Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Надо сказать, что Катон в самом деле был пламенным приверженцем этой философской доктрины. Это учение стройное, величественное, но мрачное и суровое. Это учение о мире, о человеке и его месте в этом мире. Мир, по учению стоиков, создан единым божественным разумом и управляется божественным промыслом. Все в этом мире разумно, прекрасно и рассчитано до мельчайших деталей. И величественные звезды в своем неизменном пути, и моря, и реки, и цветущие травы, и всякая тварь земная – все служит единому предначертанию и единой цели. Здесь продумано все, вплоть до рисунка на крыльях бабочки. И все полезно и вместе с тем прекрасно. Единая же цель эта – человек. Ради него создан мир, этот великолепный храм, где он живет, дабы познать истину. И главное в человеке – это добродетель. Одни философы называли добродетель высшим благом, другие ставили ее ниже наслаждений. Но стоики простерли свою бескомпромиссную суровость до того, что объявили добродетель благом единственным, все же остальное – здоровье, благополучие, богатство, слава – вещи второстепенные и вовсе не нужные. Высшей добродетелью обладает мудрец; его фигура стоит в центре учения стоиков. Мудрец понял сущность добродетели, а так как она единственное благо, он к ней только и стремится. Он идет по пути добродетели и вожатый его только разум, а никак не сердце. Напротив, сердце только отвлекает его и дает неверный совет. Ничто – ни любовь, ни жалость, ни страх, ни стремление к удовольствию, ни огонь, ни стужа не могут совратить его с пути. Вы можете бросить мудреца в ледяной колодец или растянуть на раскаленной жаровне, вы можете заковать его в кандалы, но вы не можете ни на йоту изменить его волю или повлиять на него. Те люди, которые гоняются за призрачными ценностями – славой, богатством и удовольствиями, – заслуживают у стоиков имя не грешников, а безумцев, то есть людей, достойных одного презрения. Лишь совершенный человек заслуживает имя мудреца. Даже малый проступок закрывает вам путь к добродетели. Стоики образно говорили: ты можешь не дойти до Афин на сто стадий, а можешь не дойти всего на одну – какая разница, все равно в Афинах ты не побывал. Так и с добродетелью. Ты можешь совершить небольшой грех или тяжкое преступление – добродетели ты не достигнешь.

Многим такое учение может импонировать. Но людям мягким, снисходительным к чужим порокам, тем, кто ставит часто сердце над разумом, оно может показаться не просто суровым, а отвратительным. Одним из таких людей как раз и был Цицерон. Вот почему он ухватился за удобный случай высмеять эту философию перед всем Форумом. «Учение это, – говорит он, – не мягкое и ласковое, а скорее суровое и жесткое». И он насмешливо описывает стоическую доктрину: «Был некогда даровитый муж Зенон; последователи его догматов зовутся стоиками. Догматы же эти вот каковы: «мудрый человек никогда не уступает своей симпатии к кому бы то ни было, никогда не прощает чьей-либо вины; милосердие свойственно лишь неразумным и легкомысленным людям; не приличествует дать себя упросить или умилостивить; одни только мудрецы прекрасны, даже будучи уродами, они одни богаты, даже будучи нищими, они одни цари, даже неся рабскую службу, – тогда как мы, остальные, не принадлежащие к мудрецам, – и беглецы, и безродные, и чужеземцы, и безумцы; все грехи равны между собой, все они – нечестивые преступления: одинаково виновен тот, кто без нужды задушил петуха, как и тот, кто задушил отца; мудрец ни о чем не судит по предубеждению, ни в чем не раскаивается, ни чем не вводится в заблуждение, никогда не изменяет своего решения»… Откупщики о чем-то ходатайствуют – «не смей уступать своей симпатии». Приходят к тебе с просьбой бедные и угнетенные – «ты преступник и злодей, если сделаешь что-нибудь под влиянием милосердия»; человек сознается, что согрешил и просит прощения – «нельзя прощать преступника»; но этот проступок так незначителен! – «все проступки равны»; ты сказал что-нибудь – «стало быть это решено и непреложно»; но ты основываешься не на фактах, а на предположении – «мудрец ни о чем не судит по предположению»; ну, так ты просто ошибся – это он считает прямым оскорблением. Вот этим-то учением объясняется образ действий Катона… «Я сказал в сенате, что привлеку кандидата в консулы к ответственности!» – Но ты сказал в гневе. – «Никогда мудрец не поддается гневу!» – Но ведь надо сообразоваться с требованием времени. – «Бесчестно говорить сознательно неправду, позорно менять свое мнение, преступно дать себя упросить, нечестиво поддаваться милосердию!»»

