Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Но почему же выбран был именно 63 год? На то были веские причины. Несколько лет тому назад Помпей получил чрезвычайные полномочия для войны на Востоке. Он уехал и увел из Италии всю армию. Но война уже подходила к концу. Ждать Помпея назад можно было уже в начале 61 года, а может быть, даже в конце 62-го. Медлить было нельзя. Я думаю также, что не последнюю роль тут сыграли и соображения совсем иного порядка. 63 год был обозначен в пророчествах как год крови и гражданской войны. Между тем в те времена удивительно распространилась вера в магов, предсказателей, гороскопы и астральные прогнозы. Цезарь, например, не верил в бессмертие души и скептически относился к религии. Но он верил снам, а садясь в седло, три раза повторял заговор против падения с лошади ( Plin., N.H., XXVIII, 3–5).Во всяком случае, мы знаем, что для самих катилинариев предсказание о годе крови имело чуть ли не решающее значение.

Итак, Катилина выставил свою кандидатуру в консулы на 63 год. Главным соперником его был Марк Туллий Цицерон. В глазах Катилины то была самая жалкая личность. Человек без масштаба, без величия; профессиональный интеллигент, корпящий над своими книгами и добывающий средства для жизни трудами своих рук. Катилина как профессиональный злодей от души презирал таких людишек. К тому же сам Катилина был патриций. Предок его некогда прибыл в Италию с Энеем. А предок Цицерона был какой-то арпинский сукновал. «Катилина… язвительно называл его «выскочкой», намекая на незнатность его происхождения… и, кроме того, именовал его «пришлецом» на том основании, что Цицерон родился не в Риме, а эта кличка употребляется в отношении всех тех, кто не живет в собственном доме» (что-то вроде нашего «лимитчик») ( Арр. B.C., II, 2).Какова же была его ярость, когда, придя на Марсово поле, он увидал несметную толпу народа и все они с громкими восторженными воплями устремились к ненавистному сопернику! В бешенстве убежал Катилина домой. Какое впечатление произвел на него этот провал, видно из письма, которое он послал год спустя после этой катастрофы одному знакомому. «Я гоним несправедливостями, – писал он, – меня лишают плодов моих трудов и усердия, я не имею почетного положения». Не страх перед долгами толкает его в революцию, продолжает он, но негодование при виде того, что «недостойным людям дают почести, а меня… от них отстраняют» (Sail. Cat, 35).

Теперь о «мирном» пути не могло быть и речи. План Каталины был таков. Он вербует армию из сулланских ветеранов. Но сам с ближайшими помощниками остается в Риме. В назначенный заранее день армия идет на штурм столицы, в тот же день катилинарии поднимают вооруженное восстание внутри города. Они поджигают город с нескольких концов, убивают консулов, сенаторов и других должностных лиц, открывают ворота, устанавливают террор и захватывают власть. Всю весну 63 года Катилина лихорадочно действовал. Во все концы Италии скакали его агенты. Вскоре армия была собрана. Она обосновалась в горах Этрурии в Фезулах [63]63
  Современный Фьезоле в горах над Флоренцией.


[Закрыть]. К ним примкнули несколько разбойничьих шаек, промышлявших здесь же в горах (Sail. Cat., 29).Во главе стал опытный сулланский офицер Манлий. Теперь очередь была за Катилиной.

Однажды ночью все члены клуба получили приглашение явиться. Их провели не в обычную пиршественную залу, а в дальний уединенный покой дома, где они ни разу не были. Там перед ними предстал Катилина. Он поднялся и сказал следующее. Всем тем, кого он собрал здесь сейчас, он доверяет как самому себе. Он хочет открыть им страшную тайну. Настало время действовать. Они должны взять власть в свои руки.

