Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Но кто же давал деньги всем этим продажным судьям? Сам Клодий? Ничуть не бывало. Деньги давал Красс. Это первый и главный спаситель Клодия. Второй человек, который протянул ему руку помощи, уже совсем неожиданный. То был сам оскорбленный муж Гай Юлий Цезарь. На суде он заявил, что знает точно, что Клодия в ту ночь не было у него дома. Когда же ему задали резонный вопрос: «Почему же ты в таком случае развелся со своей ни в чем не повинной женой?» – он отвечал фразой, ставшей крылатой:

– Даже тень подозрения не должна коснуться супруги Цезаря (Plut. Caes., 9—10).

Нам бы очень хотелось думать, что поведение Цезаря объясняется благородным стремлением оградить свою семейную жизнь от бесцеремонного вмешательства и пересудов или еще более благородным желанием спасти честь жены, даже изменившей. Увы! Появление на сцене Красса разрушает все эти иллюзии. Оно со всей очевидностью показывает, что дело было не семейным, а политическим. Значит, генеральный штаб революции решил, что Клодий им нужен.

Все это было еще тогда неясно. Ясно было одно – Цицерон приобрел смертельного врага. Клодий дрожал от ненависти, когда при нем произносили его имя. Но сестра его оказалась еще ретивее. Она раздувала ненависть брата, корила его, поощряла, вдохновляла. Ее кружок стал настоящим политическим клубом. Там ковались интриги, там обдумывались планы, а сама она, как опытный полководец, созывала войска на бой звуками трубы. Цицерон говорит о «боевых рожках Волоокой». Сам Клодий в его глазах отступил на второй план. Он был только «брат Волоокой». Вся опасность исходила от нее (Att., II, 14, 1; 9, 1; 12, 1; 23, 3).И Цицерону вскоре суждено было узнать, на что способна эта семья.

* * *

Между тем на Форуме разыгрались самые драматические события. Сейчас мы подходим к роковому моменту и в истории того времени, и в жизни нашего героя. В прошлом году все планы генерального штаба революции провалились благодаря Цицерону. Стало ясно, что поднять смуту до возвращения Помпея не удастся – его со дня на день ждали в Италии. Цезарь не сомневался, что, имея в руках огромную преданную армию, Помпей по примеру Суллы захватит власть в Риме. Помешать ему уже было нельзя. Оставалось одно – обеспечить себе хорошее место при будущем диктаторе. Между тем Помпей был недругом и ему, и Крассу. И тогда Цезарь предпринял следующее. Трибуном в тот год был Метелл Непот, брат мужа Клодии. Человек это был наглый и беспокойный, кроме того, телом и душой преданный Помпею. Вот с этим-то Метеллом Цезарь и вступил в союз. Вдвоем они предложили следующий закон. Помпей со всем войском призывается в Рим, дабы спасти Италию от катилинариев. Это был лишь благовидный предлог, самая же суть закона и его цель состояла в том, чтобы передать верховную власть над Римом в руки Помпея (Plut. Cat. min., 26),В самом деле. Это было нечто неслыханное. Законы Рима запрещали вооруженному воину переступать границы города. Заговор Катилины был уже подавлен. Таким образом, Помпей должен был войти в Рим не как насильник, а как законный правитель. Цезарь не сомневался в успехе. И вот тут-то на его пути впервые встал один человек. У него не было ни партии, ни денег, ни войска. Он был просто чудак. Но когда грозовая туча революции приблизилась, когда буря грянула, он один вышел вперед. Он в одиночку вступал в бой против революционных шаек и наводил на них ужас. Он выходил против целого войска наемных убийц; его избивали, он падал замертво, обливаясь кровью, но очнувшись, он вставал и снова шел в бой. Его нельзя было ни сломить, ни испугать. А его могучий противник невольно трепетал перед ним. Человека этого звали Марк Порций Катон Младший.

Одинокий боец

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

А. С. Пушкин

Или, по-вашему, это бесплодное и презренное времяпрепровождение – странствовать по миру, чуждаясь его веселья и взбираясь по крутизнам, по которым доблесть восходит к обители бессмертия… Я – рыцарь… и рыцарем умру. Одни шествуют по широкому полю надутого честолюбия, другие идут путем низкой и рабьей угодливости… Я же, ведомый своей звездой, иду узкой тропой странствующего рыцарства, ради которого я презрел житейские блага… Я вступался за униженных, выпрямлял кривду, карал дерзость.

