Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Бобровникова Татьяна Андреевна
ЦИЦЕРОН: ИНТЕЛЛИГЕНТ В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ

Памяти деда моего, московского адвоката

Григория Георгиевича Баишакова

Пролог
БОГ КРАСНОРЕЧИЯ

Мало найдется в истории Европы столь славных, столь любимых имен, как Цицерон. Именно любимых.Ибо на протяжении столетий его не только читали, ему не только подражали, им не только восхищались. Нет. Его любили, причем любили какой-то страстной, восторженной любовью, совершенно непохожей на чувства, которые обыкновенно испытывают перед великими мудрецами седой древности. Началось это восторженное обожание сразу после смерти Цицерона. При Августе его имя, имя последнего защитника Республики, было под запретом. Но запреты ничего не достигали. В самом доме Августа его внуки тайком читали Цицерона. А секретарь его приемного сына и наследника Тиберия открыто заявил, что Август совершил преступление, позволив умертвить гения, но имя Цицерона бессмертно и будет жить, пока живет мир (Vell., II, 66) [1] 1
  См. список основных источников и сокращений в конце книги.


[Закрыть]. Мэтр же красноречия Квинтилиан писал: «Он достиг такой славы, что имя Цицерона означает уже не человека, а само красноречие» (X, 1, 112).С этого времени римляне учились у Цицерона, подражали Цицерону, зачитывались Цицероном.

Новую жизнь Цицерон обрел в христианскую эпоху. Ранние христиане предали проклятию всю языческую мудрость. Тертуллиан провозгласил, что после Евангелия не нужны ни философия, ни наука. Но, отрекшись от всего, христиане не могли отречься от Цицерона. Об этом с болью говорит святой Иероним. «Я расскажу тебе повесть моего собственного несчастья. Решившись – это было уже давно – ради царства небесного оставить свой дом, родителей, сестру, родственников и, что еще труднее, отказаться от привычного более или менее вкусного стола… я тем не менее не мог лишить себя своей библиотеки… И вот я, несчастный, стал поститься с тем, чтобы проведенный в посте день закончить – чтением Цицерона… Так-то мутил меня старинный змей. Но вот… лихорадка охватила вплоть до мозга костей мое истощенное тело и, не давая мне отдыха, с такой невероятной силой растерзала мои бедные члены, что они едва держались на костях. Стали готовиться к моим похоронам… Вдруг мне почудилось, что меня влекут к трибуналу Судьи; а было там столько свиты и такой блеск исходил от окружающих, что я пал ниц и не осмеливался даже поднять глаз. Меня спросили, кто я; я отвечал, что – христианин. «Неправда, – сказал Председательствующий, – ты – цицеронианец, а не христианин; где твое сокровище, там и сердце твое». Тотчас же я замолчал и почувствовал удары, которыми он велел меня наказать… Наконец присутствующие припали к коленям Председательствующего и стали молить Его, чтобы Он снизошел к моей молодости и даровал грешному время покаяния». Иероним дал великую клятву, что никогда даже в руки не возьмет мирские книги, и был отпущен. К изумлению окружающих он очнулся и открыл глаза.

Но вскоре его собственный друг и соратник Руфин обрушился на него с пылкими обвинениями. Он говорил, что Иероним забыл свою клятву. Все его писания свидетельствуют, что он из рук не выпускает Цицерона. Нет, отвечал Иероним. Он верен клятве. Но ведь не может же он забыть все то, что прочел когда-то! «Или ты полагаешь, что мне следовало напиться воды из Леты?» И тут он неожиданно сам переходит в нападение. «Но откуда же у тебя это обилие слов, этот блеск мыслей?.. Ты сам втихомолку читаешь Цицерона!» ^{1}

Затем все изменилось. В глазах христиан Цицерон из врага превратился в лучшего друга, в наставника, чуть ли не в нового апостола. Лактанций провозгласил Цицерона христианином до Христа. Амвросий брал его сочинения, переписывал и только заменял примеры из римской истории примерами из Писания. Но самое поразительное свидетельство находим у Августина Блаженного, столпа западного христианства. Он говорит, что в юности был человеком суетным, очень далеким от религии. И вот он прочел Цицерона. «Книга эта… совершенно изменила мои наклонности, она дала моим молитвам направление к тебе, Господи» (Conf., III, 4).