– Вся власть в государстве принадлежит сейчас кучке сильных людей: цари и тетрархи – их данники, народы и племена платят им подати. Мы же, все остальные – храбрые, благородные, знатные, незнатные – толпа без влияния, без власти. Мы – рабы тех, которым – будь Республика жива – мы внушали бы ужас. Вся власть, вся сила, весь почет, все богатства у них или у тех, кто им угоден. На нашу же долю выпадают лишь опасности, провалы на выборах, судебные преследования, нищета. Доколе нам терпеть это, отважные друзья? Кто из смертных, наделенный мужественным сердцем, может вытерпеть, что им – денег некуда девать… а у нас нет средств даже на самое необходимое? У них по два и больше дома, а нам негде поставить фамильного Лара. Они покупают картины, статуи, чеканку… у нас же дома нужда, на Форуме – долги, дела плохи, будущее еще хуже. Когда же мы проснемся? Вот, вот она, та свобода, о которой мы так страстно мечтали, а кроме того богатство, почет, слава.

Присутствующие слушали своего вожака с восторгом. Они вскормлены были в любви к революции, они ждали ее, как сухая земля дождя. Им казалось, что она разом все разрешит. Для них, замечает Саллюстий, смута сама по себе уже была великой наградой. Но некоторые из новичков были смущены. Они стали спрашивать: каковы же цели грядущего восстания? Катилина отвечал – кассация долгов, проскрипции для богатых и дележ их имущества. В конце все заговорщики дали торжественную клятву быть верными революции и по настоянию Катилины скрепили эту клятву зловещими «сатанинскими» обрядами (Sail. Cat., 20–21).

Было решено, что Катилина в этом году опять будет баллотироваться в консулы. Но уже не ради «мирного» пути. Просто ему сподручнее будет действовать, если он станет главнокомандующим и вообще главой Республики. Катилина вложил в это предприятие кучу денег и на сей раз был абсолютно уверен в успехе. Он собирал народ, скорбел о его бедствиях и обещал помощь.

– Только тот, кто сам несчастен, может быть верным заступником несчастных, – говорил он. – Не верьте, раненые и обездоленные, обещаниям невредимых и счастливых. Если вы хотите восполнить прорехи, возместить утраты, то взгляните на мои долги, мое имущество, мою отвагу. Наименее робким и наиболее пострадавшим должен быть призванный вождь и знаменосец пострадавших.

Он расхаживал по Форуму с таким наглым и самоуверенным видом, что «казалось, он уже сорвал и спрятал у себя дома консулат», говорит Цицерон. А когда Катон, с которым читатель вскоре близко познакомится, пригрозил ему судом, Катилина патетически воскликнул:

– Если вы разожжете вокруг меня пожар, я потушу его не водой, а развалинами!

Настали выборы, и Катилина опять провалился. Но на сей раз неудача не обескуражила его. Он уже сделал ставку на вооруженное восстание. Провал означал только одно – события нужно форсировать. Раньше он думал ждать до начала будущего года, когда он станет консулом. Теперь решено было действовать немедленно. В 8 день до ноябрьских календ (25 октября) должен был выступить Манлий, а на пятый день до ноябрьских календ (28 октября) ночью назначен был поджог Рима. 25-го, как и было условлено, Манлий начал действовать. Наступает роковая ночь на 28-е. И вдруг Катилина узнает, что во всех тех местах, где намечены пожары, стоят вооруженные гарнизоны! Ярость, недоумение, смущение его не знали предела. Решено было, что в ноябрьские календы (1-го числа) Катилина внезапным ночным налетом овладеет городом Пренесте. Но, когда он приблизился к воротам, оказалось, что мирный городок не спит, как он полагал. На стенах стояли вооруженные караулы. Кто мог предупредить их об опасности? Катилина был вне себя. Весь выношенный, продуманный план рухнул (Сiс. Cat., I, 7–8).И вот в ночь на 7 ноября он вновь созывает заговорщиков на тайное собрание.

