Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Последние лавры и последняя любовь

Цицерон начал писать, не думая ни о славе, ни о пользе для сограждан. Творчество было единственным лекарством, которое хоть немного облегчало его боль. Но оказалось, что в лекарстве этом нуждается весь Рим. Всё, чем жили люди в течение столетий, рухнуло. Они потеряли смысл жизни, родных, Республику. И только у Цицерона они находили те слова утешения, которые им были нужны. Оратор был сам поражен тем, каким небывалым успехом пользуются его книги. Как раньше, в прежние счастливые дни, толпы народа собирались на Форум, чтобы послушать его речи, так теперь толпы людей жадно читали его книги. Мастер опять, как бывало, играл на душах слушателей. Его сочинения были нарасхват. Люди ссорились за право первому прочесть новый труд. Писцы Аттика сидели не разгибая спины от зари до зари, а списки расходились за какой-нибудь час. Поистине Цицерон снова был на троне – раньше он был королем Форума, сейчас – королем литературы.

«Я пожинаю плоды трудов моих, узнавая, что даже люди пожившие находят в моих книгах утешение», – говорит он (Div., II,5). Но не только слова утешения приносили такую неслыханную популярность его книгам. В течение многих веков римляне привыкли обсуждать между собой все, что происходит. Они обсуждали новые законы в сенате и на Форуме, они обсуждали действия иноземных держав, они обсуждали каждый шаг своего полководца. Магистрат чуть ли не каждый день поднимался на Ростры и рассказывал народу о всех своих действиях и намерениях. Случалось, что оратор кончал свое выступление только ночью. Случалось, что после особенно бурных событий римляне не ложились спать и всю ночь проводили на Форуме, беседуя друг с другом. И вдруг им зажали рот и в городе воцарилось молчание. А в сочинениях Цицерона, казалось бы, таких далеких от нужд обыденной жизни, они вдруг нашли и ответы на мучившие их вопросы, и оценку положения государства, и острые политические намеки. Уже перед смертью, обозревая это время, оратор писал: «Книги были моим сенатом и народным собранием, где я мог высказываться; я считал, что философия для меня – как бы замена деятельности на пользу Республики» (Div.,II, 7).

Цезарь говорил, что Республика после Фарсала мертва. А Цицерон в каждом своем произведении воскрешал эту Республику и показывал согражданам во всей ее красоте. И каждое его слово дышало такой любовью и такой болью, словно это сын говорил на могиле матери. Цезаря объявили богом и воздвигали ему храмы. А Цицерон говорил, что обожествлять людей столь же глупо, как молиться кошкам и прочей скотине ( De nat. deor., III, 39) [127]127
  Эти слова имели явно политический смысл. Ведь сам Цицерон совсем недавно решил обожествить Туллию.


[Закрыть].Цезарь говорил, что каждое слово его закон. А Цицерон вспоминал двух консулов – Гая Лелия, друга Сципиона Младшего, и Цинну, соратника Мария. Лелий был консулом всего лишь раз. Цинна – четыре раза, да и то не консулом, а фактически царем. «Но неужели ты не предпочел бы одно консульство Лелия четырем консульствам Цинны? Не сомневаюсь в твоем ответе… Но иной ответит, что не только четыре консульства предпочел бы одному, но один день Цинны предпочел бы целой жизни многих славных мужей». Ведь Лелий не был владыкой, он был слугой закона. И он понес бы наказание, если бы хоть пальцем кого-нибудь тронул. Цинна же делал все, что ему вздумается, и спокойно казнил много достойных людей. Но «мне кажется, он скорее несчастен», – замечает Цицерон ( Tusc., V, 54–55).Намек, заключенный в этих словах, был слишком ясен современникам. И он делался еще острее оттого, что Цинна был задушевный друг и тесть Цезаря. Вот почему Цицерон последнее время так часто стал вспоминать зверства Цинны – ведь каждое его слово было укором диктатору.