Мигель де Сервантес. Дон Кихот

Если бы в Риме были святые, первое место в их сонме несомненно занял бы Катон. Канонизация его началась стихийно. Напрасно правительство пыталось выкорчевать эту веру. Она только пышнее расцветала от гонений. И, как часто бывает со святыми, культ его начался там, где он погиб, в Утике. То был финикийский город Африки, которому дела не было до того, как будет управляться Рим. Жители его были угодливы и трусливы. И все-таки они, эти робкие финикийцы, рискуя навлечь на себя гнев диктатора, воздвигли памятник его злейшему врагу!

Едва он умер, чуть ли не все знаменитые люди Рима стали писать его жизнеописание, вернее житие.Цезарь был поражен этим стихийным потоком. Но со свойственной ему проницательностью он понял, что надо не репрессировать поклонников нового святого, а попытаться сорвать с его головы нимб. И он написал «Антикатон», двухтомное (!) сочинение против своего врага. Он собрал там все сплетни, все порочащие Катона слухи и изложил их с присущими ему краткостью, искусством и остроумием. Теперь-то слава Катона должна была смешаться с грязью! Увы! Цезарь достиг прямо противоположного результата. Даже друзья диктатора с отвращением отвернулись от этого памфлета (если можно назвать памфлетом многотомную книгу). Плутарх же называет сочинение Цезаря кощунством, таким же бессмысленным, оскорбительным и нелепым, как обвинение Геракла в трусости ( Cat. min., 52).Сияние же вокруг великого мученика разгоралось все ярче. Саллюстий, верный клеврет Цезаря, поносит всех республиканцев без разбора, И вот он в конце жизни написал, что в его время люди измельчали, выродились и он не видел никого достойного Древнего Рима. Но среди этих жалких пигмеев, словно гиганты, возвышались два человека – Цезарь и Катон. Цезарь, говорит он, жаждал власти, военной славы; Катон же был велик своей безупречной жизнью, он затмевал всех нравственной красотой. «Он предпочитал быть, а не казаться благородным; поэтому чем меньше он стремился к славе, тем больше она за ним следовала» (Cat., 53–54).Веллей Патеркул, придворный историк императора Тиберия, естественно, говорит о республиканцах очень мало хорошего. Но про Катона он пишет: «Человек, совершенно подобный самой Доблести, духом приближающийся уже не к людям, а к богам… чуждый всех человеческих пороков» (Veil., II, 35).Для Сенеки же Катон уже совсем бог. Вот как он описывает его самоубийство: «Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди» (Sen. Luc., 67, 13).Он советует друзьям поставить образ Катона в свою духовную божницу, чтобы советоваться с ним в трудную минуту, сверять свои поступки с этим бессмертным идеалом (Ibid., 11, 10; 25, 6).И действительно. В самые страшные годы террора люди, идущие на смерть, находили утешение, вспоминая Катона. Эти люди умирали с его именем на устах; при обыске у них находили бюстики Катона.

Культ Катона пережил таким образом Республику. Но он пережил и самый Рим. Данте был пламенным монархистом. Цезарь для него помазанник Божий, Брута и Кассия он поместил в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний его круг, рядом с Иудой. Ясно, как он относился к республиканцам. Но все-таки Цезарь у него тоже в Аду, правда, в первом его круге, где пребывают древние герои, еще не знавшие Христа. За одним единственным исключением. Злейший враг Цезаря Катон высоко над ним под звездным небом. Он страж Чистилища, на вершине которого душа обретает свободу. Более того. Данте толкует одно место из Лукана. Жена в старости возвращается к Катону. «Это обозначает собой, – говорит он, – что благородная душа… возвращается к Богу. И какой смертный более, чем Катон, достоин обозначать собой Бога? Конечно, ни один» (Пир, IV, 23).А Катон был язычник, республиканец и самоубийца!

Итак, в течение более чем тринадцати веков Катона окружал ореол святости. И что самое интересное – его считали святым еще при жизни! Имя его уже тогда вошло в поговорку. Бывало, идет суд. Защитник спрашивает обвинителя, где же его свидетели. «Вот», – отвечает тот, кивая на одинокого человека на скамье. «Э, нет, – отвечает адвокат, – один свидетель – не свидетель, будь он хоть сам Катон!» Сосед рассказывает соседу какую-то совершенно невероятную историю. Тот недоверчиво усмехается, качает головой и говорит: «Я бы усомнился, если бы мне рассказал об этом даже сам Катон» (Plut. Cat. min., 19).

