Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

Что же это такое? Что за чудо? Давайте спросим самого Геюса. Этот человек не только дал показания Цицерону, но поехал с ним в Рим. Он твердо и печально говорит, что ни за какие деньги не продал бы святыни, что у него их отняли, а не купили (II, 4, 17–18).

Но разве не оказались в руках Верреса груды сокровищ, о покупке которых нет ни единой записи? Разве в Центурипах он не завладел украшенной драгоценными камнями сбруей самого царя Гиерона? Хотя ее несчастный владелец, зная страстную любовь наместника к искусству, прятал ее у приятеля. И таких случаев не один, а сотни.

И тут у Цицерона возникли тяжелые недоумения. Первое. Каким чудом Веррес всегда находил сокровища? Ведь сицилийцы не только не выставляли свои драгоценности напоказ, как они делали при прежних наместниках, но тщательно прятали их в чуланы, в темные кладовые, потайные клети. И потом как-то не верилось, чтобы Веррес, этот боров, совершенно утративший всякое сходство с человеком, вдруг стал разбираться в искусстве! Цицерону казалось, что он вряд ли способен был отличить картину Апеллеса от шедевра маляра, красившего стену трактира. И оратор проник в эту тайну.

Был в Малой Азии город Кибира. Там жили два брата грека. Оба они были причастны к искусству – один лепил, другой рисовал. Но однажды они решили ограбить храм и их блистательная карьера прервалась. Они бежали и прибились к Верресу, к которому как магнитом тянуло подобных людей. Верресу они очень нравились: он восхищался их знаниями и талантами и взял к себе на службу [46]46
  Один из братьев и был тем художником, который входил в когорту Верреса.


[Закрыть]. «Они удивительным образом, точно охотничьи собаки, умели выслеживать и вынюхивать… Лишь только он приезжал в какой-нибудь город, он немедленно спускал с цепи кибирских псов… Если они находили большую вазу или вообще крупную дичь, они радостно несли ее ему, но если им не удавалось напасть на след такого крупного зверя, то они хватали, по крайней мере… мелкую дичь – блюда, чаши, кадильницы» (II, 4, 29–33; 47).

Они-то объясняли патрону, что ценно, а что нет. А о том, как они исполняли свои обязанности, герой наш хорошо узнал в Лилибее. В этом городе у него был близкий друг, звали его Памфил. У этого Памфила наместник отнял старинный и очень красивый металлический кувшин, которым тот весьма гордился. «Памфил, – говорит Цицерон, – вернулся домой печальным и расстроенным, что у него отняли такой драгоценный сосуд, доставшийся ему от отца и предков, сосуд, который он употреблял в праздники для приема гостей. «Сидел я в своем горе дома, – рассказывает он, – вдруг является раб и приказывает мне немедленно нести к пропретору кубки»». Дело в том, что у Памфила хранились два кубка, очень древние, чудесной работы, которые он берег как зеницу ока. И вот, оказывается, наместник проведал о них!

Бедняга чуть не заплакал. Но делать было нечего, с тяжелым сердцем, вздыхая, он своими руками завернул кубки, уложил их и поплелся к наместнику. Когда он пришел, Веррес почивал. В приемной расхаживали братья-кибираты. Завидев вошедшего, они так и кинулись к нему.

– Где кубки, Памфил?! – закричали они и буквально вырвали у него из рук сверток.

Развернув его, они стали рассматривать кубки, подносили их к свету, поворачивали во все стороны и поминутно ахали, восторгаясь тонкой работой. Памфил не выдержал – слезы брызнули у него из глаз, он застонал и запричитал. Братья-кибираты оторвались от кубков, несколько минут глядели на него в упор и вдруг спросили:

– Что дашь ты нам, чтобы они остались у тебя?