После падения Рима Западная Европа надолго погрузилась во тьму. Античность была забыта. Wслабый свет исходил только от нескольких чудом сохранившихся фрагментов Цицерона. Но когда начался Ренессанс, прежде всего воскрес из пепла Цицерон. Ф. Ф. Зелинский говорит, что само «Возрождение было прежде всего возрождением Цицерона». Цицерона любили пламенно. Никто не сумел рассказать об этом ярче Петрарки. «Еще в годы детства, – пишет он, – когда другие восторгаются сказкой о Проспере… я пристрастился к Цицерону… Конечно, я в то время ничего не понимал, но сладость и звучность его речи так пленили меня, что все другое, что я читал или слышал, казалось мне чем-то хриплым и неблагозвучным». Когда мальчик подрос, отец отдал его учиться юриспруденции. Но сухая наука совсем не увлекала будущего поэта. Вместо того чтобы изучать законы и составлять завещания, он дни и ночи запоем читал Цицерона. Конечно, занятия его шли из рук вон плохо. Об этом сообщили отцу. Однажды он нагрянул нежданно, застал сына с Цицероном в руках и в гневе побросал все его книги в огонь. «Я плакал при этом зрелище, как будто меня самого собирались бросить в огонь», – вспоминает Петрарка. Отец сжалился над ним и выхватил из пламени маленькую книжку Цицерона ^{2} .

Когда Петрарка вырос, он окончательно забросил юриспруденцию. Страстная же любовь к Цицерону все росла и росла. «Тебе давно известно, – пишет он другу, – что из всех писателей всех народов и всех времен я больше всего… люблю Цицерона» ^{3} . «Ты – тот живой ключ, влагой которого мы орошаем свои поля; ты тот вождь, указаниям которого мы следуем», – писал он, обращаясь к самому римскому оратору ^{4} . Он жаждал прочесть все его творения. Увы! В его руках были всего лишь жалкие обрывки. Петрарка говорил, что это напоминало ему кровавую битву – одни погибли, другие пропали без вести, третьи искалечены. Порой на него находили отчаяние и бешенство и он слал проклятие предшествующим векам. «Когда я взываю к любому из прославленных имен, я воскрешаю в памяти преступления последующих темных веков. Как будто их собственное бесплодие не было само по себе достаточно постыдным, они позволили книгам, порожденным неусыпными трудами наших отцов (древних латинян. – Т. Б.)и плодам их гения исчезнуть бесследно! Эпоха, которая сама ничего не произвела, не устрашилась промотать наследие отцов» ^{5} .

И вот Петрарка поставил перед собой цель отыскать всего Цицерона. И цели этой он отдал всю жизнь. Он облазил все города и городки Италии в поисках исчезнувших рукописей. Он побывал во Франции. Он писал в Германию. Куда бы он ни направлялся и как бы он ни спешил, стоило ему увидеть вдали монастырские стены, он забывал о цели своего пути, сворачивал с дороги и стучался у ворот. А там умолял монахов разрешить ему осмотреть книгохранилище и сделать копии. Если он узнавал, что у какого-нибудь собирателя или богатого вельможи есть большая коллекция рукописей, он немедленно писал ему льстивые письма и просил разрешить ему на них взглянуть. «Ходят слухи, что под вашим кровом хранится Цицерон и что у вас есть много редчайших произведений его гения… Если вы сочтете меня достойным, позвольте мне насладиться блаженством в присутствии такого гостя». Такие письма слал он в города Италии, Франции и Германии ^{6} .

И судьба вознаградила его за тяжкие труды. Он нашел много, очень много книг Цицерона. Но самое великое открытие сделал он в 1345 году в Вероне. В его руки попали письма Цицерона. Он немедленно известил об этом… самого Цицерона. Дело в том, что он привык обо всем рассказывать римскому оратору. «От Франциска другу Цицерону привет. С жадностью прочел я твои письма, которые долго и старательно искал, найдя их там, где менее всего думал. Я услыхал твой голос, Марк Туллий… Где бы ты ни был, услышь ответ… который слагает тебе один из потомков, влюбленный в твое имя и твою славу… Писано в мире живых… в… Вероне, 16 июня 1345-й год после прихода Бога, которого ты не знал» ^{7} .