Я же, говорит Цицерон, всегда следовал учениям более кротким и гуманным. Поэтому милосердие казалось мне всегда прекраснейшим чувством; я полагал, что есть некоторая разница между проступками; что иногда самый умный человек судит на основании предположения, а порой даже бывает в гневе и раздражении.

Рассказывают, что весь Форум катался со смеху, слушая Цицерона. Катон же, слегка усмехнувшись, сказал:

– Какой шутник у нас консул, господа римляне! (Plut. Cat. min., 21).

Мурена был оправдан.

А между тем под видом шутки в речи в защиту Мурены скрыта глубокая мысль. Катон не только не жесток, но даже не суров. Не это осуждает в нем Цицерон. Ему не нравится неистовый фанатизм Катона. И как всякий фанатик, тот опирается на некое догматическое учение. Причем, если для его изобретателей греков оно было лишь предметом для изящных споров, Катон верил в него слепо, как правоверный мусульманин верит Корану. «Наш высокоталантливый Марк Катон… видел в нем не предмет для диспутов… а мерило для жизни». В заключение Цицерон выражает уверенность, что с годами Катон изменится. «Жизнь, время, зрелый возраст сделают тебя мягче» (Миг., 60; 63–64).Вот в этом он сильно ошибся.

* * *

Однако вернемся к событиям 62 года. Итак, в первых числах января Цезарь и Метелл изложили свой законопроект перед сенатом. Отцы были ошеломлены. Катон, тогда народный трибун, поднялся со своего места и стал возражать против предложения. Доводы его были разумны и убедительны, он ссылался на законы и традицию. Но вскоре он увидел, что противники его даже не слушают. Тогда, как вспоминали потом очевидцы, он страшно побледнел и сказал:

– Пока я жив, Помпей с войсками не войдет в Рим!

В эту минуту многим сенаторам показалось, что Катон явно не в своем уме. В самом деле. Ну что это значит – «пока я жив, Помпей с войсками не войдет в Рим»?! Как не войдет?! Кто ему помешает? Катон один раскидает целую армию, как гомеровские герои? Цезарь и Метелл, разумеется, не обратили на слова Катона ни малейшего внимания. Через несколько дней на Форуме созвано было собрание для утверждения их предложения. В Риме ходили самые мрачные слухи. Говорили, что Метелл и Цезарь прибегнут к насилию, что они не остановятся ни перед чем. Это было очень похоже на правду. Накануне рокового дня поздним вечером друзья собрались у Катона на совещание.

Они по очереди рассказывали, что им удалось узнать. Все известия были самые неутешительные. Совершенно достоверно, что Цезарь нанял вооруженную банду. О сопротивлении нечего и думать. Выслушав все, Катон хладнокровно отвечал: «Завтра утром я отправлюсь на Форум». Все пришли в ужас. Друзья обступили его, брали за руку, еще и еще раз все объясняли; женщины рыдали, визжали и хватали его за одежду. Наконец Катон вырвался от них и, объявив, что пора спать, убежал в свою комнату.

До утра никто в доме не сомкнул глаз. Женщины были в истерике – то они вопили и бились, то кидались на колени и молились. Друзья держали военный совет. Единственный, кто безмятежно спал в эту ночь, был Катон. Разумеется, так они ни до чего не додумались. Между тем пришел рассвет, а вместе с рассветом явился Минуций Терм, другой трибун, восторженный поклонник Катона. Еще накануне они договорились вместе идти на Форум. Терм с большим трудом разбудил друга, который спал сном праведника, и оба трибуна, провожаемые воплями и причитаниями женщин, отправились на Форум.