Цезарь говорил, что Сулла глуп, раз он добровольно отказался от власти. А Цицерон постоянно и настойчиво повторял, что диктаторы и тираны – несчастнейшие люди. Их жизнь нельзя сравнить не то что с жизнью ученого, но даже с жизнью простого труженика. Разве не безумие идти этой страшной дорогой? Есть у него один странный пассаж. Он описывает жизнь тирана Дионисия, притом описывает в самых неожиданных выражениях. Дионисий, говорит он, вовсе не был каким-нибудь бесчестным проходимцем. Напротив. Он был знатен, образован, очень умен, наделен блестящими литературными талантами. И чем кончилось? Один, всем ненавистный, он жил у себя во дворце как в темнице. «Как он мечтал о настоящей дружбе… Как несчастен он был без дружеских уз, без товарища в жизни, без откровенных речей, он, смолоду искушенный и ученый в благородных науках! Ведь он… был поэтом-трагиком… И вот такой-то человек был полностью лишен человеческого общения, а жил среди беглых, среди преступников, среди варваров» (Tusc., V, 63).

Какие странные слова! Неужели Цицерон сокрушается здесь о Дионисии? Неужели этот древний свирепый тиран так тронул душу оратора? Ведь в его словах звучит искреннее сочувствие! Не думает ли он о другом тиране, гораздо более к нему близком, человеке блестящих дарований, писателе, обреченном на общество преступников и варваров, от которого сама жизнь ему постыла? Да, Дионисий был несчастен, очень несчастен, говорит Цицерон. И, главное, он сам это понимал и мучился. А все-таки «не исцелился душой, не воротился к правой жизни, не воротил гражданам свободу и полноправие: он запутался в сетях заблуждения» (62).

И еще один рассказ о Дионисии звучит как пророчество. Оратор рассказывает, как тиран решил показать одному льстецу, какова его жизнь. Дионисий посадил его на свое место, одел в блестящую одежду, самые красивые прислужники приносили ему роскошные яства, рядом сидели самые соблазнительные красавицы. А на тонком волоске над ним висел меч. И пир уже был льстецу не в пир: все время косился он на страшный меч. Ибо тирану всегда угрожает опасность, и исходит она от самых близких. Если это было предупреждение, оно не было услышано. Через несколько месяцев меч упал на голову Цезаря.

Итак, Цицерон вновь достиг невиданной популярности. Имя его было у всех на устах. Но кто же был самым горячим его поклонником? Одна знатная дама. Звали ее Цереллия. Но прежде чем говорить о ней, необходимо рассказать о семейных делах нашего героя. А там происходили настоящие чудеса.

Когда оратор развелся с Теренцией, все римские дамы оживились. Казалось, у них теперь одна забота – поскорее женить Цицерона. Особенно усердствовала его бойкая и кокетливая приятельница Постумия, жена ученого Сервия Сульпиция. Ему подыскивали все новых и новых невест, и вдруг совершенно неожиданно он женился на совсем молоденькой девушке, своей подопечной Публилии. Теренция тут же ядовито заметила, что ее бывший муж на старости лет влюбился в девчонку. Верный Тирон доблестно кинулся защищать патрона. Это не так, говорит он, просто его барин решил великодушно пожертвовать собой для семьи. Видя, что разорен, он, чтобы не пустить детей по миру, женился на богатой наследнице. Увы! Все дальнейшие события показывают, что права была злая жена, а не верный слуга.

Думаю, что самые искренние приятели Цицерона посмеивались, обсуждая этот странный брак. Слишком уж ясно было, к чему приведет союз пожилого ученого с молоденькой да хорошенькой девицей. Она истратит все его деньги на наряды и разобьет ему сердце своими непрерывными изменами. А враги, конечно, с наслаждением предвкушали соблазнительный скандал. Но поразительным образом все случилось совсем иначе.

