Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Квинт был много старше Тирона. А потому он говорит с ним скорее как с любимым племянником. Когда тот долго ему не пишет, Квинт шутливо обрушивает на его голову громы и молнии. «Нет, тебе не увильнуть от расплаты за такое преступление, ты не сможешь быть собственным адвокатом. Придется позвать Марка [24]24
  Разумеется, нашего героя.


[Закрыть]. А он в долгие бессонные ночи при свете лампады приготовит речь и докажет, что ты не виновен» (Fam., XVI, 26).В другом письме Квинт сообщает, что скоро приедет и наконец увидится с родными. «Я увижу вас… и расцелую твои глаза, даже если повстречаю тебя посреди Форума. Люби меня!» [25]25
  Пусть читателя не удивляет экспансивно-страстная нежность римских писем. Мы должны помнить, что писали их южане, гораздо более горячий народ, чем мы. Катулл пылко любил своих друзей. Узнав, что один из них вернулся с чужбины, он восклицает:
  Мой Вераний, мой друг!..
  Ты под кровлю родную возвратился…
  Возвратился! О радостные вести!
  Я увижу тебя, рассказ услышу…
  ……………………………………. И шею
  Обниму, и глаза твои, и губы поцелую.
  Катулл относился к друзьям, как Пушкин. Но Пушкин не стал бы говорить, что покроет поцелуями Вяземского или Жуковского.


[Закрыть] (Fam., XVI, 27).

Тирон намного пережил своего господина. Он, такой болезненный, жил больше ста лет. Последние годы он жил на Путеоланской вилле, вероятно, той самой, которую подарил ему его господин. Все свои силы он посвятил увековечиванию памяти Цицерона. Он подготовил его самое полное, можно сказать, «академическое», собрание сочинений. Эти роскошные свитки считались лучшими изданиями Цицерона. Он написал его биографию. «Он… собрал мельчайшие его замечания и острые слова, и сборник этот, как говорят, был очень велик, так как его преклонение не позволяло ему сделать выбора», – пишет Гастон Буассье. И заключает: «Вся его долгая жизнь была отдана им на службу его господину» ^{21} .

Кроме жены, детей и фамилиив доме Цицерона жил еще один человек. Быть может, читатель не забыл стоика Диодота, у которого в юности учился Цицерон. Тогда это был блестящий лектор, вокруг которого собирались толпы восторженных слушателей. Но прошли годы. Теперь это был слепой дряхлый старик, всеми покинутый. И бывший ученик взял его к себе, ухаживал за стариком, и тот ни в чем не знал отказа. Он даже старался воссоздать некое подобие прежних уроков, чтобы старик не чувствовал себя никому не нужным. «Диодот Стоик, который ослеп много лет назад, жил у меня дома, – вспоминал он впоследствии, – и трудно поверить, но он занимался философией еще с большим рвением, чем прежде; он играл на лире по обычаю пифагорейцев, книги же ему читали и день и ночь… мало того, он учил геометрии, – а это без глаз, кажется, даже представить себе невозможно, – и объяснял слушателям словами, откуда и куда они должны провести каждую прямую» ( Tusc., V, 113).Умер Диодот в 59 году на руках у Цицерона (Att., II, 20, 6).

Глава III
КОРОЛЬ СУДОВ

Не я ль язык твой наделил

Могучей властью над умами?

А. С. Пушкин

Ибо знайте, что моя прямая обязанность в том именно и состоит, чтобы помогать беззащитным, мстить за обиженных и карать вероломных… В обязанности странствующих рыцарей не входит дознаваться, за что таким образом угоняют и так мучат тех оскорбленных, закованных в цепи и угнетаемых, которые встречаются ему на пути… Дело странствующего рыцаря помогать обездоленным, принимая во внимание их страдания, а не их мерзости.

