Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Но дело даже не в тех умных и интересных мыслях, которые они высказывают. Дело в самом Крассе. Его фигура стоит в центре рассказа. Некогда Цицерон в уме своем создал образ небесного оратора, оратора из мира идей Платона. Образ этот многим казался нереальным, фантастическим. И вот сейчас этот идеал воплотился в живого человека – Красса. Он сам олицетворяет собой великое искусство красноречия. Он артист до мозга костей, артист в каждом слове, в каждом жесте. Только глядя на него, мы понимаем, что такое красноречие.

Цицерон признается, что ему было больно писать о тех днях. «Горечь воспоминаний оживила во мне старую и тяжелую печаль. Ибо не прошло и десяти дней, как Люций Красс, с его поистине бессмертным дарованием… был унесен неожиданной смертью» (De or., III, 1).И Цицерон вспоминает свое детское отчаяние, вспоминает, как, войдя в пустую Курию, он трогал скамью, на которой последний раз сидел Красс. Но теперь через много лет все представлялось ему в ином свете. «По-моему, Красс, тебе были дарованы свыше и блистательная жизнь, и своевременная смерть, ибо… тебе пришлось бы быть свидетелем похорон отечества». Не увидел он и «этого общества, где все извращено… Он жил одной жизнью с Республикой и погиб, когда она погибла» (De or., III, 8—12).Смерть Красса совпала с «похоронами» Республики. И та тьма, которая упала на Рим после его смерти, делает еще ярче свет, озаряющий кружок этих мирно беседующих людей. Это свет заката. Мы видим не только последний день Красса, но и последний день Рима. Это и придает особое грустное очарование диалогу.

Почти сразу же Цицерон приступил к следующему сочинению. Давалось оно ему нелегко. Он все время был недоволен. Рвал уже законченный текст и начинал сызнова (Q. fr., III, 5, 1).«Я пишу то сочинение, о котором тебе говорил, – сообщает он брату, – книгу «О государстве». Это тяжелый и вязкий труд. Но, если получится то, что я задумал, мои усилия не пропадут даром. Если же нет – я брошу его в море, на которое смотрю, когда пишу» [96]96
  Это писалось не в Тускулуме, а возле Неаполя.


[Закрыть] (Q.fr., 11, 12, 3).И «его усилия не пропали даром». Книга «О государстве» – наверно, самое знаменитое из всего, что он написал.

Тут передо мной встает следующая трудность. Сочинения Цицерона читали и перечитывали. Писали и пишут целые трактаты о юридических, политических и философских взглядах Цицерона. Ясно, что произведения эти глубокие и многоплановые. И в этой главе я просто не в состоянии охватить все эти проблемы. Да я и не чувствую себя достаточно компетентной. Поэтому я остановлюсь только на одном их аспекте, аспекте религиозном.

В трактате «О государстве» Цицерон вновь обратился мыслью к мечтам своей юности. В те далекие годы, когда он был учеником Сцеволы Авгура, он очень любил слушать рассказы своего старого учителя о прошлом. Сцевола, как это часто бывает с пожилыми людьми, постоянно вспоминал свою молодость и тех людей, которые его тогда окружали. И один из этих людей поразил тогда воображение мальчика. Это был Сципион Эмилиан, великий полководец и прекрасный оратор, истый римлянин нравом и эллин по образованию, человек благородный и великодушный. Он сделался любимым героем юного Цицерона. Он воображал себе целые картины из его жизни, мечтал, что будет с годами на него похож. Вот этого-то человека и сделал оратор теперь героем своего диалога. У него на вилле собираются друзья, самые знаменитые и ученые люди Рима. И между ними возникает разговор о природе государства [97]97
  Действие происходит зимой 129 года.


[Закрыть].

