Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Глава VIII
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Прославлюсь я несчастным этим днем,

И больше, чем Октавий и Антоний,

Достигшие своей победы низкой.

–

–

Перед глазами ночь. Покоя жажду,

Я заслужил его своим трудом.

Шекспир. Юлий Цезарь

Брут

Цицерон ничего не знал о заговоре. Иды марта обрушились на него так же неожиданно, как на самого Цезаря. И это вполне естественно. Заговорщикам казалось позором втягивать в безумно опасное предприятие сломленного жизнью старика, которого сам Цезарь называл гордостью Рима. Цицерон не был в тот день в сенате и узнал обо всем уже к вечеру. И первое его чувство, когда он очнулся, была ликующая радость. Сохранилась записка, которую он тогда же, в день мартовских ид, впопыхах написал одному из тираноубийц. «Поздравляю тебя. Радуюсь за тебя. Люблю тебя. Пекусь о твоих делах. Хочу, чтобы ты любил меня и жажду знать, что ты делаешь и что происходит» (Fam., VI, 15).

В нем говорила вовсе не ненависть. Сам Цезарь всегда был ему симпатичен, и ярые поборники Республики даже горько упрекали его за это. Нет, тут было другое. В жизни Цицерон более всего любил два существа – Туллию и Республику. И они погибли почти одновременно. С тех пор Цицерон считал, что все для него кончено. Измученный, одинокий, он ждал конца своего тоскливого существования. И вдруг иды марта. «Казалось, какой-то луч света заблистал перед нами», – писал он потом (Phil., I, 4).Жизнь его вдруг озарилась. У него появилась безумная надежда, что Республика воскресла. Это было все равно, как если бы некий бог вернул на землю его Туллию. И сам Цицерон словно восстал из мертвых. И столько было у него сил и мужества, что тираноубийцы, эти молодые отважные люди, кажутся рядом с ним робкими и вялыми стариками.

Итак, первым чувством Цицерона было сверкающее счастье. Но вскоре оно сменилось беспокойством, а потом тяжелым недоумением. Дело в том, что поведение Брута было необъяснимым. Цезарь управлял государством почти четыре года. За это время он изгнал всех недовольных, создал новый сенат и наполнил город пришлыми людьми. Опирался он, как мы уже говорили, на армию и так называемых «пропащих» людей. Все ключевые посты занимали цезарианцы. Армией, кроме Цезаря, командовали консул Антоний и начальник конницы Лепид. Ясно, что человек, задумавший сокрушить новый режим, должен был прежде всего образовать какое-то временное правительство, вырвать власть и армию из рук цезарианцев, а затем провести ряд продуманных реформ. И действовать надо было быстро, не теряя ни минуты, пока враг не успел опомниться.

Что же делал Брут? Некоторое время он бегал по Риму, потрясая окровавленным кинжалом и взывая к вольности и Цицерону. А потом вместе со своими сообщниками удалился на Капитолий под охраной небольшого отряда гладиаторов и засел там. В течение нескольких дней этот смелый человек не решался спуститься в освобожденный им город!

