Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

– Меня всегда удивляет бесстыдство тех, кто ломается в театре на глазах у Росция: разве можно хоть шевельнуться на сцене так, чтобы он не заметил каждый твой промах! – говорил он с досадой (De or., II, 233).

Посмертной славой своей Росций обязан одному Цицерону. Ведь артисту поклоняются только те, кто видел его на сцене. У следующего поколения уже другой кумир – живой герой, а не воспоминание. Кто помнил актеров времен Плавта или Теренция? Самые имена их забылись – их знало лишь несколько антикваров. Но не такая судьба ждала Росция. Он навсегда остался в истории Рима как некий недосягаемый образ, идеал, символ гения. «Всякого, кто отличается в каком-либо искусстве, называют Росцием своего дела» (De or., I, 130).Более того. Его слава пережила самый Рим. Читатель, быть может, помнит, что принц Гамлет у Шекспира говорит о Росции. Отчего это случилось? Оттого, что Цицерон в каждом своем произведении его воспевает, а так как он был великим писателем и имел дар описывать все зримо, то нам начинает казаться, что мы собственными глазами видели Росция на сцене.

Артистический мир неудержимо влек к себе Цицерона. Он знал имена даже второстепенных актеров. Он жил сценой. Естественно, он не мог довольствоваться тем, чтобы любоваться артистами на подмостках. Он мечтал о личном знакомстве. И вот, наконец, ему удалось вступить в этот чарующий ослепительный мир и познакомиться со своими кумирами. Случилось это еще в юности, до его отъезда в Грецию. Он был тогда болезненным никому не известным юношей. Никто не подозревал, какое великое будущее готовит ему судьба. Эзоп стал его близким приятелем. Росций – любимым другом. С ним Цицерону всегда было как-то удивительно легко. Он был ласков, вежлив, мягок; он был остроумен и блестяще образован. С ним можно было вести интересные разговоры, столь далекие от обычной светской болтовни. Словом, Росций воплощал в себе именно те качества, которые так нравились в людях Цицерону, Вскоре одно обстоятельство связало их еще сильнее. Над Росцием и его семьей сошлись тучи.

Дело было вот в чем. Тесть Росция, человек простодушный и, судя по всему, абсолютно непрактичный, стал жертвой плутней своего компаньона. Тот безбожно его обманывал, а кончил тем, что стал угрожать и привлек к суду. Тестю грозило полное банкротство, потеря имущества и доброго имени. На противной стороне были лучшие ораторы Рима, поддержкой которых успел заручиться ловкий компаньон. Между тем адвокат, взявшийся защищать обвиняемого, человек очень обязательный и опытный, был отослан из Рима сенатом по срочному делу. Приближался день суда. Защитника не было. Положение было отчаянное. И тут Росций сделал неожиданный и смелый шаг. Он решился довериться не маститому оратору, а своему неопытному двадцатипятилетнему другу Цицерону, который к тому времени не вел еще ни одной крупной тяжбы. Цицерон был очень польщен, но смутился. Противники были слишком знамениты, а, главное, времени почти не оставалось. Между тем дело было очень сложным и запутанным.

С обычной своей светской любезностью Цицерон сказал Росцию, что его всегда поражали своей меднолобостью артисты, которые дерзали состязаться с ним, Росцием, на сцене. Теперь же он боится оказаться столь же меднолобым, выступив соперником таких знаменитых ораторов. Но Росций начал его ободрять и умолять. А ведь он, говорит Цицерон, был таким хорошим актером, что умел быть красноречивым даже не открывая рта. Ему просто невозможно было отказать. Искушение было слишком сильно. И Цицерон согласился (81 год) ( Quinct., 77—7(9) [32]32
  Это первое известное дело Цицерона. Вел его он на несколько месяцев раньше защиты Росция Америнского.


[Закрыть].

Процесса этого мы разбирать не будем. Достаточно сказать, что Цицерон сделал тут чудеса. Это длинное, нудное, однообразное дело он сумел превратить в увлекательный рассказ, нарисовал яркие портреты и несчастного банкрота, и его пронырливого компаньона. Каков был приговор суда, мы не знаем. Но, видимо, Цицерону удалось спасти тестя Росция, ибо, когда пять лет спустя сам актер попал в аналогичную ситуацию, он тут же, не задумываясь, обратился к Цицерону (76 год).