Греческая политическая наука выделяла три так называемые правильныеформы государства: монархия —законная власть одного человека, аристократия —власть избранного совета и демократия —власть всего народа, соблюдающего собственные законы. Но все эти формы кажутся Сципиону и его друзьям несовершенными. Во-первых, они несправедливы. При царской власти все вершит один, народ же совершенно устранен от управления. При аристократии граждане, правда, выбирают своих руководителей, но они совершенно не участвуют в принятии важных решений. При демократии же предполагается полное равенство в управлении, а «само это равенство несправедливо», так как люди неравны от природы. Во-вторых, каждое такое государство находится словно на вершине крутого обрыва: минута – и все полетит в бездну. Ведь монархия превращается в деспотическое правление, ибо в самом лучшем, самом мудром царе сидит свирепый деспот. Либо он изменится сам, как случалось с многими правителями, испорченными чрезмерной властью; либо ему наследует недостойный преемник. Аристократия вырождается в господство знатных или, что еще хуже, богатых. Народ ежегодно голосует. Но это фактически выборы без выбора. Граждане выбирают тех, которых надовыбрать. Что же до демократии, то она скатывается к господству толпы, охлократии, а это самое ужасное. Ибо нет тирана страшнее, чем взбесившаяся чернь. Вскоре вожаки народа захватывают неограниченную власть. Так «из величайшей разнузданности, которую они почитают единственной свободой», вырастает тирания (Сiс. De re publ, I, 43–47; 68).Однако, говорит Сципион, все-таки можно построить справедливое, долговечное и разумное государство. И это государство не идеал, не фантазия философа. Нет, это реально существующая римская Республика, в которой власть равномерно распределяется между монархическим элементом, выраженным властью ежегодно переизбираемых народом консулов, аристократическим – сенатом и демократическим, то есть народным собранием. Иными словами – между элементами всех трех правильных форм, которые находятся в равновесии. И Сципион шаг за шагом рассматривает римскую историю и римские политические учреждения и объясняет их смысл [98]98
  Эта теория принадлежит другу и учителю Сципиона Эмилиана греческому историку Полибию. Подробнее см. в моей книге: Бобровникова Т. А.Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена. М., 2001. С. 253–262.


[Закрыть].

Можно себе представить, как интересны были все эти рассуждения для современников Цицерона, которые, видя гражданские бури, потрясавшие Рим до самых основ, не раз, должно быть, с тоской спрашивали себя, в чем их смысл и где же спасение. Но все-таки не эти мысли привлекали поколения людей, которые жадно читали книги Цицерона в то время, когда уже почти не помнили о республике и совсем не интересовались политикой. Что же более всего влекло этих людей? Последняя книга диалога, которая получила название «Сон Сципиона».

В конце беседы Сципион рассказывает друзьям чудесный сон, который он видел в ранней юности, когда к нему не снизошла еще слава. Тогда он простым воином прибыл в Африку, еще не подозревая, на какую головокружительную высоту вознесет его там судьба. Тотчас он отправился к нумидийскому царю Масиниссе, старому другу своего деда Сципиона Старшего. Царь принял его как родного сына; он вспоминал свою юность, и они полночи проговорили о Сципионе Старшем. Наслушавшись рассказов об этом великом герое, Эмилиан наконец заснул в одной из комнат дворца среди экзотической роскоши. Тут и посетило его необыкновенное видение.

Внезапно он услыхал голос, назвавший его по имени. Открыв глаза, он увидел, что перед ним стоит тот, о ком рассказывал Масинисса – сам Великий Сципион – именно такой, каким он всегда представлял его себе. Эмилиан содрогнулся, но дух полководца ободрил его и поднял на воздух. Они поднимались все выше и очутились наконец среди звезд в круге, полном ослепительного света. То был Млечный Путь. Отсюда им видна была как на ладони вся Вселенная. Она представляла собой величественный храм, посреди которого висел земной шар. «Все казалось мне прекрасным и изумительным. Звезды были такими, какими мы их отсюда никогда не видим, и такой величины, какой мы не могли и подозревать. Звездные шары намного превосходили величиной Землю. Сама же Земля показалась мне такой крошечной, что мне стало обидно за нашу державу, которая занимает на ней, как бы точку». Звезды окружали их отовсюду. Это были живые, прекрасные и разумные существа. Кругом гремели аккорды какой-то божественной музыки.

– Что это за звуки, такие дивные и такие сладостные? – спросил Эмилиан.