С молоденькой и неопытной Публилией произошло то же, что много лет назад случилось с искушенной светской львицей Клодией – она без памяти влюбилась в Цицерона. Естественно, она требовала от мужа столь же страстной любви. Между тем она вскоре заметила, что занимает в сердце супруга только второе место, ибо в нем безраздельно царила Туллия. Публилия стала злиться, ревновать и, наконец, просто возненавидела Туллию. Она мечтала, чтобы Туллия исчезла из их жизни и муж принадлежал бы ей одной. И вдруг ее желание сбылось – Туллия скончалась. Публилия так обрадовалась, что не сумела скрыть своих чувств от мужа. Когда Цицерон увидал, что жена радуется смерти его обожаемой дочери, он почувствовал такой ужас, такое отвращение, что не мог даже глядеть на нее. Он бежал к Атгику, а затем на остров. Публилия хотела ехать вслед за ним, сказав, что не оставит любимого мужа, но Цицерон поспешил объяснить, что ему необходимо побыть одному. Уже в Астуре он получил от Публилии самое нежное и страстное письмо. Она писала, что любит его и не может без него жить. На днях она выезжает к нему и берет с собой свою мать, чтобы поддержать мужа. Когда Цицерон узнал, что на него движутся жена с тещей, он затрепетал. В панике он пишет Аттику: «Есть только один способ избежать их приезда – улететь. Я не хотел бы, но необходимо. Прошу тебя, выясни, сколько я еще могу оставаться здесь, чтобы меня тут не застигли. Действуй, только осторожно, как и собирался» (Att., XII, 32, I).К счастью, друзьям удалось под каким-то предлогом задержать обеих грозных дам и Цицерон был спасен. Больше он не хотел слышать о жене и развелся.

Римские дамы снова атаковали Цицерона – одни предлагали ему дочерей, другие сестер, третьи племянниц. Но он наотрез отказался, объявив, что отныне у него будет одна подруга – философия. И тут в его переписке появляется новое женское имя – «мой близкий друг Цереллия» (Fam., XIII, 72).Это была очень образованная, начитанная дама, страстная поклонница Цицерона. Она с нетерпением ждала выхода каждой новой его книги и, «горя рвением к философии», как говорит Цицерон, тотчас же ее переписывала. Но каковы были их отношения? Мнения различны. Буассье с негодованием отвергает самую мысль о возможности романа между ними. Во-первых, говорит он, Цереллия была ровесница Цицерона или даже старше его. Во-вторых, она была другом дома и даже когда-то мирила нашего героя с Теренцией. Зато античные авторы, читавшие переписку Цицерона с Цереллией – сейчас она, к сожалению, утеряна, – с саркастической усмешкой замечают, что нет ни малейших сомнений в истинной природе этой «дружбы». По Риму ходили даже слухи, что Цицерон собирается вступить в законный брак со своим «другом», а некоторые прибавляли, что и с Публилией он развелся из-за этой новой любви (Dio., 46, 18).

Как бы ни обстояло дело, я чувствую глубокую благодарность к этой женщине, которая хоть немного скрасила печальный закат Цицерона. В то время появился у него еще один утешитель. Молодой человек. Его друг и поклонник. Звали его Марк Юний Брут.

Новый друг

Мало найдется в истории столь знаменитых людей, как Брут. Его имя вошло в поговорку. Причем для одних оно стало символом свободы, борьбы с деспотизмом; для других – синонимом чудовищного предательства. Для Альфиери Брут какой-то полубог. А Данте помещает его в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний круг его, рядом с Иудой, предавшим Христа. Историки Нового времени почти столь же пристрастны, как поэты. Одни утверждают, что он был бескорыстен, принципиален, тверд, великодушен. Другие говорят, что он алчен, переменчив, слабоволен, бесчестен. Можно сказать, что столь противоположные отзывы более чем естественны. Фанатичным поклонникам Цезаря он должен казаться чудовищем, не менее фанатичным поклонникам свободы – героем. Но все гораздо сложнее. Внимательно присматриваясь к Бруту, мы с изумлением замечаем, что все эти противоположные свойства есть в его душе. Он очень умен – и он совершает непростительные глупости. Он честен – и он творит самые гнусные дела. Он горд и упрям – и он всегда находится под чьим-то влиянием. Он властен – и он удивительно нерешителен. Как примирить эти противоречия?