Противником Росция был также его компаньон Фанний Херея. Он утверждал, что Росций обманул его и не выплатил обещанных денег. Надо сознаться, что с самого начала Росций вел себя совершенно неправильно и показал, что он столь же непрактичен, как и его тесть. Он устранился от общих дел, когда же компаньон стал требовать с него денег, он стал их давать, надеясь, видимо, от него отделаться. В конце концов он запутался окончательно. Дело приняло угрожающий оборот. Его привлекли к суду, а все его ошибки и данные им обвинителю деньги явились серьезными уликами против него и как будто неопровержимо доказывали его вину. Вот тогда-то он обратился за помощью к Цицерону.

Оратор прежде всего изложил дело и жалобы и претензии Хереи. Он доказал без особого труда всю их несостоятельность. После этого он приступил к психологической стороне этой драмы.

– Посмотрим, кто он, этот обманувший товарища человек… Это Квинт Росций!.. Горячий уголь, брошенный в воду, моментально гаснет и стынет; так тотчас же умрет и потухнет огонь клеветы, брошенный в чистую, ничем не запятнанную жизнь. Росций обманул своего товарища?.. Может ли тяготеть такое обвинение над подобного рода человеком? Он, который – я сознаю смелость своих слов – еще более честен, чем талантлив, более правдив, чем образован… он, который сумел прослыть достойнейшим сцены художником, сохраняя при этом славу человека, достойного сената за свое бескорыстие!.. Знаешь ли ты человека, о котором был бы лучшего мнения, чем о нем? Кто в твоих глазах более честен, совестлив, ласков, услужлив, благороден?.. Росций оказался плутом! Это как-то странно звучит в ушах и сердцах всех (Rose. Histr., 17–19).

Но как ни странна, как ни чудовищна даже мысль, что Росций кого-то подло надул, в этой истории есть нечто еще более примечательное и удивительное – а именно фигура пострадавшего. В самом деле, кто он, эта невинная и простодушная жертва коварных козней? Фанний Херея, отъявленный плут, продувной мошенник, известный всему Риму. Как могло случиться, чтобы такой человек дал себя одурачить и кому? Этому непрактичному и неопытному Росцию!

«Это вдвойне невероятно – невероятно, чтобы Росций кого-то обманул, невероятно, чтобы Фанний дал себя обмануть».

– Прошу и умоляю вас, сравните между собой жизнь того и другого! (Ibid., 19–21).

С этими словами Цицерон указал на скамью обвинителей, где гордо восседал Фанний Херея. Действительно, он менее всего годился для роли невинной овечки. Было тут и еще одно весьма неожиданное и забавное обстоятельство. Этот Фанний имел странную привычку бриться наголо, сбривал даже брови. Голый череп и полное отсутствие бровей придавали ему какой-то чудной вид, между прочим, почему-то хитрости и лукавства. Но дело было в другом.

Любимой коронной ролью Росция был Баллион из плавтовского «Псевдола». Это хозяин публичного дома, человек ловкий и не только беспринципный, но бравирующий своей полной аморальностью. Когда его называют мерзавцем, вором, взломщиком, он удовлетворенно кивает и говорит: «Так, так. В самую точку». Когда ему кричат: «Ты прибил отца и мать!» – он с усмешкой отвечает: «Верно. Даже убил. Ну и что же? Это ведь лучше, чем их кормить. Разве я поступил неразумно?» Роль эта очень смешная, но вместе страшноватая.

Так вот Росций в этой роли гримировался под Херею. Зрители могли узнать и голый череп, и безбровое лицо, и всю повадку. Казалось, Росций представлял именно Херею. Быть может, это было случайностью. Быть может, Росций считал своего компаньона очень подходящей моделью. С актерами это бывает. Известно, что Шаляпин, встретив в вагоне на юге Франции старого кюре в широкополой шляпе и шейном платочке, сразу понял, что это его дон Базилио. Он копировал его в точности, вплоть до фулярового платочка, хотя этот человек, возможно, был вполне порядочным. А, может быть, для Росция не были тайной внутренние качества этого дельца, и он копировал его не без умысла. Как бы то ни было, сходство было разительным и Цицерон тут же поспешил его обыграть.

Едва он произнес имя Баллиона, зрители и судьи мгновенно узнали Херею. Можно себе представить, какой взрыв хохота прокатился по рядам. И уж конечно, сильно пошатнулось доверие к этому обвинителю, который как две капли воды был похож на содержателя публичного дома!