– Музыка сфер, – услышал он в ответ.

Это гармония, образовывающаяся от вращения всего мира. И нет звуков прекраснее. Слышать ее грубым земным ухом нельзя. Но «ученые люди, подражая ей в мелодиях струн и пении, открыли себе путь вернуться сюда, как и те, кто наделен был талантом и в земной жизни занимался науками, внушенными богами». Растерянный и оглушенный всем увиденным и услышанным, Эмилиан нашел наконец силы спросить у своего таинственного вожатого, живы ли все те, кого называют умершими, и жив ли сам Сципион.

– Конечно, – отвечал он. – Те, кто вылетел из оков своего тела, словно из темницы, живы. А то, что вы называете жизнь, – это смерть. Но почему ты не глядишь на отца своего Павла, вот он подходит к тебе?

И тут Эмилиан увидел своего горячо любимого отца, который скончался 11 лет тому назад. Он залился слезами, но в следующую минуту был уже в объятиях отца. Несколько времени Эмилиан не мог побороть своего волнения и сдержать льющиеся слезы. Овладев собой, он спросил:

– Отец, если это и есть жизнь, как я услыхал от Публия Африканского, зачем же я медлю на Земле? Почему не спешу прийти сюда, к вам?

– Нет, – отвечал он, – только когда тот бог, которому принадлежит этот храм, что ты видишь, освободит тебя от оков тела, тебе откроется путь сюда. Ведь люди рождены, чтобы оберегать тот шар, который ты видишь в центре этого храма и который называется Землей. А душа дана им из тех светил и огней, которые вы зовете звездами. Поэтому, Публий, тебе и всем благочестивым людям подобает удерживать душу в оковах тела. Без дозволения того, кто эту душу дал, уйти из человеческой жизни нельзя – таков долг, возложенный на вас богом».

И главный наш долг – это долг перед родиной. «Всем, кто спас отечество, помог ему, укрепил, предназначена на небе обитель, чтобы они вечно пребывали там в блаженстве. Ибо ничто не угодно так верховному богу, который правит миром – во всяком случае из того, что происходит на Земле, – как собрание и общества людей, связанных правом; эти сообщества называются государствами. Те, кто сохраняют и направляют эти общины, спускаются на землю отсюда и сюда же возвращаются… Если ты захочешь… лицезреть это место и этот вечный дом,, не думай о человеческих наградах за свои поступки – пусть сама доблесть будет тебе наградой и влечет к истинному достоинству».

В заключение Сципион говорит:

«– Запомни: смертен не ты, а твое тело. Ведь ты не эта оболочка. Человек – это его разум, а не та форма, на которую можно показать пальцем. Поэтому знай: ты – бог, если бог тот, кто живет, кто чувствует, кто помнит, кто предвидит, кто управляет, кто повелевает и движет телом, которое ему дано, так же, как нашим миром управляет верховный бог. И подобно тому, как миром, который отчасти смертен, движет вечный бог, так и бренным телом движет вечная душа… Упражняй себя в добрых делах. Самые благородные мысли – это заботы о благе родины. Тот, чей дух к этому стремится, кто потружен в эти заботы, взлетит легко в небесную обитель и этот чертог…

Он удалился и я проснулся» (De re publ., VI, 9—29).

Таков знаменитый «Сон Сципиона». Он оказал огромное влияние на европейское человечество. Его комментировали и языческие ученые, и христианские Отцы Церкви. Данте подражал ему, Петрарка перелагал в своей «Африке». Буркхардт рассказывает, какое удивительное впечатление производил «Сон Сципиона» на людей Возрождения. «Эти языческие небеса… – говорит он, – вытесняли христианские небеса». И свои надежды на бессмертие они основывали уже не на Священном Писании, а на «Сне Сципиона» ^{55} . Нет никакого сомнения, что Шекспир думал об этом же видении, когда писал:

Взгляни, как небосвод

Весь выложен кружками золотыми;

И самый малый, если посмотреть,

Поет в своем движенье, точно ангел,

И вторит юнооким херувимам.