Короче говоря, у несчастного Памфила потребовали тысячу талантов. Он колебался, но тут из соседней комнаты послышался голос Верреса – он проснулся и требовал кубки. Памфил наскоро прошептал, что согласен на все. Киби-раты кивнули и с кубками в руках отправились к Верресу. Тот сразу же протянул руку, схватил их и с жадностью стал разглядывать. Но кибираты сказали, что кубки при ближайшем рассмотрении их разочаровали – грубая неискусная работа, совершенно недостойная уникальной коллекции наместника. «Мне и самому так показалось», – важно ответил пропретор и велел отдать кубки владельцу. «Таким образом, Памфил унес свои кубки домой» (II, 4, 30–32).

В Лилибее произошла и другая в высшей степени удивительная история. Веррес узнал, что у одного из тамошних жителей Диодора очень много изделий прекрасной работы, в том числе замечательные серебряные кубки. Он немедленно потребовал это серебро себе. Но Диодор отвечал, что серебра у него при себе нет – он оставил его в городе Мелите. А Мелита была вне Сицилии, то есть находилась не во власти Верреса. И что же? Наместник, не долго думая, отправляет гонцов в Мелиту и требует себе серебро! Но Диодор не стал дожидаться конца этой истории. По примеру Гераклия, Эпикрата и многих других, он бежал в Рим.

Узнав о его исчезновении, наместник плакал как ребенок. Он кричал, что его обидели, ограбили, отняли серебро. Наконец он несколько успокоился и прибег к своему коронному номеру – какой-то очередной агент Тимархида возбудил против Диодора судебное дело. «По всей Сицилии разнеслась весть, что из-за страсти к резному серебру людей обвиняют в уголовных преступлениях». Тем временем Диодор достиг Рима. Весть о его деле облетела столицу. Веррес получил письмо от своего отца. «Все знают об этом, все возмущены. В своем ли ты уме?» – вопрошал тот. Веррес был испуган и тотчас замял дело (II, 4, 38–42).

Но что перечислять граждан, которых Веррес ограбил и у которых отнял вазу или кубки? Не угодно ли посмотреть, как он ограбил целые города?

Есть в Сицилии на самом побережье небольшой городок Галунтия. «Приблизившись к Галунтии, наш трудолюбивый и добросовестный наместник не пожелал лично войти в город, так как подъем был труден и крут, а распорядился призвать к себе галунтийца Архагата… Ему он велел немедленно снести к берегу моря все резное серебро равно и коринфские вазы, находящиеся в Галунтии». Удрученный Архагат взобрался в город и объявил согражданам печальную весть. «Опасность была велика: сам тиран не уходил дальше, а все ждал под городом, лежа в носилках у моря… Можете себе представить, какая беготня началась в городе, какие крики, какой плач женщин; кто увидел бы это, мог подумать, что троянского коня ввезли в город, что город взят. Здесь уносят вазы без футляров, там вырывают сосуды из рук женщин, во многих местах ломают двери, сбивают замки… Все было доставлено Верресу; на сцену явились братья-кибираты». Добыча была собрана и увезена морем.

Так же он обобрал Катину, Центурипы и Агирии.

– Видела ли когда-либо, судьи, какая-либо провинция такую метлу? Случалось, правда, что наместники, сговорившись с магистратами общин, в строжайшей тайне укрывали какой-либо кусок общественной казны… и все-таки они подвергались осуждению.

Но Веррес презирал подобные недостойные уловки, такую низкую трусость – он вел себя уверенно, смело, как настоящий пират (II, 4, 50–53).

Несколько иначе разворачивались события в городе Агригенте. Там был храм Геракла. Внутри находилась медная статуя бога. В свое время она привела Цицерона в восхищение. Это, говорит он, было «едва ли не самое прекрасное изо всех произведений искусства, виденных мной». Тысячи паломников ежедневно приходили к этой статуе, так что губы и подбородок ее были стерты – так много людей ее целовали. Когда Веррес узнал об этом, у него даже глаза разгорелись – ему захотелось немедленно приобрести статую для своей коллекции.

Но беда в том, что в городе жило много римлян, «людей дельных и честных, которые живут с коренными агригентинцами душа в душу». Они были возмущены долготерпением греков и с гневом спрашивали, до каких пор намерены они выносить это хамство и неужели не могут дать Верресу достойный отпор. Сами они, во всяком случае, мириться с этим не намерены. Эти речи взволновали греков. И вскоре наместник понял, что здесь ничего подобного Галунтии, Катине или Агирии не получится. Но и отступать он не собирался.