Затем Цицерон перешел к следующему пункту, а именно – каковы же мотивы преступления? Зачем было Росцию жертвовать своей репутацией и обкрадывать товарища? Денег у него было много, долгов никаких. Что же его толкнуло на такой поступок?

– Квинт Росций обманул Фанния на сумму 50 тысяч сестерциев. Ради чего?

Это рассуждение вызвало смешки на скамье обвинителей. Им показался забавным самый вопрос – зачем человеку 50 тысяч? Цицерон мгновенно уловил этот смех.

– Улыбается Сатурий, лукавый человек, как он воображает, и говорит: «Ради этих самых 50 тысяч». Ну да, но скажи мне, почему ему так понадобились эти 50 тысяч?

И тут Цицерон напомнил одно обстоятельство, которое обвинители забыли, а может быть, и не знали. Всем известно было, что Росций зарабатывал бешеные деньги. За одно выступление ему платили столько, что это вполне могло составить счастье скромного человека на многие месяцы. Но вот уже десять лет, как он отказался от платы и выступал безвозмездно,считая, что деньги ему больше не нужны. За эти годы он потерял 6 миллионов сестерциев. Мог ли он после этого польститься на 50 тысяч и обокрасть своего товарища? (Ibid., 23–24).

Разумеется, Цицерон выиграл процесс и честь Росция была восстановлена.

Я думаю, из этих строк читатель почувствовал, что Цицерон не просто привязался к Росцию, не просто дружил с ним – нет, он буквально влюбился в него! И это неудивительно. Сам в душе артист, он переживал все страстно, бурно. Он не признавал полутонов. И увлекался всегда с головой, до безумия. Росций восхищал его как человек не меньше, чем как актер. «Кто вспомнит, что за блестящий художник Росций, тому кажется, что он один достоин выступать перед зрителями; но кто, с другой стороны, представляет себе, какой он прекрасный человек, тот приходит к убеждению, что именно ему менее всех следовало бы выступать перед нами» ( Quinct., 78).

Эти слова ясно показывают, что как ни велика была популярность Росция, даже ему не удалось сломить всеобщего предубеждения против актеров. Его обожали, им восхищались, его осыпали золотом, но все-таки он оставался в глазах всех комедиантом, потешником. Сулла, правда, даровал ему гражданские права. Но Сулла был тиран. Ему ничего не стоило вознести в ранг гражданина того, кто сумел его повеселить; тем более что эти гражданские права он от души презирал. В этом нет ничего удивительного. Ведь Калигула ввел в сенат не то что актера, а свою лошадь.

Цицерон всегда гордился тем, что соблюдает в точности все заповеди предков. Он гордился своей старомодностью, не боялся даже прослыть чудаковатым стародумом. Но здесь, однако, он резко порвал со всей традицией. Для него Росций был не забавный потешник, а великий художник, с которым рядом сидеть – уже великая честь для многих аристократов и нуворишей. Он с гордостью называл себя другом этого актера. Римский ученый Макробий пишет: «Цицерон не презирал актеров – об этом свидетельствует факт, который знает всякий, – а именно, что он был в такой дружбе с актерами Росцием и Эзопом, что защищал их с помощью своего искусства [33]33
  Дошла только речь в защиту Росция, о которой мы говорили ранее.


[Закрыть]. И это явствует как из многих других свидетельств, так и из его писем. Кто не читал его речи, в которой он бранит римский народ за то, что он зашумел, когда Росций сделал жест?» ( Macrob. Sat., III, 14, 12).

Я уже говорила, что посмертной славой Росций обязан был своему другу. Скажу больше. Я убеждена, что именно Цицерон был виноват в повороте общественного мнения по отношению к театру. Ведь он не просто восторгался Росцием где-нибудь у себя дома в интимном кружке единомышленников. Нет. Он твердил об этом на Форуме, в суде, в Курии. Он осмелился с Ростр публично заявить, что этот актер достоин заседать в сенате! Думаю, даже создание каменного театра в 55 году явилось результатом этих страстных призывов. И актеры никогда не забыли этого. Настанет день, когда на самого Цицерона обрушится страшное несчастье, и все актеры Рима докажут, что они умеют быть благодарными. Но случится это через много лет после описываемых событий. А пока вернемся к обоим друзьям.