Мигель де Сервантес. Дон Кихот

Небесный оратор

Итак, Цицерон был снова в Риме, снова на Форуме, который ожил и бурлил, как в прежние годы. И все юношеские мечты воскресли в его сердце. И вновь он мечтал об одном – стать оратором Рима. Но он хотел не просто стать прославленным или знаменитым адвокатом. Он хотел сделаться первыморатором Рима, слава о котором будет греметь по всему миру, о котором с волнением и с восторгом будут вспоминать и через 600 лет. Но как этого достигнуть? Сверстники Цицерона думали, что научиться говорить не так уж трудно – надо только изучить приемы ораторского искусства и приобрести определенный опыт. Но Цицерон этим не довольствовался. Он жаждал чего-то неслыханного.

Оратор, говорил он, должен в совершенстве знать греческую диалектику.Без этого он не сумеет изложить дело ясно, четко, строго логически; не сможет перед лицом всего Форума отразить доводы противника. Далее. «Для того чтобы воспламенить слушателей красноречием или затушить в них этот пыл… необходимо постигнуть природу вещей, мысли и нравы людей». Надо «глубоко… познать человеческую душу и причины, заставляющие ее вспыхивать и успокаиваться». А для этого необходимо изучить греческую философию.Кроме того, очень часто по ходу своей речи оратор должен останавливаться и делать своего рода лирические отступления – их называли тогда общие места.Тут он рассуждал о религии и бессмертных богах, о дружбе, общечеловеческом праве, о справедливости и величии души, о том, что такое преступление. Но как может оратор размышлять обо всем этом, если он не знаком с учением Платона, Аристотеля и Зенона (Or., 111–118; De or, I, 43–56; 219)?Далее. Можно ли вообще выступать в суде, если ты не знаешь права? Ис ним следует не просто ознакомиться, его надо изучить досконально, как настоящему юристу. Сможет ли оратор говорить перед народом о принятии законов и перед сенатом о делах государственных, если он глубоко не изучил политических наук (De or., I, 60).Но одних политических наук мало. Для того чтобы оценить предлагаемую реформу, надо знать опыт прошлого, то есть историю.Тогда только, сравнив настоящее с прошедшим, оратор придет к правильному выводу. Он может рассказать, как предлагали уже когда-то подобный закон, напомнить, что нечто похожее было в Греции, и будет говорить, как повел себя при этом Солон или Сципион Эмилиан, мудрейшие граждане тех лет. Таким образом, он «вызовет с того света самых надежных свидетелей». Но кроме этого необходимо понять, соответствует ли проект духу народа и его религии, а для этого надлежит еще знать религию, нравы и традициисвоего отечества (Or., 120; Brut, 322; De or, I, 48; 60).

Все эти предписания объяснимы, хотя и кажутся несколько тяжелыми. Но, когда Цицерон требует от оратора, чтобы он знал физику(!), ибо она придаст его речи величие, мы невольно становимся в тупик (Or, 119).Между тем он прямо говорит, что оратор должен знать всенауки, достойные свободного человека, и в каждой из них являть совершенство (De or., I, 71–72).

Но и этого не довольно. Всем известно, что люди в своих решениях обыкновенно руководствуются не логикой и доводами разума, а любовью, ненавистью, досадой, жалостью – словом, каким-то иррациональным чувством, каким-то душевным порывом (De or, II, 179).А на чувства надлежит действовать средствами искусства. Значит, вся речь оратора должна быть художественным произведением. Поэтому нужно говорить, «блистая яркими словами и яркими образами» (De or., II, 52–53). «Ковсему этому должно присоединить юмор и остроумие… быстроту и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью» (De or., I, 16–17).Словом, оратор «должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрой такой, как у лучших актеров» (Сiс. De or., I, 128).

Друзья Цицерона с удивлением слушали эти странные рассуждения. Они резонно возражали ему, что выучить все науки просто немыслимо. Возьмем философию, на знании которой Цицерон особенно настаивал. Это вещь сложная и темная. На ее изучение уйдет целая жизнь. А можно ли этим заниматься, когда чуть ли не ежедневно выступаешь на Форуме? Наши подзащитные будут осуждены прежде, чем мы поймем всю эту премудрость, говорили они. И потом, так ли уж нужна оратору философия? Был ли когда-нибудь случай, чтобы опытный адвокат, намереваясь возбудить в судьях гнев, вдруг смутился бы и потерялся оттого, что забыл философское определение гнева и теперь лихорадочно припоминает, что это – жар ума или жажда наказать за обиду (De or., I, 219, 252)1Что до истории, государственного права, изучения древностей – это бесспорно нужные и полезные вещи. Но увы! Успеет ли все это выучить юноша, готовящийся к адвокатской деятельности? Не получится ли, что он взойдет на Ростры уже дряхлым стариком? И глядя на молодых людей, друзья говорили Цицерону:

– Твои законы слишком суровы для их возраста (De or., I, 256).

