Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– Мы пришли к тебе с твердым намерением, – заметил Аттик, – не говорить ни слова о политике, чтобы как-нибудь не огорчить тебя, а лучше послушаем тебя самого» (Brut., 10–11).

И они заводят с ним разговор об ораторском искусстве Рима. Впечатление такое, что они ходят за тяжелобольным. А Цицерон тогда еще не потерял Туллию! Когда же она умерла, Брут стал ему еще нужнее.

Думаю, не нужно много слов, чтобы объяснить, почему одинокий осиротелый старик, каким стал теперь Цицерон, так привязался к молодому ласковому другу. Гораздо любопытнее, почему Брут сделал первый шаг к человеку, который так обидел его в Киликии. Я думаю, они могли ближе узнать друг друга в лагере Помпея. Кассий, например, сошелся тогда с Цицероном по-приятельски. Кассий этот был эпикуреец и большой весельчак. Сидя у костра, они обсуждали учение Эпикура, причем Цицерон весело над ним подтрунивал, а Кассий не менее весело, но с большим азартом его защищал. Так что между ними установилась какая-то шуточная война. Может быть, именно тогда Брута и потянуло к Цицерону. Расставшись с ним, Брут почувствовал тоску, всерьез начал о нем волноваться, отыскал его и написал письмо. Так началась эта дружба.

Брут был совершенно околдован этим волшебником. Когда он слушал Цицерона или читал его диалоги – а почти все они были обращены к нему, – перед ним открывался новый мир. Мир этот был так прекрасен и ярок, что разом померкли все его прежние кумиры. Незадолго до смерти он признался Аттику, что мысли Цицерона о свободе, достоинстве, смерти, изгнании и бедности глубоко врезались ему в душу. И если он разочаруется в Цицероне, то разочаруется и в философии (Сiс. Ad Brut., I, 17, 5).Значит, Цицерон олицетворял в его глазах саму мудрость и добродетель! Он и сам начал писать, подражая оратору. Он издал трактат «О добродетели» и посвятил его, разумеется, Цицерону.

Когда Цезарь во всем блеске и величии вернулся в Рим после победы в Испании, Брут затосковал. Он вдруг почувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни. Раньше он гордился своим положением любимца Цезаря. Люди ему завидовали. А Цицерон жалел его, сокрушался о нем, считал, что жизнь его сломана:

– Мне больно глядеть на тебя, Брут; в юности ты напоминал триумфатора, который движется на колеснице среди всеобщих восторгов, и вдруг на ходу разбился о злосчастную судьбу нашей Республики… Двойная печаль грызет нас: ведь ты лишен Республики, а Республика лишена тебя (Brut., 331–332).

Теперь и сам Брут глядел на свою жизнь другими глазами и стал считать себя несчастным человеком. В сочинении «О добродетели» он признавался Цицерону, что ему сейчас кажется, что он живет в мрачном изгнании (Sen. Cons, ad Helv., 9).Он понял, что ему нужно выбирать – Цезарь или Цицерон. Сначала у него появилась безумная надежда, что все еще можно уладить. Цицерон должен написать обращенное к Цезарю большое сочинение и объяснить ему, что единовластие есть зло. Цезарь поймет, отречется от власти, и все будет хорошо. Но оратор наотрез отказался. «Верь моей клятве, не могу, – писал он Аттику, – и не позор меня пугает, хотя, казалось бы, должен пугать именно позор. Разве позорна лесть, когда для нас уже то, что мы живем, позорно?» Но, продолжает он, что я скажу? Даже Александр Македонский, поначалу такой скромный и умеренный, сделался надменным и жестоким, став властелином. «И неужели ты воображаешь, что этот квартирант Ромула обрадуется моим скромным письмам?» (Att., XIII, 28). Квартирантом Ромулаон прозвал Цезаря потому, что тот распорядился поставить свою статую в храме основателя Рима рядом с самим божеством.