У них было очень много общего. Оба были влюблены в свое искусство. Оба очень много читали и очень много размышляли о прочитанном. И, главное, у обоих были удивительное трудолюбие, удивительная строгость к себе и вечное стремление к совершенствованию. Именно это качество восхищало Цицерона в Росции более всего. Он ставил его в пример всем ораторам. «Давайте попробуем мерить достоинства оратора с тою же строгостью, как этот актер! Посмотрите, как в малейшей мелочи обнаруживает он величайшее мастерство, необыкновенное изящество, чувство меры, умение волновать и услаждать» (De or., I, 130).

Друзья долгие часы проводили в задушевных беседах. Больше всего, конечно, говорили каждый о своем искусстве. Но Цицерон утверждал, что в обоих этих искусствах чрезвычайно много общего. Настоящий оратор, говорил он, должен быть и великим актером. В самом деле. Его цель – воздействовать на судью – вызвать у него гнев или острую жалость. Но как же он сможет это сделать, если сам будет холоден как лед и станет спокойным тоном говорить изысканно-красивые фразы? Нет! Все должны видеть, что он буквально пылает. Если он хочет вызвать гнев, пусть его глаза сверкают, если жалость – пусть на них блестят слезы. Без этого он никогда не сможет играть на душах слушателей. Но значит ли это, что оратор – искусный притворщик? Ничуть не бывало.

– Если бы скорбь нам пришлось выражать неискреннюю, если бы в речи нашей не было ничего, кроме лжи и лицемерного притворства, – тогда, пожалуй, от нас потребовалось бы еще больше мастерства. К счастью, это не так. Уж не знаю… как у других; что же до меня, то… клянусь… я никогда не пробовал вызвать у судей своим словом скорбь, или сострадание, или ненависть… без того, чтобы самому не волноваться этими чувствами.

Но ведь именно так поступают актеры. Он вспоминал Эзопа на сцене. Тот играл старика Теламона. К нему приходит его меньшой сын и сообщает, что старший брат Аякс опозорен, оклеветан и в припадке отчаяния покончил с собой. Убитый горем старик обрушивает на него свой гнев, спрашивая, как же он покинул брата в беде.

«Я сам часто видел, как из-под маски, казалось, пылали глаза актера, произносящего эти трагические стихи:

 
Ты посмел, его покинув, сам ступить на Саламин?
И в лицо отца глядишь ты?
 

Это слово «лицо» произносил он так, что всякий раз мне так и виделся Теламон* разгневанный и вне себя от печали по сыну. А когда тот же актер менял свой голос на жалобный

 
Старика бездетного
Истерзал, сгубил, замучил!.. —
 

тогда, казалось, он и плакал, и стенал при этих словах. Так вот, если этот актер, каждый день играя эту роль, не мог, однако, играть ее без чувства скорби, неужели вы думаете, что Пакувий, сочиняя ее, мог оставаться равнодушен» (De or., II, 187; 193).

Но как же это возможно? Как может плакать Пакувий над выдуманным несчастьем какого-то Теламона, который жил в незапамятные времена, еще до основания Рима? Как Эзоп, сотни раз играя эту сцену, все-таки каждый раз переживает такие муки? И как страдания совершенно чужого ему человека могут заставить оратора плакать? И тут Цицерон начинал излагать другу теорию Платона о поэтах и актерах.

Платон утверждает, что поэт делается поэтом не в силу особого мастерства или особой выучки (Plato. lo., 532 Е; 533 D – E).Выучиться поэзии нельзя. Дело в том, что поэзия «это не искусство, а божественная сила, которая тобой движет… Все хорошие эпические поэты слагали свои прекрасные поэмы не благодаря искусству, а в состоянии вдохновения или одержимости» (lо., 533 D – E).«Не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, а… как бы в исступлении» (Apol., 22 В– С).Что же это за состояние неистовства, которое делает поэта поэтом? Это священное безумие, то есть безумие, посылаемое Богом. Человек в этом состоянии теряет волю и разум и делается проводником слова Божья (lо., 534 C – D).Но таким же безумием заражаются и толмачи поэтов, актеры. Сократ у Платона спрашивает рапсода Иона, что он ощущает, когда декламирует Гомера. И тот отвечает: «Когда я исполняю что-нибудь жалостное, у меня глаза полны слез, а когда страшное и грозное – волосы становятся у меня дыбом от страха и сильно бьется сердце». Тогда Сократ говорит: «Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств… находясь среди двадцати – и даже более – тысяч дружественно расположенных к нему людей, когда никто его не грабит и не обижает?» И актер в свою очередь доводит до подобного состояния зрителей (lо., 535 C – D).