Сразу было видно, что в городе что-то происходит. Все улицы были запружены народом. Люди с обезображенными ужасом лицами валом валили навстречу Катону и Терму. Людской поток двигался от Форума, и оба трибуна с трудом продвигались против течения. На бегу люди кричали им:

– Назад! Назад! Не ходите туда! Там ужас!

Катон схватил за руку Терма и, не обращая ни на что внимания, тащил его вперед, продираясь сквозь толпу. Наконец они добрались до Форума. Тут взорам их предстала поистине странная картина.

Посреди площади высился древний храм Кастора, расположенный на очень высоком подиуме. В храм вела широкая лестница. Сейчас храм был оцеплен отрядами вооруженных до зубов гладиаторов, нанятых Цезарем. На каждой ступени стояли вооруженные люди. А на самом верху сидели Цезарь и Метелл. Друзья, бежавшие со всех ног за трибунами, невольно попятились. Но Катона трудно было смутить. Он взглянул вверх, покачал головой и сказал:

– Наглый трус! Вы только посмотрите, какое войско он набрал против одного, к тому же совершенно безоружного человека!

С этими словами он решительно подошел к гладиаторам и велел пропустить его как трибуна. Они посторонились и пропустили, но только одного Катона, он «едва сумел втащить за собой Минуция, схватив его за руку». Вооруженные ряды тут же снова сомкнулись, и друзья вместе с собравшимся народом оказались по другую сторону живого заграждения. Затаив дыхание, они следили за обоими смельчаками. А Катон подошел к лестнице, взбежал наверх и преспокойно уселся между Метеллом и Цезарем. Толпа смотрела на происходящее, словно на захватывающий спектакль, как будто Катон вышел на арену с разъяренными львами. Когда Катон сел, все зааплодировали.

Метелл велел секретарю огласить текст закона. Секретарь развернул свиток, но только он открыл рот, как Катон закричал: «Вето!» Это магическое слово в устах народного трибуна. Чуть только он его произнесет, все мгновенно должно остановиться. Секретарь замолк. Метелл взял у него текст и начал читать сам. Но Катон с быстротой и ловкостью выхватил у него из рук свиток. Метелл, знавший закон наизусть, начал говорить по памяти. Катон зажал ему рот рукой ^{47} . И тогда Метелл и Цезарь дали знак гладиаторам и они бросились на Катона.

В этот момент мимо Форума проходил консул Мурена, тот самый, которого несколько месяцев назад привлекал к суду Катон. Мурена был горячим поклонником Катона. Он был опытный воин. Увидев, в какой смертельной опасности его обвинитель, он ринулся на помощь. Отталкивая гладиаторов и громко крича, что он консул, Мурена прорвался на площадь, ринулся в самую гущу битвы и выволок из свалки Катона, едва живого и оглушенного. Прикрывая его своим телом и защищая от ударов, он втащил его в храм Кастора.

Поле битвы осталось за доблестными законодателями. Метелл велел скорее принести урны и призвал народ свободно подавать голоса. Но вдруг толпа построилась в боевой порядок и с ликующим боевым кличем ворвалась на Форум. Гладиаторы, не разглядев, что перед ними безоружные люди, бросились наутек. Цезарь и Метелл отступили с арьергардными боями. К этому времени Катон пришел в себя. Слегка пошатываясь, он вышел из храма, поднялся на Ростры и сказал, что если римляне и впредь будут тверды, то сокрушат любое зло (Plut. Cat. min., 28–29).Народ в восторге слушал его. Но они торжествовали раньше времени.

Трехглавое чудовище

В бешенстве, с искаженным злобой лицом поднялся Метелл на трибуну. Он закричал, что это заговор против Помпея, что Катон – тиран и насильник, и Рим, оскорбивший великого человека, очень скоро об этом пожалеет. Страшная угроза слышалась в его словах. После этого Метелл немедленно отбыл к Помпею (Plut. Cat. min., 29).Что до Цезаря, он не был ни разгневан, ни раздосадован, ни даже особенно огорчен. В самом деле. Он достиг своей цели – поссорил Помпея с партией честных людей и показал, что сделал все, что в человеческих силах, чтобы добиться его диктатуры. Теперь он спокойно ждал. Вероятно, в душе он смеялся, глядя на бессмысленную радость всех этих глупцов. Они ликовали, провалив закон Метелла! А между тем Помпей с колоссальным войском медленно и неотвратимо двигался на Рим и не было силы, способной его остановить. А когда этот «ученик Суллы», как его называли, вступит в город по примеру своего учителя, первая голова, которая ляжет на Рострах, будет голова Катона [78]78
  Давно отмечено, что народный трибун Метелл, бежавший к Помпею, дал ему точно такой же благовидный предлог для захвата Рима, какой получил позже Цезарь.