Наконец мучительная борьба в душе Брута была окончена. Победил Цицерон. Антоний впоследствии прямо обвинял оратора в убийстве Цезаря. Он утверждал, что диктатор умерщвлен по наущению Цицерона, что Цицерон совратил с пути истинного и Брута, и всех офицеров Цезаря, прежде, до знакомства с ним, столь преданных диктатору. В то время, когда он это говорил, быть среди тираноубийц считалось весьма почетно. Десятки людей наперебой уверяли, что тайно участвовали в заговоре или тайно вдохновляли его. Так что для Цицерона это обвинение было даже лестным. Но он решительно его отверг. Он сказал, что и не подозревал о заговоре. И потом. Среди заговорщиков были первые любимцы, довереннейшие люди диктатора. Я бы не осмелился даже заговорить с ними об этом, пишет он. И это, конечно, правда. Но и Антоний по-своему прав. Цицерон, сам того не зная, был душой заговора, его вдохновителем. И это подтвердил сам Брут. После убийства он вышел с окровавленным кинжалом, высоко поднял его и произнес одно слово, которое должно было объяснить все:

– Цицерон! (Phil, II, 25–28).

И когда Кассий предложил другу участвовать в заговоре, он нашел уже готового тираноубийцу.

Иды марта

Брута вовлек в заговор Кассий, его близкий друг и родич. Он был полной противоположностью Бруту во всем. Живой, страстный, смелый до безумия, беспечно веселый и вообще отчаянный сорвиголова. Кассий был вспыльчив и неуравновешен, вдобавок многие сомневались в его принципиальности. Вот почему его считали злым гением заговора, в то время как Брут был его добрым гением. «Все, что было в заговоре возвышенного и благородного, относили насчет Брута, а все подлое приписывали Кассию… человеку не столь… чистому духом» (Plut. Brut., I).Передают даже, что впоследствии Бруг горько упрекал Кассия за то, что он вымогает деньги у бедных крестьян и горожан в занятых ими областях. (К этому времени Брут под влиянием Цицерона, видимо, уже иначе смотрел на такие поступки.)

Кассий не любил Цезаря, кроме того, всеми силами души ненавидел тиранию. Рассказывали, что еще мальчишкой он показал свой неукротимый нрав. Он учился в школе с Фавстом, сыном диктатора Суллы. Этот ребенок любил похвастаться перед товарищами своим великим папой и часто заключал обещанием, что сам станет таким, когда вырастет. Этого Кассий не мог вынести. Он кидался на будущего владыку и нещадно избивал его. Кто-то из взрослых пробовал вступиться и разобрать, в чем дело. Но Кассий не давал несчастному Фавсту произнести ни слова. Он в бешенстве вопил:

– Ну, Фавст, только посмей повторить эти слова, которые меня разозлили, и я снова разобью тебе морду! (Plut. Brut., I).

Как и Брут, Кассий сражался на стороне Республики. Как и Брут, разочаровался в Помпее и сдался победителю после Фарсала. Но, в отличие от Брута, он не смирился и в душе кипел яростью против Цезаря. Цезарь его недолюбливал. К тому же он плохо умел притворяться и его мрачный взгляд выдавал, что у него в сердце. Однажды кто-то предостерегал диктатора против Антония. Цезарь возразил:

– Я не особенно боюсь долгогривых толстяков, а скорее бледных и тощих.

И он покосился на Кассия (Plut. Caes., I).

Этот-то Кассий задумал составить тайный заговор против тирана и умертвить его. Сначала ему казалось, что привлечь сторонников будет нетрудно. Он видел, как много недовольных, и знал, что в Риме не вовсе иссякло мужество. Но тут он столкнулся с непредвиденным препятствием. Когда он в беседе с тем или иным приятелем исподволь заговаривал о свободе и тираноубийстве, то постоянно слышал в ответ: «Пустое. Мы помним, как Сулла освобождал нас от Мария, а Марий от Суллы, Помпей от Цезаря, а Цезарь от Помпея. Где гарантия, что наш новый освободитель не пожелает сам сесть на место Цезаря?» И очень многие прибавляли со вздохом: «Вот если бы заговор возглавил Брут…»

Тогда Кассий понял, что Брут им необходим. Он будет их знаменем, его присутствие докажет чистоту их намерений. Но Брут был любимцем диктатора, сам был в восторге от Цезаря. Только что Цезарь вопреки всякой справедливости дал Бруту должность, отняв ее у него, Кассия. Даже заговорить с таким человеком о тираноубийстве было безумием. И тут Кассию явилась блестящая идея.