Но вот, пожалуй, самый поразительный факт. Причем факт, переданный очевидцем, а не писателем, жившим сто лет спустя. Цицерон однажды защищал человека, которого обвинял Катон. Катон, говорит он, опаснейший из обвинителей. Он страшен «обаянием своей личности». «Блеск и чистота его жизни» буквально ослепляют присяжных и мешают взглянуть на дело объективно. Поэтому, продолжает он, обращаясь прямо к обвинителю, необходимо, чтобы ты устранил имя «Катон», тогда мы сможем сразиться с тобой на равных в честном поединке, апеллируя не своими именами, а фактами (Миr., 58–60; 67).Это поистине изумительные слова! Только вдумайтесь – когда это написано? В 63 году. В это время Цицерон был консулом, он был в зените славы, он раскрыл заговор Катилины. А Катон? Он был мальчишкой, только выбранным в трибуны, но еще не вступившим в должность и не совершившим ровно ничего славного. И великий оратор, консул, национальный герой смиренно просит у мальчишки, чтобы тот отбросил это непобедимое оружие – свое имя! Какова же должна была быть слава Катона после этого! Но чем же он превосходил Цицерона в глазах присяжных? Только одним – Цицерон был великий человек, а Катон – святой.Вот почему за Катоном ходили толпы последователей и учеников.

Наверно, самым ярым цезарианцем в истории был не кто-нибудь из современников диктатора, а немецкий историк XIX века Моммзен. С гневом и презрением клеймит он всех республиканцев. Увы! Наш герой удостоился у него самой убийственной характеристики. Но и Моммзен останавливается перед Катоном в недоумении. Кажется, уже занесенная для удара рука застыла в воздухе. Он просто не знает, в чем упрекнуть Катона. В конце концов он говорит, что тот был Дон Кихотом ^{45} . Это удивительно метко. Да, Катон был действительно Дон Кихотом, который, не имея ничего кроме плохонького копья и старой клячи, в жестокий и подлый век решил воскресить идеалы странствующего рыцарства, искоренить зло и дать победу добру.

А теперь попытаемся присмотреться к этому человеку повнимательнее.

* * *

Катон родился в 95 году. Был он правнуком знаменитого Катона Цензора. Мать его была сестрой Друза, того, который хотел дать италикам права гражданства, когда Цицерон только-только переехал в Рим. Он был круглым сиротой и вместе со своими братом и сестрами воспитывался в доме своего дяди Друза. Быть может, этот строгий человек и мог бы заменить сиротам родителей, но он был убит, когда Катону было четыре года. С тех пор дети росли у чужих людей.

Говорят, Катон был странным, грустным и задумчивым ребенком. Со взрослыми он держался напряженно, иногда бывал резок и редко им улыбался. Но товарищи очень любили его, уважали и слушались. Хотя маленький мечтатель не любил шумных игр – часто сидел он в своем детском креслице совсем один в глубокой задумчивости (Plut. Cat. min., 3).Но уже тогда он испытывал страстные, глубокие чувства. Больше всего на свете он любил старшего брата. Взрослые часто задавали ему свой любимый вопрос: Кого ты больше всего любишь? – Брата, – отвечал Катон. А потом? – Брата. И сколько ни повторяли вопрос, он упрямо твердил: Брата.

Эту любовь он сохранил и в юности. Он никуда не ходил без брата, не садился без него за стол, а когда брат пошел в армию, Катон и тут последовал за ним (Ibid).Но судьба нанесла ему страшный удар. Они должны были ненадолго расстаться. Вдруг до Катона дошло известие, что брат при смерти. Как безумный, бросился он на берег, чтобы немедленно плыть к брату. Между тем на море шумела буря, ни один корабль не хотел сниматься с якоря. И тогда к ужасу присутствующих Катон вскочил в какую-то лодчонку и, не обращая внимания на отчаянные крики друзей, уплыл. Чудом остался он в живых, добрался до берега, помчался по указанному ему адресу, вбежал в дом, ворвался в комнату и остановился на пороге. На постели лежал его брат уже мертвый. Что сделалось тогда с Катоном, очевидцам трудно было даже передать. Он бросился на колени перед кроватью, сжал в объятиях мертвое тело и, покрывая лицо и руки умершего поцелуями, неудержимо зарыдал. Так провел он много часов.

Многие соседние города и цари были связаны узами гостеприимства с семьей Катона. Поэтому на другой день потянулись к нему гонцы – они выражали ему официальное соболезнование, давали деньги на похороны и подарки. Катон молча отдавал назад деньги, из подарков же отбирал только дорогие ткани и духи, причем, несмотря на протесты гостей, немедленно возмещал их стоимость. Когда же наступил день похорон и погребальный костер разгорелся, Катон начал бросать в огонь все подарки. Оказывается, брат обожал красивые ткани и духи. Затем в костер полетели золотые вещи, красивые безделушки. Говорят, в пепле потом находили запекшиеся слитки золота.