Существуют подлинные письма Брута. Казалось бы, можно ликовать. Наконец-то мы услышим голос Брута. Наконец этот неясный образ оденется плотью! Увы! Эти послания так холодны и риторичны, что больше походят не на письма живого человека, а на прописи для прилежных учеников. Некоторые ученые даже сочли письма Брута античными школьными сочинениями по риторике, в которых ученики по заданию учителя писали от имени великого человека древности ^{70} . Но, видимо, это не так. Сейчас признано, что это действительно письма Брута. Значит, опять все наши попытки заглянуть в душу этого человека кончаются неудачей. Словно отполированное зеркало, между нами встает холодная риторика. В этой книге я не буду даже пытаться разрешить загадку этого человека. Я просто сообщу о нем некоторые факты, непосредственно связанные с жизнью моего героя.

Брут происходил из неблагополучной семьи ^{71} . Отец погиб во время гражданской войны, когда сын был совсем ребенком. Мать Сервилия имела дурную славу. Она была женщиной развратной – весь Рим был полон рассказами о ее скандальных похождениях. В то же время это была чрезвычайно практичная особа, занимавшаяся всякого рода денежными спекуляциями. В молодости она была любовницей Цезаря. С тех пор она присосалась к нему как пиявка и всю жизнь тянула из него деньги. Ясно, что у такой женщины, с головой погруженной в амурные похождения и коммерческие аферы, не хватало времени заниматься сыном. Она подбросила его Катону, своему младшему брату. Так Брут попал в дом своего дяди. Катон поразил его. Судя по тому, с каким благоговейным, почти набожным чувством Цицерон произносит при нем имя Катона, дядя казался Бруту каким-то полубогом. Он сделался его героем, идеалом, мальчик мечтал стать таким, как Катон. «Никому из римлян Брут не подражал с таким рвением, как этому человеку», – говорит его биограф Плутарх (Brut., 2).А автор «Жизни прославленных мужей», своего рода краткого энциклопедического словаря Античности, пишет: «Марк Брут, подражатель (imitator)своего дяди Катона» (De vir. illustr., 82, 1).Эти два человека – мать и дядя – определили его молодость.

Прежде всего Катон заронил в душу Брута восторженную любовь к эллинским искусствам. Брут ни на минуту не расставался с дядиным любимцем Платоном. Подобно многим молодым римлянам, он отправился учиться в Афины. У него были прекрасная память, ясная голова, и он легко все схватывал. Наставники им восхищались и сулили ему блестящее будущее. Брут стал писать. Писал он и стихи, и прозаические сочинения. И все у него получалось хорошо, хотя он не стал ни поэтом, как Катулл, ни писателем, как Цицерон. Однако более всего Брут мечтал, конечно, об ораторской славе. Но в отличие от многих своих сверстников, он не хотел учиться у Цицерона. Ему даже вовсе не нравились его речи. Его страстное напряжение, желание вызвать слезы у слушателей претили Бруту. Он говорил, что речи Цицерона недостаточно мужественны. Он решил подражать благородной простоте и лаконизму Демосфена и отвергал новомодные украшения и фигуры красноречия. Но у Демосфена, говорит Цицерон, был жар. Жара у Брута не было. Он, по словам Тацита, часто бывал вял. Цицерону его речи казались холодными. Он пишет о Бруте и подобных ему учениках Демосфена (в Риме их называли аттиками). «Когда предстояло выступать Демосфену, то вся Греция стекалась послушать его! А когда говорят наши аттики, то от них разбегаются не только посторонние слушатели (что уже печально), но собственные друзья-помощники» (Тас. Dial., 16; 21; Cic. Brut., 289).После убийства Цезаря Брут прислал Цицерону свою программную речь и просил, не стесняясь, править. Делать этого я не стал, говорит Цицерон, я знаю, как самолюбивы молодые ораторы. Впрочем, продолжает он, речь Брута и впрямь очень хороша – умна, изящна, но «если бы сочинял ее я, то вложил бы больше жара… Если ты припомнишь молнии Демосфена, то поймешь, что можно говорить с необыкновенной силой, хотя вполне по-аттически» (Att., XV, Ia, 2).