Первого января 44 года Брут стал претором. Теперь он каждое утро шел к трибуналу. К его изумлению, каждый раз он находил преторское возвышение буквально заваленным записками. Записки эти были короткими и загадочными:

– Ты спишь, Брут?

– Ты не Брут!

– Брут, ты подкуплен?

Когда же вечером Брут проходил мимо статуи своего знаменитого предка Древнего Брута, изгнавшего царей, то видел, что постамент ее весь исписан надписями: «О, если бы ты был жив, Брут!» И прочими в таком же духе (Plut. Brut., 9; Арр. B.C., II, 112).

Злые языки говорили потом, что все эти письма писал Кассий и несколько его друзей. Но, быть может, это клевета. Как бы то ни было, Брут был потрясен этими посланиями. Он понял, какая страшная ответственность на нем лежит и какие великие надежды с ним связаны.

В середине февраля на Луперкалиях Антоний неожиданно предложил Цезарю корону. Брут был поражен этой сценой. Он стоял на площади в тяжелом раздумье, вдруг к нему стремительно подошел Кассий. Они были в ссоре с того дня, когда Цезарь так несправедливо отдал городскую претуру Бруту. И вот сейчас Кассий обнял Брута и попросил его больше не сердиться. Он добавил, что хочет поговорить с ним об очень важных вещах. Он рассказал, что скоро будет заседание сената, где Цезарю хотят разрешить именоваться царем и носить корону на суше и на море за пределами Италии.

– Что мы будем делать в сенате, если льстецы Цезаря внесут предложение объявить его царем? – спросил он в заключение.

На это Брут ответил, что вовсе не пойдет в сенат. Кассий снова спросил его:

– Что мы сделаем, Брут, если нас туда позовут как преторов?

– Тогда, – сказал Брут, – моим долгом будет нарушить молчание и, защищая свободу, умереть за нее.

Воодушевленный этими словами, Кассий воскликнул:

– Но кто же из римлян останется равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или ты думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ, гладиаторов, от тебя же… низвержения тирании, а сами готовы ради тебя на любую жертву, любую муку, если только и Брут покажет себя таким, каким они желают его видеть?

С этими словами он вновь порывисто обнял друга и быстро удалился, оставив Брута в полной растерянности стоять посреди площади (Plut. Brut., 10; Арр. B.C.,II, 113).Через несколько часов Брут вступил в заговор.

Казалось, весь Рим набит сухим хворостом и соломой, а согласие Брута было той искрой, которая заставила этот хворост вспыхнуть. Вскоре после рокового разговора с Кассием Брут отправился навестить одного больного друга, думая осторожно намекнуть ему о тайном обществе. Когда он вошел, хозяин пластом лежал на постели.

– Ах, Лигарий, – с досадой сказал Брут, – как же некстати ты захворал!

Больной тут же приподнялся на своем одре.

– Нет, Брут, если только ты решился на дело, достойное тебя, я совершенно здоров! – ответил он (Plut. Brut., 11).

Каждый день теперь Брут вербовал все новых сторонников. Но однажды он заговорил о заговоре с Фавонием, страстным поклонником и учеником Катона. Он не сомневался, что этот пылкий республиканец тут же вступит в их общество. Но, к удивлению его, Фавоний отвечал, что диктатура и попрание законов ему, конечно, не нравятся, но гражданская война еще ужаснее диктатуры. Увы! Брут не обратил внимания на эти пророческие слова.

А между тем Кассий, в восторге от того что наконец-то заполучил Брута, совершил один совсем уж безумный поступок. Он предложил участвовать в заговоре Дециму Бруту Альбину [128]128
  Человек этот не был родственником нашему Бруту. Во избежание недоразумений я буду называть его в дальнейшем просто Децимом.