[Закрыть].

Вскоре Рим почувствовал, что его ожидает. Надвигался мрак. Город охватила паника. Многие люди со своими семьями бежали из города. И тут-то пришло вдруг письмо от виновника всего этого ужаса Помпея. Он вежливо приветствовал отцов, докладывал, что война окончена, он уже распустил свою армию и теперь почтительно просил разрешения въехать в город с триумфом. Все остолбенели. Оказывается, все, что внушил им Цезарь, все, во что они успели поверить, было ложью. Не собирался Помпей захватывать Рим, не собирался устанавливать военную диктатуру! Нечего и говорить, что триумф тотчас с радостью был разрешен.

Наконец великий человек во всем блеске и великолепии вступил в город. Рим был избалован подобными зрелищами. Но Помпей все-таки поразил всех. Никогда еще, кажется, столица не видала такого пышного зрелища. Тысячи повозок, груженных золотом, серебром и драгоценностями, двигались по улицам. Несли таблицы, где говорилось, что полководец завоевал 900 городов, 14 стран и победил двадцать двух царей. Целые толпы пленных владык шли в триумфальной процессии. А сам победитель ехал на золотой колеснице, украшенной жемчугом, в хитоне самого Александра Македонского [79]79
  Помпей считал, что он очень похож внешне на Александра, и всячески подчеркивал это сходство.


[Закрыть], который он вывез с Востока. Рим ликовал. Помпей сиял. Празднествам и торжествам не было конца.

Но вот закончился триумф. Закончились праздники. И Великий Помпей стал частным человеком. Как ни странно это звучит, казалось, что Помпей растерян, что он никак не может понять своего положения и свыкнуться с новой ролью. Сенат считал, что он говорит нестерпимо высокомерным тоном, держит себя как владыка и, очевидно, воображает себя некоронованным королем. И сенат поспешил вывести героя из этого приятного заблуждения. Пожалуй, они сделали это резче, чем было нужно. Многие потом говорили, что лучше было бы тогда польстить падкому на похвалы Помпею, приручить его и сделать другом сенату. Но увы! Отцы находились тогда всецело под обаянием Катона, а он настаивал, чтобы Помпея разом сбросили с небес на землю. Помпей попытался было расположить к себе самого непримиримого своего врага, Катона. Через общих друзей он сообщил, что намерен посвататься к его дочери или племяннице. Помпей тогда был страшно популярен – легко сказать, новый Александр, великий завоеватель! Кроме того, в Риме он имел славу Дон-Жуана, неотразимого покорителя женских сердец. Вот почему женщины Катона были в восторге и чуть не визжали от радости. Но Катон разом прекратил эти восторги. Он велел передать, что Помпею не пробраться к нему через его гинекей [80]80
  В Греции так называлась женская половина дома. В римском доме такого помещения не было. Здесь иносказательно гинекей означает женскую половину семьи.


[Закрыть]. Если он будет вести себя как честный человек, он, Катон, и без того будет его другом, а родства с ним он не хочет. Друзья ахнули, услыхав такой дерзкий ответ, женщины запричитали, но Катон остался непреклонен. Вскоре, однако, стало известно, что на выборах Помпей дал взятку, чтобы провести угодного ему кандидата. Катон сказал тогда своим женщинам:

– Вот в каких делах должны соучаствовать и нести свою долю позора те, кто связан с Помпеем.

Пристыженные женщины примолкли (Plut. Cat. Min., 30).

Между тем великий человек был обескуражен столь холодным приемом. Кроме всего прочего он надавал своим ветеранам обещаний, несколько необдуманных. А сенат, вместо того чтобы вникнуть в его положение, сухо отказал ему. Он не знал, что делать. Вот тут-то и явился к нему Цезарь.