Книга была огромна, так огромна, что, упав, она разбила ногу Петрарки. Но поэт не жаловался. «Возлюбленный мой Цицерон ранил меня когда-то в сердце, теперь поразил в голень», – шутливо говорил он ^{8} . Но как ни велика была книга, Петрарка сам, никому не доверяя, любовно переписал ее от слова до слова.

Петрарка с его любовью к Цицерону не был одинок. Он сам рассказывает любопытный эпизод из своих путешествий. Заехал он раз в один городок. Собралась компания образованных людей, и, как всегда, разговор зашел, конечно, о Цицероне. Все оживились и наперебой пели ему дифирамбы.

Вдруг Петрарка, который только что прочел письма оратора, заявил, что этот сверхгений в жизни иногда ошибался и имел человеческие слабости. Все были ошеломлены таким диковинным мнением. И стали возражать, особенно один, самый пылкий поклонник Цицерона. Тогда Петрарка заметил, что у всех людей есть недостатки. Совершенен один лишь Бог. И шутливо спросил у собеседника, богом он считает Цицерона или человеком. «Богом», – мгновенно отвечал тот. Но тут же спохватился и поправился: «Богом красноречия». – «Но раз он был человеком, то мог ошибаться и ошибался», – сказал Петрарка. Тут собеседник с таким ужасом от него отшатнулся, что Петрарке пришлось прекратить разговор ^{9} .

Современники Петрарки действительно буквально молились на Цицерона. Папа Пий II во время Неаполитанской войны амнистировал жителей городка Арпино, ибо в их городе полторы тысячи лет назад родился Цицерон ^{10} . Гуманист Лонголий дал клятву в течение пяти лет не читать ничего, кроме Цицерона ^{11} . Придворный поэт Пульчи написал стихотворение на смерть правителя Флоренции Козимо Медичи. Он описывает, как душа покойного герцога возносится в рай и на небесах встречает ее… Цицерон! ^{12}

Таковы были чувства Ренессанса. Лютер, отец Протестантства, с омерзением говорил об этой эпохе. Он предал анафеме и гуманистов, и всю языческую мудрость. Например Аристотеля он называл ослом и бездельником. Он сделал одно единственное исключение. Для Цицерона. Он говорит, что доказательства бытия Божия, приводимые Цицероном, глубоко его взволновали. Вообще «кто хочет познать настоящую философию, тот должен читать Цицерона». Он даже выражает горячую надежду, почти уверенность, что Цицерон будет прощен Господом и вознесен в Царство Небесное. Ту же надежду выражает второй основатель Протестантства Цвингли ^{13} .

В эпоху Просвещения восторги вокруг Античности несколько поутихли. Но Цицерон по-прежнему продолжал сохранять свое обаяние над умами. Вольтер был безжалостным насмешником, не имевшим, казалось, ничего святого. Но когда кто-то позволил себе посмеяться над Цицероном, философ пришел в великий гнев. В сердцах он воскликнул, что книги Цицерона – это лучшее, что создала когда-либо мудрость. «Пожалеем тех, которые не читают его; пожалеем еще более о тех, которые, читая его, не воздают ему справедливости!» А его ученик Фридрих Великий восклицал: «Никогда не было в мире другого Цицерона!» Монтескье же говорил: «Цицерон, на мой взгляд, один из величайших умов всех времен; что касается его души, то она всегда была прекрасна, когда не была слаба» ^{14} .

Невольно спрашиваешь себя: в чем же причина столь восторженной любви? Мир знал гениев больших, чем Цицерон. Платон и Аристотель, конечно, достойны большего восхищения. Иногда приходится слышать такое объяснение. Люди эпохи Ренессанса не были знакомы с греческой философией. Все, что они знали о ней, они вычитывали у Цицерона. Вот где кроется причина их любви к римлянину. Конечно, в этом есть доля истины. Но всего это соображение не объясняет. Не были неучами Иероним и Августин, а Цицерона они любили не менее страстно, чем современники Петрарки. Да и когда в Европе узнали Платона, им, конечно, восхищались, но никогда не любили таким удивительным образом, как Цицерона. Ведь Петрарка любил его лично, писал ему письма, рассказывал о своих успехах. Видимо, в Цицероне скрыто какое-то неотразимое обаяние, которое влекло к нему людей разных эпох – его современников и потомков, язычников и христиан, гуманистов и протестантов.