[Закрыть]. Децим был довереннейшим офицером Цезаря, его любимцем, о котором тот с нежностью пишет в своих «Записках». Несколько месяцев назад, когда Цезарь с триумфом возвращался из Испании, Децим сидел рядом с ним на золоченой колеснице. И вот этому-то человеку в порыве откровенности Кассий вдруг сказал о заговоре. Сказал и сам ужаснулся. А Децим и не подумал его успокоить. Он холодно ответил, что о решении своем известит завтра. Можно себе представить, что Кассий провел эту ночь как на раскаленной сковородке. Наутро он полетел к Дециму узнать свою судьбу. Децим спросил, в заговоре ли Брут. «В заговоре», – отвечал Кассий. Тогда Децим объявил, что и он с ними. И тут открылись странные и страшные вещи.

Оказывается, Цезарь был обречен. Его убили бы, даже если бы никакого Брута и Кассия никогда не было на свете! Его ближайшие офицеры давно уже составили против него заговор. Оказывается, в тот самый день, когда Цезарь, разбив последних врагов, веселый и счастливый возвращался из Испании, ехавшие рядом с ним офицеры тихо договаривались о дне и часе убийства! Когда потом вскрыли завещание диктатора, то прочли там, что «многие убийцы были названы им в числе опекунов своего сына, буде таковой родится». А Децим помянут был одним из первых как ближайший друг (Suet. Iul, 83).Какая ужасная слепота! И теперь вслед за Децимом все эти офицеры вступили в заговор Брута.

События развивались стремительно. 15 февраля был праздник Луперкалий, когда Антоний предлагал корону Цезарю. А 15 марта Цезарь должен был быть убит. Вот почему, «хотя не было ни совместной присяги, ни торжественного обмена клятвами над закланной жертвой, все хранили такое нерушимое молчание, настолько глубоко скрыли в душе тайну», что никто в Риме не подозревал об их замыслах. И все же один посторонний человек проник в их тайну. То была жена Брута.

Я уже упоминала о том, что Брут был женат на дочери Аппия Клавдия. То не был брак по любви. Для Брута очень выгодно было породниться с такой богатой, знатной семьей с огромными связями. Тут, вероятно, постаралась ловкая Сервилия. Сам же Брут давно втайне любил свою кузину, дочь Катона Порцию. Но Порция была замужем за Бибулом, тем самым горячим коллегой Цезаря, который поражал весь Рим своими замечательными эдиктами. И Брут мирился со своей богатой и влиятельной женой. Но после войны он снова увидел Порцию. Она потеряла все. Отец и муж погибли. Она осталась одна без всяких средств к жизни, без близких, с ребенком на руках. Все былое проснулось в душе Брута. Он предложил кузине руку и сердце и начал развод с женой. Но тут на него, как буря, налетела Сервилия. Она кричала, что не допустит союза с нищей опальной семьей, это будет конец карьеры Брута, это замарает его в глазах диктатора! Была у нее и еще одна тайная причина так яростно противиться этому браку. Она знала, что, если Порция войдет в дом ее сына, это будет конец ее влиянию на него. В доме Брута начались непрерывные скандалы. Брут по своему обыкновению долго тянул и колебался. Но наконец любовь победила. Наверно, первый раз в жизни он ослушался матери (45 год).

Внешне Порция была хрупкой красавицей, но под этой хрупкой оболочкой жил неукротимый дух Катона. У нее были железная воля и огненный темперамент. Когда после гибели Цезаря они с Брутом прощались – встретиться им было не суждено, – они вспоминали прекрасные строфы Гомера о прощании Гектора с Андромахой. Оба плакали. Вдруг Брут улыбнулся сквозь слезы и сказал:

«– А вот мне нельзя сказать Порции то же, что говорит Андромахе Гектор:

Но возвращайся домой и займися своими делами, —

Пряжей, тканьем…

………Война же – забота мужчины

(II., VI, 490–492).

Лишь по природной слабости тела уступает она мужчинам в доблестных деяниях, но помыслами своими отстаивает отечество в первых рядах бойцов» (Plut. Brut., 23).