От оратора, продолжали они, требуется совсем другое. Он должен уметь гладко говорить, быть опытным в судебных делах и понимать, с кем имеет дело. «Надо, чтобы он умел нащупать пульс людей любого рода, любого возраста, любого сословия: он должен чутьем понимать мысли и чувства тех, перед которыми он ведет… дело. Ну, а книги философов пусть он оставит себе для… тускуланского отдыха и досуга» (De or., I, 223–224).

На это Цицерон отвечал, что он никогда не отрицал значения опыта на Форуме. «Без мускулатуры, развитой на Форуме, оратор не может иметь достаточно силы и веса, но без всестороннего научного образования не сможет иметь достаточно знаний и вкуса» (De or., III, 80–81).Мало «отточить язык, нужно еще до предела наполнить душу содержанием», а оно дается лишь наукой (De or., III, 121).Что же, это, пожалуй, верно – оратор не станет никогда настоящим ученым. Но именно поэтому его задача возможна. Наука неисчерпаема. «Ведь само изучение порождает все новые и новые вопросы», поэтому человек, посвятивший себя всецело науке, будет заниматься всю жизнь ею одной. Но ознакомиться с ней кажется вполне реальным для оратора (De or., III, 88–89).

Все дело заключалось в том, что Цицерон понимал под оратором совсем не то, что его современники. «Оратор, – говорили они, – это просто человек, который умеет пользоваться в делах судебных и общественных словами, приятными для слуха, и суждениями, убедительными для ума». Кроме того, он должен обладать звучным голосом, умением красиво произносить речь и некоторым остроумием. Вот и все (De or., I, 213).Цицерону такое определение казалось почти кощунством.

– Ты изображаешь оратора прямо каким-то ремесленником, – говорил его герой своему собеседнику (De or., I, 263).

Для него оратор – это некий всесильный маг, по единому слову которого вспыхивают и затихают войны, всякому жесту которого повинуются народы, «перед кем люди трепещут, на кого взирают потрясенные, когда он говорит, кем восторгаются, кого считают чуть ли не за бога среди людей» (Cic. De or., III, 52–53).Но почему же, почему оратор казался ему богом и чародеем? Дело в том, что, по глубокому убеждению Цицерона, началом и венцом вселенной было СЛОВО. Слово – это то, что отличает человека от животного. Мало того. Именно слово сделало человека человеком. «Какая другая сила могла собрать рассеянных людей в одно место или переменить их грубый и дикий образ жизни на этот человеческий и гражданский быт и установить в ново-созданных государствах законы, суды, право?» (Cic. De or., I, 33–34).Слово вывело людей из лесов и пустынь, слово возвело города, слово создало цивилизацию. И слово всесильно. Оно может остановить смертоубийства и принести благоденствие, оно одно может выбить нож из рук убийцы. Любимыми мифами Цицерона были сказания об Орфее и о Зете и Амфионе, древних строителях Фив. Когда Орфей пел свои стихи, дикие звери выходили из лесов и ложились у его ног. Когда же Зет и Амфион строили Фивы, богатырь Амфион таскал исполинские валуны и громоздил их друг на друга, а его брат пел – и вот от слов его оживали деревья и скалы, а камни сами ложились кольцом вокруг Фив.

Этот миф казался Цицерону исполненным глубокого смысла – он показывал, что слово всесильно. «Я не знаю ничего прекраснее, чем умение силой слова приковать к себе толпу слушателей, привлекать их расположение, направлять их волю куда хочешь и отвращать ее откуда хочешь. Именно это искусство у всех свободных народов… пользовалось во все времена почетом и силой… Что производит такое могущественное, возвышенное впечатление, как когда страсти народа, сомнения судей, непреклонность сената покоряются речи одного человека?.. С другой стороны, что так необходимо, как иметь всегда в руках оружие, благодаря которому можно то охранять себя, то угрожать бесчестным, то мстить за нанесенную обиду?» (Сiс. De or:, I, 30–32).И насколько такая победа прекраснее и возвышеннее, чем грубая победа с помощью кулаков, когда дикарь может без труда одолеть мудреца!