На сей раз решено было встретиться не у Катилины – за его домом могли следить, – а у одного из незначительных заговорщиков, некого Порция Леки. Глухой ночью Катилина вышел из дома и отправился на улицу Косовщиков (Inter Falcarios). Улица была пустынна. Никто не следил за ним. Ни одна живая душа не видела, как он проскользнул в дом Леки. Катилина говорил перед собравшимися о всех страшных неудачах, которые сыпались на них в последнее время. Он говорил, что нужно выработать новый план действий. Снова набросали план поджога. Снова наметили районы, где должен вспыхнуть пожар, и назначили исполнителей. Но прежде всего, сказал Катилина, нужно немедленно обезглавить правительство и убить консула Цицерона. (Его бездарный коллега в счет не шел.) Без этого они не сдвинутся ни на шаг. В ответ на его слова поднялись двое убийц и заявили, что они готовы. Дело это нетрудное, сказали они. Цицерон, как все римские аристократы, почти не запирает дверей своего дома. С утра до вечера к нему течет непрерывный поток посетителей. Ранним утром они войдут вместе со всеми, будто бы для того чтобы пожелать консулу доброго утра, и заколют его в собственной постели. Во время возникшей суматохи легко будет скрыться. Катилина кивнул. И чтобы не откладывать дела в долгий ящик и не просочилось ни малейшего слуха о затеваемом деле, решено было убить консула прямо сейчас, как только рассветет. Через несколько часов должно было подняться солнце. Прямо из дома Леки убийцы отправились в дом Цицерона. Когда они подошли, то увидели невероятную картину – двери были заперты, на пороге стояла толпа вооруженных юношей (Cic. Cat., I, 7–8; Sail. Cat., 27–28).

Катилина был совершенно ошеломлен всем случившимся. Когда он стоял так, растерянный, на Форуме, к нему подошел глашатай и сказал, что на завтра назначено экстренное заседание сената. Встревоженный, шел Катилина в сенат утром 8 ноября. Вот когда его самоуверенность впервые была поколеблена. Какой демон мешает ему? Чья рука разрушает все его планы? Какой-то человек точно знает все его слова, чуть ли не все его мысли. Кто-то незримо следит за каждым его шагом. Он стал игрушкой каких-то темных сил. Его опутали незримые сети…

Шестой день до ноябрьских ид (8 ноября)

Был среди членов клуба Катилины один молодой человек. Звали его Курий. Это был на редкость пустой и хвастливый малый. Его давно выгнали из сената, поэтому он занял почетное место среди «раненых и обездоленных», толпившихся вокруг Катилины. Курий давно страстно любил одну знатную даму, некую Фульвию. Своенравной красавице, видимо, нравилось играть беднягой. То она приближала его к себе, то отталкивала. В последнее время любовник, казалось, ей смертельно надоел и она едва терпела его общество. Он был в отчаянии от ее немилости.

Курий был одним из тех, кто присутствовал у Катилины в ту ночь, когда был начертан план грядущей революции. Речи Катилины буквально опьянили его. Он уже видел себя на вершине власти и весь Рим у своих ног. Прямо с собрания он устремился к Фульвии. Фульвия с изумлением на него смотрела. Он ворвался к ней ночью совершенно вне себя. Он говорил без умолку. Его речи похожи были на бред. То он сулил ей какое-то неземное могущество и горы сокровищ, то сбивался на какие-то неясные угрозы. Фульвия была умна и любопытна. Она сразу поняла, что за странными словами Курия что-то кроется. И она решила узнать, что именно. С необыкновенным искусством она приступила к делу. К утру она уже знала все о заговоре.

Выпроводив любовника, Фульвия сидела пораженная. Итак, совсем скоро, может быть, уже через несколько месяцев в Риме начнется резня и власть захватят люди, вроде ее Курия. Фульвия невольно содрогнулась. Она быстро вскочила, накинула на голову покрывало и бросилась из дому. Вскоре она сидела перед Цицероном и рассказывала обо всем, что узнала этой ночью (Sail. Cat., 23; Арр. B.C., II, 3).

Цицерон давно с напряженным вниманием наблюдал за Каталиной. Он догадывался, что тот задумал недоброе. Но сейчас, услыхав рассказ Фульвии, он пришел в ужас. Ему было 16 лет, когда началась революция. До сих пор он видел в кошмарных снах, как по дорогам Италии валяются трупы и на Рострах лежат человеческие головы (Cat., III, 24).Больше всего на свете он боялся увидеть все это опять наяву. И вот он узнает, что это случится сейчас, буквально через несколько дней!

