Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Лукреция злобно рассмеялась. Варяг растолкал дремавшего матроса в треуголке и велел ему принести коробок с червячком. Тут как раз повеял легкий ветерок; заодно с вестью о небывалом зрелище он словно вдохнул силы в оцепеневшую команду. Все поднялись как по волшебству и устремились на корму поглазеть на невиданное состязание.

– Только бы одним глазком глянуть, как это червяк будет ее любить, – говорил, хихикая, адвокату кок. – Черт меня дери, как же этакая шмакодявка совладает с девицей?

Червячка достали из коробка.

– Ну так что? – спросил он высокомерно.

– А вот что, – огрызнулся Варяг. – Я принял ваш вызов. Начнем немедля. Вы готовы?

– Всегда к вашим услугам.

– А ты, Лукреция, готова?

– Готова.

Бросили жребий, кому быть первым. Выпало Варягу.

Склонившись к Лукреции, он нежно поцеловал ее веки и ласково провел ладонью по волосам. Вскоре поцелуи стали более настойчивыми, более страстными; они скользили по щеке все ниже, пока не достигли рта. Варяг горячо обнял девицу; губы их слились в долгом поцелуе. Медленно, почти с женской осторожностью его сильные руки повторяли линию ее плеч и спинной излучины, внимательно следуя малейшим изгибам грациозного тела, иногда замирая и любовно ощупывая его. Затем губы Варяга спустились еще ниже, отыскали подмышечную впадину, обозначили овальную ложбинку меж грудей, сами груди и бедра; ладони воспроизвели их выразительную округлость, перешли к икрам, настойчиво задержались на лодыжках, коснулись подушечек пальцев на крошечной ножке и пробороздили то место, где они соединяются со ступней... Все это время Лукреция лежала неподвижная и холодная; глаза девицы оставались открытыми и насмешливо, с налетом презрения смотрели поверх головы ласкавшего ее мужчины.

Под конец оба тела переплелись; вернее, Варяг вплотную прильнул к Лукреции; он дрожал, раскачивался и сотрясался, словно воспарив над ней, а потом вдруг обмяк и всей тяжестью навалился на хрупкую и нежную девичью плоть. Но и тогда Лукреция осталась невозмутима. Глаза ее были приоткрыты, а взгляд выражал полную безучастность. Только однажды, когда Варяг гладил ей лодыжки, она сомкнула веки, но тут же снова подняла их с торжествующим видом.

Варяг понуро встал, рассеянно пригладил волосы, утер ладонью рот и что-то неразборчиво пробормотал в сердцах.

– Ледяная кукла – вот ты кто! – сказал он громко и отошел.

– Вы полагаете, сударь? – поинтересовался голубой червячок. – Во всяком случае, поздравляю с окончанием. Теперь мой черед.

– Хм... да-а... – тихонько протянул кок. – Ничего себе...

Матросы шире раскрыли глаза: зрелище поистине становилось захватывающим.

Червячок подполз к Лукреции. Девица сидела неподвижно, с непроницаемо-серьезным лицом. Червячок поднялся по выемке между большим и указательным пальцами ноги, не торопясь потянулся к лодыжке, обернулся вокруг выпуклой косточки и пополз вверх по ноге к колену. Решительно забрался в углубление между икрой и берцовым прологом бедра, обогнул остов ноги и на время исчез из виду – должно быть, задержался в подколенной складке. Немного погодя появился снова, вскарабкался на колено и очутился на его плоской чашечке. Не останавливаясь, червячок полным ходом заскользил по бедру; он напоминал генерала, которому не терпится занять новый рубеж.

Достигнув тазобедренного холма, червячок продолжил подъем. Девица уронила руки вдоль тела, слегка откинула назад голову и, полузакрыв глаза, тяжело дышала. Ее дыхание учащалось но мере того, как червячок подбирался к лицу. Он намеренно миновал пупок, проскочил между грудей, скажем так: не удостоив их и взглядом; подступил к шее, прополз по перевернутой дуге подбородка, выбрался наконец на щеку и устремился к глазам.

Лукреция сильнее смежила веки; в узком просвете из-под ресниц виднелись закатившиеся глаза.