Оратор и есть повелитель слова.Он превосходит остальных людей в том, в чем люди превосходят животных. Вот откуда такое восторженное отношение Цицерона к оратору! Все беды, все ошибки и разочарования, которые наш герой претерпел в жизни, происходили из этой его веры в несокрушимую силу слова. Но, с другой стороны, именно благодаря этой вере он достиг того, чего так страстно желал – славы не только в веках, но в тысячелетиях. Ведь по сю пору имя Цицеронобозначает гениального оратора.

Однако тут можно задать справедливый вопрос: а почему владыка слова именно оратор, а не писатель? Разве писатель не повелевает словом, разве он не властвует над умами так же, как и оратор? Но дело в том, что Цицерон ставил знак равенства между писателем и оратором. Иными словами, всех писателей он причислял к ораторам. Даже Платона, который был не только философом, но и гениальным художником, он уверенно называет оратором. И не только писатель, но любой ученый, когда он начинает излагать свое учение, если он делает это художественно, становится, по его словам, оратором (Сiс. De or., I, 49–50).

Но есть еще один владыка слова. Это поэт. И поэта Цицерон ставит рядом с оратором и почитает таким же полубогом. Есть одно глубинное сходство между оратором и поэтом. Искусству поэта нельзя научиться. Поэзия – есть дар богов. «Занятия другими предметами основываются на изучении… поэт же обладает своей мощью от природы, он… как бы исполняется божественного духа». Таким же даром богов является искусство оратора. Его можно развить, отшлифовать, но с ним человек родится (Сiс. De or., I, 70; Arch., VIII, 18).Естественно, этот полубог должен знать все благородные науки. Больше того. Все науки и искусства – служители и спутники оратора. Он повелевает ими (De or., I, 75).

Многие не верили в возможность существования подобного оратора. Старик Сцевола качал головой, слушая эти фантастические рассуждения.

– Если бы такого человека я видел, если бы о таком человеке я слышал, если бы в такого человека я хотя бы верил, – говорил он (Сiс. De or., I, 76).

– Тот человек, которого ты ждешь, уже появился? – спрашивали у Цицерона друзья (Brut., 162).

Но герой наш, улыбаясь, отвечал:

– Создавая образ совершенного оратора, я обрисую его таким, каким, может быть, никто не был (Or., 7).

По его словам, это некий идеальный образ. Чтобы пояснить свою мысль, он прибегает к сравнению. Когда великий Фидий создавал из мрамора Афину или Зевса, он не видел в окружающей его обыденной жизни божественные лица, которые изображал. Но в душе его жил некий образ чистой красоты и, созерцая его, он высекал из камня его земное подобие. Такие образы, продолжает Цицерон, Платон называл идеями.Они не придуманы людьми, но существовали извечно. Такой платоновской идеей, таким образом чистой красоты был для Цицерона его оратор (Or., 9—11).

Итак, оратор – это владыка слова. Цель же его – обрести власть над душами людей. По своему желанию он может вызвать у них яростный гнев, острую жалость или возмущение. Оратор обладает такой силой, что «может по своему произволу управлять мыслями слушателей» (Cic. De or, II, 70).Виртуоз-музыкант извлекает из лиры любые звуки. Для оратора же струнами являются человеческие души, и он на них играет. Можно даже не слышать ни слова из его речи, говорит Цицерон, ты все равно поймешь, настоящий ли он мастер. Довольно одного взгляда на слушателей. «Как по звукам струн на лире узнают об искусстве того, кто по ним ударяет, так об искусстве оратора в игре на душах слушателей узнают по движениям их чувств. Таким образом, понимающий ценитель… с одного взгляда составит правильное суждение об ораторе. Он видит судью, который зевает, болтает с соседями, а то и с целым кружком соседей, посылает узнать время и просит устроить перерыв, и он понимает, что в этом процессе нет оратора, который мог бы играть на душах слушателей. Если же он… замечает, что судьи привстали и насторожились… что они заворожены речью оратора, словно птица пением птицелова, и, главное, что в душах их кипит сострадание, ненависть и другие страсти —…даже не слыша ни слова, он поймет, что перед судом говорит настоящий оратор» (Brut., 199–200).