Такое же вот безумие сходит на ораторов и актеров, продолжал Цицерон (De or., II, 189–194).

Никому подобные рассуждения не могли быть ближе, чем Росцию. Он с наслаждением впитывал эти слова. Друзья обсуждали, как входить в роль и перевоплощаться. Росция настолько воодушевили эти речи, «что он написал целую книгу, где сравнивает искусство актера и оратора» (Macrob. Sat., III, 14, 12).

Росций всегда сокрушался, что у него нет достойного ученика. Сколько ему не хвалили прошедших его школу актеров, он только качал головой (De or., I, 130).Но теперь, наконец, такой ученик у него появился. И это был Марк Туллий Цицерон! Вместе с Эзопом Росций обучил его актерской технике и открыл все тайны своего искусства. И ученик был достоин учителей! Теперь Росций и Эзоп едва ли не ежедневно бывали на Форуме. Прежде они оставались равнодушны к политике. Теперь же они ходили взглянуть на тот удивительный спектакль, который давал Цицерон. Ученик стал уже перерастать своих учителей. Но Росций не завидовал, он только радовался. Между ним и Цицероном установилось шуточное состязание – кто из них – актер на подмостках или оратор на Рострах – окажется богаче жестами или переливами голоса ( Macrob. Sat., III, 14, 12).

Цицерон теперь не мог без смеха глядеть на ораторов, которые размахивали руками и в самых патетических местах издавали трагические вопли.

– Они в своей немощи не в состоянии обойтись без крика, как хромые без лошади, – говорил он (Plut. Cic.,5).

К сожалению, он не довольствовался этими словами. Надо сказать, что Цицерон вскоре приобрел славу самого остроумного человека Рима. Его последние шутки передавали из уст в уста, записывали, они превращались в анекдоты. Стоило произойти какому-нибудь событию, как все спрашивали: «А что сказал Цицерон?» – заранее предвкушая удовольствие. Однако Плутарх осуждает своего героя за чрезмерную шутливость. Он говорит, что у Цицерона был язык как бритва и он был совершенно безжалостен в своих насмешках. «Едкие насмешки над врагами и противниками в суде можно признать правом оратора, – говорит возмущенный биограф, – но Цицерон обижал всех подряд, походя, ради одной лишь забавы» (Сiс., 27).Так вот, в одном деле ему собирались назначить противником некого Алиена, тоже из числа таких «хромых». Оглядев его, Цицерон сказал:

– Умеет ли он говорить, не знаю, так как никогда не обращал на него внимания, но кричит он громко и с выдержкой (Verr. Div., 48).

* * *

Еще давно, когда впервые в душе его зародилась мечта стать оратором, Цицерон спрашивал себя: каким же оратором стать? Дело в том, что он различает два вида красноречия – красноречие судебное, когда ораторы обвиняют или защищают человека перед судьями, и красноречие политическое, когда они выступают перед сенатом и народом. Но, хотя его всегда восхищали и те и другие, с ранней юности его неудержимо влек к себе суд ( De off., II, 49).Политические речи казались ему несравненно ниже речей судебных. Суд он считал единственно достойным полем битвы. Так, о Друзе и некоторых его современниках он пишет, что, хотя говорить они безусловно умели, настоящее свое место они находили не в бою, то есть в суде, а на страже Республики (Brut,222; курсив мой. – Т. Б.).

А между тем подобное деление для Рима ново. Дело в том, что там не существовало прокуроров и адвокатов, то есть профессиональных обвинителей и защитников. Обвинителем мог выступить любой, кого побуждали к тому патриотизм, честолюбие или личная обида. Как мы уже говорили, обвинение известного человека было в Риме обычным началом карьеры для юноши. Подсудимый мог защищать себя сам – так поступили, например, Сципион Африканский, его внук Эмилиан или Гай Гракх – либо, если он не надеялся на собственные силы, он обращался к какому-нибудь известному оратору. Но мы уже знаем, что красноречие в Риме было той волшебной палочкой, перед которой отворялись все двери. Поэтому всякий, кто хотел прославиться, должен был овладеть этим искусством. Даже Эмилиан, величайший полководец, разрушитель Карфагена, даже Метелл, завоевавший Македонию, были еще и ораторами. И к любому из них обвиненный мог обратиться за помощью. Наградой за выигранное дело были не гонорар, а слава и почет среди сограждан.