Цезарь и Помпей никогда не были друзьями. Напротив. Они принадлежали к враждебным лагерям. Помпей происходил из незнатного захудалого рода. Он был сыном одного офицера и буквально вырос в военном лагере. Во всех военных упражнениях он был всегда первым – лучше всех метал копье, дальше всех прыгал. Он умел обходиться с солдатами и любил походную жизнь. И солдаты любили его. В 18 лет он уже командовал армией. Когда началась война между Марием и Суллой, он встал на сторону последнего. Его победы были замечательны, военные таланты разительны.

Вскоре он стал правой рукой всесильного диктатора. Он достиг сразу какой-то головокружительной славы. Сам старый диктатор вставал и обнажал голову, когда этот мальчишка Помпей входил в театр. По приказу диктатора Помпей подавлял восстания и разбивал армии. Он дошел до такого унижения, что, когда Сулла, желая крепче привязать его к себе, велел развестись немедленно с женой и жениться на родственнице самого Суллы, Помпей, не возразив ни слова, исполнил неслыханный приказ и выгнал из дому беременную жену. Но и его покорность имела предел. Когда Сулла вздумал было запретить ему триумф, – о! – тут Помпей показал свои когти. Он бросил в лицо старому диктатору гордые слова:

– Больше народов поклоняются восходящему солнцу, чем заходящему!

Сулла разом понял, кто из них восходящее, кто заходящее солнце, и смирился.

Когда Сулла умер, взбешенный народ хотел столкнуть тело тирана с погребального ложа, но Помпей бросился между ними, удержал их и «добился погребальных почестей для умершего» (Plut. Pomp., 9; 14–15).

Помпей был кумиром солдат и римской черни. Он имел славу лучшего полководца. Он всегда поражал Рим невиданными зрелищами. И потом к чести его надо сказать, что этот помощник кровавого Суллы был совсем не кровожаден, напротив, мягок и великодушен. Все это покорило сердца квиритов.

Совсем другой человек был Цезарь. Потомок знатнейшего патрицианского рода, происходящий по прямой линии от самого Энея, он совсем юным кинулся очертя голову в водоворот гражданских смут и сразу же примкнул к самым крайним демократам. Он сделался марианцем. Рассказывают, что престарелый Сулла, глядя на него, произнес пророческие слова:

– В этом мальчишке много Мариев! (Plut. Caes., 1).

Он бежал из Рима и вернулся только после смерти Суллы. Имя Мария было тогда под запретом. И вот однажды Цезарь выставил на Форуме изображение Мария и громко заговорил о его великой славе, о его подвигах. Таким образом, если Помпей добился для Суллы почетного погребения, Цезарь «как бы вернул Мария из преисподней» (Plut. Caes., 5).

Цезарь стал вождем демократов. И к этому у него были все данные. «Искушенный в мастерстве красноречия и склонный скорее раздуть любую смуту в государстве, чем дать ей погаснуть – ибо в переворотах и смутах он видел благоприятную почву для собственных замыслов», он с неподражаемым искусством умел управлять толпой (Plut, Cat. Min., 32).Этот человек выделялся яркими талантами. «Прекрасный оратор и искусный политик, не останавливающийся ни перед чем, питавший большие надежды на будущее, не по средствам щедрый, когда вопрос касался его честолюбия, он… был чрезвычайно популярен» (Aрр. B.C., II, I).Жил он на широкую ногу и ни в чем себе не отказывал. При этом он, с одной стороны, следовал своим естественным наклонностям – только такая жизнь и казалась ему настоящей; с другой – никогда не забывал о своей всегдашней цели – власти. А «его обеды, пиры, вообще блестящий образ жизни содействовали постепенному росту его влияния в государстве», говорит Плутарх, а Аппиан поясняет: «…так как народ всегда хвалит щедрых людей» (Ibid., II, 1).Он умел ослепить народ блестящими празднествами, не уступавшими Помпеевым. Однажды, например, он выставил на арене 320 пар гладиаторов – в то время вещь неслыханная! – и они буквально сияли своим драгоценным вооружением (Plut. Caes., 4–5).