* * *

«Цицерон был великим человеком, достойным бессмертия, но, чтобы его описать, понадобился бы еще один Цицерон», – говорит римский историк Тит Ливий (Sen. Pair. Sua., VI, 22).И все-таки все новые и новые дерзкие смельчаки пытаются описать жизнь этого удивительного человека. Эта книга – одна из таких попыток. Но Цицерон слишком огромная фигура. И каждый из нас видит только частичку целого. Поэтому у каждого свой Цицерон, как и свой Пушкин.

О Цицероне написаны горы литературы. О каждой его речи, о каждом диалоге, о каждом письме – буквально о каждой строчке – написаны томы и томы. Временами кажется, что об одном Цицероне написано больше, чем обо всем Риме. И это неудивительно. Цицерон – это целый мир. Он оставил много речей. Это не риторические тирады. Они построены как захватывающий роман. На наших глазах перекрещиваются судьбы десятков людей, мы узнаем историю целых семейств, иногда на протяжении нескольких поколений, перед нами в мельчайших подробностях встает жизнь маленького захолустного городка. Из официальной истории мы об этом не узнаем.

Цицерон писал философские сочинения. Но это не отвлеченные рассуждения. Они построены в виде бесед. Мы видим образованных римлян – изящных, гостеприимных, любезных. Вместе со своими гостями прогуливаются они по аллеям своих старинных парков и ведут интересные разговоры. Не будь Цицерона, мы просто не представляли бы себе, как держались римляне, как они говорили друг с другом, как шутили. Они оставались бы для нас безжизненными фигурами без лица, без движения, без речи.

Наконец, от Цицерона дошли письма. Это опять-таки нечто уникальное. В Риме, разумеется, не было средств массовой информации. Газеты начали выпускать, но они содержали имена кандидатов на должности, указы сената и постановления народного собрания. Между тем тысячи людей, которые находились на чужбине – в Египте, Греции, Малой Азии, – жаждали узнать, что происходит в столице. Все они требовали известий от Цицерона, ибо его рассказ получался самым ярким и остроумным. Одному Аттику он писал иногда по два письма в день! Цицерон был в переписке чуть ли не со всем Римом. Поэтому мы видим удивительную картину. Когда происходит важное событие, например гражданская война, мы читаем не холодное и степенное повествование какого-нибудь ученого позднего времени. Нет. Нам наперебой рассказывают обо всем республиканцы, цезарианцы, помпеянцы, ученые юристы, легкомысленные повесы и дельцы. Римский историк Корнелий Непот заглянул однажды в письма Цицерона, тогда еще неизданные. Он был поражен. «Кто прочитал бы их, тот не очень нуждался бы в связной истории тех времен», – говорит он. Действительно. Для истории они драгоценны.

Но я пишу не историю эпохи, я пишу биографию Цицерона. Первая моя книга посвящена была Сципиону Африканскому. И я не раз горько сетовала, что время сохранило нам так мало. Мне казалось, что единая картина разбита, разорвана на мельчайшие куски и они раскиданы по свету. Большая часть этих лоскутков безвозвратно пропала. И вот мне надо по крупинкам, по крохам собирать эти осколки и постепенно приставлять один к другому, чтобы увидеть картину и попытаться заполнить зияющие пробелы. Пренебрегать нельзя было ничем. Каждая строчка – пусть даже из позднего автора – могла содержать хотя бы в искаженном виде потерянный лоскуток. Здесь же иная проблема. Трудность в изобилии. Передо мной океан.

О Цицероне в некоторые периоды известно больше, чем о Пушкине. Мы могли бы описать его жизнь буквально по дням.В таком-то часу он встал, говорил с таким-то на такие-то темы. Затем спустился на Форум и произнес речь – речь опять-таки до нас дошла! Вечером он занимался и ему пришли в голову такие-то мысли. Вдобавок множество писем Цицерона адресовано его лучшему другу Помпонию Аттику. Атгик был его alter ego.Цицерон ничего от него не скрывал, и письма к нему носят характер настоящего дневника. Мы узнаем все его сомнения, все колебания, все движения его души. Таким образом, можно составить целый том, где описана жизнь Цицерона день за днем, час за часом. Но такая книга вряд ли имеет смысл. Неспециалисту это будет скучно, а специалист скорее уж прочтет сами письма Цицерона. Итак, нужен выбор. Надо найти главную нить в жизни Цицерона. Где же она?