Глухой ночью у храма неожиданно появляется шайка рабов с ломами, дубинами и факелами в руках. Во главе их идет наш старый знакомец Тимархид. Ночные сторожа попытались было остановить грабителей, но их избили дубинами. Двери взломали и налетчики с рычагами в руках устремились к статуе. Между тем на истошные вопли сторожей стал сбегаться народ, поднялась тревога. Вскоре весь город, как один человек, встал на защиту святыни. Лишь только подручные Тимархида приблизились к статуе, как в храм ворвались люди, греки и римляне. На грабителей посыпался град камней. «Ночные воины нашего знаменитого полководца обращаются в бегство». Наутро о ночном налете вспоминали со смехом. Говорили, что это тринадцатый подвиг Геракла – после эрифманского вепря он одолел и эту свинью (II, 4, 94–95).

Пример Агригента воодушевил сицилийцев. Жители маленького городка Ассора не дали своих богов Верресу. Сцена в Ахригенте повторилась в точности. Опять, когда город погрузился в сон, возле храма появился вооруженный отряд взломщиков. На сей раз его вели братья-кибираты. Однако сторожа, заметив их, дали трубой знак тревоги. Сбежались жители. Кибираты со своим отрядом обратились в позорное бегство (II, 4, 96).

Нет, это было уже не хобби, а настоящая мания. В Катине находился храм Цереры, богини-покровительницы Сицилии. Внутри в святая святых стояла ее статуя. Храм был запретен для мужчин. Ни один из них не смел приблизиться даже к его порогу, не говоря уж о том, чтобы заглянуть внутрь. Статуя богини не просто была окутана для них непроницаемой тайной – никто из мужчин вообще не знал о ее существовании. И что же? Ночью банда Верреса совершает налет на храм и похищает богиню! Тут даже нельзя сказать, что красота статуи соблазнила Верреса – поистине он крал из любви к искусству! (II, 4, 99—102).

Сицилийские мистагогиизменили теперь программу своих экскурсий. Раньше они показывали, где какой памятник находится, теперь же стали показывать, откуда что украдено (II, 4, 132).

Пираты

Да, преступления Верреса были вопиющи и никакой Гортензий не в силах был его обелить. Имелся лишь один пункт, где можно было опасаться всплеска красноречия «Короля судов». Дело в том, что Верреса считали хорошим полководцем. Говорили, что это он спас Сицилию от банд рабов, то есть армии Спартака, и союзных им пиратов. Эта слава поистине окружала наместника как стена. Цицерон заранее представлял себе, как Гортензий, встав в картинную позу, начнет говорить, как опишет он бедствия, ужасы войны и изумительные подвиги Верреса. Невольно вспоминался великий оратор Антоний. Он защищал некогда Мания Аквилия, друга и боевого товарища Мария. То был действительно храбрый воин, но человек бесчестный и алчный. Антоний долго с жаром говорил о его подвигах и вдруг резким движением сорвал тогу с Аквилия, и все увидали его обнаженную грудь, буквально испещренную старыми рубцами. Судьи почувствовали стыд перед этим старым солдатом, который всю жизнь проливал кровь за Рим (Verr., II, 5, 1–4).Не сделает ли нечто подобное и Гортензий, этот великий любитель драматических и эффектных сцен?

Так давайте же, говорит Цицерон, рассмотрим боевые подвиги Верреса. Давайте исследуем, как решительно и энергично он готовился к войне и защищал остров. Для этого нужно узнать, как проводил он время, начиная с зимы до конца года.

Зимой по острову гуляют пронзительные ветры, на море бушуют бури, поэтому передвигаться по острову трудно, просто мучительно. И предусмотрительный наместник нашел прекрасное средство, чтобы облегчить эти переходы. Он попросту не высовывал носу из Сиракуз. И он поступал очень мудро. В Сиракузах мягкий теплый климат, нет ни вихрей, ни смерчей. Доблестный полководец почти не выходил из дома и целый день лежал на пиршественном ложе.