Вот почему мы можем сказать: он прекрасный философ, но толпа его не понимает. Но сказать такое об ораторе невозможно. Раз толпа его не понимает, значит, он не умеет играть на душах слушателей, значит, он не оратор. Это все равно что сказать – он хороший лютнист, только не умеет играть на лютне.

Итак, Цицерон носил в сердце своем некую идею оратора, некий образ чистой красоты, которому, как он говорил, быть может, никогда не дано воплотиться. Однако в глубине души герой наш был уверен, что он и станет таким оратором – повелителем слова, земным воплощением небесной мечты. И он еще усерднее, еще пламеннее отдался занятиям. Долгие ночи он просиживал без сна при свете лампады над книгой или рукописью (Div., II, 142; Brut, 312).Он по-прежнему весь отдавался изучению наук. С другой стороны, он делал все, чтобы развить в себе дар слова. Он изобрел одно очень интересное упражнение. Прочитав какую-нибудь красивую поэму или речь какого-нибудь знаменитого оратора, он пересказывал прочитанное, но употребляя другие слова или выражения, чем автор. «Но впоследствии я заметил в этом способе тот недостаток, что выражения самые меткие и вместе самые красивые и удачные были уже предвосхищены Эннием, если я упражнялся на его стихах, или Гракхом, если именно его речь я брал за образец; таким образом, если я брал те же слова, то от этого не было пользы, если же другие, то был даже вред». Цицерон вышел из этого затруднения следующим образом: вместо того чтобы пересказывать римских авторов, он брал сочинения какого-нибудь знаменитого грека и переводил на латынь (Cic. De or., I, 154–155).Его трудолюбие поистине изумительно. Он, уже заваленный делами, перевел сочинения Ксенофонта, Платона, речи Демосфена, Эсхина, куски из Илиады, Одиссеи, Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Эпихарма, Солона. «Переводил я, – пишет он в предисловии к переводам греческих ораторов, – не как толмач, но как оратор: я сохранил и мысли, и построения – их физиономию, так сказать, – но в подборе слов руководствовался условиями нашего языка».

Цицерон решил использовать еще один прием – он не только декламировал, как его коллеги, он писал. Большинство ораторов писали плохо. Цицерон вспоминает, какие блестящие речи он слыхал в юности. Между тем в опубликованном виде те же речи казались тусклыми и бледными тенями того, что он некогда слышал. И вот он стал писать, заставлял себя писать каждый день (Brut, 320–321).

Вскоре он пришел к выводу, что следует избегать чрезмерной красивости, риторической отделки, чересчур изысканных завитков. В самом деле, говорит он, все чрезмерное скоро вызывает пресыщение. Яркие цветистые картины новых художников сперва захватывают нас, но вскоре нас начинает тянуть к благородной простоте старых мастеров. Бесконечные переливы голоса модных певцов вскоре начинают раздражать и мы хотим звуков чистых и строгих. Духи с резким и вычурным запахом быстро надоедают. Приторно сладкие блюда скоро приедаются и вызывают отвращение. Так и чрезмерные прикрасы, завитушки и преувеличения начинают утомлять и вызывать скуку (De or., III, 98—100).

Для оратора требовалась еще изумительная, поистине фотографическая память. Дело в том, что римские ораторы вообще не пользовались записями [26]26
  Цицерон, например, передает, что один рассеянный оратор начисто забыл все, что должен был сказать, и в смущении молчал. У него в руках не было даже набросков, как у наших современников, поэтому он не мог произнести ни слова (Brut., 217).