Гармония подобная живет

В бессмертных душах; но пока она

Земною грязной оболочкой праха

Прикрыта грубо, мы ее не слышим.

(«Венецианский купец»)

Гофман рассказывает, что прочел «Сон Сципиона» еще ребенком. Он произвел на него неизгладимое впечатление. «Я, помню, убегал иной раз в светлые лунные ночи из дому и прислушивался, не донесет ли ветер до меня отголоски тех чудных звуков» ^{56} .

И подобное восхищение понятно. Я не знаю другого произведения, которое столь решительно отрясает от себя прах земной. Ни одна чувственная, эгоистическая мысль не примешивается к блаженству праведных. «Сон Сципиона», словно стрела, устремленная в небо к звездам. А прозрачный, торжественный язык создает полную иллюзию того, что мы сами побывали на Млечном Пути, осыпаны звездным светом и приобщились к блаженству праведных.

Тут встает один очень интересный вопрос. В чем заключаются муки грешников, для человечества не составляет загадки. Мы прекрасно представляем их себе по аналогии с нашими лагерями и застенками. Но, по выражению Лермонтова, «нам небесное счастье темно». Каково будет то блаженство, которое вознаградит праведника за все страдания земной юдоли? Это каждый представляет в соответствии со своими вкусами и фантазией. У мусульман, например, праведные попадают в роскошные сады с пальмами и гранатами, где нет ни палящего солнца, ни мороза и царит густая тень. Там текут реки из вина, меда и молока, которое никогда не скисает. Избранники Аллаха лежат на ложах с парчовыми подкладками и зелеными подушками; на них зеленые одеяния из сундуса и парчи и ожерелья из серебра. Им прислуживают вечно юные отроки, «подобные рассыпанному жемчугу». Они обходят пирующих с чашами и кубками из хрусталя. Вино имеет вкус имбиря, и от него никогда не болит голова. Обитатели райского сада едят плоды и птичье мясо. А вокруг них гурии, «черноокие, большеглазые, подобные жемчугу», «которых не коснулся еще ни человек, ни джинн». Они вечно остаются девственницами, хотя ежедневно услаждают праведников. «Поистине, – восклицает пророк, обращаясь к мусульманам, – это для вас награда, и усердие ваше отблагодарено!» (Коран, 56: 11–37(38); 47: 15(16)-17; 76: 11–22; 55: 46–78; пер. И. Ю. Крачковского) ^{57} .

А у скандинавов павшие на поле боя герои попадали в Вальгаллу, чертоги Одина. Жизнь их совсем не похожа на жизнь мусульманских святых. «Всякий день, лишь встанут, облекаются они в доспех и, выйдя из палат, бьются и сражаются друг с другом насмерть. В том их забава. А как подходит время к завтраку, они идут обратно в Вальгаллу и садятся пировать» вместе с самим Одином. Едят они всегда одно и то же – мясо вепря по имени Сэхримнир. Каждый день его варят, а к вечеру он снова воскресает. Мясо они запивают пивом ^{58} . И эти боевые утехи для них – самое сладостное наслаждение.

А в чем же заключается блаженство праведников согласно Цицерону? Они внимают музыке сфер, заключающей в себе тайны мироздания. Ведь вся земная поэзия, музыка, науки – это лишь ее отголоски. Они беседуют с прекрасными и мудрыми звездами и постигают планы Бога. Это еще яснее сказано в написанном несколько лет спустя диалоге «Тускуланские беседы». Сбросив земные оковы, душа летит ввысь, подобно птице, и возносится на небо. Там, освободившись от всяких мелочных забот повседневной жизни, она всецело отдается познанию мира. Ибо «от самой природы заронена в наши умы некая ненасытная жажда истины». А при виде дивно прекрасных мест, куда попадет душа, в ней зажжется неугасимая жажда познания. Ведь именно красота окружающего мира еще здесь, на земле, пробудила в нас страсть к знаниям. Нас поражает вид морских заливов или ревущего океана. «Каково же должно быть зрелище, когда предстанет нам вся земля с ее положением, видом, очертаниями?» Ведь видим и слышим мы не глазами и не ушами. Часто бывает, что, глубоко задумавшись, мы не видим и не слышим того, что перед нами. Между тем наши глаза и уши вполне здоровы. Дело в том, что это лишь окна, через которые созерцает мир наша душа. Но окна эти часто замутнены. Какое же дивное зрелище откроется душе, когда между ней и вселенной не будет этих тусклых окон! (Тих., I 44–48).