Может быть, кто-нибудь обвинит его в бездеятельности, лени? Они не правы. Только наступала весна и начинало пригревать солнце, храбрый воин «всецело отдавался труду и разъездам и обнаруживал при этом замечательную неутомимость и энергию». Двигался, правда, он несколько своеобразно. Не верхом, как другие наместники, нет. «Как некогда фиванских царей, его несли в носилках восьмеро рабов, причем он лежал на набитых розами подушках из прозрачной мелитской ткани, имея один венок на голове, другой вокруг шеи и вдыхая сверх того запах роз из нежной, как пух, сеточки. Таков был марш; когда он кончался и был достигнут город, его на тех же носилках вносили прямо в спальню». Сюда к нему и являлись просители, истцы и ответчики. «Посвятив таким образом некоторую долю проводимого им в спальне времени творению суда и расправы сообразно с предлагаемой… взяткой – он считал остаток дня достоянием Вакха и Венеры» (II, 5, 26–27).

Начинался пир. Пиры эти проходили очень оживленно. Тамадой был некий Апроний – откупщик, происходивший из самых низов, известный всей Сицилии вор и мошенник. И греки, и римляне считали его грубым мужланом, совершенно нетерпимым в порядочном обществе. Но Веррес нежно любил его и почитал чудом остроумия и светского такта. Апроний занимал общество своими шутками, а затем вдруг раздевался и пускался в пляс совершенно голым. Этот номер никогда не утрачивал своей прелести новизны для Верреса (II, 322—24).Все это вносило в пиры наместника приятное разнообразие.

Вскоре веселье становилось довольно бурным. Горожане слышали пронзительные вопли, звуки ударов и глухой шум от падения тяжелых тел. Наконец двери раскрывались и все видели, как «одного выносили на руках из-за стола, точно из сражения, другого оставляли на месте, точно убитого, большинство же, подобно побитой рати, валялось без чувств и без памяти, так что каждый, взглянув на эту картину, подумал бы, что перед ним не столовая пропретора, а Каннское побоище распутства» (II, 5, 28).

Лето для сицилийских наместников было самым тяжелым временем года. Несмотря на изнуряющий зной, они должны были объезжать весь остров, следить, чтобы правильно распределялись сельскохозяйственные работы, чтобы никто не терпел притеснения. Но «наш новомодный полководец» никуда не ездил. Он разбивал палаточный лагерь в самом подходящем месте, а именно на пляже Сиракуз, и больше публике не показывался. Нельзя сказать, что все там было мирно и идиллически. Дело в том, что, кроме Верреса, в лагере была целая армия и вся она состояла из дам. Между ними то и дело вспыхивали ссоры. Так, когда в избранный кружок знатных и порядочных сицилийских матрон вошла дочь какого-то мимического актера, разразился жуткий скандал. Дело, кажется, дошло до драки, но тут вмешался Веррес. С благородной прямотой он объяснил дамам, что в человеке главное не происхождение, а личные достоинства. С этого времени никто из граждан наместника вообще не видел. Из палаточного городка доносились женский визг и звуки легкой музыки. Впрочем, сицилийцы об этом не тужили. Они только радовались, что наместник нашел себе занятие и оставил их в покое (II, 5, 29–31).

Да, продолжал Цицерон, наступает роковой момент – сейчас Гортензий поднимется во весь рост и красивым движением сорвет с Верреса одежду и обнажит его грудь, испещренную рубцами и кровоподтеками – следами нежных поцелуев и зубов его подруг ( II, 5, 33).

А между тем остров был в смертельной опасности. Со всех сторон его окружали пираты. Пора было дать им отпор. Как же боролся с пиратами этот вождь? О, он действовал удивительно мудро и предусмотрительно. Он обложил все города податью – они должны были поставить определенное число денег на содержание солдат и матросов. Затем он записывает в набор огромное число людей, которым предстояло служить во флоте. А затем… он продает каждому право уйти в отпуск за 600 сестерциев, а деньги и содержание берет себе! «И этот безумец поступал так в самый разгар войны с пиратами, в дни самой страшной опасности для провинции, и притом так явно, что вся провинция была свидетельницей и сами пираты знали об этом» (II, 5, 62).