Между тем «адская свита» пришла в движение. Самым «адским» из всех был Антоний. Всего несколько слов об этом человеке. Дело в том, что существует два Антония. Один, герой Шекспира, – благородный, великодушный, прекрасный в самых своих слабостях, романтический любовник и преданный друг. Другой – реальный Антоний. У них так же мало общего, как у исторического Гамлета, который притворился сумасшедшим, коварно перерезал своих врагов, скормил их свиньям и захватил престол, и меланхоличного принца, спрашивавшего: «Быть или не быть?» Антоний провел молодость шумно и сумбурно. Он рано потерял отца. Отчимом же его был не кто иной, как Лентул, тот самый, что так неудачно заменял Каталину в заговоре. Под руководством этого опытного наставника Антоний быстро спустил состояние и остался без средств к существованию. Злые языки говорили, что он нашел себе не совсем обычный заработок. Нам описывают, что он был весьма хорош собой. Действительно. С портретов смотрит на нас довольно смазливое, очень полное, упитанное, гладкое лицо все в крутых кудряшках. Недаром Цезарь называл Антония долгогривым толстяком.Антоний нравился женщинам, но гораздо больше – мужчинам. Цицерон говорит, что Антоний сначала стал «всем доступной шлюхой», но потом жизнь его резко изменилась. Он познакомился с Курионом. С этих пор Антоний сделался добродетельной матерью семейства. Впрочем, в семейной жизни Антония не все были розы, бывали и тернии. Однажды, например, вспоминает Цицерон, он зашел к Куриону и застал такую картину. Отец лежал, отворотясь к стене, стонал и охал. Сын бился в истерике. Цицерона они встретили как манну небесную. Сын вскочил, кинулся ему на шею и принялся, рыдая, изливать ему душу. Отец обо всем проведал, говорил Курион, и, будучи отсталым ретроградом, не признал их брак и вышвырнул Антония за дверь. Но верный Антоний ночью, рискуя свернуть себе шею, залез на крышу и спустился в спальню Куриона. Он, Курион, не может жить без Антония, он сбежит из дому, он удалится в мрачное изгнание. И потом он уже обещал заплатить все долги любовника… Цицерон повел себя очень мудро. Утешил и успокоил молодого человека и обещал убедить отца заплатить долги. Он и правда умиротворил разгневанного родителя, но при этом посоветовал держать подальше от дома эту новую зазнобу сына (Phil., II, 44–46).

Но Курион был не просто гуляка. Историк Веллей так его описывает: он был «самым деятельным и пламенным поджигателем гражданской войны и всех бедствий, непрерывно следовавших за нею в продолжение двадцати лет… Человек знатный, красноречивый, отважный, промотавший свое и чужое имущество и стыд, гениально безнравственный, наделенный даром слова на пагубу Республики, неспособный никакими средствами, никакими стяжаниями утолить свои желания и прихоти» (II, 48; пер. М. Л. Гаспарова).Он-то и втянул Антония в бурную политическую жизнь. Став в 50 году народным трибуном, Курион, подкупленный Цезарем, действовал в его интересах. Когда же началась гражданская война, «супруги» вместе бежали в лагерь Цезаря. Курион вскоре был убит в войне, которую так нетерпеливо раздувал. Антоний же остался, ибо понял, что лагерь Цезаря – «единственное в мире прибежище от нищеты и долгов» (Phil., II, 50).

Между прочим, Антоний получил от своего «супруга» странное наследство – его жену Фульвию. Сначала она была женой Клодия и, говорят, была такой же бешеной, как он. Затем перешла к Куриону и, наконец, к Антонию. По выражению Буассье, то была настоящая муза революции. Антония она держала в ежовых рукавицах, и он трепетал перед ней как мальчишка. Хотя добиться его верности суровая матрона все-таки не могла. Говорят, эта неистовая женщина раздувала природную жестокость Антония.

«Победитель пожаловал ему первенство среди своих разбойников», – говорит Цицерон (Phil., II, 5).Антоний был человек отпетый; именно такие люди нужны были Цезарю. Кроме того, он был неплохой военачальник. Правда, Цезарю приходилось терпеть по милости Антония кучу неприятностей. Только диктатор появлялся в Риме, его толпой обступали просители и обиженные. Со всех сторон слышались жалобы – того-то Антоний избил, того-то грубо обругал, у этого отнял дом и деньги, а недавно его вырвало после попойки на торжественном заседании. Ибо Антоний мало походил на своего покойного «супруга». Курион был беспутен и беспринципен, но в то же время обходителен, воспитан, изящен. Антоний же был грубый солдафон, шутки его были пошлы, и вообще, как сказал однажды Цицерон, он совершенно не представлял, как вести себя в приличном обществе. Разумеется, изысканного Цезаря от всего этого коробило. Однажды в сенате в присутствии диктатора Антоний затеял ссору со своим соперником и обрушил на него поток площадной брани. Все увидели, что Цезарь с отвращением отвернулся, потом встал и вышел из сената (Plut. Ant., 10–11).Но Антоний был нужен ему и он терпел его, как терпел Лепида, это грубое животное, столь же чуждое ему по духу [129]129
  Сохранился очень любопытный документ. Надгробная надпись одной женщины, в которой муж рассказал всю ее историю. Муж ее был совершенно далек от политики. Во время террора Второго триумвирата он бежал. Жена пришла просить за него Лепида и упала ему в ноги. Лепид же дошел до того, что избил эту несчастную беззащитную женщину, так что она была вся в синяках.