Брут совсем не походил на беспутных молодых друзей Цицерона, вроде Целия и Куриона. То был вдумчивый, строгий юноша, серьезный, важный и степенный. На челе его написана была непреклонная добродетель, так что многих даже охватывал невольный трепет в его присутствии. Подчас он бывал резковат. Он любил говорить людям в глаза горькую неприкрытую правду. Вскоре его добродетели стали предметом всеобщего восхищенного внимания. Начали говорить, что это второй Катон. А между тем трудно найти более непохожих людей. Катон – чудак, колючий, стремительный, неуравновешенный, пылкий, весь словно из легкого пламени. Брут – разумный, упорядоченный, размеренный, весь на земле. Катон мог прийти на выборы полуголым с мячом в руке, мог явиться на Форум пьяным, мог один ринуться навстречу целой армии. Невозможно себе представить Брута, совершающего подобные безумства. В сердце Катона был сноп огня, сердце Брута было холодным и уравновешенным. Это очень ярко видно в их ораторских выступлениях. Катон говорил так, что заставлял вопить камни. Он умел держать людей в напряжении по шесть часов, из уст его выходило пламя. А Брут и на трибуне был холоден и риторичен.

Герой наш познакомился с Брутом, когда управлял Киликией. Знакомство это вышло странным, весьма странным.

Читатель помнит, быть может, что Цицерон обнаружил, что его предшественник Аппий Клавдий был бесстыдный вор и вымогатель, который разорил и истерзал несчастную провинцию. Цицерон стал как мог залечивать ее кровоточащие раны. В это время он получил письмо от Аттика. Тот усердно рекомендовал ему Брута, благородного и честного молодого человека. Ему нужно было помочь в каком-то финансовом деле. Цицерон, конечно, тут же обещал помочь этому достойному юноше. «Брут, – говорит он, – дал мне целую записную книжечку поручений» (Att., VI, 1, 3).Но когда оратор вник в дело, изумлению его не было конца. Был некий Скапций, делец и живодер, наводивший ужас на всю Малую Азию. Он ссудил деньги общине саламинцев на Кипре под совершенно чудовищные проценты, запрещенные законом. Несчастный город не смог выплатить денег. Но Скапций не потерялся. Он взял у Аппия отряд конницы, доблестно ворвался в город и осадил здание совета. Осада продолжалась так долго, что несколько человек умерло с голоду. Тут приехал Цицерон, снял осаду и освободил узников. И вдруг он узнал, что Скапций – всего лишь подставное лицо, за которым скрывается сам Брут. Оказывается, этот достойный юноша ссудил деньги царю Армении и общине саламинцев на Кипре. Но дело было такое грязное, что ему пришлось выступить под маской Скапция. И теперь Брут хотел получить назад свои деньги.

«Я ужаснулся», – пишет Цицерон (Att., V 21).Особенно поразило его, что такими грязными делами занимается племянник Катона. Несмотря на всю свою уступчивость, Цицерон наотрез отказался помочь Бруту. «Пусть сердится на меня кто хочет, мне все равно. Как говорится, справедливость и правда на моей стороне» (Att., VI, 1, 8).Когда же Брут и Атгик продолжали настаивать, говоря, что Брут теряет деньги, он сухо отвечал: «Если Брут не одобряет моего поведения, не знаю, за что его можно любить. Его дядя, конечно, меня поймет» (Att., V., 21, 13).

История эта приводила в недоумение многих ученых. Поведение Цицерона совершенно ясно и соответствует всему, что мы о нем знаем. Но Брут, Брут?.. Брут, которого все представляли бессребреником! Который у Шекспира гордо говорит:

 
Я не могу добыть бесчестьем денег;
Скорее стану я чеканить сердце,
Лить в драхмы кровь свою, чем вымогать
Гроши из рук мозолистых крестьян.
 