Но наконец все-таки настал день, когда флот пришлось спустить на воду. Хотя, честно говоря, флотом он был только на словах, на деле же – набором пустых кораблей. Кто же встал во главе этой флотилии, чтобы вести ее в бой против пиратов? Веррес? Нет. Время было летнее и наместник не стал покидать пляж. Тогда, вероятно, какой-нибудь римский офицер, который своей опытностью хоть отчасти мог искупить недостаток воинов? Опять-таки нет. Во главе стал сиракузец Клеомен. Мы уже видели, что наместник избегал своих соотечественников – и в когорте, и в суде у него были одни греки. И все-таки такого еще не бывало – во главе войска в провинции всегда ставили римлян. Чем же заслужил Клеомен такую неслыханную честь? Быть может, то был искусный стратег? Ничего подобного. Причина была иная, гораздо более романтическая. Жена Клеомена была близким другом наместника и вместе с ним удалилась в палаточный лагерь. Естественно, муж стал для Верреса ближе брата. И все-таки, как ни благороден, как ни деликатен был Югеомен, иногда Верресу казалось, что он, пожалуй, лишний. С другой стороны, он горел желанием вознаградить своего друга за всегдашнее великодушие. Вот как случилось, что Клеомен сделался адмиралом.

Итак, великая армада вышла в море. Когда она огибала мыс, на пляже появился Веррес в ярко-красной накидке. Со всех сторон его заботливо поддерживали красотки. Он помахал на прощание рукой и удалился в палаточный лагерь (II, 5, 82–86).

Читатель помнит, что все содержание матросов Веррес брал себе. И вскоре выяснилось, что кормить их абсолютно нечем. Воины буквально умирали с голоду. Наконец армия высадилась у мыса Пахин. Матросы стали разрывать землю, откапывали корни диких пальм и тут же поедали их. Между тем оказалось, что и Клеомен не чужд был мечтам о славе. Сделаться таким, как Веррес, – вот что было целью его честолюбивых стремлений. Он давно потихоньку стремился во всем подражать своему знаменитому другу. И вот сейчас Клеомен почувствовал, что он здесь царь и бог. Он велел расположиться у Пахина – и кто бы мог подумать! – разбить на пляже палаточный лагерь. Здесь он обосновался и зажил царственно, подобно своему кумиру, – то есть пил дни и ночи напролет. И вот, когда матросы глодали дикие корни, а Клеомен нежился на пляже, вдали показались пиратские суда.

При виде их Клеомен разом протрезвел и задрожал от ужаса. Но тут он вспомнил, что Пахин – сильная крепость. Надо срочно послать туда за помощью – и все будет в порядке. Увы! Адмирал забыл, что его обожаемый патрон давно уже отправил всех солдат в отпуск за свой счет. Крепость была пуста. Но Клеомен и тут не растерялся. Напротив, в минуту опасности он ощутил прилив энергии. Он вскакивает, велит поднять паруса на адмиральском судне, взбегает на борт, приказывает обрезать канат якоря и… на всех парах несется в сторону, противоположную пиратам.

Оставленные на произвол судьбы воины сначала хотели было дать отпор врагу. Но это было чистейшим безумием. У них не было ни руководства, ни опыта в военном деле, ни сил. Не говоря уже о том, что они едва держались на ногах от голода. Им оставалось только последовать примеру своего вождя.

То было захватывающее зрелище. Суда неслись, как птицы. За ними по пятам летели пираты. Впереди мчался Клеомен. Наконец вдали показался берег. Адмирал велит причалить, выпрыгивает из корабля и удирает прочь, как заяц. За ним выпрыгивает вся команда и все несутся, словно это олимпийское состязание в беге. Когда пираты подошли к берегу, перед их глазами были только беспомощно барахтающиеся на мелководье пустые корабли. Это и был великий флот римского народа! Капитан пиратской флотилии распорядился его сжечь.