[Закрыть]. Многие думают, что Антоний платил Цезарю собачьей преданностью. Именно таким изображен он у Шекспира. Увы, это не так. Ходили слухи, что после одного столкновения Антоний подослал к диктатору наемного убийцу и Цезаря спас лишь внезапный отъезд. Положим, это только слухи, хотя слухи весьма характерные – значит, в Риме не верили в собачью преданность Антония. Но вот факты. Когда заговорщики обнаружили, что среди них чуть ли не все офицеры Цезаря, кто-то предложил втянуть в заговор и Антония. Но близко знавший его Требоний сказал, что это бесполезно. Он уже предлагал это Антонию, когда они ездили встречать Цезаря, вернувшегося из Испании. Тот отказался, но обещал их не выдавать (Plut. Ant., 13).Итак, Антоний знал, что жизни его благодетеля угрожает такая страшная опасность, знал и не предупредил его!

Когда в день мартовских ид Цезарь упал мертвым под ударами заговорщиков, на Антония напал панический ужас. Он пустился наутек, скинул свое консульское платье с пурпурной каймой, надел грубую простую одежду и скрылся. Лепид также бежал. Но, узнав, что Брут не делает ничего и продолжает сидеть в Капитолии, оба на другой день вернулись и стали действовать.

Что же означает странное поведение Брута? Большинство ученых считают, что заговор был совершенно непродуман и тираноубийцы просто не знали, что делать после смерти Цезаря. Буассье, напротив, доказывает, что заговор был продуман, но в том-то и дело, что Брут слишком высоко поставил человеческую природу. Он думал, что, когда он убьет тирана, «народ получит обратно свои права и сможет свободно располагать ими». А создание временного правительства казалось ему незаконной узурпацией власти ^{73} . Однако с этим трудно согласиться. С древнейших времен в Риме в годину смут власть переходила в руки диктатора. Таким образом, создание временного правительства не противоречило духу Республики. Да и при чем тут человеческая природа, когда власть и армия были в руках Антония и Лепида? Представим себе, что шайка разбойников ворвалась в дом, связала хозяев и начала рыться в сундуках. Вдруг входит человек и выстрелом из пистолета убивает главаря. Потом он с благостной улыбкой обращается к хозяевам и говорит: «Вы свободны. Отныне вы можете жить по своим законам». Поворачивается на каблуках и уходит, оставив несчастных во власти разъяренной банды. Такого именно благодетеля и напоминает мне Брут. Причем его поведение еще ужаснее потому, что глава бандитов – если пользоваться тем же сравнением – был настоящим Робином Гудом, рыцарем среди разбойников. Шайка же его состояла из отъявленных головорезов.

С тревогой и отчаянием смотрел Цицерон на друга. Как только он узнал обо всем, он тогда же, вечером мартовских ид, поднялся к нему на Капитолий. Он предлагал немедленно спуститься, созвать сенат, пользуясь его смятением, провести нужные декреты и организовать временное правительство. Ибо уничтожить нужно не только диктатора, но и диктатуру, говорил он. Антоний же столь свиреп и опасен, что должен быть немедленно казнен. Реакция Брута поразила оратора. Он долго молчал, потом поднял голову и стал умолять Цицерона немедленно идти к Антонию и просить его стать на сторону Республики. Напрасно изумленный оратор доказывал, что пока Антоний напуган, он обещает все что угодно, но, как только он почувствует силу, то обо всем забудет. Брут, казалось, его не слышал (Phil., И, 88–89).А на другой день Антоний уже собрал вокруг себя силы. И пока Брут колебался, он уже как власть имущий созвал сенат. И – тут мы едва верим своим ушам! – заговорщики не решились сойти с Капитолия и вместо себя послали в сенат Цицерона. Создается впечатление, что героические тираноубийцы прятались за спину слабого старика. В конце концов они спустились в город, только взяв заложников!