– Нет... нет... – прошептала она.

Червячок начал ползать по окружности глазной впадины, иногда он останавливался и льнул к коже.

– О-о, о-о!.. – стонала Лукреция.

А червячок все кружил и кружил, то по одной глазнице, то по другой, переползая взад-вперед через переносицу.

Матросы как завороженные следили за его равномерными, уверенными движениями. Все отчетливо слышали скрип, какой бывает, когда проведешь пальцем по краю мокрого стакана. Казалось, звук исходит от размеренных движений червячка. Лукреция подрагивала и стонала, чуть сдвинув брови. Червячок замер, словно осторожно сжимая ее веки. Лукреция приоткрыла глаза, и червячок начал тереться о корни ресниц, о самый краешек века, стараясь достать до испода, протиснуться между веком и глазным яблоком. Девица продолжала исступленно стонать; восторг ее нарастал. Червячок оставил в покое глаза, пустился к полуоткрытому рту и юркнул в глубину – лишь временами мелькала его спинка, и было ясно, что он скользит по внутренней стороне губы, лаская и как бы смакуя десны. Порой червячок застывал на месте, вкушая нежные соки слизистой оболочки, и тогда Лукреция в беспамятстве сжимала фаланги пальцев, будто призывала его продолжать.

Червячок направился вниз, на этот раз пробираясь за ухом, и замешкался там ненадолго; миновал на шее три горделивые венерины складки, обогнул лопатку, нырнул под мышку и прямиком нацелился на грудь. Повертел головкой, словно решая, какой сосок чувствительней, и по неуловимому движению Лукреции определил, что левый. Здесь он стал кружить по красному ободку, оставленному змеями-сосунами, – сначала нарочито медленно, потом все быстрее, быстрее, а под конец и вовсе как маленький смерч. В своем сумасшедшем кружении он был похож на шальную змейку, ловящую себя за хвост.

Лукреция глубоко вздохнула и затихла. А червячок заскользил еще ниже...

– Ну так что, Роберто Коракальина? – спросил он, когда все было кончено. – Пожалуй, не стоит спрашивать мнение Лукреции. Как честный противник, ты обязан вывести нас в безопасное место, а уж потом отправляйся на все четыре стороны искать свою обетованную землю.

Варяг сидел совершенно подавленный. Он был наголову разбит и посрамлен. На что ему теперь остров, да и вообще все на свете, коли Лукреция утрачена для него навсегда? Сидел он так, думал горькую думу и не знал, что ответить. Вдруг в голову ему пришла одна мысль, низкая и подлая мыслишка, от которой не так-то просто было отделаться. Ветер спал, жара снова сделалась непереносимой. После минутного развлечения матросы опять сникли. Возбуждение, вызванное столь необычным зрелищем, лишь усилило их муки.

Глупо так горевать, думал Варяг. Достаточно вытянуть ногу, и от этого червячишки даже мокрого места не останется. Соблазн был велик; солнце продолжало нещадно палить. Червяк в ожидании ответа расположился на палубе, задрав миниатюрную головку, – такой слабый, беззащитный и прозрачный. И Варяг не выдержал. Он стремительно выставил ногу и растер червячка немного наискосок, как чиркают спичкой. Крошечное создание брызнуло серным желто-голубым пламенем, оставив после себя сморщенную, опаленную оболочку.

В первую минуту Лукреция не поверила своим глазам; она рухнула на колени и машинально подобрала кожицу, не в силах вымолвить ни слова.

– Ах, Роберто! – выкрикнула она. – Я должна была это предвидеть! Как подло вы поступили! Вы сломали мне жизнь! Да падет на вашу голову проклятие небес! Всеобщая ненависть будет сопровождать вас до самой...

Дикий вопль, раздавшийся за спиной Варяга, помешал ей договорить. Не успел юноша обернуться, как четыре могучих руки скрутили его железной хваткой. Матросы гурьбой набросились на него.

– Все! Хватит! – вопили бунтовщики. – Никакой ты не Варяг! Ты просто Роберто Коракальина. Трус, ты предательски убил соперника, который победил тебя в честном поединке! Мошенник и негодяй, ты еще хуже, чем мы все! Плевать нам на твой остров! Хотим по домам!