Его приводило в отчаяние собственное бессилие. Что он мог сделать? Немедленно арестовать Каталину и его главных сообщников? Увы! Консул мог без суда арестовать римского гражданина только на одни сутки. Значит, привлечь его к суду? Но на этот процесс уйдет много месяцев, может, даже год. А пока Катилина будет оставаться на свободе и резня начнется прежде, чем присяжные успеют занять свои места. В эту роковую минуту Цицерон не потерял голову и не утратил ясности мыслей. Он решил действовать против Каталины так же, как он действовал против Верреса, то есть снова превратиться в следователя – детектива. Прежде всего он внушил Фульвии, чтобы она не спускала глаз с заговорщиков и доносила ему о каждом их шаге. Фульвия обещала ему помогать. А так как Курий был мягким воском в ее руках, то он вскоре смирился с ролью шпиона и исправно доносил своей милой обо всем, что происходило на тайных заседаниях.

Далее Цицерон воспользовался своим изумительным красноречием. В своих речах он говорил о страшной опасности, угрожающей Риму. Он взволновал народ до того, что ему удалось организовать добровольческие отряды для охраны города. Особенно встревожены были юноши, пылкие поклонники Цицерона. Они окружали его тесным кольцом, готовые защитить от любой опасности.

Был еще один путь – введение чрезвычайного положения. В смутную годину мера эта применялась неоднократно. Когда сенат находил, что Республика в смертельной опасности, выбирали диктатора, слово которого равносильно закону, или вручали диктаторские полномочия консулу. «Это наивысшая власть, которая по римскому обычаю может быть вручена сенатом магистрату, – пишет Саллюстий, – он может собирать войско, вести войну… и в городе, и в военном лагере он обладает высшей военной и высшей судебной властью, а в другое время консул без разрешения народа ничего этого не может» (Sail Cat., 29).Этой-то власти и стал добиваться у сената Цицерон. Увы! Отцы весьма скептически относились к его подозрениям. В конце концов ему все же удалось убедить их. Он получил диктаторские полномочия, но когда? 21 октября! За четыре дня до выступления Манлия и за неделю до восстания в столице.

Казалось, теперь-то у Цицерона были развязаны руки. Он мог немедленно схватить и казнить Катилину и его сообщников. Да, формально мог. Но против этого восставали вся римская традиция, весь римский образ мыслей. В самом деле. Можно было казнить Сатурнина или Гая Гракха, которые во главе мятежников с оружием в руках выступили против законов. А что сделал Катилина? Что бы там ни говорили городские слухи, ни в каких антиправительственных выступлениях он не был замешан. Как можно было ни с того ни с сего его убить? Но ведь в Этрурии уже шли военные действия. Да, но как доказать, что Катилина имеет к этрусским мятежникам хоть какое-то отношение? Где улики? Донос отпетого негодяя Курия и его любовницы? Помилуйте, но как можно на этом основании лишить жизни римских граждан?! Или мы вернулись к временам Суллы? Нет, если Цицерон так поступит, от него отшатнутся и сенат, и народ, он останется один, а катилинарии спокойно докончат начатое дело. И он продолжал действовать так, как начал, следя за каждым шагом Катилины и разрушая все его планы.

Но 7 ноября, когда убийцы подошли к дверям его дома, стало ясно, что дольше так продолжаться не может. Катилина теперь в любой момент может решиться на что-нибудь отчаянное. Причем все может произойти так стремительно, что Цицерон просто не успеет отвести удар. Необходимо резко изменить тактику. Но как? Улик по-прежнему никаких. Вот если бы Катилина был так неосторожен, что выдал себя, если бы он совершил нечто такое, что вдруг открыло бы глаза всему Риму… Но как добиться этого? И Цицерон придумал…