На русском языке есть две прекрасные книги о Цицероне – Гастона Буассье «Цицерон и его друзья» (перевод с французского) и С. Л. Утченко «Цицерон и его время». Буассье показывает нам друзей оратора, людей очень разных, и во взаимоотношениях с ними раскрывается характер Цицерона. Утченко показывает нам римскую политическую обстановку и римские партии, и во взаимоотношениях с ними и раскрывается Цицерон. Иными словами, в первой книге мы видим человека, во второй – политика. Я пошла по третьему пути. Цицерона действительно чаще всего рисуют политиком. Но, на мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие. В конце концов, авторы приходят обыкновенно к неутешительному выводу, что политиком Цицерон был плохим, уступал не только Цезарю или Помпею, но многим гораздо менее известным своим современникам. В результате получается образ мелкого неудачника. Но чудное дело. Этих современников, этих тонких политиков, которых ставят в пример Цицерону, знают сейчас только узкие специалисты. А в энциклопедическом словаре о таком человеке мы прочтем: «Мелкий политический деятель эпохи Цицерона».

Итак, у этого неудачного политика была целая эпоха! Пламенные поклонники Цицерона восхищались им, не зная римской политики. Видно, царство его было не от мира политики. Что же это было за царство?

Мне кажется, в жизни великого полководца важнее всего битвы. Говоря о Наполеоне, мы должны подробно описать его кампании. Иначе он превратится в жалкого человечка, нарисованного Толстым. Говоря о Сперанском или Солоне, надо прежде всего разобрать их законы. Говоря же об артисте, мы должны представить себе его на сцене. Мы должны знать, как трактовал Шаляпин Бориса Годунова или Демона – как он одевался, как гримировался, как держал себя. Словом, говоря о творце, надо сказать в первую очередь о его творчестве. Итак, кто же был Цицерон?

Он был писатель и оратор. Притом оратор – актер. Человек, который выступал в суде каждый день, иногда по два раза в день. Не спал ночи, готовя речи при свете лампады. Блистательно вел опрос свидетелей, разгадывал таинственные убийства, заставлял слушателей то смеяться, то плакать, то дрожать, как в лихорадке. Каждое его выступление было грандиозным спектаклем. А потом он умел записать все это с такой живостью, что позднейшие поколения испытывали почти такой же восторг, как слушатели. Когда же при диктатуре суд превратился в профанацию и Цицерон отказался в нем участвовать, он стал писать диалоги. И Европа много веков зачитывалась ими. Ясно, что он был гений, творец. И я считаю творчество главным в жизни моего героя.

Но, скажут мне, Цицерон был политик, даже консул. Верно. Но ведь Рубенс и Грибоедов были дипломатами, а Гофман – прекрасным юристом. И все-таки вся эта деятельность для нас бледнеет перед портретами Елены Фоур-мен, «Горем от ума» и «Котом Мурром». Мы забыли о дипломатических удачах Грибоедова, мы не думаем о юридических казусах, разгаданных Гофманом. Для нас они живут в своих творениях.

В этой книге как раз и сделана попытка ввести читателя в это царство Цицерона и показать творца.

И еще. Книга моя, повторяю, описывает не историю определенного периода, а человеческую жизнь. В жизни же мы редко сталкиваемся с имманентными законами и даже партиями, а в основном – с людьми. Поэтому и в моей книге читатель не найдет ни анализа политических партий, ни размышлений о причинах гибели римской Республики. Он встретит живых людей, которые окружали моего героя. И все-таки на одном термине мне придется остановиться.

Цицерон жил в страшное время. В ужасных муках погибала Республика и рождалось новое общество – Империя. То была эпоха перелома. Вслед за многими западными историками я называю этот перелом революцией.Я не могу настаивать на этом термине, ибо понятие «революция» не определено. Разные исторические школы вкладывают в него разный смысл. Если понимать под революцией резкую ломку всего прежнего государственного строя, всего привычного образа жизни, ломку, сопровождающуюся столкновением народных масс и долгими кровавыми гражданскими войнами, то это была революция. Действительно, при Империи изменилось все: государственный строй, общество, даже система ценностей. До этого римлянин выше всего ценил политическую свободу и гражданские права, смысл жизни видел в республиканской политической деятельности, а подчинение царю считал худшим из грехов. Сейчас же люди стали послушными государственными чиновниками. Изменился, таким образом, сам тип римлянина, как изменился тип француза после Великой революции 1789 года. Для меня важнее всего, что психологически эти события воспринимались современниками так, как воспринималась революция европейцами.

* * *

В заключение я хочу сказать несколько слов о человеке, которому посвящена эта книга.

Григорий Георгиевич Башмаков родился в 1895 году. Он был учеником профессора П. И. Новгородцева, главы московской школы философии права. Он был в кружке Булгакова, Бердяева, где жива была память о Владимире Соловьеве. Григорий Георгиевич рассказывал мне много интереснейших историй о Бердяеве и особенно о Соловьеве со слов своих наставников. Так, он вспоминал, как к Вл. Соловьеву в последние дни жизни приходил черт. Г. Г. должен был остаться при кафедре и собирался заниматься философией. Но этому помешали события 1917 года. Все друзья и наставники Г. Г. эмигрировали. Новгородцев предложил Башмакову ехать с ним, но тот отказался покинуть Россию. Он вынужден был уехать из столицы и только в 1932 году смог вернуться в Москву. Философию ему пришлось оставить, и он всецело посвятил себя адвокатуре. Все, кто слышал, как он вел дела, говорят, что это незабываемое впечатление. Считалось, что если преступник заручится поддержкой Башмакова, он спасен.

Г. Г. был исключительно образованным человеком. Мои друзья ходили к нему и говорили, что наконец видят настоящего русского интеллигента, о котором имели представление только из книг. Его любимыми авторами были Эсхил, Данте, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Тютчев. Он даже толковал темные места из «Божественной комедии», «Новой жизни» и диалогов Данте. Но совершенно особую ни с чем не сравнимую любовь питал он к Цицерону. Его речи, его письма, его трактаты Г. Г. знал наизусть. Он считал Цицерона своим учителем в ораторском искусстве. Мало того. Он относился к нему как к лучшему, самому любимому другу. Его жизнь он изучил досконально. Все его неудачи он воспринимал совершенно как личные несчастья. Зато его успехами он гордился без меры. О смерти же дочери Цицерона он никогда не мог говорить без слез. Помню, когда я была маленькая, он рассказывал о гибели самого Цицерона. Голос его дрожал. Я была тогда уверена, что Цицерон – какой-то очень близкий его друг, может быть, брат, и погиб он в гражданскую войну (что он был «оратор Рима», я, конечно, знала, но это были для меня пустые звуки).

Г. Г. никогда не дерзнул бы, конечно, сравнивать свой талант с цицероновским, но ему доставляло огромное удовольствие находить у себя отдельные черточки характера своего кумира. Мы все считали, что он чем-то действительно на него похож. Башмаков был человеком удивительной доброты и деликатности. Но была у него одна слабость. Из-за сущих пустяков он падал духом и отчаивался, как великий оратор Рима. Лучшим способом приободрить его в такие минуты было напомнить какой-нибудь случай из жизни Цицерона, какое-нибудь обрушившееся на него бедствие, например изгнание, которое он сумел превозмочь.

Я помню, как Г. Г. выступал в Доме ученых с докладом «Цицерон как оратор». Башмаков показывал, как он разгадывал преступления и как глубоко проник в психологию преступника. Закончил он словами:

– Неужели никто не напишет – не об этом Антонии, у которого не было мыслей! – а о нем, о Цицероне?!

Моя книга ни в коем случае не является ответом на этот призыв. Г. Г. думал, конечно, не об очередном научном труде, а о трагедии великого писателя, о новом Шекспире. Но это верно – любовь и интерес к Цицерону пробудил во мне именно Григорий Георгиевич Башмаков.