Вскоре стало очевидно, что время упущено. Власть захватил Антоний. Положение Брута становилось все опаснее. Он уже не решался выйти на улицу днем и сидел дома, забаррикадировавшись. А затем он и вовсе бежал из Рима и прятался в своих имениях. Удивительно другое. Кроме Брута, в заговоре участвовало много решительных энергичных людей. То были офицеры и полководцы. Они привыкли действовать, а не говорить. Они требовали от окружающих беспрекословного подчинения. И что же? На всех напали те же ужас и апатия. Они затаились и, сжавшись от ужаса, ждали неизбежного удара.

Цицерон с грустью говорил, что заговорщики проявили отвагу мужчин, но здравый смысл малых ребят (Att., XV, 14, 2).«Будь я в их числе, я уничтожил бы не только царя, но и царскую власть. И, как говорится, если бы перо было в моих руках, я бы довел до конца не только первый акт, но и всю трагедию» (Phil, II, 34).Он и сейчас твердил, что не все потеряно – надо воззвать к италийской молодежи, которая ненавидит тиранию. Но Брут так ничего и не сделал. Наконец стало ясно, что ему нельзя оставаться в Италии. Он решил отправиться в Грецию. Заявлено было, что спаситель отечества жертвует собой для народа и уезжает, дабы избежать гражданской войны. В эти дни Цицерону особенно отвратительным казалось непрерывное вмешательство Сервилии в планы тираноубийц. Между тем эта дама жила в домах политических изгнанников, которые диктатор подарил ей. Со своей обычной пронырливостью она уже успела приобрести дружбу следующего тирана Антония и выхлопотала у нового приятеля почетное и доходное назначение для Брута. Цицерону досадно было, что Брут ничего не замечает, во всем советуется с мамашей и готов принять милости из рук Антония.

Брут твердил, что действовать решительно ему мешают любовь к законности и гуманность. Он боится гражданской войны и не может осудить на смерть невинного гражданина Антония. Увы! Цицерон ясно видел, что любовь к законности обернется новой диктатурой, а гуманность – морем крови невинных людей. Уже было ясно, что в Риме появился новый тиран – Марк Антоний. Итак, иды марта дали только одно – Цезарь был заменен Антонием. Такая мена казалась Цицерону ужасной. «Разве тебя хоть в каком-то отношении можно с ним сравнить? – говорил он впоследствии, обращаясь к Антонию. – У него был талант, ум, память, образование, настойчивость, он умел обдумывать свои планы. На войне он совершал дела, хоть и гибельные для государства, но великие… Сторонников он привязал наградами, врагов – надев личину милосердия» (Phil., II, 116).А Антоний!..

Перед отъездом Брут прислал прощальное письмо Антонию, теперь всесильному тирану. Написано оно было от имени Брута и Кассия. «Мы прочли твое письмо… оскорбительное, угрожающее, словом, такое, которое менее всего подобало бы получать от тебя нам. Мы не причинили тебе ни единой обиды… Нам неприлично, нам не подобает страшиться опасности. А Антонию не пристало приказывать тем, кому он обязан своей свободой. Если бы мы хотели междоусобной войны, твое письмо не могло бы нас остановить. Ведь угрозы бессильны над свободными людьми… Вот наши намерения – мы хотим, чтобы ты жил в свободном государстве, был велик и славен. Мы призываем тебя отложить вражду, но собственную свободу ценим больше, чем твою дружбу… Мы молим богов, чтобы твои действия обернулись благом и для Республики, и для тебя самого. Если же это невозможно, пусть повредят они тебе как можно меньше, а Республика будет здорова и славна» (Fam., XI, 3).Буассье называет это письмо восхитительным. На мой взгляд, восхищаться тут нечем. Это пишет человек, который вверг Рим в пучину гражданских войн, бросил его в жертву свирепому Антонию и перед этим-то Антонием кокетничает своими красивыми чувствами.