«Поздней ночью известие об этом грозном несчастии было доставлено в Сиракузы». Граждане, все как один, вскочили с постели и выбежали из домов. Замелькали факелы. Началось смятение. И неудивительно. Город был беззащитен. А пираты могли нагрянуть с минуты на минуту. Все спрашивали:

– Где адмирал Клеомен?

Но о нем не было ни слуху ни духу. Добежав до Сиракуз, адмирал юркнул в свой дом, затворил окна и двери и не показывал наружу даже носа. Шум и тревога усилились. Площади были полны народу. Только наместник спал сном праведника. Дело в том, что он лег совсем недавно. Глухой ночью жители услышали звуки музыки и веселые голоса и, выглянув, увидели, как дамы с трудом ведут наместника во дворец. Наш великий полководец, говорит Цицерон, был вообще строг. В такие ночи, когда он был столь утомлен, никто не смел его тревожить. Но в ту ночь ему все-таки пришлось встать раньше времени.

Толпа с криками окружила дворец. Поднялся такой невероятный шум, что даже Веррес проснулся. Спросонья он велел немедленно позвать к себе Тимархида. Долго верный оруженосец пытался втолковать патрону, что происходит – Веррес совершенно ошалел после бурной ночи. Наконец он как будто что-то понял. Потребовал плащ, наскоро завернулся в него и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Первые лучи солнца уже озаряли сиракузские кровли.

При виде наместника толпа заревела. Припомнили ему его пляж, его попойки, «посыпались имена его любовниц, послышались громкие вопросы, где он пропадал столько дней подряд». Растерянный наместник стоял в полном остолбенении, не говоря ни слова. Толпа разъярялась все больше. Казалось, еще минута – и его разорвут в клочья. Но именно надвигающаяся опасность спасла его. Солнце уже всходило. Все вспомнили, что пираты могут вот-вот явиться, и, бросив Верреса, который все еще стоял на крыльце в полном оцепенении, кинулись с оружием в руках оборонять крепость.

Пираты между тем двигались прямо на Сиракузы. Минута – и их корабли вошли в гавань.

– Когда я говорю «в гавань», я хочу этим сказать, что они проникли в город, и даже в самый центр города. Дело в том, что сиракузская гавань находится не где-нибудь на окраине города, а окружена городом.

Вероятно, иронически замечает Цицерон, они были наслышаны о красоте Сиракуз и «сказали себе, что если им не удастся посмотреть на них в наместничество Верреса, то придется распрощаться с этой надеждой навсегда». Итак, пираты были в самом центре города. Они медленно плыли среди улиц и площадей и с громким хохотом кидали на берег корни диких пальм,этот ежедневный рацион сицилийских матросов! Совершив этот блистательный рейс и вдоволь насмеявшись над наместником, пираты спокойно удалились (II, 5, 62—100).

Сиракузы опять были на грани бунта. Тем более что среди толпы появились капитаны, которые рассказывали, что причиной несчастья было то, что большую часть солдат отпустили в отпуск, а оставшиеся умирали с голоду. Да еще адмирал удрал, как заяц. Верресу донесли, о чем болтают на площади. Наместник смертельно испугался. Он боялся вовсе не бунта – о нем он и не думал. Он страшился суда, неминуемого суда, который ждет его в Риме. И тогда он велел позвать к себе капитанов. Когда они пришли на зов, он строго велел им прекратить свои возмутительные речи и перестать чернить имя наместника. Более того. Он приказал составить бумагу от имени капитанов, где эти пустые слухи опровергались. На бумагу он поставил печать.

Веррес всегда был немного наивен. Вот и сейчас – получив бумагу, он совершенно успокоился и повеселел. Но, когда он с сияющим видом показал этот документ своим друзьям и собутыльникам, они разразились хохотом. Давясь от смеха, они спрашивали: неужели он серьезно думает, что этот «документ» подействует на римских присяжных? Веррес растерялся и вновь струсил. Он понял, что погиб и у него остается только одно средство к спасению. Этот «кровожадный и сумасбродный» человек решил, что он должен свалить всю вину на капитанов и убрать этих страшных свидетелей, иначе он будет раздавлен их показаниями.