Цезарь принадлежал к числу золотой молодежи даже сейчас, когда ему было уже за сорок. Он не знал обременительных семейных обязанностей, одевался всегда с иголочки, был моден, изящен и элегантен; его любовные похождения гремели на весь Рим, и даже в сенате ему передавали записки от любовниц. Говорят, многих это сбивало с толку и они не принимали Цезаря всерьез, считая его просто легкомысленным фатом. Один только Цицерон, глядя на него, чувствовал, что у него сжимается сердце от странной тревоги. «Но, – прибавлял он, – когда я вижу, как тщательно уложены его волосы, как он почесывает голову одним пальцем, мне кажется, этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя» (Ibid.).Пожалуй, здесь следует объяснить, почему Цезарь «почесывал голову одним пальцем». Дело в том, что он причесывался у самых дорогих, самых модных куаферов. Его прическа представляла собой шедевр, произведение искусства. Мог ли он испортить ее, смять, грубо почесавшись всей рукой? Нет, конечно. После парикмахера он осмеливался только осторожно коснуться головы самым кончиком пальца. И этот-то жест, жест записного франта, сбивал всех с толку.

Цезарь тратил ежедневно уйму денег. Значит, он был баснословно богат? Чему же в таком случае равнялось его состояние? Оно равнялось поистине огромной отрицательной величине. «Он завяз по уши в долгах», – пишет Аппиан [81]81
  Говорят, его долги равнялись 25 миллионам. Для сравнения скажу, что знаменитый дом Цицерона, ради которого он в свою очередь влез в долги, стоил 3,5 миллиона сестерциев.


[Закрыть] (Арр. B.C., II, 1; Plut. ibid.).Кредиторы буквально схватили его за горло. Об этом говорит один поразительный факт. В 62 году он был претором. И в конце года собирался поехать в назначенную ему провинцией Испанию. И что же? Кредиторы вцепились в него и не выпускали его – магистрата римского народа, имевшего официальное назначение! – из города. Спас его Красс. Он – в который уже раз! – уплатил его долги и поручился за него своим именем. Цезарь уехал.

Имя Красса уже неоднократно встречалось в нашей книге. Кем же был этот таинственный человек, которого в Риме считали двигателем и скрытой пружиной всех смут последнего времени? Красс был мультимиллионером, самым богатым человеком Рима. То был старый сулланец. Нажил он свои колоссальные богатства самыми гнусными способами. Он участвовал в проскрипциях и в аферах столь грязных, что даже Сулла, не отличавшийся особой брезгливостью, испытывал к нему отвращение (Plut. Cras., 6–7).Цицерон говорит, что Красс начисто был лишен всякого чувства чести и всяких моральных принципов. Он готов был плясать, завладев неправедно деньгами. Он готов был унижаться и лебезить перед всяким, лишь бы сделать карьеру. При всем том Красс был глубоко несчастен. Трагедия его заключалась в следующем. Он был сказочно богат. Богатства его были огромны, несметны. Он хвалился ими и смеялся над нищими, которые думают решать судьбы Рима. Политиком может быть лишь тот, кто имеет достаточно денег, чтобы содержать армию, говорил он (De off., III, 75; I, 109; 20).Однако хотя в тогдашнем Риме деньги играли большую роль, все-таки первенства они не давали. И вот он, первый богач Рима, обречен был всю жизнь быть на вторых ролях. Поэтому он жгуче завидовал. Больше всего Помпею и Цицерону, царям Форума и бранного поля. Он люто ненавидел их, вредил им, но увы! Не было у него ни военных талантов, ни особого красноречия. Наконец, после многих неудачных попыток он решил, что, если он не может купить за деньги власть в Республике, ничто не мешает ему купить какого-нибудь ловкого политика, который и будет его послушным орудием. Выбор свой он остановил на Цезаре. Видимо, потому, что тот был весь опутан долгами. Красс выкупил его и, как он полагал, завладел его телом и душой. Вместе они и образовали генеральный штаб революции. В Риме говорили, что в грядущем перевороте Крассу назначается роль диктатора, а Цезарю – его ближайшего помощника.