Но вернемся к Каталине. Как уже говорилось, ранним утром 8 ноября он с тяжелым сердцем отправился в сенат. Обыкновенно отцы собирались в Курии, небольшом здании внизу, на Форуме, у подошвы Капитолия. Но на сей раз сенаторов приглашали в храм Юпитера Статора. Храм этот находился на вершине Палатина, на крутом уступе и напоминал крепость. Взбираясь по лестнице на холм, Катилина с изумлением замечал повсюду вооруженные отряды – казалось, он в осажденной крепости. Он вошел в храм. На длинных дубовых скамьях, расставленных по всему помещению, уже сидели сенаторы. Среди них были его старинные приятели, родичи, свояки. Катилина с улыбкой к ним обратился, но уже готовая шутка вдруг замерла у него на губах – никто не промолвил ни слова, никто не улыбнулся – его встретили гробовым молчанием. «Он был раздавлен этим грозным молчанием». Наконец, призвав на помощь всю свою наглость, он принял самый небрежный, самый независимый вид и сел на свое место. Тут же все соседи встали и молча перешли на другой конец залы. Он сидел совсем один в своем углу, все остальные сгрудились в противоположном конце. Можно было подумать, что у него чума, проказа, он распространяет страшную заразу (Сiс. Cat., I, 16).И тогда поднялся со своего места консул Цицерон. Он обратился прямо к Катилине и, глядя ему в глаза, объявил, что знает все.

– Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты считаешь неизвестным кому-нибудь из нас, что ты делал в прошлую, что в позапрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое решение принял?

Уже эти слова как громом поразили Катилину. Ведь в позапрошлую ночь он как раз был у Порция Леки и они разработали новый план действий! Неужели консул об этом знает? Немыслимо!

– Ни мрак ночи, ни стены дома не могут скрыть твои планы… Все улики налицо; яснее дня для нас картина твоих замыслов, и я не имею ничего против того, чтобы поделиться ею с тобой… Ты днем избиения… назначил пятый день до ноябрьских календ (28 октября. – Т. Б.)…Ты в этот день, отовсюду окруженный моими караулами… не мог даже шевельнуться с враждебными государству целями… Затем, когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте, твердо рассчитывая овладеть этим городом, и натолкнулся на охранявшие его гарнизоны… догадался ли ты, что это были мои люди, отправленные туда по моему распоряжению? Вообще ты ничего не можешь не только исполнить… но даже задумать, о чем я не получил бы известия, мало того – вполне осязаемой ясной картины.

Катилина был раздавлен. Он молчал. Он не мог прийти в себя.

– Теперь позволь поделиться с тобой событиями позапрошлой ночи…

Вот, вот, наконец! Неужели что-нибудь известно о совещании у Леки?

– Ты… отправился на улицу Косовщиков… – Тут оратор выждал паузу. Мертвая тишина. Все глаза впились в его лицо. – …Я буду вполне откровенен: в дом Марка Леки.

Итак, все известно.

– Что же ты молчишь? Скажи, что это неправда. Улики у меня есть.

Но Катилина, совершенно подавленный, молчал. Цицерон обвел глазами зал.

– Я здесь в этом самом сенате вижу кое-кого из твоих тогдашних сообщников…

Катилина мог видеть, как его приятели сжались, стараясь вдавиться в скамью.

– Итак, Катилина, ты был в ту ночь у Леки, разделил Италию по частям, указал, кому куда следует направиться, наметил тех, кого решил оставить в Риме… разделил город для поджога на участки.

Только жизнь консула, продолжал оратор, беспокоила заговорщиков.

Нашлись два римских всадника, взявшихся освободить тебя от этой заботы: они обещали в ту же самую ночь, незадолго до рассвета убить меня в моей постели. Не успело разойтись ваше собрание, и я уже обо всем был извещен.

Итак, консул точнейшим образом перечислил все, о чем говорилось ночью у Порция Леки. Можно было подумать, что он сидел где-нибудь за ковром и все слышал! Он читал в душе Катилины как в раскрытой книге. Но как это возможно? А вот и ответ. Много глаз, много ушей, продолжал оратор, незаметно для тебя зорко и чутко следят за тобой. Все карты заговорщиков раскрыты, продолжал Цицерон. Положение Катилины безнадежно. Ему остается одно – немедленно удалиться в изгнание. Тут оратор напомнил о той чрезвычайной власти, которая была вручена ему 17 дней назад; напомнил о судьбе Гая Гракха и Сатурнина, которые ослушались диктатора и были убиты [64]64
  Гай Гракх был осужден на смерть, но успел покончить с собой.