Вскоре Катон должен был вернуться в Рим. Он взошел на корабль, прижимая к груди какой-то сосуд. Друзья спросили, что это. Он отвечал, что это урна с прахом брата. Они ужаснулись и, опасаясь за его рассудок, стали мягко убеждать его отложить урну и отослать в город с другими вещами. Катон резко отстранился и сказал:

– Я скорее расстанусь с собственной душой, чем с этим прахом (Plut. Cat. min., 11; 15).

У Катона было много друзей, но никто никогда уже не мог заменить ему брата.

Любовь его также была несчастлива. У него долго не было никаких романов, а потом вдруг он страстно влюбился. Увы! Его избранница была невестой одного блестящего светского повесы, некого Сципиона. Неожиданно между ними произошла ссора. Сципион в гневе заявил, что расторгает помолвку, и немедленно уехал. Семья была в ужасе. Отвергнутая невеста рыдала. И тут появился Катон и предложил ей руку и сердце. Надо ли говорить, с каким восторгом было принято его предложение! День свадьбы был назначен. Шли приготовления к брачному пиру, и вдруг вернулся Сципион. Стоило невесте его увидеть – и все было кончено. Катон получил отказ. Его невеста стала женой Сципиона. Катон был вне себя. «Его юношеский запал и жгучая обида излились в ямбах: он осыпал Сципиона бранью, употребив при этом всю едкость Архилоха [77]77
  Греческий поэт, славившийся своими убийственно злыми эпиграммами.


[Закрыть]» (Plut. Cat. min., 7).И, подобно тому, как ни одного друга он не любил так, как брата, ни одну женщину он уже не любил так, как свою первую любовь.

Вскоре Катон женился. Плутарх говорит: «Она была его первой женщиной, но не единственной». Ибо Катону, продолжает он, не выпало на долю редкого счастья – сразу найти свою женщину и дойти с ней рука об руку до гробовой доски (Ibid.).Они не были счастливы и в конце концов развелись. Говорят, Катон был утомлен ее многочисленными изменами. Вторично он женился на Марции. «Она считалась нравственной женщиной, но о ней ходило множество толков самого различного свойства. Впрочем, эта сторона жизни Катона вообще полна необъяснимых загадок, словно какая-нибудь драма на театре» (Plut. Cat. min., 25).Действительно. Все античные авторы в полном изумлении останавливались перед одним эпизодом из семейной жизни Катона. Это и правда нечто невероятное. Дело было в следующем.

У Катона, как я уже говорила, было множество поклонников и учеников. Плутарх даже сравнивает Катона с Сократом. Поклонники эти были совершенно разные люди. Был, например, среди них некий Фавоний. Это был человек страстный и горячий. Катон действовал на него как-то уж чересчур сильно, по выражению Плутарха, «как неразбавленное вино», которое ударяет в голову и лишает рассудка (Plut. Cat. min., 46).Он то ходил босиком, то грубил могущественным вельможам, а однажды, когда должен был выдавать награды актерам, «вместо дорогих подарков» стал дарить им «свеклу, салат и редьку» – словом, совершал тысячи различных чудачеств и приобрел в Риме славу какого-то юродивого. Был среди почитателей Катона и великий полководец и изнеженный богач Лукулл, удивлявший весь Рим своими роскошными пирами. Был старый почтенный сенатор, который боготворил этого юношу. Но одним из самых пламенных его обожателей был Гортензий. Да, да, тот самый Гортензий, которого называли фигляром и плясуньей Дионисией, автор пикантных стихов и защитник Берреса! Гортензий был буквально влюблен в Катона и выражал свои чувства с преувеличенным пылом, как многие актеры.

И вот однажды Гортензий пришел к Катону и завел какой-то странный разговор. Он говорил, что так любит Катона, так любит, что хочет с ним породниться. Да, он хочет быть его братом! И вот поэтому он просит у него руки его дочери. Катон, несколько опешив, отвечал, что дочь его замужем, о чем хорошо известно Гортензию. И тут Гортензий понес какой-то совсем уж несусветный вздор. Он говорил о древних философах, об общности жен, о государстве Платона. Что из того, что дочь Катона замужем? Он все равно просит ее руки! Правда, согласно пошлым мещанским понятиям, это недопустимо, но с высшей философской точки зрения прекрасно. Пусть дочь родит ему сына. Этот ребенок свяжет его с Катоном. А там, если угодно, он снова отдаст ее мужу. Словом, он разливался соловьем. Катон с изумлением слушал всю эту галиматью. Наконец, прервав поток красноречия оратора, он сказал, что, «любя Гортензия и отнюдь не возражая против родства с ним, он находит, однако, странным вести речь о замужестве дочери, выданной за другого». И тут Гортензий заговорил по-иному и « без всяких околичностей раскрыл свой замысел, попросив жену самого Катона».Катон помолчал с минуту, затем сказал, что согласен. Жена покинула его дом и уехала к Гортензию.