Итак, Цезарь явился к Помпею и предложил союз. Они трое должны завладеть властью. Кажется, Помпей был смущен. Цезаря он никогда не считал другом. Красс же всегда был ему противен, ибо он еще не утратил привычек порядочного человека. Однако другого пути Помпей не видел. Он воевал всю жизнь и совершенно отвык от мирной жизни. Он забыл свою родину, ее законы и обычаи. Забыл настолько, что Варрон по его просьбе составил для него шпаргалку, где сказано было, как надо созывать сенат, какие вопросы можно обсуждать, как проводить голосование и т. д. Оказывается, Помпей не знал даже этого. В Риме он чувствовал себя так же неловко и неуверенно, как моряк на берегу. Притом, если первое время его носили на руках, то теперь стали поостывать. Способствовал этому он сам. Он был надутым, холодным, чванным, неприветливым. «Высокомерие Помпея и его недоступность в обращении», говорит Плутарх, отталкивали всех. Все стали говорить, что для его популярности полезно почаще уезжать: во-первых, там, на чужбине, он совершает великие подвиги, во-вторых, его не видят (Plut. Cras., 7).Словом, он растерялся и принял предложение Цезаря.

Так заключен был так называемый триумвират, союз трех. В этом союзе Помпей был мечом – сотни тысяч ветеранов в разных частях света готовы были подняться по первому его зову. Красс – олицетворенным денежным мешком, Цезарь – мозгом и языком. А нет силы страшнее армии, денег и демагогии, поэтому «эти три лица обладали вместе всемогуществом, – говорит Аппиан. – Историк Варрон, описавший их соглашение в книге, дал ей название Трехглавое чудовище» (Арр. B.C., II, 9).Союз закреплен был браками, которые в Риме ядовито называли династическими, намекая на браки между царями. Помпей только что разошелся с очередной женой, так как она открыто была любовницей Цезаря и его клеврета Мамурры. Теперь Цезарь женил его на своей единственной дочери, совсем молоденькой Юлии. Брак был заключен несмотря на то, что у Юлии был жених, некий Цепион. Помолвку расторгли, а Цепиону, чтобы утешить, отдали в жены дочь Помпея, тоже уже с кем-то обрученную. Катон тогда в негодовании кричал, что эти люди добиваются власти сводничеством (Plut. Caes., 14).Решено было, что консулом 59 года будет Цезарь. Он обязуется провести законы в пользу ветеранов Помпея.

«Консульство Цезаря было годом организованного насилия. На Форуме царили вооруженные и подкупленные банды…» – писал крупнейший русский антиковед М. И. Ростовцев ^{48} . Люди Цезаря приходили на Форум «со спрятанными под одежду короткими мечами» (Арр. B.C., II, 10).Стало ясно, что 62 год был генеральной репетицией 59-го. Форум был захвачен. Сенат Цезарь почти не собирал, а в те редкие разы, когда все-таки созывал отцов, спрашивал мнение одного Красса (Cell., IV, 10).Предложены законы были следующим образом. Форум занят был вооруженными людьми. Цезарь поднялся на Ростры и, «поставив с одной стороны Помпея, с другой – Красса, спросил, одобряют ли они предложенные законы». Они не только одобрили, но заявили, что, если понадобится, будут добиваться их силой. А Помпей прибавил, что возьмет не только щит, но и меч (Plut. Caes., 14).

Вторым консулом был некий Бибул. Человек это был горячий, зять Катона и его пылкий подражатель. Услышав, как нагло попирают законы, он кинулся на Форум и хотел произнести против Цезаря речь. Но на него бросились. На голову ему вывалили корзину с навозом. «Люди, вооруженные кинжалами, ломали фасции и знаки консульского достоинства Бибула, некоторые из окружавших его трибунов были ранены. Бибул, не смущаясь этим, обнажил шею и призывал друзей Цезаря скорее приниматься за дело.

– Если я не могу убедить Цезаря поступать законно, – кричал он, – то своей смертью навлеку на него тяжкий грех и преступление!