[Закрыть].

– Теперь, Катилина… оставь, наконец, наш город; ворота открыты – уезжай.

И видя, что всеобщее напряжение достигло своего апогея, он неожиданно отвел глаза от Катилины и повернулся к статуе Юпитера Статора, которая стояла в центре храма. Предание говорило, что здесь, на этом самом месте, где ныне высился храм, Юпитер еще при Ромуле спас римлян. В честь этого события и было воздвигнуто святилище. И вот теперь Цицерон простер руки к этой статуе и начал горячо молиться:

– А ты, Юпитер… ты охранишь от него… стены города, жизнь и имущество граждан, ты обречешь этих… врагов своей отчизны, грабителей Италии, членов богоотверженного, сплоченного преступлениями союза – вечной каре и при жизни, и после смерти! (Сiс. Cat., I, 1;2; 6—10; 33).

Так кончил Цицерон. Это и есть Первая речь против Катилины. Никакой перевод не может передать ее силу. Она написана почти ритмической прозой, почти белым стихом. И каждое слово звучит величаво и гулко, словно удар колокола. Читая ее, я всегда вспоминаю строки Блока:

 
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
 

Однако читатель уже понял, что это вовсе не красивая поэма, призванная ласкать слух присутствующих. Скорее эту речь можно сравнить с хорошо отточенной шпагой, каждый удар которой точен и разителен. Все в этой речи продумано и рассчитано. Как только оратор кончил, все вскочили со своих мест. На всех лицах читались отвращение и ужас. И с губ их разом сорвалось одно слово:

– Убийца!

Были среди сенаторов и сообщники Катилины. В другое время они, как один, горой встали бы на защиту своего вожака. Но консул только что сказал, что знает их всех в лицо, и их сковал страх.

Но главный удар, конечно, направлен был против самого Катилины. Цицерон хотел взбесить своего противника, взбесить и испугать до того, чтобы тот потерял голову. И это удалось ему великолепно. Цицерон вспоминал впоследствии, что Катилина, человек небывалой наглости и находчивости, в тот день онемел и не смог вымолвить ни слова (Or., 129).И действительно. Убитый и растерянный, стоял Катилина под шквалом ударов Цицерона. Вдруг он вскочил и, как сумасшедший, сломя голову выбежал из сената. В ту же ночь он бежал из Рима.

Катилина, по признанию самого Цицерона, был человеком умным, решительным, хладнокровным и хитрым. Он умел тщательно продумать свой план и привести его в исполнение (Сiс. Cat., III, 17).Кто бы мог поверить, что этот человек струсит и потеряется, как мальчишка?! Да, он поверил, что в руках у Цицерона неопровержимые улики. Ему казалось, что его со всех сторон окружают глаза и уши тех незримых, о которых говорил Цицерон. Он не мог больше ни минуты оставаться в Риме.

Цицерон ликовал. То была величайшая победа. Катилина сделал именно то, чего он так страстно добивался. Теперь для всего Рима его вина была доказана. Он не мог возразить ни слова на обвинения консула. Кроме того – и это особенно важно! – в римской судебной практике добровольное изгнание означало полное признание своей вины. Значит, Катилина фактически признал все обвинения Цицерона. Вскоре стало известно, что бежал он прямехонько в лагерь Манлия. Теперь ни у кого не осталось никаких сомнений. Но это еще не все. Катилина был величайшим интриганом и конспиратором. Он великолепно умел плести нити заговора. «Все было ему известно, всюду он был вхож; знал он, как с кем заговорить, как кого ввести в искушение… его знанию соответствовала и смелость; был у него ум, созданный для преступления, а его руки и язык были верными помощниками ума» (Сiс. Cat., III, 16).В Риме такой человек был страшным противником. Он был неуязвим. Но когда он вышел из подполья, то превратился в самого заурядного мятежника. Небольшое войско повстанцев не могло испугать Рим. Опасен был внутренний заговор. К тому же Катилина не обладал никакими военными талантами. В лагере Манлия он был не нужен. Зато заговорщикам он был необходим, как воздух. Без него они были бессильны. «Он один из всей шайки был действительно опасным противником» (Сiс. Cat., III, 16).Поэтому, покинув Рим, Катилина обезглавил свой заговор.