Уезжая, Брут клялся, что нет силы, которая заставила бы его обнажить меч и начать гражданскую войну. Но он не сдержал слова. Дело в том, что события развивались со стремительной быстротой. Власть Антония породила такое бурное возмущение, что люди брались за оружие. Тот самый Фавоний, который отказывался участвовать в заговоре, примкнул к Бруту. Наместники снабжали его деньгами, люди становились под его знамена, и вот уже на Востоке образовалась армия. И Брут согласился ее возглавить. А между тем Италия была беззащитна и одинока. Антоний и Лепид собирали войска и грозили столице. Помощи ждать было неоткуда. Брут не двигался на запад. И вот тогда-то Цицерон, который один остался и решил биться до конца, ухватился за последнее средство. После гибели Цезаря в Рим прибыл его внучатый племянник, Гай Октавий. Он говорил, что его бездетный дядя оставил ему большое наследство и усыновил его в завещании. Но все деньги и бумаги Цезаря захватил Антоний. Он пришел в ярость, когда дерзкий юнец потребовал от него наследства. С бранью он прогнал его с глаз. А между тем мальчик оказался очень умен. Он привлек симпатии ветеранов Цезаря. Многие стали бросать Антония и переходить к нему, приемному сыну их вождя. Теперь Октавий стал силой.

Октавий давно и настойчиво искал встречи с Цицероном и писал ему письма. Поначалу старый оратор не верил ему и избегал его. Но когда положение стало отчаянным, он решил привлечь Октавия и произвести тем самым раскол в рядах цезарианцев. Вслед за этим он заручился дружбой двух старых воинов-цезарианцев Гирция и Пансы. Эти полководцы во главе легионов должны были спасти Республику. Когда Брут узнал об этом, возмущению его не было границ. Он обрушил на голову Цицерона множество упреков, говорил, что тот унижается перед мальчишкой, что, видно, не хочет отмены царской власти и просто ищет доброго хозяина. На это Цицерон отвечал очень спокойным и сдержанным письмом.

«Я всегда смотрел на важнейшие проблемы Республики так же, как ты, Брут. Но иной раз (правда, далеко не всегда) мой образ действий был, пожалуй, более решителен. Ты знаешь, что я всегда хотел, чтобы Республика освободилась не только от царя, но и от царской власти… В последнее время ты делал все ради мира, но достичь его одними словами невозможно. Я же всеми силами добивался свободы, а она немыслима без мира, самого же мира нам не найти без войны и оружия… Сейчас дошло до того, что, если бы некий бог не внушил благих мыслей Цезарю Октавиану [130]130
  Гай Октавий все-таки добился признания усыновления и теперь назывался Цезарь Октавиан.


[Закрыть], мы оказались бы во власти пропащего человека, мерзавца Антония – ты сам видишь, как отчаянно мы с ним боремся. Всего этого не было бы, если бы тогда ему не сохранили жизнь… Теперь ты должен осознать, какая идет война. Я понимаю, что ты наслаждаешься собственной гуманностью… это, конечно, прекрасно, но для великодушия есть место при других обстоятельствах и в другое время. О чем идет сейчас речь, Брут? Шайка бродяг угрожает самим храмам бессмертных богов и война решит – быть нам или не быть. Кого мы щадим? Что мы делаем? Мы заботимся о людях, которые, если победят, не оставят от нас ни следа… Люди надеются, что ты будешь далек как от слабости, так и от жестокости. Здесь очень легко найти средний путь – суровым надо быть с вожаками, мягкими – с солдатами» [131]131
  Последние упреки вызваны были тем, что Брут был очень ласков с братом Антония, который злоумышлял против Республики.


[Закрыть] (Ad Brut., II, 7).

Не один Цицерон был изумлен странным поведением Брута. Многие, по его словам, были в тяжелом недоумении и просили узнать у самого Брута, что все это значит. А в конце весны 43 года Бруту пришла страшная весть – Порция покончила с собой, проглотив горящий уголь. Чем объяснить ее самоубийство? Республиканцы еще не были сокрушены. Решительная битва при Филиппах произойдет через год. Рим еще не был взят. Невольно напрашивается вывод – Порция разочаровалась не только в успехе республиканцев. Она разочаровалась в Бруте и не могла этого пережить.