Друзья отвели его насильно в расположенный поблизости храм Юпитера Статора… Катон, как юноша, бросился в середину толпы и стал держать речь к народу. Но сторонники Цезаря подняли его на руки и вынесли с Форума. Тогда Катон вернулся другой дорогой, снова взбежал на трибуну и, так как говорить было бесполезно… грубо кричал на Цезаря, пока его снова не подняли на руки и не выбросили с Форума». Через минуту он снова очутился на площади. Но тут дождем полетели камни и дротики. «Многие были ранены, остальные опрометью бежали с Форума. Последним уходил Катон – медленным шагом, то и дело оборачиваясь и призывая сограждан в свидетели» (Арр. B.C., II, 11; Plut. Cat. min, 32; Sen. Luc., XIV, 13).

После этого Цезарь потребовал под страхом смерти, чтобы все дали клятву соблюдать его законы. Поклялись все. Разумеется, кроме Катона. Друзья пришли в ужас, они убеждали его до хрипа; «вся женская половина дома, проливая обильные слезы, молила Катона уступить и принести клятву», но Катон был неумолим. Убедил его в конце концов не кто иной, как Цицерон. Как опытный адвокат, он разом понял, как надо действовать. Чем больше говоришь Катону о грозящей опасности, тем упрямее он рвется в бой. Поэтому Цицерон заговорил совсем по-другому. Неужели же, сказал он, Катон хочет идти на смерть и бросить Республику, которой он сейчас так нужен? Мало того. Он нужен самому Цицерону. Ему угрожает опасность, и спасти его может один Катон. Это был веский довод. Катон уступил (Plut. Cat. min, 33).

Цезарь же продолжал действовать. Когда он выступил в сенате, неожиданно встал Катон и начал говорить. Он говорил и говорил, и стало ясно, что он хочет прибегнуть к своему любимому приему, обструкции. И тут к всеобщему изумлению Цезарь позвал ликтора и велел отвести Катона в тюрьму. Такое наглое попрание законов всех поразило. Ликтор грубо схватил Катона и потащил его вон. Катон ничуть не смутился. Как ни в чем не бывало он продолжал говорить. Сенаторы молча встали и также молча последовали за Катоном. Они шли через Форум. Зрелище это привлекло внимание. Сбежался народ. Катона обступили. Прибывали все новые и новые люди. Вскоре вокруг собралась уже огромная толпа. Все слушали, боясь упустить хотя бы слово. Все это странное шествие было уже у порога тюрьмы. Цезарь был раздосадован. Он приказал отпустить Катона (Atteius Capito a. Gell, IV, 10; Plut. Cat. min, 32).

В городе хозяйничали вооруженные банды. «Сенаторы не могли противопоставить ничего равного силе и подготовленности Цезаря», – говорит Аппиан (Арр. B.C., II, 11).Стали бояться терактов. Бибул до конца своего консульства не решался выйти из дома. Однажды Цезарь против обыкновения созвал зачем-то сенат. Войдя, он увидал, что Курия пуста. На скамье сидел только один древний старик.

– Где же остальные? – спросил консул.

– Они боятся, – был ответ.

– А ты?

– Меня освобождает от страха моя старость, – спокойно отвечал сенатор (Plut. Caes., 14).

Трехглавое чудовище

(Продолжение)

В этот-то ад гражданских смут брошен был наш герой. «Вот по каким волнам я ношусь», – писал он Аггику (Att., 1, 18, 8).Но все по порядку.

После бурных событий 62 года у Цицерона началась обычная для него депрессия. Он хандрил, тосковал и жаловался Аттику, что его никто не любит. «Я покинут всеми и нахожу утешение только в обществе жены, дочурки и прелестного Цицерона (то есть сына, которому было четыре с половиной года. – Т. Б.)», – писал он в начале 60 года. Впрочем, из дальнейших слов выясняется, что оратор нисколько не покинут, дом его с утра до вечера полон народу и он, напротив, страдает оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Но все это не то, не то, говорит он. «Эта показная дружба, словно покрытая слоем позолоты, дает нам, конечно, определенный блеск на Форуме, но дома от нее никакой радости. Когда утром мой дом переполнен людьми, когда я затем спускаюсь на Форум, окруженный густой толпой друзей, во всей этой толпе я не могу найти ни одной родной души, никого, с кем я мог бы запросто пошутить или вместе повздыхать» (Att, I, 18, I).