– Тут, правда, возникло следующее затруднение: «Как быть с Клеоменом? Могу ли я наказать тех, кому я велел слушаться его, и освободить от кары того, кому я вверил начальство? Могу ли я казнить тех, кто последовал за Клеоменом, и помиловать Клеомена, который приказал им бежать за ним?…Нет, Клеомен погибнет».

Да, все это так. Но, с другой стороны, разве Клеомен не был ему лучшим другом, разве не доказал он свою чуткость и деликатность в самых тонких обстоятельствах, разве не пили они столько раз вместе? И вдруг этого-то замечательного человека осудить на смерть? Нет, невозможно, немыслимо. Решено, Клеомен будет жить.

И вот наместник неожиданно выходит на площадь и велит позвать капитанов. «Те тотчас же приходят, ничего не опасаясь, ничего не подозревая. Тогда он приказывает, чтобы эти несчастные невинные люди были закованы в цепи». Они в ужасе спрашивают:

– За что?

– За то, – отвечает Веррес, – что вы выдали флот пиратам.

Поднялся крик. Негодуя на такое неслыханное беззаконие, все спрашивали: а что же Клеомен, где же Клеомен?

_{Цицерон. Мрамор. Флоренция. Галерея Уффици.}

_Форум.

_{Храм Сатурна, где хранилась государственная каша.}

_{Фото автора.}

_{Форум. Храм Весты.}

_{Фото автора}

_{Оратор произносит речь перед народом.}

_{Бронзовая статуя этрусской работы. 1 в. до н. э.}

_{Диана из Гавий. Римская копия статуи Праксителя. Париж. Лувр.}

_{1. Эрехтейон. Храм афинского Акрополя. Фото автора}

_{2. Театр в Помпеях. Фото автора.}

_{Родос. Линд. Современный вид.}

_{1. Трагическая маска. Барельеф из Помпей.}

_{2. Сцена из комедии. Слева раб, отважный плут, на котором держится интрига. Фреска из Помпей.}

_{Актеры за кулисами. Рядом с ними различные маски, которые они примеряют. Барельеф из Латеранского музея в Риме.}

_{Трагический актер репетирует роль царя. Фреска из Геркуланума}

_{1. Цецилий Юкунд, богатый банкир из Помпей.}

_{2. Ценные бумаги из дома Цецилия Юкунда}

_{1. Серебряная ваза с орнаментом из цветов. IV в. до н. э.}

_{2. Бронзовый кратер с рельефным изображением из серебра V в. до н.э.}

_{3. Золотая диадема из Македонии. Образец тончайшей греческой работы по золоту.}

_{Эти изделия позволят читателю лучше представить коллекцию Верреса.}

_{1. Эрот.}

_{2. Вакх.}

_{Обе мраморные статуи украшали сад богатого помпейского дома}

_{Вид на Форум с того места, где находился дом Цицерона.}

_{Фото автора.}

«Глядят, – а Клеомен сидит рядом с наместником». Несмотря на вопли толпы, капитаны были арестованы и преданы суду. По своему обыкновению Веррес нашел обвинителя, какого-то пройдоху из своры Тимархида.

Весть об этом разнеслась по Сицилии. «Приходят в Сиракузы отцы и родственники бедных молодых людей, потрясенные внезапной вестью об этом своем несчастье. Они видят своих детей, закованных в цепи, выносящих на собственных плечах кару, которую заслужил наместник; они являются в присутствие, защищают сыновей, громко жалуются, взывая к твоей чести, которой у тебя не было ни тогда, ни когда-либо раньше. Был в числе отцов некий Дексон Тиндаридский, знатный гражданин, твой гостеприимец; он принимал тебя в своем доме… – неужели даже он, этот почтенный старец, не тронул тебя своим горем, неужели даже его слезы, его седина, священное имя гостеприимца не могли удержать тебя от преступления – внушить тебе хоть слабую долю человеческого чувства?.. А впрочем, уместно ли вспоминать о правах гостеприимства, говоря об этом кровожадном чудовище?.. Нет, это уже не жестокий человек, это – дикий и ужасный зверь!»