Положение Рима становилось все страшнее. К нему приближались войска. Цицерон заклинал Брута прийти на выручку городу. «Мы стали игрушкой своеволия солдат и наглости вождей. Каждый требует столько власти в государстве, сколько у него сил. Ни разум, ни умеренность, ни закон, ни обычай, ни долг, ни мнение граждан, ни стыд перед потомством уже не имеют никакой цены… Поэтому заклинаю тебя, лети сюда к нам и спаси Республику, которую ты освободил… Надежда на свободу только в ставках вашего лагеря… Как мне хотелось бы, чтобы тучи рассеялись. Если же этого не случится… я буду скорбеть только о Республике, которая должна быть бессмертной. А мне самому уже так немного осталось жить» (Ad Brut., I, 10).

Но Брут не пришел. Пока он тратил время на осаду восточных городов, цезарианцы объединились и захватили Рим. Город был потоплен в крови. Тысячи людей погибли. Понял ли Брут свою вину? Осознал ли, что он, провозгласив мир, бросил Рим в пучину войн и, пожалев нескольких негодяев, обрек на смерть столько невинных, беспомощных людей? Нет. Брут так ничего и не понял. Как многие идеалисты, он обвинил во всем порочность человеческой природы. Узнав обо всем, что произошло, он воскликнул, что «сильнее, чем скорбь и сострадание, его сокрушает стыд» за римлян, ибо «они сами больше, чем тираны, виновны в том, что влачат рабскую долю» (Plut. Brut., 28). Вот как описывает его самоубийство Плутарх: «Храня вид безмятежный, даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что… он счастливее своих победителей… он оставляет по себе славу высокой моральной доблести» (Plut. Brut, 52).Увы! Так мог сказать Сократ, учивший сограждан добродетели и казненный ими, но не Брут, виновник их бед, пусть и безвинный.

Так кончил жизнь Брут. Но вернемся к Цицерону. Как случилось, что он стал посылать армии в бой? Как стал он главой Республики?

Последняя защита Цицерона

Цицерон тщетно призывал Брута к решительным действиям. Когда же тот захотел уехать, старый оратор не стал его удерживать. Он боялся, что Брут может пасть жертвой Антония. Сам Цицерон чувствовал, что надвигается страшное время. Он был уже стар. Он пережил две гражданские войны и три диктатуры. Сражаться он не мог. Он так устал и был так измучен! И вот он задумал провести последние дни в Греции, стране своей юности. Но он все колебался и никак не мог решиться уехать. В тоске бродил он по берегу моря. Дули противные ветры и не пускали его. И ему чудилось, что они, словно живые существа, удерживают его и просят: «Не уезжай!» (Fam., XII, 25, 3).И вот тут на пустынном морском берегу 17 августа 44 года встретился он с Брутом, который готовился взойти на корабль. То было печальное зрелище, говорит Цицерон. Брут был совсем один, унылый и печальный. Казалось, что не только люди, но берега и волны его оплакивают. Узнав, что Цицерон тоже задумал уехать, Брут был поражен. Он стал горячо доказывать, что оратор не должен покидать родину. Его долг немедленно вернуться и пробудить своими речами патриотизм римлян. Сделать это может один Цицерон. В письме к Атгику он даже горько жалуется на Цицерона, который малодушно решил бежать. Не он ли говорил, что сладка смерть за отчизну! И оратор решил вернуться. А Брут поехал в Грецию один.

Я думаю, однако, что Цицерон все равно не уехал бы. Не уехал, даже если бы не было ни встречи с Брутом, ни ветров. В страшные для Рима дни – когда создался Первый триумвират, когда готовилась гражданская война, – Цицерон всегда начинал с того, что объявлял, что уедет. Он говорил об этом так долго и настойчиво, что ученые Нового времени в праведном негодовании называют его жалким трусом, а в доказательство приводят его собственные слова. Но они как-то не замечают, что в решительный момент он всегда остается и идет навстречу буре. В первый раз он поплатился изгнанием и разрушением дома, во второй – полным разорением. Теперь настало время отдать жизнь. И Цицерон знал это. Объясняя Аттику, почему он возвращается, он говорит: «Человеку моих лет не следует отходить далеко от могилы» (Att, XVI, 1,7). И они простились: Брут отправился в Грецию, Цицерон – к могиле.