– И девицу! Без разговоров! Сию минуту! – надрывали глотку остальные. – С нами она не соскучится. Уж мы постараемся. И без всяких там фокусов. Можете не сомневаться!

– А ну-ка глянь, – разошелся Шпагат, – что я сейчас сделаю с твоими вонючими тараканами!

С этими словами ополоумевший матрос бросился на таракана, который преспокойно разгуливал по палубе; прежде чем подоспевший капитан успел удержать Шпагата, тот злобно растоптал насекомое и ногой выпихнул в море его жалкую скорлупку. От твари осталась только белая вязкая лужица.

– Баранья башка, что ты наделал! – не своим голосом крикнул капитан.

Не обращая внимания на его окрик, моряки ринулись к Лукреции и учинили зверскую драку за право обладать ею. Варяг беспомощно взирал на эту сцену.

– Несчастные! – твердил он. – Что вы натворили! Тараканы озвереют – теперь всем нам крышка!

Н и к т о не слушал его.

Появление убитого соплеменника вызвало у тараканов сильнейшее волнение. Эти твари, еще недавно лениво качавшиеся на волнах, вдруг беспорядочно засуетились. Они шевелили длинными усиками, толкались, налезали друг на друга... Наконец кто-то на корабле заметил неладное. Почуяв неминуемую гибель, матросы освободили Варяга и принялись молить его о спасении.

Но было уже поздно: длинная вереница тараканов тянулась из моря по свисавшему канату; палуба быстро заполнялась. Иные лезли прямо через борт и присоединялись к сородичам. Отступать было некуда. Сколько бы насекомых ни убивали обезумевшие от страха люди, на место убитых наползало вдвое больше.

– Горе нам! Мы пропали! – истошно заорал Варяг. – Они взбесились. Спасайся кто может!

Вскоре вся палуба кишела тараканами. Некоторые матросы попытались укрыться в трюме, но через люк за ними хлынул целый поток осаждавших. Выйти оттуда никто не смог. Настойчивые твари заползали во все щели, валились друг на друга, заполняли собой все, пока не погребли людей заживо. Те, кто остались наверху, сражались отчаянно, но безуспешно. Положение их становилось безнадежным: тараканий слой доходил уже до колен, не считая тех насекомых, что ползали по телу; матросам с трудом удавалось защитить хотя бы лицо. Биться с этой необъятной ордой было бесполезно: на место каждого убитого таракана со всех сторон стекались сотни и тысячи. Один из матросов бросился в море и погиб там среди соплеменников наступавших. Тараканы проникали повсюду, взбирались все выше и выше, заполняли на своем пути малейшее пространство; они свисали с корабельных снастей, окрасив густо-черным цветом паруса.

Лукреция стояла на полубаке и отбивалась из последних сил. Она изнемогала от омерзения – бледная, ослабевшая, девица готова была отдаться на произвол судьбы. Груда тараканов доходила ей до бедер; насекомые без устали карабкались на грудь и плечи, путались в волосах, ползали по лбу. Она чувствовала, что они копошатся меж ног, набиваются под мышки, пытаются раздвинуть губы и вот-вот заползут в рот...

– Хватит, Бога ради, хватит! – не выдержав, закричала Лукреция и закрыла лицо руками. Она отчаянно рыдала и тряслась как в ознобе.

– То есть как это – хватит?.. – осведомился Роберто, промокая носовым платком капельки пота на лице.

– Довольно, умоляю тебя. Ты прав: я была злой, гадкой, но будь великодушен. Я не люблю Бернардо. Я люблю тебя, тебя, Большого Варяга, моего Варяга, моего господина... – Девица склонила голову на плечо Роберто и тихонько заплакала. – Прости, обними меня... я буду твоей рабой...

– Во-первых, для вас я не Варяг, а Роберто, – съязвил юноша и, без ума от счастья, прижал к груди Лукрецию.

– Нет. Ты мой Варяг, мой господин. Варяг... Вар. Я буду называть тебя Варом.

Адвокат, сидя в кресле, облегченно вздохнул и смахнул слезинку тыльной стороной ладони.

– Роберто, я давно хотел сказать... Я тоже был несправедлив к тебе... Ты прав, мальчик мой. Видишь ли, я уже давно... Знаешь, давай сделаем так: каждый месяц ты будешь получать от меня столько... сколько я смогу тебе давать. Хватит, чтобы жить безбедно, да-да. Не нужно будет ни о чем заботиться, искать какое-то место... Бог с ней, с карьерой! Пиши себе романы, или что там у тебя, живи как знаешь... Ох-хо-хо!.. – Адвокат отвернулся, чтобы никто не заметил, как он плачет. – А что до свадьбы, – продолжил он, – мм, помогу, чем смогу... Прости меня за все, разве мог я знать?.. Ну, теперь ты счастлив?

Роберто бросился в его объятия. Он тоже был растроган и, чтобы не раскиснуть, сказал:

– Да эта история мне и самому не нравится. Вы не думайте, они бы как-нибудь выкрутились. Тем более что до острова осталось уже совсем немного...

– Какого острова? – спросила Лукреция.

– Дивного острова в голубом море под голубым небом. В тени пальм и апельсиновых деревьев, под сенью вечнозеленых кустарников и вечно благоухающих цветов там царит блаженный покой...

– А разве мы еще не добрались до этого острова? – прервала его Лукреция, слегка покраснев и опустив глаза.

Перевод А. Велесик

СВАДЕБНАЯ НОЧЬ

Либеро де Либеро

Под конец свадебного ужина доложили о приходе трубочиста. Отец, по натуре большой весельчак, подумал, что будет славно, если такое ритуальное действие, как прочистка дымохода, состоится именно в этот день. Он распорядился впустить трубочиста, но тот предпочел остаться на кухне, где находился большой очаг. Гости неодобрительно отнеслись к вынужденному перерыву, так как не все еще тосты были произнесены. Однако дети подняли неописуемый гвалт, и всем ничего другого не оставалось, как подняться с мест.

Невеста ни разу еще не видела настоящего трубочиста. Обычно, когда тот приходил, она бывала в колледже. Войдя в кухню, она застала там высокого, плотного, слегка сутулого человека в вельветовом костюме цвета топленого масла, с окладистой седой бородой. Сутулость его уравновешивалась тяжеленными горными башмаками, казалось, будто благодаря им все тело удерживалось в вертикальном положении. И хотя по такому случаю трубочист тщательно умылся, лицо его, точно посыпанное молотым перцем, было испещрено множеством черных точек. Чернота скопилась и меж складок на лбу и щеках, придавая лицу глубокомысленное выражение. Однако эта глубокомысленность мгновенно исчезла и сменилась застенчивостью, как только на губах появилась робкая улыбка.

Он чуть ли не врасплох застал невесту, стоявшую за дверью. Столкнувшись с ней лицом к лицу, он страшно смутился, будто его самого застали врасплох за непристойным занятием и теперь ему предстояло объяснять, как он вообще сюда попал. Он что-то забормотал, обращаясь к невесте, но она то ли не поняла, то ли не расслышала его. Трубочист упрямо продолжал мямлить свое, давая понять, что все это имеет к ней непосредственное отношение. Взгляд его был пронизывающим и одновременно многозначительным. Невеста сразу догадалась, что перед ней, в сущности, дождевой червь.

Он снял пиджак и принялся расстегивать жилет. Она выскользнула через вторую дверь и остановилась, прислушиваясь. У нее было такое чувство, что все идет совсем не так, как должно. Невесте казалось, что ее присутствие придаст всему ритуалу больше значительности, хотя, с другой стороны, ей было просто стыдно за трубочиста. Из кухни между тем не долетало ни звука. Тогда она решила вернуться. Детей уже увели, и трубочист остался один. Как раз в этот момент он собирался подняться по лестнице, установленной внутри дымохода. Он стоял босиком, в темной одежде, нижняя часть лица была плотно закрыта повязкой, а на груди висело какое-то приспособление, напоминающее скребок для квашни; как им пользоваться, невеста так никогда и не узнала. Он начал медленно взбираться по лестнице. Но как он вошел в жерло очага, она уже не видела, поскольку опрометью бросилась вон из кухни.

Когда она снова вернулась, кухня была пуста и только странный, отвратительный запах тлена стоял там. Оглядевшись, невеста подумала было, что запах исходит от башмаков трубочиста, оставленных в углу подле узелка с одеждой. Но это был запах сажи. Сажа отваливалась целыми кусками и падала вниз, на дно очага, в такт глухому скрежету, как будто кто-то вгрызался в самую сердцевину дома. Невеста почувствовала, как этот скрежет отзывается внутри ее тела. Иногда звуки затихали, и тогда в дымоходе слышалась глухая возня. Невеста сообразила, что это трубочист продолжает свое нелегкое восхождение.

Но вот воцарилась полная тишина. Девушка замерла в мучительном ожидании. Не отрываясь, она смотрела в жерло дымохода, в глубь черной воронки. Жерло имело форму не квадрата, а узкой темной расщелины.

И тут раздался пронзительный, истошный, нечеловеческий крик. Она задрожала, не понимая, откуда он исходит: от стен, от фундамента, от кухонной утвари или от нее самой. В действительности же этот предсмертный, животный рев был радостным возгласом трубочиста: он добрался до крыши! Возня в дымоходе усилилась. Наконец из расщелины показалась черная нога, искавшая опору, – нога повешенного. Еще немного – и трубочисту удалось нащупать нижнюю перекладину лестницы. В тот же миг невеста вылетела из кухни.

Во дворе она уселась на жернов и, отдышавшись, кликнула старую экономку. Экономка была женщиной простой и впечатлительной. Невеста полностью ей доверяла и велела сообщать все, что творится на кухне. Экономка с таинственным видом сновала между кухней и двором, доставляя новости:

– Начал приводить себя в порядок. Прямо под дымоходной трубой.

Невеста представила, как он стряхивает копоть, стоя на куче золы, словно могильщик на холмике земли.

– А что же он надевает на ноги, чтобы цепляться за стену? – Она велела экономке немедленно выяснить это.

– Мил человек, какая ж у тебя обувка, что ты так ловко по стенке лазаешь?

В ответ он что-то такое сострил, но старуха толком ничего не разобрала.

– Сел перекусить, – доложила она – и бегом обратно на кухню. Вскоре она снова показалась с крохотным букетиком эдельвейсов в руках. Это, мол, подарок трубочиста ей на свадьбу, объяснила экономка, протягивая цветы невесте.

Немного погодя появился и сам трубочист. Он уже переоделся. Через плечо у него была перекинута сумка. Отец невесты приветливо заговорил с трубочистом и стал расспрашивать о его жизни. В тусклых лучах заходящего зимнего солнца, еще сильнее оттенявшего лицо трубочиста, его прищуренные от света глаза и вымазанную сажей бороду, он представлялся то ли фантастической бабочкой, то ли ночной птицей, застигнутой врасплох наступившим днем. Хотя, скорее всего, он походил на гигантского паука или таракана: ведь если смотреть в дымоходную трубу снизу вверх, то она, оказывается, вовсе не такая непроглядно-черная и даже сочится пепельно-липким сиянием.

Трубочист рассказал, что вот уже тридцать пять лет промышляет в этих краях – все чистит и чистит дымоходы, что на будущий год возьмет с собой сына – пора и его приучать к ремеслу, что собирать эдельвейсы теперь запрещено и что этот букетик ему удалось нарвать тайком, и еще уйму прочих мелочей. Но сколько бы он ни лукавил и ни изворачивался, все понимали, что это были только слова, которыми он окутывал себя, точно каракатица, выпускающая защитное облачко.

Он знал всех умерших родственников этой семьи, но его никто ни разу не видел!

И ей стало вдруг стыдно. Но не за него, а за себя. Когда он ушел, она поставила крохотные эдельвейсы перед портретами усопших предков.

Перевод Г. Киселева

ПРОВИНЦИАЛКИ

Двор утопал в зелени. На клумбах выросли необычайно крупные лилии, но странное дело – увидеть их можно было только ночью. В первый вечер, объятые мраком, лилии стояли совершенно неподвижно и как-то боязливо-растерянно. Впрочем, уже в последующие ночи они достаточно освоились и даже начали распускаться. Лилии Святого Антония.

Вернувшись домой – увы, всего лишь на неделю-другую, – Карлино только и делал, что бродил по старым, кое-где покрывшимся плесенью комнатам. Он самозабвенно предавался воспоминаниям, которые навевала каждая попадавшаяся на глаза вещь. И все бродил, ослепленный радостью, в мире своего детства. Кроме него и пса, в доме никого не было. Поденщица – невысокая сухопарая крестьянка – хоть и приходила каждый день, но не больше чем на час-два. С самого утра и в продолжение дня Карлино громко распевал отрывки из опер. Единственным ценителем его таланта была собака, наблюдавшая из своего угла, как хозяин останавливался на пороге комнаты и, придав лицу соответствующее выражение, протяжно запевал. «У тебя они будут с заре-о-ю», – к примеру, выводил Карлино, натягивая рубашку, и при этом с чувством вскидывал брови, а собака в такт повиливала хвостом. Затем он потягивался до хруста в суставах и вдыхал терпкий деревенский воздух. С наступлением сумерек, когда предметы наконец обретают подобающие им очертания и размеры (уже не разросшиеся в сиянии дневного света и не размытые пока светом ночным), Карлино подолгу засиживался на ступеньках парадной лестницы, обхватив руками колени, весь во власти царящего вокруг безмолвия.

Для полного счастья недоставало только ощущения беспечности – добродетель она или порок, кто знает. Может, виною тому годы жизни в городе или прожитые годы вообще? Иногда в глубине души у Карлино просыпалось чувство горечи.

Так протекали дни. Однажды, прохаживаясь в очередной раз по дому, Карлино обнаружил в одном из сундуков старые театральные костюмы. Это были платья без подкладки, сшитые по моде шестнадцатого века. Крупные стежки с испода говорили о том, что шилась одежда наспех. Она источала непривычный запах бархата, атласа, золотой вышивки и, пожалуй, нафталина.

Была у этих костюмов одна особенность: все они застегивались сзади, соответственно дамскими или мужскими застежками, поэтому без посторонней помощи надеть их было невозможно. Карлино извлек из сундука штаны, затем камзол лилового бархата, какие носили в шестнадцатом веке. Часто они доставались ему, Карлино, в те далекие времена, когда в большой зале устраивались спектакли. Вместе с Карлино в спектаклях участвовала жившая в доме молодежь. Интересно, какой стала теперь его кузина, неизменно помогавшая Карлино застегивать лиловый камзол? А вот и ее всегдашний наряд: платье лилейного атласа с мягким золотистым переливом. Оно доходило кузине до самых пят и даже слегка волочилось шлейфом по полу. Только она и могла его надевать: ведь для этого нужно было иметь поистине осиную талию. Над талией неожиданной выпуклостью вздымалась грудь, обыкновенно едва заметная. Тогда ей было лет пятнадцать. У нее были изящные, тонкие руки; тело ее издавало дурманящие запахи. Лицо, обрамленное длинными волосами, иногда вдруг распускалось в лукавой улыбке. Кузину охватывала трепетная дрожь, когда она целовала Карлино в обе щеки (что должна была делать по ходу пьесы). Ее губы бывали то холодными и влажными, то горячими и обжигающими.

Именно с ней Карлино и увиделся, когда после нескольких дней полного уединения решился навестить родню. Теперь это была женщина лет тридцати. Держалась она куда уверенней, чем когда-то. И хотя была весьма недурна собой, все еще ходила в девицах. Впрочем, эта уверенность была скорее напускной. В ее манерах сквозила та нарочитая развязность, которой провинциальные старые девы придают особое значение в отношениях с мужчинами. Карлино показалось, что она во всем командует старухой матерью. Кузина, разумеется, обещала нанести Карлино ответный визит, и чувствовалось, что явится она без провожатых.