Когда же Порция поняла, что Республика обречена, она решила убить себя. Но ее стерегли неусыпно. И вот, дождавшись, что ее оставили одну на несколько секунд, она стремительно выхватила из очага пылающий уголь, проглотила его, сжала зубы и умерла. Уже из этого видно, что она была достойной дочерью Катона.

Эту женщину Брут любил страстно. Ее сын Бибул, когда вырос, оставил о нем интересные воспоминания. Он говорит, что Брут был нежнейшим супругом, а ему – нежнейшим отцом. Порцию он боготворил и на коленях молил богов сделать его достойным такой жены.

Порция сразу заметила, что муж ее чем-то озабочен и взволнован, и поняла, что он «вынашивает какой-то опасный и сложный замысел». Она положила про себя все узнать. Но действовать она решила самым необыкновенным образом. Она не стала приставать к мужу с докучными расспросами и надоедать бесконечными жалобами на недоверие и ревнивыми подозрениями. Вместо того она, по выражению Плутарха, «произвела некий эксперимент». Она взяла тонкий острый скальпель, которым пользуются цирульники, и глубоко вонзила его в бедро. Кровь хлынула потоком. Но Порция, стиснув зубы, стала углублять и расширять рану и делала это до тех пор, пока без чувств не упала на постель. Рана воспалилась, началась лихорадка. Больная лежала в жару, вокруг нее суетились служанки и врачи. Брут, обезумев от горя, не отходил от постели жены. Вдруг она приподнялась, властным движением выслала посторонних и, оборотясь к мужу, сказала:

– Я – дочь Катона, Брут, и вошла в твой дом не для того, чтобы, словно наложница, разделять с тобой стол и постель, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и печалях. Ты всегда был мне безупречным супругом, а я… чем доказать мне свою благодарность, если я не могу понести вместе с тобой сокровенную муку и заботу… Прежде я не полагалась на себя до конца, но теперь узнала, что я не подвластна и боли.

С этими словами она откинула покрывало и показала мужу страшную рану. Брут был поражен. Воздев руки к небу, он молился сделать его достойным такой жены и, конечно, тут же открыл ей все.

Теперь заговорщикам предстояло обдумать, как им убить Цезаря. Это было нетрудно. Цезарь никогда не прятался, не окружал себе охраной, отмахивался ото всех предостережений, говоря, что лучше раз умереть, чем дрожать всю жизнь. Кроме того, он слепо доверял своим будущим убийцам. Его можно было убить где и когда угодно. Проще всего было зазвать диктатора в гости к какому-нибудь заговорщику или подстеречь в темном переулке. Но Брут не хотел об этом и слышать. Убийство диктатора казалось ему неким религиозным действом, каким-то великим очищением. Совершить его надлежало открыто, всенародно. И, хотя заговорщиков было несколько десятков, Брут заявил, что каждый должен вонзить свой кинжал в тело Цезаря, дабы омыть руки в его крови (Plut. Caes., 66).Хотели умертвить его посреди Марсова поля, когда соберется весь народ и он поднимется на возвышение; или на многолюдной Священной дороге, или, наконец, у входа в театр во время какого-нибудь великого торжества. И вдруг посреди этих колебаний на Ростры поднялся глашатай и объявил, что очередное заседание сената состоится утром в мартовские иды в Курии Помпея. Заговорщики невольно затрепетали. Слова эти прозвучали для них как веление рока. Курия была просторным портиком, в середине которого высилась статуя Помпея. Всем показалось в эту минуту, что некое божество ведет туда Цезаря, чтобы воздать ему за смерть Помпея. Все колебания были отброшены. Решено было, что Цезарь будет убит у статуи Помпея.

А между тем зловещие слухи отовсюду обступили Рим. Вещали пророки и гадатели, волновалась толпа, все предчувствовали новую грозную бурю. Ночью в небе вспыхивали странные огни, над Форумом кружили зловещие птицы, по небу в вихре мчались огненные люди. Вечером в канун мартовских ид Цезарь пошел в гости к приятелю. Разговор за столом как-то зашел о смерти. «Речь зашла о том, какой род смерти самый лучший. Цезарь раньше всех закричал:

– Неожиданный!» (Plut. Caes., 63).

Тогда этому не придали значения, но после припомнили.

Ранним утром мартовских ид заговорщики по одному вышли из дому. Под тогой каждый из них спрятал кинжал. Брут, бледный, но спокойный, простился с Порцией и отправился к Курии. Возле портика его уже ждали друзья. Держались все с удивительной выдержкой – болтали с приятелями, шутили, смеялись. Брут разбирал тяжбы. Ответы он давал спокойно, правильно, четко. Между тем время шло, а Цезаря все не было. Сенаторы в тоске и нетерпении слонялись по портику. Вдруг к Бруту подошел один малознакомый сенатор, сжал ему руку и, наклонившись к самому его уху, чуть слышно прошептал:

– Всей душой желаю вам счастливо исполнить то, что вы задумали, но советую не медлить: про вас уже заговорили.

Сказав это, он быстро отошел к другому концу Курии. Брут похолодел. Это походило на дурной сон. Они так свято берегли свою тайну, и вдруг оказывается, о ней трубит весь Рим. И тут его окликнули. В портик ворвался запыхавшийся слуга и закричал, чтобы он немедленно бежал домой – Порция умирает…

С тех пор как ушел Брут, Порция не находила себе места. То она выбегала на улицу, с тревогой вглядывалась в лица прохожих и спрашивала, нет ли новостей. То подзывала к себе слугу и приказывала добежать до Курии, осторожно заглянуть внутрь и посмотреть, что делает Брут. Слуга возвращался и говорил: «Брут стоит», «Брут сидит», «Брут беседует с приятелем». Наконец, нервы ее не выдержали. Она без чувств упала у порога дома. Поднялся крик. Служанки, кумушки, соседки толпой сбежались к страдалице. Они причитали, охали, вздыхали и решили немедленно отрядить гонца к Бруту. Брут чуть не сошел с ума. Первым движением его было кинуться туда, к своей Порции. Но мог ли он сейчас бежать, бросив товарищей, бросив дело? И невероятным усилием воли он сдержал себя и остался.

А Цезаря все не было. Стали поговаривать, что, верно, сегодня он уж не придет и пора расходиться. И тогда Децим встал и вышел из Курии. Он отправился прямо к диктатору. Цезаря он застал дома. С ним была его жена Кальпурния. Кальпурния была бледна и встревожена, Цезарь мрачен и недоволен. Оказывается, Кальпурния всю ночь металась, страшно кричала и плакала во сне. Ее душили кошмары и, проснувшись, она заклинала мужа никуда сегодня не ходить. Цезарь рассказывал об этом с усмешкой, давая понять, что сам он не верит, конечно, суеверным страхам и снам, но снисходит к слабости испуганной жены. У них решено уже было послать за Антонием и распустить сенат. Децим знал, что Цезарь, который смолоду был вольнодумцем, в последнее время сделался суеверен и сейчас испуган не меньше Каль-пурнии. Он знал, что заговор может рухнуть, если сегодня Цезарь останется дома. Надо было во что бы то ни стало заставить его прийти в сенат. Децим был лукавым царедворцем и разом понял, как надо действовать. Он напомнил, какое это будет заседание. Ведь именно сегодня будет обсуждаться вопрос о короне. Сенаторы собрались. Все готово. И неужели теперь из-за глупого сна Цезарь не придет и откажется от царства? И потом. Что будут говорить злоязычные римляне? Что сенаторов соберут вновь, когда супруга Цезаря увидит хороший сон? Над великим Цезарем станут смеяться. С этими словами он взял Цезаря за руку и повел в Курию.

У дверей уже теснился народ – толпы просителей с утра ждали диктатора и сейчас кинулись к нему. Вдруг в толпе Цезарь заметил гадателя. Некоторое время тому назад он предсказал ему смерть в мартовские иды. Увидав его теперь, диктатор кивнул ему, как старому знакомому, и с усмешкой сказал:

– Настали иды марта.