Был последний день месяца августа, когда Цицерон подъехал к воротам Рима. Его всегда встречали с восторгом, всегда к нему выходили толпы народа. Но сегодня это было нечто особенное. На много миль по обеим сторонам дороги стояли тесными рядами люди. Их было столько, что приветствия заняли целый день (Plut Cic., 43).То, что услышал он в этот знойный день, его поразило. Гнетущий страх навис над городом. Всё трепетало перед Антонием. В сенат он входил с бандой вооруженных головорезов. Солдаты оцепляли здание. Повсюду были его шпионы. Через несколько дней оратор написал другу, что в Риме все подавлено оружием. Нет ни законов, ни судов, ни намека на гражданские права (Fam., X, 1, 1).На следующий день, 1 сентября, Антоний велел созвать сенат, чтобы воздать божеские почести убитому Цезарю.

Цицерон еще не имел плана действий, не собрал достаточно сведений, поэтому решил не ходить в сенат. Наутро он прислал Антонию письмо, где извинялся, что не может прийти, – он так устал от знойной дороги, что весь день вынужден провести в постели. Все знали, как слаб здоровьем Цицерон, и оправдание казалось весьма основательным. Но Антоний пришел в бешенство. Он выругался и велел солдатам силой притащить Цицерона. А если его не найдут, спалить его дом. Сенаторы стали униженно молить тирана не гневаться и простить больного старика. Но Антоний был неумолим. Только когда ему предложили большую сумму денег как залог, он смягчился (Plut. Cic., 43).

На другой день, 2 сентября, Цицерон явился в сенат. Антония не было, но сенат кишел его шпионами. Оратор поднялся и среди гробового молчания начал речь против Антония. «Таким образом, – говорит Буассье, – Цицерон кончил тем, чем начал. Два раза с промежутком в тридцать пять лет он выступил с протестом один, посреди всеобщего молчания, против страшной власти, не терпящей сопротивления» ^{74} . Действительно. Тридцать пять лет тому назад при диктаторе Сулле он один решился выступить против всесильного временщика Хризогона, чтобы спасти Росция Америнского. Сейчас он один решился выступить против всесильного временщика Антония, чтобы спасти Республику. Всю жизнь он защищал несчастных. Республика стала его последним клиентом. Он написал 14 речей против Антония. Назвал он их Филиппиками.Так назывались речи великого греческого оратора Демосфена, который боролся за свободу Афин против македонского царя Филиппа. Но речи Цицерона приобрели еще большую славу. С тех пор страстные обличения называют филиппиками. Эти речи мгновенно переписывали от руки, и они облетали империю. Весь мир, затаив дыхание, следил за этой неравной борьбой – тиран, вооруженный до зубов, и оратор, не имеющий ничего, кроме слова. Сам Брут, такой скупой на похвалы, был потрясен. «Не знаю, чему больше восхищаться – твоему мужеству или таланту», – писал он (Ad Brut., II, 3).

Когда-то Цицерон говорил, что человеческое слово всесильно: оно может выбить нож из рук убийцы, оно может оживить камни, как песнь Орфея. И вдруг такое чудо случилось в его жизни. Рим обратился к нему. Антоний, всесильный Антоний бежал!.. Цицерон стал во главе Республики, которая напоминала корабль в страшную бурю. Но он ни на минуту не обольщался. Он прекрасно знал, что это не победа. Против них шли легионы Антония и Лепида. Армии надо было противопоставить только армию. А ее-то Цицерон и не имел. Брут был далеко. И Цицерон нашел войско. Децим с легионами находился в Галлии. Ценой огромных трудов оратору удалось поднять его и побудить на борьбу с Антонием. Кроме того, на стороне Республики были Октавиан и консулы Гирций и Панса. Ежедневно Цицерон произносил пламенные речи, преодолевая трусость сената и переменчивость народа. Рим теперь горел одним желанием – биться за свободу с ним, со своим вождем. Так Цицерон поднял настоящую народную войну против тирана. Энтузиазм был такой, какого и вообразить себе было невозможно несколько лет назад. Молодежь становилась в очередь, записываясь добровольцами. Поставщики не брали денег за доставленные припасы, оружейники Рима работали даром, общины вносили пожертвования, марруцинские горцы объявили, что будут считать бесчестными тех, кто не пойдет на защиту свободы. Цицерон говорил:

– Мы переживаем критический момент, борьба идет за свободу. Нам нужно победить, квириты, и я верю, что мы добьемся победы своим единодушием и преданностью делу. Иначе все, что угодно, но не рабство. Другие народы могут сносить неволю, римский народ может быть только свободным (Phil., VI, 7).

Все находилось в невиданном напряжении. Вдруг пришла весть, что победил Антоний. Люди были в дикой панике. Многие хотели бежать, чтобы морем добраться до Брута. Но пришла вторая весть. Антоний побежден! Его победило войско, организованное Цицероном. Народ хлынул к его дверям, его подхватили на руки, понесли к Рострам и просили говорить. Из его уст народ хотел услышать о победе. Один из друзей, узнав, что происходит в Риме, в восторге писал: «Радуюсь… спасению и победе Рима… Твоему мужеству суждено нечто роковое… Твоя тога счастливее, чем оружие всех, даже теперь она вырвала из рук врагов и возвратила нам почти побежденную Республику. Теперь мы будем жить свободными!» (Fam., XII, 13, 1).

Увы! Радость эта была последней. Октавиан понял, что союз с Антонием для него выгоднее службы Республике. Теперь Антоний был достаточно смирен и согласился поделиться с ним властью. Октавиан, Лепид и Антоний объединились в так называемый Второй триумвират и двинулись на Рим. Город был взят. И сразу же были введены проскрипции. Аппиан рассказывает: «Немедленно по всей стране и по всему городу началась неожиданная охота на людей, где только кого заставали, и бесконечные вариации убийств; убитым отрезывали головы для предоставления на предмет получения награды; началось недостойное бегство и причудливые переодевания. Кто погружался в колодцы, кто прятался в сточные канавы среди нечистот, кто в закопченные дымовые трубы, кто сидел, сохраняя глубокое молчание, под черепицами крыш… Многие умирали, защищаясь от убийц, другие – не защищаясь… некоторые уморили себя голодом, другие вешались, бросались в море, с крыш или в огонь; одни отдавали себя в руки убийц и даже посылали за ними, когда те медлили; другие прятались, недостойным образом просили о пощаде… Немало людей гибло и… по ошибке. Ясно было, кто из убитых не был проскрибирован, так как рядом с трупом лежала голова; головы тех, кто был в списках, выставлялись у Ростр, где раздавалось вознаграждение… Многие добровольно умирали вместе с убиваемыми» (B.C., IV, 13–15; пер. М. И. Ростовцева).

Число жертв все множилось. И не только потому, что новые владыки хотели потопить город в крови, чтобы задавить всякое сопротивление; нужны были деньги для солдат. Каждый триумвир жаждал внести в списки побольше состоятельных людей и своих личных врагов. Началась мена и торговля людьми. Антоний согласился, чтобы в списки внесли его дядю, который не раз спасал его; Лепид уступил родного брата. «Нет и не было, на мой взгляд, ничего ужаснее и бесчеловечнее этого обмена», – говорит Плутарх. «Они забыли обо всем человеческом или, вернее, доказали, что нет зверя свирепее человека» (Plut. Ant., 19; Cic., 46).«Но самый ожесточенный раздор между ними вызвало имя Цицерона: Антоний непреклонно требовал его казни, отвергая в противном случае какие бы то ни было переговоры, Лепид поддерживал Антония, а Цезарь (то есть Октавиан. – Т. Б.)спорил с обоими». Два дня Октавиан боролся за жизнь Цицерона, на третий сдался, не отказав себе в удовольствии в отместку включить в списки родичей обоих своих союзников (Plut. Cic., 46).