Уже в дороге он понял, какую страшную ошибку совершил. Он спохватился и стал писать влиятельным сенаторам письма, уверяя, что ни в чем не виновен, что его гнусно оклеветали. Но было поздно. Его письма как письма государственного преступника нераспечатанными приносили в сенат. «Я сорвал доспехи с его дерзости!» – в восторге восклицал Цицерон (Сiс. Cat., II, 14).

Между тем весть о случившемся с молниеносной быстротой облетела город. Граждане узнали, что в Риме есть тайное общество, замыслившее поджечь город и учинить резню. Дикий страх и отчаяние черным облаком окутали город. Веселье, шутки, пирушки, повседневные заботы – все было забыто. Особенно тяжелое впечатление производили женщины. Бледные, осунувшиеся, закутанные в темные покрывала, бегали они по городу, останавливали всех встречных и жадно расспрашивали, не случилось ли чего нового. Потом они разражались слезами, били себя в грудь, падали на колени и, простирая руки к небесам, молили богов сжалиться над их маленькими детьми (Sail. Cat., 31).

На другой же день 9 ноября все сошлись на сходку. Угрюмое отчаяние нависло над собранием. К этим бледным и дрожащим людям Цицерон вышел сияющий и веселый. Речь его дышала силой. Он ликовал, он торжествовал. Казалось, он уже победил и не осталось ни одного заговорщика.

– Он ушел, он удалился, он умчался, он исчез! – таковы были его первые слова. – …Острие кинжала уже не приставлено к нашей груди. Мы не будем трепетать, находясь на Марсовом поле, на Форуме, в Курии, в покоях наших домов. Изгнав его из города, мы выбили его с его позиций: теперь мы будем открыто и беспрепятственно вести с врагом самую обыкновенную войну. Да, мы несомненно погубили этого человека, превратив его тайные козни в открытый мятеж.

Катилина уже побежден.

– Да, он лежит во прахе, квириты, и что хуже, он чувствует свое поражение.

Правда, в Риме остались его сообщники. Но без своего вожака они ничто. Это изнеженные щеголи, которые даже оружие не могут держать в руках. Как сумеют они сражаться, как вынесут Апеннины с их вьюгами и снегами? И как в лагере в эти долгие зимние ночи они обойдутся без своих любовниц? Смешно бояться таких воинов.

– Но, квириты… я возлагаю надежду не на свою мудрость и вообще не на человеческий ум, а на… бессмертных богов… Они теперь уже не издали, как раньше… отражают врага, а здесь же, среди нас, своим непосредственным вмешательством охраняют свои храмы и здания города. Им должны вы молиться, квириты! (Сiс. Cat., II, 1–2; 22–24; 29) [65]65
  Это вторая речь против Катилины, произнесенная перед народом.


[Закрыть].

Каждое слово консула вливало мужество и жизнь в сердца сограждан. В конце все окончательно приободрились и разошлись успокоенные. Все, но не Цицерон. Сам он ни на йоту не верил тому, что говорил квиритам. Он прекрасно понимал, что торжествовать рано. Катилина с Манлием укрепляют свой лагерь. Стало известно, что в Этрурии Катилина облачился в консульскую одежду и окружил себя ликторами с фасциями. Оказывается, этот демон всю жизнь мечтал покрасоваться в генеральском мундире! Но беспокоил консула теперь не Катилина, а его сообщники, оставшиеся в Риме. Цицерон не спускал с них глаз. Он так же неотступно следил за каждым их шагом, как прежде. «Все свои дни и ночи я посвятил неусыпному наблюдению за их действиями», – вспоминает он (Сiс. Cat., III, 7).И вот что он узнал.

