лучистые ресницы... Прости, я не то хотел сказать... Господи, я все говорю, говорю – и никакого отклика!.. Я люблю тебя, Марта! Но и ты меня любишь, я знаю это, чувствую по дрожи твоего голоса, по глазам – они не в силах меня обмануть. А раз так...

– Прекрати, Лоренцо, довольно! Ты скоро вернешься в город и даже не вспомнишь обо мне. Когда ты возвращаешься? Почему бы тебе не уехать сейчас же?

– Не говори так, Марта. Ведь ты не только меня мучишь – ты убиваешь себя, да-да, ты сжимаешь холодной рукой свое сердце, чтобы задушить его биение... Ну чего ты боишься? Что я уеду, что забуду тебя? Или ты и впрямь этого добиваешься? Ну скажи мне хоть что-нибудь. Ты боишься, что я разлюблю, а ты будешь продолжать любить меня, и твоя гордость уже сейчас страдает от того, чего нет, чего быть не может? Или ты думаешь... Но ведь я намерен жениться на тебе, Марта, давай поженимся хоть завтра!

– Лоренцо, умоляю, оставь меня! Хочешь, я встану перед тобой на колени?

– Поди сюда, Марта, дай руку.

– Нет, нет! Если ты в самом деле так уверен в моих чувствах, то почему раньше молчал? А теперь поздно...

– Поздно? О чем ты говоришь, почему поздно?

– Потому что я уже стара.

– Ах, Марта, не говори ерунды!

– Это не ерунда, все так и есть, я... Мне трудно объяснить... Было время, когда я действительно могла стать чем-то для мужчины – во всяком случае, для такого, как ты... Но теперь поздно, все в прошлом.

– Ах, вот оно что! Ну хорошо, допустим, когда-то, прежде, в самом расцвете молодости и красоты, ты могла бы дать больше человеку, которого любишь, но разве это причина для отказа? Нет, не может быть, я не верю.

– Но я не люблю тебя, Лоренцо. Вероятно, когда-то я и могла бы полюбить тебя, но не теперь. Теперь не могу и не должна.

– Опять это твое лицемерие! Ты нарочно внушаешь себе, что не любишь меня, что вообще не создана для любви. Откуда тебе это знать, когда ты ни разу не пробовала? «Не могу, не должна!» Кому и что ты должна? И почему ради какого-то выдуманного долга ты хочешь пожертвовать собственной жизнью? Что бы ты ни говорила, я все равно знаю: ты любишь меня. Прошу тебя, ну попытайся хоть на миг забыться, отдаться во власть другому человеку! Попытка – не пытка. А вдруг ты почувствуешь, что это и есть счастье, безопасность, покой, и поймешь, что до сих пор ошибалась во всем? Да, в конце концов, какая разница, кто прав, а кто ошибается, абсолютного блага не существует. Разве не лучше ошибиться, чем всю жизнь провести в одиночестве? Ведь мы оба одиноки. А я не хочу больше одиночества ни для себя, ни для тебя. Оно только осложняет жизнь, оно бесплодно и для ума, и для чувств... кстати, и для твоего пресловутого чувства долга... Поверь, Марта, если мы будем вместе, все пойдет по-другому, все обретет смысл, даже тоска, даже ум – эта самая бесполезная в мире вещь – сможет на что-то сгодиться. Ты мне так близка, даже по крови, ведь мы с тобой двоюродные... Ты всегда казалась мне такой теплой в детстве... Мне иногда кажется, что ты уже моя, зачем же ты все время отдаляешься?..

– Эй, вы, идите сюда, сейчас начнется самая большая потеха!

В комнате, переговариваясь и смеясь, появились граф с управляющим. Влюбленные поспешно отпрянули друг от друга.

Снаружи вновь слышалось лихорадочное бормотание барона, неутомимо сражающегося с призраками.

Парочка продолжила свой диалог чуть позже, в другой комнате, куда я последовал за ними уже намеренно. По фосфорическому свечению Мартиной кожи мне удавалось различать все ее жесты. В глубоком бархатном голосе уже не было прежней холодности, и порой раздавалась дрожь неподдельной и тайной страсти, угрюмой и вспыльчивой гордыни, безнадежной тоски и уныния, неукротимой, ревнивой девственности, являющейся залогом высших добродетелей. Так много всего звучало в этом голосе, что ему явно трудно было выразить мысль, отчего он то и дело запинался и прерывался. Это был голос самой провинции с ее дикими всеподавляющими условностями, требующими постоянных жертв, и набившими оскомину обязанностями. Славная провинция, для которой не существует практических и разумных решений, где никогда не учитываются интересы ни мужчины, ни женщины, где с бессердечным благородством отдают жизнь из-за одного слова, из-за нелепой щепетильности, где ничем нельзя пренебречь и где в речи еще слышны отзвуки былых, не столь вульгарных, как наше, времен.

Фоном для разговора служили разнообразные таинственные шумы.

– Значит, ты все же хочешь загубить свою жизнь, ну почему, Марта?

– Я ее уже загубила... тогда.

– Ладно, давай говорить только о тебе, как будто меня нет... Так почему ты загубила ее тогда?

– Почему? Я... я не знаю. Дура – вот почему! Быть может, ты и прав, во всем виновата гордыня... или я вбила себе в голову, что у меня иное, более высокое предназначение, может, просто никто не тронул мое сердце... Но так или иначе, время прошло и теперь слишком поздно, понимаешь?

– Для чего – поздно? Ты же не растратила себя, наоборот, все эти годы ты копила в душе свои чувства, обогащала их, так что они вот-вот польются через край. Но ты же не напрасно, ты же для кого-то их берегла... Пусть этот «кто-то» – не я, не может же вся эта огромная накопленная сила пропасть втуне? Она должна перейти другому, слабому существу. Разве не в этом цель жизни? У тебя впереди не так уж много лет, подумай об этом. Я знаю, ты не нашла человека достойного... и я тебя не достоин, но... Неужели ты способна вот так отречься от всего, не оставить себе даже ничтожной возможности для наслаждения... Наслаждения, которое ни в коей мере не затронуло бы твоей гордыни? Неужели ты и впрямь хочешь сохранить эту свою драгоценную, никому не нужную девственность на всю жизнь? Но почему – объясни? Отказаться от всего, потому что не можешь получить все, да?

– Да! Или все, или ничего. Можешь считать это бессмыслицей.

– О, если б я знал, что есть человек, достойный тебя, я бы жизни не пожалел, а заставил бы его прийти сюда...

Она сжала руками виски, утопив пальцы в волосах, и угрюмо, отрывисто произнесла:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю