Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

7

Она ведь белошвейка, а еще в штопку берет и вяжет. Что бы мне такое придумать? Сорочки; мне нужно заказать себе сорочку. В мой план входит рекогносцировка местности.

– Можно?

Н и к т о не отвечает, никого нет, почему же тогда все открыто? Даже детей нет, небось с такими же, как они, проказниками бросаются камнями в Пьетрафорте... Выходит, зря я заставил себя сюда прийти, горе-влюбленный со своей похотью.

– Кто там? Слава Богу!

– Гм, это я.

– Простите, сейчас я спущусь.

Крутая лестница слева от него загрохотала, словно раскаты грома, и перед ним возникла девочка. Но какая девочка, Господи! Божественная и потому неописуемая, лишь некоторые особенности ее исключительной красоты были, если можно так выразиться, распознаваемы, иначе говоря, заметны с первого взгляда. Например, узкие бедра, густая копна гладких светло-каштановых волос, большие отрешенные глаза... Остальное, то, что представляет собой деликатнейшие детали нарождающейся женственности, терялось, сливалось в каком-то непостижимом видении, из которого невозможно было вычленить ничего в отдельности, но которое внушало чувство убежденности в наличии всех необходимых элементов (видения), жгучее чувство... Этим все и объясняется: когда впечатление живое и непосредственное, пробуждается красноречие, начинается ничего не значащий расплывчатый треп, в духе типичного литератора. Ограничимся лишь повторением того, что девочка была очень красива, предчувствие не обмануло его.

– А-а, это вы, – продолжала она, – наверное, вам нужна бабушка... к сожалению, ее нет и... – Она зарделась так прелестно.

– Бабушка мне не нужна, – сказал Марио с деланной строгостью. – При чем тут бабушка? – Но вдруг осекшись, объяснил: – Я хотел сказать, ты производишь впечатление серьезной девочки, и я... гм... у меня совсем простое дело, ты сама могла бы... короче говоря, мне нужны фуфайки.

– Фуфайки?

– Да, вязаные. Ведь твоя бабушка их вяжет, не так ли?

– Кажется, да.

– Почему «кажется»? Мне говорили, что у вас есть вязальная машина.

– Машина есть.

– Вязальная?

– Ну да...

– Где она?

– Наверху.

– Вот видишь. – И вдруг, набравшись смелости: – А посмотреть ее можно?

– Зачем? – (или: За чем дело стало?)

– Знаешь, хотелось бы убедиться... Проводи меня. Хуже всего, что она смотрела на него удивленно, да, именно удивленно и беззащитно. Потом повернулась, но будто нехотя, и, подойдя к лестнице, остановилась в нерешительности. Ее определенно не устраивала перспектива подниматься первой; с другой стороны, она не осмеливалась или считала невежливым пропустить его вперед (лестница, напомним, была довольно крутая). Наконец она решилась и начала подниматься... И вот тут-то предшествующие рассуждения о таинственности и непостижимости обнаруживают литературную несостоятельность: когда она поднималась по лестнице, ее прикрытые младенческие прелести должны были непременно открываться. Представьте себе девочку, на которую вы смотрите снизу: с ума можно сойти!

Они поднялись наверх. Это была та самая комнатка, которую он видел утром. По одну сторону железная кровать, высокая и явно жесткая, в головах скорбящая Богоматерь, рядом два стула, в углу странное сооружение из двух пустых полок – непонятно для чего. Вот, собственно, и все, да еще эта пресловутая машина.

– Это она?

– Да.

– Вижу, вижу, прекрасно. Надеюсь, в отсутствие бабушки ты и сама можешь принять заказ?

– А что?

– Значит, так, слушай, мне нужны фуфайки, очень толстые. Понимаешь? Очень-очень толстые.

Он смотрел на нее, а она на него, но ее юный взгляд ничего не выражал. Тем не менее она возбуждала его, ведь несколько часов назад она была голой и пряталась (или ему так показалось) даже от света зари...

– Альба... тебя ведь так зовут?

– Да, – ответила она с легкой улыбкой (удовольствия?).

Ее голая грудь, пупок, еще недостаточно втянувшийся, посреди по-детски выпяченного животика, восхитительно нелепого, почти безобразного при общей хрупкости ее тельца (он невольно перевел взгляд на живот девочки)...

– Толстые, значит.

– Да я поняла, – ответила она, усмехнувшись.

– Как это у вас называется? А, вспомнил, в четыре нити.

– Хорошо, я передам бабушке.

А дальше? Что было дальше? Из разных чувств – рассеянности, радости, торжества, что на нее обратили внимание, насмешливости – постепенно зарождалось главное, вернее, первое девичье чувство, подсознательное и смутное, присущее каждой на ее земном пути: агрессивное нетерпение, вызов в сочетании с некоторой нагловатостью, воспринимаемой (чаще, чем на самом деле проявляющейся) как жажда обольщения... «Природа» – так называется то, что таится в их самых сокровенных глубинах... какое божественное понятие (думал про себя Марио), какое широкое, способное соединить воедино всех существ, живущих на Земле, вернее, во Вселенной, все явления и все возможные события! Или, может быть, разделить между всеми и вся, что то же самое... «В четыре нити» – хитрость, любовная уловка. «В четыре нити». – «Хорошо, я передам бабушке». Любовная беседа.

Что касается ее, то, выгнувшись всем своим хрупким тельцем, она, казалось, подалась вперед, запрокинув головку, раскрыв губки, как бы подставляя их для поцелуя, точно в слащавых сентиментальных романах. Она стояла так близко от него, что ему достаточно было протянуть руку, чтобы ее обнять.

8

– Слушай-ка!

– Еще одна загвоздка?

– Угадал. Что-то удержало меня от тех действий, которые кое-кому доставили бы удовольствие.

– Страх! И прежде, чем мы продолжим, ответь: ты уверен, что это «что-то» не удержит тебя и в другой раз?

– Напротив. Уверен, что удержит.

– И что же тогда?

– Тем временем я успею кое-кому помешать.

– Ну да, конечно, в определенном смысле... А скажи, пожалуйста, если не трудно, что именно тебя удержало?

– Сам прекрасно знаешь, не прикидывайся.

– Верно. Давай поговорим о причине, по которой мы отклонились от темы.

– Имя Марио мне не подходит.

– Черт возьми, насколько я понимаю, тут дело вовсе не в именах. К тому же ты сам, то ли из бахвальства, то ли еще почему, так себя окрестил! Постыдился бы! Говорили, говорили – и вот тебе раз! Однако дело зашло слишком далеко, чтобы теперь что-то менять – будь то обстоятельства или имена... Неужели начинать все сначала? Ты вправду считаешь, будто имя делает человека, а не человек – имя?

– Не могу сказать точно. Знаю только, что «Марио» мне не подходит.

– Желаешь сменить его?

– Да, и в первую очередь потому, что оно не сочетается с ее именем.

– Ах, вот оно как! «Она» – это, надо понимать, та маленькая жеманница?

– Та маленькая жеманница. И мне нужно имя прозрачное, светлое, сияющее, такое, чтобы соответствовало имени «Альба». А с Марио я пытался, сам знаешь, и знаешь также, что ничего из этого не выходит.

– Как ничего?

– Ну почти ничего (действительно, она ведь ни разу его не произнесла, это безвкусное имя; можно сказать, нарочно его избегала). Ты, пожалуйста, не думай, что я капризничаю, но, если я останусь Марио, мы не продвинемся ни на шаг.

– Хорошо, допустим. Прозрачное, светлое, сияющее – ни больше, ни меньше (ишь, замахнулся!). Такое имя ко многому обязывает... Предлагаю «Саба», и баста.

– Саба?!

– Так звали одного прекрасного воина, если не ошибаюсь.

– Возможно. Но Альба и Саба отдают литературщиной. Слишком много «а» и слишком похоже на скороговорку.

– Тогда Пафсиказий.

– Ха-ха-ха, да где ты это слышал? Такого имени и в нашем календаре-то нет.

– А как насчет Орландо?

– Понимаю, куда ты гнешь, но, не говоря уже обо всем прочем, где знаменитый меч?

– Вместо него у тебя есть охотничий рог, иными словами, ты больше трубишь, чем дело делаешь.

– Осипший, безголосый рог, слишком много трубил впустую. Еще что-нибудь придумай.

– Альбонетто?

– Да ну тебя с твоими чертовыми аллитерациями, к тому же, извини, конечно, но это тоже литературщина! Альбонетто, Альба.

– Но должны же мы что-то придумать. И перестань из себя турецкого пашу строить. Чем вышучивать мои предложения, помог бы лучше, черт побери.

– Будь по-твоему. Что тебе слышится в имени Альба?

– Что-то средневековое.

– Молодец. Следовательно...

– Уж не претендуешь ли ты на имя...

– Точно, почти угадал.

– Иди ты к дьяволу со своими шутками! И постарайся побыстрей закончить свой сентиментальный водевильчик (который я лично нахожу бессмысленным), чтобы без промедления приступить к делу.

– Но мы ведь не решили вопрос, а это так важно.

– Ничего, действуй по обстоятельствам.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ваши уста сольются в поцелуе, возьми имя, которое подскажут тебе вдохновенье или обстоятельства, а еще лучше – первое, что придет в голову.

– Сольются в поцелуе! С чего ты взял, что они сольются?

– Я в этом не сомневаюсь!

– Чтобы такой человек, как я?..

– Такой, как ты, в данном случае a fortiori [59] 59
  Тем более ( лат.).


[Закрыть] , так сказать.

– Да нет, ты меня неправильно понял, я хочу сказать, это было бы святотатством.

– Ай! Ой!

– Ты что?

– У меня из-за тебя пустота заболела.

– Что еще за пустота, шут гороховый?

– Полость, где у других сердце, которое, хоть его у меня и нет, достаточно чувствительно к безумствам таких типов, как ты... В общем, я возмущен и призываю тебя выполнить добровольно принятые на себя обязательства. Беги, торопись сжечь последние крупицы здравого смысла на затухающих угольях твоих двусмысленных желаний. (Возможно, все будет как надо, в чем я, правда, сомневаюсь.)

9

И он протянул руку и обнял ее за талию; обнял легко, по-отечески или по-братски, стараясь, чтобы это выглядело невинной лаской (извечно лицемерный жест на сей раз выглядел вдвойне лицемерно). Она же поняла иначе: едва он ее коснулся, задрожала всем телом, запрокинула голову и посмотрела на любезного противника с неожиданной серьезностью.

Талия у нее была как тростинка, он обхватил ее одной рукой, которая смогла обвиться вокруг стана так, что ладонь, скользнув по хрупким ребрам, нащупала обе груди... Груди! Какое осязаемое слово для этого безумца, какое невыразимо прекрасное слово!

– О, – сказала девочка воркующим шепотом, приближая свое лицо, вздыхая, мурлыча, извиваясь, раскрывая губки и еще по-разному, соблазнительно деепричаствуя.

– Не надо, дон Марио, не надо...

Вот тебе раз! Да какое тут может быть вдохновение! Приблизив губы, она наплевала ему в лицо, произнеся ненавистное, безликое, случайное имя; пригвоздила его к нему, не дав времени подыскать более подходящее. Впрочем, может, оно и к лучшему, ибо это придавало всему определенную будничность или видимость будничности, рассеивало бесплодные фантазии и избавляло от груза туманных «Да», «Нет», «Может быть», «Я бы»; назревавший поцелуй, разумеется, в результате становился терпким, неистовым (она предвкушала его именно таким). Вернее, он должен был бы стать и стал бы таким, когда бы... когда бы не...

Деревянная лестница басовито загромыхала, на этот раз не сверху вниз, а снизу вверх, и в пролете показалась известная личность. Джамбаттиста, жертва! До чего же он был хорошенький вблизи: нежная кожа, светлые глаза, золотистые брови при каштановых волосах, глаза он, правда, нервно прищуривал, на лбу уже были морщины... И все равно (согласен, это «все равно» тут не очень-то к месту) его предстояло убить. С другой стороны – рассматривать его времени не было, а раздумывать – тем более.

Возбужденный какой-то своей буйной игрой, мальчик насмешливо посмотрел на парочку, принявшую невинный вид, и даже не подумал поздороваться.

– А-а, Джамбаттиста, – поспешно нарушила молчание сестра. – Чего тебе?

– Ничего. – Но уходить, однако, не собирался.

– Дон Марио пришел к бабушке, ему нужны фуфайки, – на всякий случай неуверенно объяснила юная перестраховщица, напоминавшая в эту минуту человека, который держит в руках взрывоопасный предмет.

– А мне-то что! – отозвался брат с характерным римским выговором.

– Просто я думала, ты знаешь, где она.

– Кто, бабушка? Откуда мне знать? Ты тот самый, – неожиданно спросил он, – кто живет там, напротив? – И неопределенно показал на окно.

– Да, прекрасное дитя... Прекрасное и хорошее. Ты ведь хороший мальчик, не так ли?

– Черта лысого, – ответил тот на привычном для него лексиконе. Представление о нем как о хорошем мальчике, должно быть, показалось ему нелепым.

– Постыдился бы, – все с той же неуверенностью пожурила его сестра. – Кто так разговаривает?

– Ничего страшного, пусть говорит, что хочет, он такой славный. Скажи-ка, ты ходишь в школу? В какой класс?

Вопрос остался без ответа; малыш демонстративно почесывал живот.

– Брось зубы заговаривать. Сколько дашь?

– Что-что? Откровенно говоря...

– Иди-ка ты играть, – вмешалась сестра.

– Дудки! Сколько дашь?

– Сказать по правде, мне непонятно, почему я должен тебе что-то давать... Нет, я, конечно, могу, но с какой стати?

– А с такой. Я тебя застукал с моей сестрицей.

– Ага, теперь понятно. Славненький малыш! Сообразительный! Но ты ошибаешься, твоя сестра мне только показала машину...

– Для вязки чулок, а не фуфаек...

– Неужели? А она была уверена...

– Здрасьте вам! – сказал он (это означало – на его жаргоне, – что я у него не крючке).

– В любом случае держи.

– Да ты жмот.

– Ничего себе! Ладно уж, на еще.

– Теперь хватит. Привет. – И, словно Мефистофель, Джамбаттиста с грохотом провалился вниз.

О том, чтобы остаться с нею, не могло быть и речи. Марио обратился в бегство, сердясь, что его превратили в посмешище в глазах девочки и своих собственных. И кто? Невоспитанный мальчишка, из тех, кого называют «сорвиголова». Однако, как ни странно – и это было хуже всего, – никакого стыда он не чувствовал.

Почему? Бог весть.

Так или иначе, его план, состоявший в том, чтобы продумать преступление и предварительно вжиться в него, можно было считать провалившимся.

10

– Да не волнуйся ты так, я здесь. Что еще случилось?

– Появились новые обстоятельства, мне нужна поддержка.

– Этого я и боялся. Позволь мне вздохнуть про себя и мысленно покачать головой... Я здесь. Итак?

– In primis et ante omnia [60] 60
  Прежде всего и главным образом ( лат.).


[Закрыть]  – Марио.

– Опять ты со своим Марио!

– Да, опять, пока ты не убедишь меня...

– Что Марио – единственно возможное для тебя имя?..

– Хотя бы.

– Я этого не смогу сделать, но учитывая факты...

– Какие еще факты, исчадие ада?

– Сам знаешь.

– Ах, сам знаю ? Нет уж, мой милый, я другое знаю, что о фактах (даже таких невинных, как детоубийство) нельзя говорить, пока...

– Пока ты не поменяешь имя?

– Естественно. Попробуй-ка проглотить шляпку гвоздя, а потом посмотрим, превратится ли она в твоем желудке в химус.

– Дурацкий пример. И почему именно шляпку, а не весь гвоздь?

– Да потому, болван, что весь гвоздь поранил бы тебе желудок или кишечник.

– Хорошенькая логика! Иными словами, ты хочешь сказать, что имя Марио не вписывается в твой или наш контекст?

– Не хочу сказать, а говорю и добавляю: суди сам, можно ли таким путем чего-то добиться. В последнее время...

– То есть четверть часа назад.

– Четверть часа назад я вынужден был прибегнуть к странным словосочетаниям, жонглировать местоимениями, лишь бы избежать употребления своего ненавистного имени.

– Как это, «прибегнуть к словосочетаниям»?

– Мысленно.

– Что за чушь! К тому же ты забываешь, что она сама назвала тебя Марио.

– Так тем хуже! А ты болтун!

– Это почему?

– Обещал, что в момент поцелуя я смогу почувствовать себя самим собой.

– Давай оставим бесполезные встречные обвинения и перейдем к выводам. Ты решительно считаешь, что, будь у тебя другое имя, другим был бы и результат твоего ухаживания? Например, не появился бы плутишка Джамбаттиста и не помешал бы вам, состоялся бы запланированный поцелуй, который заставил бы тебя мучиться угрызениями совести, а малышку – дрожать в экстазе, и так далее и тому подобное?

– Вполне возможно.

– Если ты и впрямь так считаешь, то ты безумец. Наоборот, все свидетельствует о том, что, даже приблизив свои губы к губам девочки, ты как был, так и остался Марио. Не говорю, марионеткой. Марио – кошмарио! Ну что с тобой поделаешь?

– И все же?

– Ох, сколько раз мы уже произносили это «и все же»!.. Предположим, некто, отчаявшись жить (существовать), выбрал себе имя, или назвал себя, или был назван Некто. Если хочешь последовать его примеру...

– Молодец! А другой взял быка за рога и назвал себя Никто.

– Да, но его оставь в покое, он не имеет с тобой ничего общего. Он назвал себя Никто, потому что кое-что из себя представлял.

– Это уже нечто новенькое. Но, может, мы говорим о разных Никто... Только время теряем, предаваясь целыми днями этим интеллектуальным спорам.

– Весьма сожалею.

– У меня появилась идея.

– Наконец-то.

– Ты не думаешь, что мое имя нуждается в искуплении, как первородный грех?

– Очень может быть.

– Продолжай.

– Я? А впрочем, почему бы и нет? Верно, оно будет тяготить тебя или останется чем-то непереваренным и неудобоваримым, вроде шляпки гвоздя, пока не искупишь его кровью.

– Кровью?

– Разумеется, кровью, и как положено – невинной. Или ты забыл свои обязанности убийцы?

– Нет-нет.

– Образно выражаясь, мы могли бы сказать, что оно – твое имя – останется мертвым грузом, покуда ты не обагришь его кровью. Кровью, слышишь? В конце концов, следует его узаконить. Ясно?

– Куда уж яснее! Но если я правильно понял, разве соблазнить неопытную девушку, а затем ее безжалостно покинуть не равносильно тому, чтобы обагрить его кровью – имя то есть?

– Э, нет, не ловчи. Может, и равносильно, но неравнозначно. Помнишь нашу старую песенку?

 
Бескровная победа —
Пустая сказка, миф.
Мы празднуем победу,
В крови ее добыв...
 