Так оно и вышло. Как-то под вечер кузина приехала совершенно одна. Она долго ходила по комнатам и все вдыхала запахи жилья своим остреньким носиком. Конечно, она не тешила себя надеждой найти в Карлино будущего мужа. Но уже в том, как она разгуливала по дому, ощущались железная воля и твердая хватка. Она походила на тех истомленных ожиданием женщин, которые хладнокровно обдумывают свое падение и, предвкушая пылкую развязку, со строгим пристрастием осматривают альков. По ее поведению было ясно, что она готова стать легкой и верной добычей.

– Послушай, – обратилась она к нему по прошествии нескольких дней. От прежней напыщенности и скованности не осталось и следа. – Послушай, а помнишь наши театральные костюмы? Мне бы хотелось... не знаю, как тебе сказать, да и согласишься ли ты. В общем, что, если, пока мы здесь, вдвоем, нам нарядиться, как тогда? Ведь ты сделаешь это для меня, милый, правда?

Но теперь костюмы никак не хотели сходиться на их взрослых талиях. Карлино вынужден был отказаться от попыток застегнуть камзол, хотя руки кузины помогали ему с былой ловкостью. В этом куценьком камзольчике он выглядел смешно. Зато кузина продолжала упорствовать и стягивала, стягивала платье до тех пор, пока оно не затрещало по бокам; грудь непомерно вздулась над декольте, но кузина все же втиснулась в свое прежнее платье. Тотчас вся кровь прилила к ее голове, и не один день ходила она затем по дому с пунцовым лицом. Глаза ее готовы были брызнуть из орбит, а тело неудержимо расползалось над бессильным пояском, перехватившим в талии короткое, до колен, платьице из лилейного атласа. Тем не менее кузина, казалось, ничего этого не замечала. Она пылала, объятая вечным пламенем, прелестная в своем беспамятстве, и все что-то бормотала, словно в бреду. Ее возбуждение росло день ото дня.

– Ну погоди же, старая ведьма! – грозила она матери, стуча от злости зубами.

Когда Карлино пытался как-то смягчить и успокоить кузину, а главное – убедить ее оставить эту затею с переодеванием, она отвечала:

– Любовь моя, неужели ты не понимаешь, что не сегодня-завтра все это кончится? Ты уедешь, скоро уедешь, даже не повидавшись со мной на прощание!

Она оказалась права. В ее отсутствие Карлино то и дело ворчал, останавливаясь по обыкновению на пороге.

– Говорил я тебе, что эта жизнь не для меня! – жаловался он псу. Наконец однажды утром он уехал, так ни с кем и не простившись.

Кузина вновь стала командовать матерью и привезла ее с собой в дом Карлино.

– Перед тем как закрыть дом, нужно все привести в порядок, – изрекла она тоном, не терпящим возражений.

– А это куда? – спросила мать, заметив на оттоманке два старинных костюма.

– Это? На чердак!

Там на длинной скамье костюмы пролежали очень долго: никто о них больше не вспомнил. Первой костюмы обнаружила мышка и проложила себе дорожку. За ней последовали и мышата. Затем настал черед целого полчища червей. Так, мало-помалу, окончательно изъеденные, костюмы прекратили свое существование. Теперь их покрывала только пыль. И все же, брошенные небрежной рукой на лавку, они еще сохраняли былую форму, как сохраняют ее сюртуки в гробах при эксгумации останков умерших. Достаточно малейшего прикосновения – и они исчезнут безвозвратно, превратившись в горстку пыли.

Однако полагать, что такова судьба всех старинных платьев, было бы вредно, да и неразумно. И если для этих двух была уготована столь печальная участь, то остальные платья остались лежать в сундуке. Оттуда их доставали новые поколения женщин – будь то девицы, зрелые женщины или увядшие старухи, неважно, – чтобы нарядиться в них и, преобразившись, покрасоваться, наполняя свои наряды блеском вечно новой жизни. А вокруг этих созданий, для которых детство не проходит никогда, вокруг этих бессмертных созданий во время их вольных игр, конечно, заводилась всегдашняя круговерть и выписывались причудливые фестоны, но уже не кобелями в человеческом обличье, с тлеющей грустью во взгляде, а каким-нибудь щенком из тех, что заливаются на весь дом пронзительным тявканьем, совершенно, впрочем, не соответствующим их крошечным размерам.

Перевод Г. Киселева