[Закрыть]. Поэтому оратор должен был держать в памяти все факты и весь материал, – даже то, что он не использовал в своей речи. Он должен был помнить все свои аргументы, все доказательства во всей их последовательности, мало того, все отступления, красивые фразы, шутки! А ведь речь могла длиться четыре-пять часов! При этом надо было запомнить еще все доводы обвинителя и речи свидетелей (De or., II, 355).Чтобы развить у себя такую память, Цицерон выучивал наизусть огромные куски из греческих и латинских авторов.

Вскоре, однако, Цицерон обнаружил у себя один досадный пробел. Он мог приготовить блистательную речь и ее запомнить, но он не владел актерской техникой, а значит, не мог произнести ее как должно (Plut. Cic., 5).Тогда-то он решил обратиться за помощью к специалистам, то есть к актерам.

В театре

Нужно сказать, что как раз в это время театр переживал невиданный расцвет.

Увлечение театром началось в Риме после Пунических войн. Город охватила настоящая театральная горячка. По словам Плавта, свободные и рабы, мужчины и женщины, даже кормилицы с грудными детьми на руках – все спешили в театр. Тогда же появилась плеяда блестящих драматургов: трагики – Энний, Пакувий, комики – Плавт, Теренций, Цецилий Стаций. Однако их пьесы, такие яркие и сценичные, играли подчас из рук вон плохо. Плавт говорит: «Актер терзает мне сердце. Вот даже «Эпидик» – я люблю эту пьесу как самого себя. А если играет Пеллион, просто смотреть тошно!» ( Plaut. Bacch., 214–215).«Эпидик» – комедия Плавта. Пеллионом же, очевидно, звали главного актера, который приводил драматурга в полное отчаяние.

Причины такой дурной игры были, по-видимому, в отношении римлян к театру. Для афинян в их лучшие годы театральное представление было священнодействием, великой мистерией, поэт – учителем взрослых [27]27
  Так назвал их Аристофан.


[Закрыть], актеры – жрецами Диониса. Их окружали глубочайшим уважением. Самые почтенные люди считали за честь выступить на сцене. Для римлян же театр был развлечением, забавой, а актеры – чем-то вроде канатных плясунов или скоморохов. Ни один уважающий себя человек не мог бы стать актером. Даже последний бедняк-плебей сгорел бы от стыда, если бы ему предложили подобную работу. Тот, кто выступал на сцене, автоматически терял гражданские права. Поэтому играл всякий сброд – в основном рабы и отпущенники. Их презирали, и, что хуже всего, они сами смотрели на себя и на свой труд с презрением [28]28
  Это отношение перешло в Европу. Известно, что до недавнего времени актеров презирали. Даже Мольера, величайшего драматурга Франции, запретили хоронить на освященной земле, так как он сам играл в своих пьесах.


[Закрыть].

И внешний вид театра был соответствующий. В Афинах на склонах Акрополя находился великолепный театр Диониса. В Риме III–II веков ничего подобного не было. Актеры приезжали с юга и где попало разбивали импровизированные подмостки. Это было что-то вроде европейского балагана. Даже стульев не было. Зрители тащили из дома скамьи и табуреты или брали их за умеренную плату в соседних лавчонках. Садились тоже где угодно, даже на сцене. Когда же во II веке любители греческой культуры задумали построить каменный театр, то по настоянию строгих блюстителей старины он был разрушен «как предмет бесполезный и пагубный для общественной нравственности» (Liv. Ер. XLVIII, ср. Арр. B.C., 1, 28).

Так было прежде. Но век Цицерона все изменил. Это время очень напоминало наш Серебряный Ренессанс. Тот же невиданный всплеск искусства, та же особая утонченность во всем, те же настойчивые поиски новых форм, тот же блеск – и на всем зловещий отсвет надвигающегося конца. Ведь весь Серебряный Ренессанс фактически развернулся в короткий период между русскими революциями; «Серебряный век»Рима – между римскими.