Итак, не наслаждения, не битвы, а познание истины будет наградою праведникам на небе. Поистине удивительная мысль! Но я думаю, их жизнь еще интереснее.

«Сон Сципиона» завершает собой диалог «Государство». Начинается трактат рассуждениями о земной общине людей, связанных правом. Главное для членов этой общины – чувство долга. Заканчивается же он рассказом об общине небесной, о сонме праведных, обитающих у Млечного Пути. И эти две общины связаны. Охранители общины земной спускаются на землю из общины небесной. Выполнив свое дело, они возвращаются на небо. Далее. Главная обязанность людей земной общины – это беречь землю. Напрашивается вывод: а не должны ли граждане небесной общины оберегать небо и помогать богам в управлении Вселенной? Думаю, что это именно так и, вероятно, об этом прямо было сказано в недошедших частях «Сна Сципиона». Именно так понял Цицерона Данте, который поместил своих праведников на светила, которые они вращают.

Я вижу подтверждение тому в следующем. Примерно в то же время, как был задуман диалог «О государстве», Цицерон произносит, а потом издает речь в защиту Сестия [99]99
  Речь эта произнесена в 56 году, а издана, вероятно, несколько позже. «Государство» же писалось с 54 по 51 год.


[Закрыть]. Многие пассажи в этой речи перекликаются с «Государством», совпадения иногда почти дословны ^{59} . Поэтому отрывки из речи в защиту Сестия, говорящие о душе, можно рассматривать как первый вариант Сципионова видения. И вот в этой речи Цицерон говорит, что те, кто идет трудной тропой добродетели, должны избрать для себя образцами Сципионов, Эмилиев – то есть как раз героев «Сна Сципиона» – и других великих римских героев. «Я уверен, что они находятся в числе богов и в их совете(immortalium coetu ас numero)» (Sest., 143; курсив мой. – Т. Б.).В совете богов – значит они действительно участники замыслов Творца и его помощники в управлении вселенной. Таким образом, небесная обитель Цицерона – это рай поэтов, ученых и тех, кто отдал жизнь служению государству. Наградой им служат сами добрые и прекрасные поступки, познание высшей истины и высшей красоты и участие в планах Творца.

Но какова же судьба грешников? Тех, кто не достоин того, чтобы войти в собрание небожителей? Ведь картина райского блаженства всегда дополняется страшными описаниями адских мук. У Платона, которого так любил Цицерон, жребий грешников был суров. Вот как описываются их муки. «Люди с огненным обличьем» бросились на них, «связали по рукам и по ногам, накинули им петлю на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по вонзающимся колючкам» (Plato. De re риbl, 615 D – E).Эти огненные люди настолько напоминают чертей, что невольно перед нашими глазами встают иллюстрации Доре к Дантовому «Аду».

У Вергилия Эней попадает в потусторонний мир. Он видит Элизиум, где пребывают души праведных, видит и ад, где томятся злодеи. «Слева под утесом он увидал крепость, окруженную тройной стеной. Стремительный Флегетон обнимает ее бурными огненными потоками… Напротив ворота с колоннами из цельного адаманта; мощь их не одолеть ни человеку, ни даже небожителю во всеоружии. До неба вздымается железная башня; день и ночь, не зная сна, стережет вход Тисифона [100]100
  Имя одной из греческих богинь мщенья, эриний.