После отъезда Катилины главарями революционного комитета стали Цетег и Лентул. Оба они были люди знатные, оба в долгах, оба готовы на все. Но они отличались друг от друга по темпераменту. Цетег, неистовый, яростный, больше напоминал самого Каталину. Лентул же был вял, ленив, беспечен. Его очень трудно было сдвинуть с места и заставить что-нибудь предпринять. Цицерон говорил, что он вечно спит. Уезжая, Катилина поручил им осуществить все то, о чем они говорили 7 ноября у Порция Леки. Они должны были поджечь Рим, учинить избиение и захватить власть. А тем временем подойдет сам Катилина с Манлием. Цетег считал, что действовать надо немедленно, пока консул глупо и беспечно празднует изгнание Катилины, Но Лентул говорил, что надо повременить. Цетег горячился и настаивал, Лентул все тянул и медлил. Наконец он объявил, что восстание следует отложить более чем на месяц, до Сатурналий.

Сатурналии были самым веселым праздником Рима. Считалось, что это воспоминание о Золотом веке, когда все были братьями, не было ни денег, ни войн, и земля, как добрая мать, баловала и пестовала своих детей. Правил тогда в Италии добрый царь Сатурн. Отсюда и название праздника. Продолжался он целую неделю с 17 по 23 декабря и напоминал наши Новый год и Рождество. Сенека говорит, что готовились к этим дням с 1 декабря, с упоением предвкушая грядущее веселье. «Наступил декабрь, – говорит он, – весь город в лихорадке… везде шум невиданных приготовлений» (Sen. Luc., XVIII, 1).Всю неделю римляне дарили друг другу подарки, устраивали пиры, блестящие вечера, разыгрывали друг друга, шутили, словом, веселились и дурачились вовсю. Господа и рабы садились за один стол, как при Золотом веке. Вина текли рекой. Плиний, который был всегда занят и не мог прервать работу даже в праздник, убегал в самый отдаленный покой своего огромного дома и затворял все двери, потому что все звенело от смеха и громких криков (Plin. Ер., 11, 17, 24).Тысячи людей в эти дни уезжали из Рима, чтобы отдохнуть на лоне природы. Зато жители окрестных сел и деревень валом валили в Рим, чтобы поглазеть на пышные зрелища.

Ясно, говорил Лентул, что среди этой праздничной сутолоки заговорщикам легко будет выполнить свой план. Может быть, они даже думали скрыться под причудливыми карнавальными одеждами и масками. Цетег скрепя сердце согласился. Началась лихорадочная подготовка. Весь ноябрь в дом Цетега сносили оружие, паклю и серу.

Цицерон знал все. Но у него по-прежнему не было в руках никаких улик. Заговорщики происходили из почтенных семей. Их отцы и деды были прославленными римскими вельможами. В сенате у них были друзья и родственники. Все они с негодованием обрушатся на произвол консула, вздумай он их арестовать. А между тем медлить было нельзя. Ноябрь кончался. День праздника неумолимо приближался. Скоро на улицах Рима польется кровь и смешается с приготовленными радушными хозяевами дорогими винами. И тут случилось роковое событие, которое и решило весь исход дела.

Аллоброги

В то время как Рим готовился к празднику, а катилинарии – к поджогу, в столицу явилось посольство от галльского племени аллоброгов. Они приехали жаловаться на какие-то свои обиды. Но просьбы их не уважили, и варвары пришли в ярость. Несколько лет назад галлы тоже приезжали в Рим и тоже на что-то сердились. По словам Цицерона, эти огромные люди гордо расхаживали по всему Форуму в военных плащах и кожаных штанах, наводя на прохожих ужас угрожающими жестами и дикими криками – голос у них был зычный, как военная труба (Font., 29, 33).Нечто подобное происходило и теперь. Не заметить таких просителей было трудно. Едва взор Лентула упал на этих могучих великанов, которые, потрясая кулаками, желали Риму провалиться в преисподнюю, как у него родилась новая идея. Что если пригласить в заговор галлов? Они многолюдны и с детства привыкли владеть оружием. К тому же они издавна ненавидят римлян. Какую неоценимую помощь могут оказать они Каталине! Лентул немедленно позвал вольноотпущенника Умбрена, показал на галлов, которые неистовствовали на площади, и шепотом отдал какой-то приказ.