Теперь театр начинает привлекать к себе людей образованных и влиятельных. Изменился самый вид сцены. Знатные люди не жалели средств, чтобы убрать сцену понаряднее. «В серебро нарядил сцену Антоний, в золото – Петрей, в слоновую кость – Квинт Катул», – пишет поздний грамматик ^{22} . Ее обрызгивали драгоценным киликийским шафраном ( Lucr., II, 416).Над зрителями протягивали льняной тент, чтобы защитить их от палящих лучей солнца. Вот как описывает это поэт Лукреций, современник Цицерона: «Над огромным театром натянут покров ярко-красного, фиолетового или коричневого цвета, и он колеблется между шестами и брусьями; ткань окрашивает и заставляет отсвечивать своим цветом всю массу зрителей на местах, сцену и наряды мужчин и женщин… и все улыбается в блеске дня» (Lucr., IV, 75–83;ср. Plin. N.H., XIX, 23).

А пышность декораций была ни с чем не сравнима. Например, на одно театральное представление Лукулл дал двести драгоценных пурпурных плащей, чтобы нарядить хор! (Plut. LucuL, 39).Наконец в 55 году Помпей соорудил великолепный каменный театр.

Но самое главное было не в шафране и не в пурпуре и даже не в каменном театре – главное было то, что в Риме впервые появились великие артисты. Среди трагиков гремел тогда Эзоп. Об этом удивительном человеке ходили легенды. Рассказывали, например, как он играл страшного злодея царя Атрея и настолько вошел в роль, что, когда мимо него прошел прислужник, он «в пылком исступлении, не владея собой, ударил его скипетром и уложил на месте» (Plut. Cic., 5).Велика была его слава, но даже она меркла перед славой другого актера – комика Росция [29]29
  Этот Росций тезка, но не родственник Росцию Америнскому, одному из первых клиентов Цицерона.


[Закрыть] ^{23} . Он играл, по отзывам современников, божественно, упоительно. Бедняк из маленького городка Ланувий, он сделал головокружительную карьеру исключительно благодаря своему изумительному таланту. Он приехал в столицу, стал выступать на сцене, вскоре затмил всех соперников и сделался кумиром Рима. То была какая-то ни с чем не сравнимая всеобщая влюбленность. Квинт Катул, увидав Росция, в порыве восторга посвятил ему следующее стихотворение: «Однажды я приветствовал всходившую Аврору; вдруг слева от меня на сцену взошел Росций. О, простите меня, небожители! Смертный показался мне прекраснее бога!» (Cic. De nat. deor.. I, 79).А между тем Росций был отнюдь не красавец: он, например, всю жизнь страшно косил (Ibid.).Однако его пылким поклонникам он казался настоящим Аполлоном.

Диктатор Сулла был одним из самых горячих почитателей актера. После одного его выступления совершенно потрясенный и растроганный диктатор надел ему на палец золотое кольцо. Это был не просто дорогой подарок. Такое кольцо было знаком всаднического достоинства. Отныне безродный комедиант мимо всех законов и обычаев стал полноправным гражданином Рима. Он сделался богат. Ведь за каждое выступление ему платили бешеные деньги.

Росцию прощали всё. Римская публика сделалась чрезвычайно разборчивой и капризной. Зрители замечали малейшую ошибку актера. Стоило ему чуть-чуть нарушить ритм или длину стиха, как весь театр разражался негодующими возгласами. А если – не дай бог! – актеры или хор где-нибудь сфальшивят, на них обрушивалась целая буря (De or., III, 196).Даже Эзопа, если у него срывался голос, беспощадно освистывали (Ibid., I, 269).

Иное дело Росций. Если вдруг казалось, что он не в ударе, играет не так, как всегда, по зрительным рядам проходил сочувственный шепот:

– Нынче Росций не в духе! Нынче Росцию нездоровится! (Ibid., I, 124–125).

Не только Росцию – его ученикам разрешалось все! Цицерон вспоминает, какая несметная толпа собралась, когда дебютировал один его молодой ученик. И все полны были сочувствия, все предвкушали необыкновенное удовольствие, а когда он закончил, все громко ему аплодировали. Впрочем, саркастически замечает Цицерон, если бы он сыграл даже совсем скверно, зрители все равно носили бы его на руках – ведь он был учеником самого Росция! (Rose. Histr., 29).Был и другой случай. Один комик, некий Эрот, выступил на сцене. Но играл он так, что его выпроводили из театра оглушительными свистками. Тогда незадачливый актер стремглав кинулся в дом Росция, «словно к алтарю» [30]30
  У алтаря находили приют все несчастные, все преступники – у алтаря человек был неприкосновенен.