[Закрыть]в подпоясанном плаще, мокром от крови. Оттуда слышатся стоны и свист свирепых бичей, лязг железа и звон оков» (Verg. Aen., VI, 548–558).Современник Цицерона поэт Лукреций говорит, что его соотечественников мучит страх перед загробным наказанием, которое ожидает душу, когда она спустится «к пустынным озерам сумрачного Орка». Этот страх, по его словам, «мутит человеческую жизнь до самого дна, застилая все смертной тьмой и не оставляя ни одной светлой и чистой радости». Вот почему, говорит он, особенно богатые приношения в храмы делают разбойники: они надеются купить себе прощение у неба ( Lucr., I, 110–115; III, 37–40; 90–93).

Между тем мы с удивлением обнаруживаем, что в «Государстве» Цицерона нет описания загробных мук. Автор ограничивается следующими скупыми словами: души злодеев, говорит он, «выскользнув из тела, летают вокруг Земли и возвращаются сюда (то есть на Млечный Путь. – Т. Б.)только после многих веков блужданий» ( VI, 29).Этого явно мало. Быть может, подробнее об аде говорилось в недошедших до нас частях Сципионова сна? В поисках ответа мы обращаемся к другим произведениям Цицерона. Тут мы узнаем поразительную вещь. Оказывается, Цицерон, который так горячо верил в бессмертие души, Цицерон, автор «Сна Сципиона», не верил в ад. Загробные муки он называет нелепейшей выдумкой поэтов, которую стыдно повторять даже какой-нибудь полоумной старухе (напр. Cat., IV, 8; De nat. deor., II, 5).Но в таком случае какое же наказание ожидает грешников? И Цицерон высказывает поистине удивительную для европейца мысль. Единственной наградой за хороший поступок, говорит он, является само сознание содеянного тобой добра. А единственным наказанием за дурное дело – причиненное тобой зло. «Ко всякому благородному поступку надо стремиться ради него самого… Справедливость не нуждается ни в плате, ни в награде: к ней надо стремиться ради нее самой… Ведь это величайшая несправедливость – требовать плату за справедливость» (Leg., I, 48–49).Когда в диалоге «О государстве» один из собеседников сетует, что герой, спаситель Республики, не получил никакой награды от отечества, то слышит суровый и спокойный ответ Сципиона Эмилиана: «Для мудрого человека само сознание того, что ты совершил прекрасный поступок, есть высшая награда за доблесть» (De re publ, VI, 8).

Точно так же от греха должны удерживать не муки – земные или загробные, все равно. Цицерон говорит, что ему стыдно за мыслителей, которые утверждают, что стези добродетели надо держаться из страха перед наказанием. «Значит, страшные телесные уродства будут вызывать у нас отвращение, а душевные не будут? Тех, которые обладают каким-нибудь пороком или тем более многими пороками, мы называем несчастными; разве оттого, что они понесли какие-либо убытки, муки, а не из-за отвращения к самим этим порокам?» (Leg., I, 50–51).Нет. Не страх наказания, а ужас перед грехом должен удерживать от зла (Leg., I, 40).Любопытно, что этот взгляд возмущал ранних христиан. Лактанций говорит, что Цицерона можно назвать почти совершенным христианином. Но в этом одном пункте, по его словам, Туллий заблуждался. «Без надежды на бессмертие, которое Бог обещает своим верным, было бы величайшим неразумием гоняться за добродетелями, которые приносят человеку бесполезные страдания и труд» (Lact. Div. inst., IV, 9).

Грешники терпят наказание не в аду, а здесь на земле. Но как же так? Разве мы постоянно не видим злодеев в золоте и пурпуре? Они богаты, довольны, окружены раболепной лестью и мирно оканчивают дни в своей постели, оплаканные домашними. Это ли Божья кара? Где же мировая справедливость? Именно этот вопрос задает Цицерону в диалоге «О законах» его брат Квинт. Оратор отвечает ему:

– Мы неправильно понимаем, Квинт, что такое Божья кара. Мнение же обывателей сбивает нас с толку, и мы не видим истины. Мы почитаем несчастьем для человека смерть, телесную боль, душевные страдания и судебные приговоры. Спору нет, такова человеческая участь, она выпадала на долю многим достойным людям. Но наказание за преступление мрачно – это самое страшное, что может быть на свете (Leg., II, 43–44).

Что же это за страшное наказание?