– Но, Цезарь, не прошли, – отвечал тот.

В эту минуту в толпе стало заметно движение. Какой-то человек, расталкивая окружающих, прокладывал дорогу к диктатору. То был учитель, родом грек, искренне расположенный к Цезарю. Каким-то чудом он проведал о заговоре. В страшном волнении кинулся он к Курии, боясь опоздать. Цезарь был уже на пороге. Рванувшись вперед и опрокинув последние препятствия, грек очутился перед Цезарем. Кругом было столпотворение, поэтому он, не говоря ни слова, сунул в руку Цезаря бумагу, где написал все, что знал о заговоре. К ужасу своему он увидел, что диктатор хочет передать свиток секретарю. Грек с испугом вскрикнул:

– Прочитай это, Цезарь, сам, не показывай другим – и немедленно!

Цезарь кивнул и стал развертывать свиток, но тут на него хлынули просители и толпа разделила их. Так он и не успел заглянуть в бумагу. Несколько часов спустя свиток нашли зажатым в его окоченевшей руке.

Окруженный толпой просителей, Цезарь вошел в сенат. Все встали. И тут к диктатору подошел тот самый сенатор, который сказал Бруту те загадочные слова. Брут впился в него глазами. Неужели он хочет их выдать? Сенатор что-то тихо говорил Цезарю. Бруту даже показалось, что он указывает глазами на него. Неужели это конец? Брут посмотрел на товарищей. Они безмолвно одному ему понятным жестом указывали на спрятанные под тогой кинжалы. Брут понял, что они решили умертвить себя тут же на месте, если их планы раскроют. Самый нетерпеливый из них, Кассий, уже начал вытаскивать нож, но тут Брут увидел, что сенатор отходит от Цезаря, а Цезарь с равнодушным видом уже повернулся к другим. Они были спасены. Брут бросил на Кассия радостный, торжествующий взгляд, давая понять, что опасность миновала. А Кассий поднял глаза вверх, на холодный величественный лик Помпея и, хотя был эпикуреец, чуть слышно призвал его на помощь.

Как и было условлено, заговорщики встали и толпой окружили Цезаря. Они начали просить, чтобы он вернул одного изгнанника. Цезарь решительно отказал. И тут Каска, выхватив кинжал, первым бросился на него. Цезарь с быстротой молнии перехватил его руку. Оба одновременно закричали – Цезарь: «Каска, элодей, да что ты?!» И Каска: «Брат, помоги!» Цезарь вскочил и увидел, что со всех сторон убийцы – отовсюду на него надвигались люди с кинжалами. «Куда бы ни обращал он взор, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных в лицо и в глаза». Цезарь метался по Курии, отбиваясь от ударов. Кругом сидело 900 сенаторов, набранных им самим вместо убитых и сосланных. И ни один из них не шелохнулся, никто в этот час не пришел ему на помощь, все с интересом наблюдали происходящее. Цицерон говорил потом, что в этот день понял, что у тирана нет друзей ( Amic., 52–54).Вдруг Цезарь увидел Брута, который тоже направил на него нож. Он глухо вскрикнул и произнес:

– И ты, дитя мое!

Более он не сопротивлялся и натянул на голову конец тоги. Обливаясь кровью, упал он к ногам мраморного Помпея. Многим в этот миг показалось, что «сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся» (Plut. Brut., 11–17; 23; Caes., 63–66; Suet. Iul, 81–83).Какое счастье, говорил потом Цицерон, что человек не видит своего будущего! Что было бы, если бы во дни своего величия Красс видел свою ужасную и позорную гибель в Парфии или если бы гордый Помпей видел свой жалкий конец в Египте? Или Цезарь, сокрушивший всех врагов и торжествующий, увидал себя истекающим кровью у ног изваяния Помпея? Он лежал один посреди своего сената, и «к телу его не подошел никто из друзей, даже ни один раб» (Div., II, 22–23).

Таков был конец третьего триумвира.

А Брут поднял окровавленный кинжал и громко произнес:

– Цицерон!