[Закрыть], и умолял взять его в ученики. Росций согласился. Вскоре Эрот стал одним из лучших комиков Рима (Ibid.).

Итак, весь Рим был без ума от Росция. Но самым его восторженным поклонником был Цицерон.

С юных лет он страстно увлекался театром. Читая его книги, нельзя не заметить одну любопытную особенность. Все его сочинения – будь то философские трактаты, руководства для ораторов или речи – буквально наполнены цитатами из римских трагедий и комедий. Нас это может иной раз смутить – театральные злодеи, вроде Атрея, или смешные обманутые старики не всегда много говорят нашему сердцу. Но, оказывается, и современники подчас удивлялись не меньше нас и склонны были считать это странной причудой Цицерона. В одной из первых своих речей молодой оратор для иллюстрации своей мысли начал пересказывать комедию Цецилия Стация. Обвинитель пришел в недоумение и даже заметил, что все это пустяки, о которых и говорить не стоит. Но Цицерон горячо возразил:

– Мне кажется, для того поэты и создают свои типы, чтобы в посторонних мы узнавали свой характер и живую картину наших отношений (Rosc. Атеr., 46–47).

Но когда мы вчитываемся внимательно во все эти цитаты, мы вдруг обнаруживаем нечто чрезвычайно интересное. Мы понимаем, что Цицерон вовсе не выписывал эти стихи из книги – он знал их наизусть, причем вспоминал слова, услышанные со сцены! При этом он прямо видит перед собой актера: вот в этом месте он сделал паузу, здесь – воздел руки к небу, а тут у него сверкнули глаза (например, De or., II, 193; III, 217–219; 102),Конечно, память у Цицерона была изумительная. И все же сколько раз надо было посмотреть пьесу, чтобы запомнить каждый жест, каждый взгляд артиста!

Театр Цицерон предпочитал всему. Смолоду не любил он грубых развлечений, до которых падка чернь – канатных плясунов и прочих вульгарных зрелищ. О боях же гладиаторов, вошедших в Риме в моду после Суллы, он не мог говорить без отвращения (Fam., VII, 1, 3).Пышные помпезные декорации он считал пошлостью. Вот, например, как он описывает очень дорогие игры [31]31
  Игры – публичные зрелища, устраиваемые для народа обыкновенно магистратом. Были сценические игры, цирковые игры, гладиаторские игры.


[Закрыть]в письме к другу, которому не удалось на них присутствовать:

«Игры, если хочешь знать, были подлинно великолепны, но не в твоем вкусе; сужу по себе… Наш Эзоп, твой любимец, играл так, что по общему мнению ему можно было бы перестать. Когда он произносил клятву, то в знаменитом месте «Если я сознательно обманываю»ему изменил голос. Что мне сказать о прочем?.. Не было даже той прелести, которая бывает в посредственных играх. А смотреть на пышные декорации было совсем невесело; не сомневаюсь, что ты совершенно спокойно обошелся бы без этой пышности. И на самом деле, что за удовольствие смотреть на шесть сотен мулов в «Клитемнестре», или на три тысячи кратеров в «Троянском коне», или на различные виды вооружения пехоты и конницы в какой-нибудь битве? Это вызвало восторг черни, но тебе не доставило бы ни малейшего удовольствия» (Fam., VII, h 2).

Эзопом Цицерон восхищался; Росций стал его идолом, его кумиром. «Твоя любовь, твоя услада», – шутя называли его друзья оратора (Div., I, 79).Часами он не отрывал взгляд от актера и, казалось, впитывал каждое его слово, каждый жест, каждый взгляд. Однажды, вспоминает Цицерон, Росций играл старика. И вдруг буквально на глазах он одряхлел, согнулся. Самый голос его звучал глухо, по-стариковски. «Я прямо слышал тут самое старость», – говорит изумленный Цицерон (De or., II, 242).Когда Росций появлялся, все другие актеры переставали для него существовать и их мелькающие фигуры невыносимо раздражали его.