– Тише! Только фальшивого пения не хватало! Скажи, пожалуйста, что такое этот дурацкий «камиф»?

– Тупица! «Сказка, миф».

– Да ну тебя...

– К черту? Это мой удел и моя стихия.

– Так что же ты посоветуешь на прощанье?

– Убить мальчонку Джамбаттисту.

11

Студент, подающий большие надежды, защитил дипломную работу по русской литературе. В числе прочих членов экзаменационной комиссии был старик Гвидо Маццони, который, разумеется, мало разбирался, да и не особенно стремился разобраться, в том, о чем шла речь. Пока продолжался экзамен, он, свесив моржовые усы, не отрываясь, царапал ручкой по своим листочкам, а затем оставил их в аудитории, но какой-то доброхот листочки подобрал, и тогда выяснилось, чем занимался преподаватель: выводил на разный манер «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Так, наверно, Марио, воспротивившийся собственному имени, повторял на все лады звучную ямбическую строчку «Убить мальчонку Джамбаттисту». Повторял, и все: ничего определенного фраза ему не подсказывала. Убить, изучив сначала привычки жертвы, разработав план, – чистая демагогия. Все, милостивые государи, упиралось в непреодолимую помеху, а именно в поступок, и его ошибка состояла в том, что он считал себя способным на столь серьезный шаг (способным преодолеть внутреннее неприятие такого поступка)...

Верно было также и то, что был он человеком рассеянным, и образ мальчика вытеснялся образом... образом... А это была уже знакомая область: женщины, а главное, грезы о них, удобные тем, что ни к чему не обязывают, не требуют непременного осуществления... Эта сестренка! Что у нее там, под ресницами?

– Под ресницами, говоришь?

– Да, именно, потому что там, похоже, таится и оттуда исходит...

– Ее наивная агрессивность? Значит, опасность грозит оттуда, из этой засады?

– Откуда же еще? А что ты тут делаешь, кто тебя звал?

– Не придирайся, случаи моего вмешательства, к сожалению, участятся и будут все меньше связаны с твоим желанием меня видеть. Настанет такой момент, когда мне придется вести тебя шаг за шагом либо сбросить со сцены.

– «Засада», пожалуй, мне нравится. Лесная засада.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты обратил внимание, что брови, у нее густые и почти сросшиеся на переносице?

– Обратил.

– Ты не думаешь, что она с годами может стать волосатой?

– Глупости! Бывают женщины со сросшимися бровями и при этом гладенькие, беленькие, с чистой кожей.

– Безволосые?

– Ну есть волосы, где положено. Я знал одну...

– Ты?

– Я в тебе или ты во мне. Она ведь брюнетка, твоя малышка, или нет?

– У нее волосы цвета воронова крыла.

– Так вот я знал одну – волосы цвета воронова крыла, с синеватым отливом, причем не только на голове, а кожа тем не менее чистая, белая, представляешь себе ощущение?

– Хочешь распалить меня?

– Думаю, в этом нет нужды. Так, к слову пришлось.

– А что скажешь о ее ручках?

– Ага, вот ты и про ручки вспомнил, про вышеупомянутые ручки... Но, честно говоря, их я бы не смог описать – они такие же, как у всех девочек-подростков, большие и неловкие.

– Все равно, ручки есть ручки, садовая твоя голова.

– Ах, прости, пожалуйста.

– Ну а бархатные глазки? Какие они доверчивые, грустно-смущенные!

– Но и насмешливые, и дерзкие иногда, разве я не прав ?

– У, ехидина! Послушаем, что ты скажешь об остальном – мягкости и гибкости, наэлектризованности, робкой бесцеремонности или бесцеремонной робости, обо всем том, что заключено в ней с головы до пят. Давай-ка, выкладывай!

– И не проси, ничего не скажу.

– Ну и слава Богу.

– Признайся, влюбился в нее?

– Как было не влюбиться! Правда, это не значит...