Он видел старика-отца и не смягчился, а ведь у него самого дома остался отец, такой же седой старик, у него самого был юный сын. «И все-таки ни вид твоего сына не напомнил тебе о врожденной человеку любви к детям, ни мысль о далеком отце не заставила тебя отнестись сочувственно к горю отца!»

Среди арестованных был один человек. В тюрьме он написал защитительную речь. Не для того чтобы спастись – нет! Он знал, что приговорен. Но он хотел обличить Верреса, перечислить все его преступления. И речь эту он посмел открыто произнести на площади Сиракуз. Впоследствии она в списках ходила по всей Сицилии. Он говорил, что Верресу недолго еще торжествовать – в Риме его ждет суд, где он ответит за все свои беззакония. «Напрасно Веррес рассчитывает убийством свидетелей стереть правду с лица земли, – писал он, – грознее будет в глазах… судей свидетельство моей тени, чем если бы я живым предстал перед судом… Не одни только толпы живых свидетелей явятся к разбирательству твоего дела; духи-мстители за кровь невинных, Фурии, видевшие твое преступление, покинут ад и предстанут с тобой перед судьями».

Среди такого страшного волнения был наконец созван этот суд. Наместник не отважился позвать ни одного римлянина —там были одни греки, его когорта. И вот, посовещавшись с ними, Веррес признает капитанов виновными и присуждает их к смерти! «Приговор был ударом грома для всех сицилийцев» (II, 5, 101–114).Этого злодеяния они не могли ни простить, ни забыть.

Ночью я подъезжал к Гераклее, рассказывает Цицерон; вдруг вдали показался яркий свет факелов. В недоумении глядел наш герой на странное зрелище. Приблизившись, он разглядел наконец, что навстречу ему двигалось шествие с факелами в руках. То были закутанные в покрывала женщины, все в черном. Толпа молча расступилась, и на землю перед Цицероном, рыдая, упала женщина. То была мать одного из казненных юношей. «Называя меня своим спасителем, тебя – своим палачом, она припала к моим ногам и так взмолилась ко мне, плача о своем сыне, как будто от меня зависело вызвать его из могилы».

И я требую от имени моих клиентов, заключает Цицерон, правосудия, ибо даже если бы судьей Верреса был его родной отец, он не мог бы его оправдать (II, 5, 101–133).

Самое страшное преступление Верреса

Казнь капитанов была поистине ужасным преступлением. Но на совести Верреса было нечто еще более страшное. Если бы, говорит Цицерон, я поведал о нем не людям, а зверям, если бы рассказал об этом стоя в дикой пустыне, среди скал и утесов – даже бессловесные твари, даже немые камни задрожали бы, потрясенные (Verr., II, 5, 171).«Тут речь идет о нашей крови, о нашей жизни» (II, 5, 139).Но эту страшную тайну наместнику удавалось пока скрывать от мира.

Давно уже по Сицилии ходили неясные, но упорные слухи о том, что наместник схватил каких-то римских граждан. И вот Цицерон пошел по этой нити, по этому кровавому следу. Нить то и дело обрывалась, след терялся, улики исчезали. Но наш герой не отступал. И наконец след привел его к сицилийским каменоломням.Так называлась знаменитая сицилийская тюрьма. То были ужасные каторжные норы; именно там нашли свой конец почти все афиняне, участники Сицилийской экспедиции, захваченные в плен сицилийцами в 413 году.

Многие надежные свидетели рассказывали Цицерону, что Веррес превратил подвластный ему остров в настоящий пиратский притон. Он нападал на торговые суда, а купцов и команду бросал в каменоломни (II, 5, 154).Но, если это правда, куда же делись потом все эти несчастные узники?