И вдруг этот Брут оказался гнусным ростовщиком! От Брута можно было ожидать всего, только не этого. Поклонники героя немедленно ринулись на его защиту. Буассье, описав подвиги Брута в Малой Азии, замечает: «Нельзя все же сомневаться в его бескорыстии и честности» ^{72} . Дело в том, объясняет он, что Брут просто поступал так, как все остальные. Все римляне вели себя точно так же в провинции. Исключение составлял один лишь Цицерон. Это объяснение всегда меня поражало. Во-первых, если Брут делал то же, что и все, чему же в таком случае «ужаснулся» Цицерон? Ведь он отнюдь не был неопытным наивным юношей. Это был адвокат, всю жизнь как раз ведший дела откупщиков. Изумить его было трудно, но Брут все-таки изумил. Далее. Цицерон ссылается на авторитет Катона. Значит, во всяком случае Катон тоже был исключением. Наконец, удивляет меня формулировка «Нельзя все же сомневаться в его бескорыстии и честности». В наше время очень многие занимаются грязным и даже преступным бизнесом (будущий историк напишет, что в конце XX века так поступали все).Может быть, это и оправдывает подобных людей. Но все-таки я бы не назвала такого рода дельца бескорыстным. Вообще весь этот пассаж кажется мне несоответствующим тонкому, блестящему уму французского историка. Я вижу ему одно объяснение: Буассье был ослеплен любовью к Бруту и хотел сохранить вокруг него сияние любой ценой.

Но как же в таком случае понять поступок Брута? Как согласовать удивительные добродетели в стиле древних героев с грабительскими налетами в духе Верреса? Неужели Брут был притворщиком и лицемером? Думаю, что нет. Мне представляется, что Брут обладал умом догматическим, был ригористом, следовавшим строгим, раз навсегда установленным правилам. Но вот правила эти он слышал обыкновенно из уст людей, которых боготворил. Всю свою жизнь он следовал за каким-то любимым вождем – Катоном, Цезарем, Цицероном. Даже самые горячие его поклонники, как, например, Плутарх или Лукан, приписывают все важнейшие решения в его жизни чужому влиянию. Его детство и юность прошли под знаком двух людей: матери и дяди. И если Катон возносил его в заоблачные высоты, мать тащила обратно на землю. Сейчас, очевидно, победила мать. Тем более что она нашла нового могущественного союзника. Дело в том, что тестем Брута был тот самый Аппий Клавдий, которого Цицерон называет чудовищем. Совместными усилиями они убедили Брута бросить ребячиться и заняться наконец делом. В Киликию он приехал в свите тестя, был при нем квестором. Аппий учил его жизни; он же дал зятю отряд кавалерии, чтобы выбить деньги из саламинцев. Когда же в Риме Аппия привлекли к суду за чудовищные злоупотребления в провинции, защитником его выступил верный зять.

После этого события Брут и Цицерон охладели друг к другу. Оратор видел в Бруте бессовестного ростовщика. Брут же был обижен на то, что Цицерон отказался порадеть о его делах, и считал, что виной недоброжелательство. К тому же Брут держался с Цицероном с нестерпимой важностью, сурово укорял его, был надут и надменен. Оратор признавался Атгику, что не может найти с ним общего языка (Att., VI, I, 8).И он открыто стал предпочитать этому новоявленному герою своих молодых друзей. Они тоже были грешниками, но веселыми грешниками – не корчили из себя святых и были милы и остроумны. Оратор не подозревал, что пройдет всего несколько лет и не будет для него никого дороже этого самого Брута, к которому он отнесся так холодно.

Вскоре после событий в Киликии вспыхнула гражданская война. Все были в смятении, в том числе и Брут. Лукан рисует такую сцену. Глухой ночью Брут является к Катону и спрашивает, что делать. Он молит дядю «наставить его слабый разум» и «избавить от колебаний». Для него единственный вождь в жизни Катон. Одно его слово – и он спасен. Он знает, что Катон хочет ехать к Помпею. Но неужели дядя решится обагрить свой меч в братоубийственной резне? Не лучше ли оставаться в стороне от войны? Катон отвечает, что не может сидеть сложа руки, когда «рушится твердь», «крушатся миры и созвездия». Он знает, что дело их обречено, что сам он всего лишь «воин призрачных прав и безнадежный страж законов». Но как отец идет за гробом единственного сына до самого погребального костра, так и он до конца пойдет за гробом свободы и в последний раз обнимет труп Рима ( Phars., II, 234–325).