По роду своей деятельности Цицерон много общался с преступниками и мог изучить этот сорт людей. И он сделал очень важное для себя открытие. Он заметил, что преступление всегда сопровождается душевной болезнью.Он, например, неоднократно отмечал совершенно необъяснимые, просто бессмысленные поступки Верреса; они-то и привели его к гибели. И оратор объясняет их безумием, овладевшим Верресом после совершенных преступлений ( Verr., II, 1, 7–9; II, 5, 73; 139).«Очевидно помешательство, обыкновенно сопутствующее… преступлениям, обуяло его… сердце» (II, 5, 139).«Подстрекаемый безумием, которое овладело им вследствие его преступлений» (II, 5, 73).

Но отчего же преступник сходит с ума? Дело в том, что он испытывает непрерывные мучения, которые в конечном итоге полностью разрушают его личность. Терзают же его мысли о содеянном. Сознание преступления «мучит его и лишает рассудка… Все это не позволяет ему успокоиться от овладевшего им помешательства» (Verr., II, 1, 7).Это очень странное состояние. Не раскаяние, не угрызение совести, как можно было бы подумать. Раскаяние как раз благотворно и приводит человека к добру. Между тем обезумевший преступник не только не идет к добру, а творит все новые и новые злодеяния, одно страшнее другого. Цицерон вспоминает, что поэты часто рисуют нам преступников одержимыми безумцами. Например, Орест у Эсхила убивает родную мать и тотчас же являются страшные призраки, фурии [101]101
  В греческом оригинале трагедии они названы эриниями.


[Закрыть]с пылающими факелами в руках. Они гонят свою жертву, жгут ее факелами, пока она совсем не обезумеет. Эти фурии с жгучими факелами лишь поэтическое олицетворение мучительных мыслей, которые жгут мозг преступника (Leg., I, 40).«Не верьте тому, что вам не раз случалось видеть на сцене – что совершившего… преступление преследуют и пугают фурии с горящими факелами, – нет, ничто не терзает его, как сознание его вины, его страх перед собой; его мучают воспоминания о его грехе… Вот – те богини мщения» (Rose. Атеr., 67).Преступники, говорит Цицерон Квинту, могут подкупить суд людской, но они не уйдут от суда Божьего. Их «гонят и преследуют фурии, но не с пылающими факелами, как в мифах, они мучат их тоской от сознания греха» (Leg, I 40; II, 43).

И особенно ярко эти муки, это безумие видны у Клодия. Все его метания, крики – это стоны боли, вопли безумия. «Какая кара, посланная бессмертными богами, может быть ужаснее помешательства, безумия? Неужели ты полагаешь, что те герои трагедий, которые на наших глазах мучаются и гибнут от боли и ран, несут более тяжкую кару бессмертных богов, чем те, которых изображают безумными? Нет. Стоны и вопли Филоктета не так жалки… как дикие прыжки Афаманта [102]102
  Филоктет —греческий герой времен Троянской войны. Укушенный змеей, испытывал непрерывные боли. Афамант в припадке безумия убил родного сына. Оба они выведены в греческих трагедиях, в частности, в трагедии Софокла «Филоктет».


[Закрыть]и бред матереубийц. Когда ты в народном собрании испускаешь бешеные вопли, когда рушишь дома граждан, когда камнями прогоняешь честных людей с Форума, когда бросаешь зажженные факелы на крыши соседям… когда не различаешь сестры и жены… тогда ты несешь ту единственную кару, которую бессмертные боги установили за человеческие преступления… Стрелы богов вонзаются в мозг нечестивцев» (Наr., 39).