Цицерон был, наверно, первым, кого можно назвать профессиональным адвокатом. Много раз он говорил, что считает это своим призванием, делом своей жизни, ее смыслом. Но что же представлял собой римский суд, которому посвятил себя Цицерон?

Суд

Римский суд – это в некотором роде чудо. В самом деле. С тех пор прошло более двух тысяч лет. Изменилось все – одежда, жилища, армия, оружие, политические институты, религия. Изменились весь строй и стиль жизни. Изменился внешний вид нашей планеты. По земле, по воде, по воздуху и даже в космическом пространстве движутся машины. И только суд и право, изобретенные римлянами, во всех европейских странах остаются неколебимыми и неизменными. Более того. Чем ближе суд к римскому образцу, чем точнее он его копирует, тем он совершеннее. Самым точным воспроизведением римского оригинала является суд английский. И что же? Он всегда служил идеалом для всей Европы. Видимо, ничего лучшего человечество придумать не может. Ф. Ф. Зелинский в начале XX века писал: «Римский уголовный процесс был… тем идеалом правосудия, которого сравнительно недавно достиг уголовный процесс новейших времен» ^{24} .

До Греции и Рима был суд восточный. Это был суд чиновничий. Обиженный подавал жалобу соответствующему чиновнику. Если тот решал дать делу ход – а он мог не только не дать ему ход, но немедленно арестовать истца и дать ему палок, – так вот, если жалобу все-таки принимали, обвиняемого немедленно хватали и бросали в тюрьму. Далее чиновник вызывал в качестве свидетелей всех лиц, которые, как он считал, замешаны в это дело, и задавал им вопросы. При этом и обвиняемый, и свидетели, а подчас и обвинитель подвергались пыткам. Таков же был феодальный суд Западной Европы, таков же был суд Московской Руси.

Пытка применялась во всех этих судах вовсе не потому, что люди в Китае, Московской Руси или средневековой Франции были более жестоки, чем римляне. Вовсе нет. Просто они были глубоко убеждены, что пытка является единственным способом разомкнуть человеку уста и узнать истину. Кроме того, обыкновенно непременным условием осуждения считалось самопризнание. Его и добивались от подсудимого всеми возможными способами. Пушкин пишет не о Древней Руси, а о России конца XVIII века: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, – мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые» ^{25} .

На Руси пытки не избегали даже знатнейшие бояре, родичи царя.

Принципы, на которых основано такого рода дознание, кажутся Пушкину «совершенно противными здравому юридическому смыслу». Но то, что он называет здравым юридическим смыслом, – это принципы совершенно иной системы, а именно римской. И он осуждает «варварский обычай» с точки зрения римскогоправосудия. Каковы же были принципы этого правосудия?

Римский суд зиждился на совершенно иных идеях. Прежде всего это был суд присяжных.Во-вторых, это был суд независимыйот государства. В-третьих, это был суд открытый, действие которого развертывалось на глазах всего Рима. В-четвертых, главный его принцип был принцип состязательный.Наконец, это был суд всесословный и предполагал полное равенство перед законом. Этого Европа и Россия фактически достигли только в XIX веке. Действующими лицами в этом суде были председатель, обвинитель, защитник и присяжные.

Председателемсуда был претор. Ежегодно в Риме всенародным голосованием выбиралось восемь преторов. По окончании срока они сдавали отчет о своей деятельности народному собранию. Шесть из них были председателями шести уголовных комиссий. От председателя прежде всего зависело дать делу ход и начать предварительное следствие. Мы подробно расскажем об этой процедуре, когда будем говорить о судебных делах нашего героя. Сейчас достаточно сказать, что роль председателя сводилась к тому, что он чисто формально знакомился с делом, утверждал обвинителя и назначал день суда. Во время самого судебного заседания он руководил прениями сторон, следил за соблюдением порядка, объявлял перерыв и пр. В заключение именно он собирал голоса присяжных.

Таким образом, предварительное следствие он не вел. Как же оно осуществлялось? Оно было всецело делом обвинителя.Именно он отыскивал документы и материальные улики, изобличающие подсудимого. Он же приглашал свидетелей. Со своей стороны то же делал и защитник.Поэтому были свидетели обвинения и защиты. Само судебное дело состояло из двух частей: из опроса свидетелей и чтения документов и из речей обвинителя и защитника.