Слова эти убедили Брута, и он выехал к Помпею. Его появления здесь никто не ожидал. Дело в том, что Помпей был убийцей его отца, все знали, что Брут его всегда ненавидел. И теперь в том, что он, отбросив все личные обиды, решил стать под его знамена, увидели какое-то знамение. Сам Помпей, во всем неуверенный, издерганный, увидав Брута, вскочил и бурно прижал его к своей груди. Вскоре произошла битва при Фарсале. Помпей совсем один бежал к морю. Катон собрал остатки войска и отправился за ним в Африку. Брут же, говорят, проявил незаурядную смекалку и мужество. Он «незаметно выскользнул какими-то воротами» из лагеря, бежал и спрятался в болоте. Оттуда он написал Цезарю письмо, умоляя сохранить ему жизнь (Plut. Brut., 4; 6).

Цезарь тотчас же ответил, что дарует Бруту полное прощение и приглашает его к себе. Нужно сказать, что Цезарь, как неоднократно отмечали современники, питал к Бруту совершенно особую загадочную любовь. Тут было не восхищение умом и талантами, как в случае с Цицероном. И не дружба. Брут впоследствии признавался Цицерону, что совсем не знал Цезаря до битвы при Фарсале, так как был слишком молод, когда тот уехал из Рима (Brut., 248).В Риме это заметили. Стали ходить упорные слухи, что Брут незаконный сын диктатора. «Известно, что в молодые годы он находился в связи с Сервилией… И Брут родился в самый разгар этой любви, а стало быть, Цезарь мог считать его своим сыном», – говорит Плутарх ( Brut5).Это повторяет и Аппиан. А один близкий друг Цезаря писал, что перед смертью диктатора нашли пророчество, что великий человек будет убит близким родичем. За эту версию с восторгом ухватились авторы исторических романов. Она придавала убийству Цезаря совсем уж зловещую окраску. Зато некоторые исследователи потратили немало усилий, чтобы опровергнуть эту сплетню. Я думаю, истину нам все равно не узнать. Важнее другое. Брут был убежден, что он – потомок славного Брута, изгнавшего царей. Более того. Он, видимо, даже не подозревал о порочащих его мать слухах. Зато Цезарь действительно «мог считать его своим сыном». И это, несомненно, было делом ловкой Сервилии. Известно, что перед Фарсалом Цезарь был страшно обеспокоен судьбой Брута. Настолько обеспокоен, что созвал своих воинов и отдал строгий приказ не убивать Брута.

Сейчас диктатор встретил его с распростертыми объятиями. Он «не только освободил его от всякой вины, но и принял в число ближайших друзей». Вскоре Брут оказал ему важную услугу. «Никто не мог сказать, куда направился Помпей. Цезарь не знал, что делать, и однажды, гуляя вдвоем с Брутом, пожелал услышать его мнение. Догадки Брута, основанные на некоторых разумных доводах, показались ему наиболее вероятными, и, отвергнув все прочие суждения и советы, он поспешил в Египет». Позже, «готовясь переправиться в Африку для борьбы с Катоном… Цезарь назначил Брута правителем Предальпинской Галлии» (Plut. Brut., 5–6).

Итак, Брут совершенно порвал с прежними своими товарищами и сделался цезарианцем. Не выгода и не страх его принудили. Как мы говорили, он совсем не знал Цезаря. Теперь же, увидав его в прекрасный момент победы и милости, он был совершенно очарован им и стал пламенным приверженцем диктатора. В беседах с Цицероном он настойчиво расспрашивает о Цезаре, все время возвращается к нему мыслью и вспыхивает от удовольствия от каждой похвалы своему новому кумиру. Узнав о гибели Катона, Брут, конечно, скорбел всей душой, даже стал сочинять ему панегирик. Но в то же время он сурово осуждал его за то, что тот отказался принять милость из рук Цезаря.