Более всего поражает меня в этих рассуждениях их сходство с «Преступлением и наказанием». Прямо кажется, что Цицерон кратко рассказывает содержание романа Достоевского. Как помнит читатель, Раскольников еще до убийства очень интересовался проблемой преступления. Он пришел к выводу, что оно всегда сопровождается душевной болезнью. Он надеялся, что в его случае все будет иначе, ибо он не совершает преступления. Но он жестоко ошибся. Рассудок его стал мешаться сразу после убийства. Он постоянно находится в состоянии полубреда, страдает, не может ни с кем говорить, на него находят приступы необъяснимой ярости. Его врач Зосимов не сомневается, что он сошел с ума. Именно благодаря этому он выдает себя перед следователем. Интересно и другое. Раскольников испытывал жгучие страдания и в то же время ни разу он не ощутил угрызения совести. Он даже тоскует по ним, уверенный, что они облегчили бы его душу. В конце концов он понимает, что единственный для него выход – выдать себя властям. Как тут не вспомнить Цицерона, который, описав состояние преступника, замечает: «Ему осуждение может быть отрадно» ( Verr:, II, 1, 9; ср. Cat., IV, 8).

* * *

Все эти мысли изложены в диалоге Цицерона «О законах». Он задуман как продолжение «Государства». Если в первом диалоге исследуется Римское государство, во втором изучаются его законы. Как всегда у Цицерона, дело происходит в деревне, в одном прелестном уголке Лациума. Цицерон прогуливается вместе со своим братом и Аттиком. Друзья просят оратора прочесть им лекцию о праве. И вот они располагаются на тенистом берегу Лириса среди пения птиц и журчания вод. Цицерон начинает, прямо скажу, необычно.

Прежде всего он спрашивает Аттика:

– Согласен ли ты с нами, Помпоний (ведь мнение Квинта я знаю), что природой правят воля, разум, власть, мысль, веление… бессмертных богов?.. Именно с этого лучше всего начать рассмотрение вопроса.

Хотя Аттик был эпикурейцем, которому положено было все это отрицать, он тут же соглашается (Сiс. Leg., 1, 21).Но при чем же здесь боги? Почему лекцию о праве надо начинать с такого странного вопроса? Цицерон разъясняет это.

«Прежде чем обратиться к отдельным законам, рассмотрим… смысл и сущность закона вообще… Мудрейшие люди полагали, что закон не был придуман человеком… но он есть нечто извечное… Этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами» (II, 78).Этот « небесный закон», как называет его Цицерон, есть «сила, которая не только древнее, чем народы и гражданские общины, но и ровесница божеству, ведающему и правящему небом и землей» (II, 9).Чтобы пояснить свою мысль, Цицерон приводит такой пример. Тарквиний обесчестил Лукрецию. Предположим, в законах того времени не были предусмотрены такого рода преступления и не была оговорена кара за них. Иными словами, предположим, закон не смотрел на Тарквиния как на преступника – тем более что он был царским сыном. Значит ли это, что Тарквиний не совершил преступления? Нет. Он преступник, ибо попрал закон небесный. «Поэтому истинный и первый закон… есть мысль всевышнего Юпитера» (II, 10).

Люди – творцы земных законов – угадывают закон небесный и пытаются воплотить его на земле. То есть они угадывают мысли Бога, бывшие еще до создания людей. План Цицерона, таким образом, необыкновенно красив. В реальных земных законах римской Республики он хочет разглядеть очертания того великого небесного закона. В этом смысл диалога. Однако сразу возникает вопрос: почему люди оказываются способными проникнуть в замысел Бога? Разве они, как мы знаем из «Государства», не затеряны на маленьком шаре во вселенной, на котором занимают только точку? Это верно. Но дело в том, что «человеческий род… был наделен божественным даром – душой… Поэтому мы по справедливости можем говорить о своем родстве с небожителями или о своем божественном происхождении». Таким образом, этот дар – душа – делает людей и богов существами одной природы, поэтому-то люди, эти слабые и бренные создания, могут проникнуть в замыслы самого Юпитера, поэтому они смотрят на небо с нежностью как на «прежнюю свою обитель». Более того. «Весь мир, – говорит Цицерон, – следует рассматривать как гражданскую общину богов и людей» (I, 21–23).Поэтому, когда человек проникнется мыслью о Боге, когда он увидит красоту мира – небо, землю и море, – когда осознает, что Божество правит всем этим великолепием, он поймет, что он «не гражданин какого-то одного огороженного стенами местечка, а всего мира, как бы единого града» (I, 61).