Свидетелеммог быть каждый свободный человек – и мужчина, и женщина. Свои показания они давали под присягой. Их поочередно спрашивали обвинитель и защитник. Только они могли задавать свидетелям вопросы. Не только пытка – о ней и речи идти не могло! – но любые меры давления на свидетелей считались недопустимыми. Председатель должен был строго следить, чтобы ораторы держались границ корректности.

После речей и опроса свидетелей следовал приговор. Он всецело был в руках присяжных.Именно к ним обращал свои пламенные речи обвинитель, их обольщал и пленял защитник, на них со страхом и надеждой смотрел подсудимый. Ибо судьба его зависела только от них. В Риме их называли не присяжными, a judices —судьями [34]34
  Во всех случаях, когда Цицерон говорит «судья» или «судьи», он подразумевает только присяжных. Этот термин я везде в его речах оставляю. Но сама часто называю их более привычным для нас словом присяжные.


[Закрыть]. Во время суда присяжные хранили молчание и не участвовали в прениях сторон. В конце же они выносили свой вердикт – виновенили не виновен.Наказание определяли не они, а председатель и находящаяся при нем юридическая комиссия. Если за оправдание высказывалась половина присяжных, то подсудимый считался невиновным.

Теперь несколько слов о составе присяжных. Читатель, быть может, помнит, что некогда присяжные были только сенаторами, но Гай Гракх вырвал у них суд и передал его всадникам. Из-за этого в Риме разгорелась жаркая борьба. Затем диктатор Сулла снова передал судейские места сенаторам. Наконец, в 70 году проведен был закон, по которому учреждался всесословныйсуд. Присяжных обычно было несколько десятков человек.

Наконец о положении обвиняемого.В Риме существовала презумпция невиновности, то есть подсудимый считался невиновным вплоть до вердикта присяжных. Самопризнание не требовалось и не имело цены.

Римский суд, как видит читатель, очень похож был на дореволюционный русский, который мы все так хорошо представляем себе, в частности, по «Братьям Карамазовым». Но было одно существенное отличие. В России сначала шел опрос свидетелей, затем речь прокурора и наконец адвоката. В Риме сначала говорил обвинитель, затем защитник и в заключение шли опрос свидетелей и чтение документов. Делалось это для того, чтобы последним впечатлением, оставшимся в голове присяжных, были не искусные речи ловких риторов, а реальные факты. Та же система принята и в английском суде.

Итак, все это без изменения перешло в Европу. Но есть несколько черт, которые резко отличают римский суд от современного.

Первое. В Европе защитник и обвинитель – профессионалы, Это чиновники, состоящие на государственной службе. В Риме такого рода чиновников не было. Защитниками и обвинителями, как мы говорили, были ораторы. Второе. Как мы говорили, в Риме существовала презумпция невиновности, но римляне были последовательнее европейцев. С точки зрения римлян, чудовищным беззаконием было лишать свободы человека, чья вина еще не доказана. А доказать ее мог только суд. Поэтому предварительного заключения не существовало и подсудимый сохранял полную свободу до конца суда. Третье. Система наказаний в Риме очень непохожа была на нашу. У нас есть смертная казнь, каторга и тюрьма. До недавнего времени существовали также телесные наказания. В Риме все было по-другому. Смертной казни фактически не было. Применялась она только против отцеубийц и матереубийц, а такого рода преступники, по счастью, не слишком часто встречаются даже в наше время, тем более в Древнем Риме. Что же до тюрьмы, то она в Риме действительно существовала. Это так называемый Career Mamertinus– мрачное, сырое подземелье, остатки которого очень любили в XIX веке показывать впечатлительным туристам. Но дело в том, что там было две крошечные комнатушки, так что нечего было и думать держать в ней преступников. Тюремное заключение в качестве наказания в Риме не практиковалось. Равным образом телесное наказание римских граждан было также запрещено и считалось даже в некотором роде кощунством. Самым тяжелым наказанием было изгнание с лишением прав состояния.

Как мы уже говорили, это был суд открытый. Проходил он обыкновенно на Форуме на глазах всего Рима. Как уже знает читатель, в день суда на площади расставляли скамьи для защитников, обвинителей, председателя, присяжных и писцов, которые вели протокол, записывали показания и читали вслух документы. Кроме того, многочисленные зрители также запасались скамьями и расставляли их на Форуме.