Вскоре Брут стал одним из первых любимцев диктатора. Ему завидовали, перед ним заискивали. Многие даже старались поселить в душе Цезаря недоверие к Бруту, но он их не слушал и ласкал своего молодого друга. Сервилия была на седьмом небе. Она получала от диктатора драгоценные подарки. Я уж не говорю о драгоценностях, например, об удивительной жемчужине, которую он ей преподнес. Но он еще продавал ей за бесценок дома сосланных республиканцев. Чувствуя, что стареет, и боясь, чтобы влиятельный любовник не ускользнул из ее рук, Сервилия свела его со своей молоденькой дочерью Юнией Терцией (Suet. Iul., 50, 2).Брут ничего этого не хотел замечать.

В 45 году Брут стал домогаться претуры на следующий год. Соперником его был Кассий, его друг и родич (он был женат на сестре Брута). Они были примерно одних лет, но Кассий был воин и «опирался на свои блестящие и отчаянные подвиги», Брут же пока не совершил ничего великого, говорит Плутарх, и славен был только своими добродетелями. Решать теперь следовало не народу, а диктатору. Выслушав доклад об обоих кандидатах, Цезарь сказал:

– Доводы Кассия справедливее, но предпочтение следует отдать Бруту (Plut. Brut., 7).

И Брут стал городским претором.

Когда Цезарь вернулся из Испании после победы над сыновьями Помпея, Брут поспешно бросился ему навстречу. Многих даже шокировала такая угодливая поспешность. Словом, он сделался настоящим придворным. Говорят даже, что Цезарь намекал, что оставит ему престол. И вот тут-то жизнь Брута перевернуло новое могучее влияние. Он близко сошелся с Цицероном.

Как случилось, что Цицерон вдруг сблизился с Брутом после столь холодного расставания? Причина заключается, конечно, в его страшном одиночестве. Все, кого он любил, ушли один за другим. У него оставался, правда, сын. Отец, разумеется, любил его, ни в чем ему не отказывал, но у них было мало общего. Цицерон Младший был добродушный малый, но настоящий шалопай. К наукам он был совершенно равнодушен, учился в Афинах из-под палки, кутил и повесничал. Когда Цицерон был в черном отчаянии после смерти Туллии, ему даже в голову не пришло вызвать к себе сына, чтобы тот стал его утешителем.

После Фарсала Брут и Цицерон были в совершенно разном положении. Брут был любимцем диктатора, перед которым открывалось самое блестящее будущее. Цицерон же – опальный изгнанник, влачивший жалкую жизнь в Брундизиуме и ежедневно выслушивающий грубые угрозы пьяного Антония. И вот тут-то, в Брундизиуме, Цицерон неожиданно получил письмо от Брута. Он писал, рассказывал впоследствии оратор, что «мне нужно укрепиться духом, ибо я уже совершил дела, которые будут говорить обо мне, даже если я буду молчать, и будут жить, когда я умру; и они будут свидетельством моих забот о Республике, если все будет хорошо и она устоит, если же нет – перед лицом ее гибели» (Brut., 330).В то время оратор чувствовал себя несчастным, забытым, никому не нужным. Он был тронут до слез. «Это письмо словно вернуло меня к жизни, и я снова увидел свет после долгого упадка всех моих душевных и телесных сил… Письмо Брута было первым желанным событием, которое как-то облегчило мою душевную боль» (Brut., 12).

А «ласковые» письма следовали одно за другим. Когда же оратор приехал в Рим, Брут поспешил его навестить. Это был словно другой человек: от прежнего холодного напыщенного святоши не осталось и следа. То был мягкий, внимательный, чуткий друг. Он явился как ангел-утешитель и окружил оратора заботами, словно был его сыном. Цицерону начало казаться, что происшествие в Киликии было дурным сном. Брут навещал его чуть не каждый день, отвлекал от скорбных дум, наводил разговор на интересный для него предмет, расспрашивал о красноречии. Этим он ясно доказал, что наделен добрым и отзывчивым сердцем. Эти свидания буквально воскрешали Цицерона. Вот описания одного из них. «Однажды, когда я на досуге прогуливался под портиком у себя дома, меня навестили по обыкновению вместе Марк Брут и Тит Помпоний (то есть Аттик. – Т. Б.), два истинные друга, настолько мне дорогие, что одно их появление разом отогнало терзавшие меня беспокойные думы о Республике…