Эту странную историю толкуют на все лады. Много говорят о стоических и платонических идеях Катона, о его взглядах на дружбу. Однако как-то забывают, что в этой истории были тридействующих лица – кроме Гортензия и Катона была еще Марция. Римская женщина пользовалась почти неограниченной свободой, в частности, правом развода. И вдруг ее дарят, как турецкую наложницу! Мы могли бы ожидать, что Марция, узнав о философском решении обоих друзей, швырнет в них чем-нибудь тяжелым, бросит в лицо мужу обручальное кольцо и гордо удалится. Ничего подобного! Она кротко выслушала обоих мудрецов и, смиренно опустив глаза, объявила, что готова пожертвовать собой и переселиться к Гортензию. В этом есть что-то подозрительное!

Я думаю, она сделала то, что хотела сделать. А так как не слышно, чтобы она была фанатичным философом, то очевидно, что у нее были совсем другие причины. Что, если Марция и Гортензий давно полюбили друг друга? Любовь эта поставила Гортензия в самое щекотливое положение. Он не мог завести роман за спиной мужа, не мог увести его жену – ведь муж был Катон, перед которым он благоговел. Конечно, он мог бы прийти к другу и во всем ему признаться. Наверняка Катон бы простил обоих. Но изворотливый ум Гортензия придумал гораздо более красивый выход. И он сыграл эту сцену так, как мог сыграть ее только великий актер.

Принял ли Катон все происходящее за чистую монету или он понял все? Этого мы никогда не узнаем. Мы знаем лишь, что повел он себя так, как будто ни о чем не догадывался. Он сам передал жену другу, который, кстати, был старше его на 20 лет. Между прочим, речь уже не шла о том, чтобы вернуть Марцию, если она родит ребенка. Об этом Гортензий на радостях забыл. Страдал ли Катон? Никто не знает, ибо люди не понимали, «сколько мягкости и нежности было в этом непоколебимом и суровом человеке» (Plut. Cat. min., 11).

Но все-таки Катон никогда не был одиноким. Во-первых, у него была большая семья. Дом его буквально был полон женщин: жена, дочери, племянницы, росшие у него в доме, сестры. Сестры эти (во всяком случае две из них) были удивительно беспутны, и вокруг них то и дело вспыхивали безобразные скандалы. С одной из них муж развелся, заявив, что терпел ее столько времени только потому, что она сестра Катона. Странно, что Катон, этот строгий моралист, ни словом не упрекнул сестру и поселил ее в своем доме. Эта была шумная экспансивная компания, которая плохо ладила между собой. «По-видимому, вообще вся женская половина семьи доставляла Катону одни неприятности», – говорит Плутарх (Cat. min., 24).Но он не прав. Катон любил этих крикливых, беспутных женщин. И они любили его. Когда началась гражданская война, Катон поразил всех. Он прибыл в лагерь вместе с сестрой и ее малым ребенком. Катон говорил, что ему не на кого ее оставить. И когда римляне услышали, как эта женщина, которую они считали пропащей, твердит, что не может оставить Катона, что боится за него, что ему нужен уход, нужен режим, что он вечно забывает о самом для себя необходимом, они невольно призадумались и решили, что в ней ошибались (Cat. min., 54).

Кроме того, у Катона было множество друзей. Где бы он ни появлялся, окружающие пылко к нему привязывались. В армии он был простым офицером, не совершил ровно никаких подвигов, но, когда настал день отъезда, произошло нечто удивительное. Чуть не все войско выбежало провожать Катона. Все рыдали навзрыд, и Катон буквально переходил из рук в руки – каждый сжимал его в объятиях, плакал и осыпал поцелуями (Cat. min., 12).Друзья дневали и ночевали в его доме. По первой просьбе он готов был отдать им последнее. А они доходили до такой бесцеремонности, что порой, даже не спросясь хозяина, тащили закладывать его вещи. В результате все наследство, которое получил Катон, ушло друзьям. Но он никогда не сердился (Ibid., 10; 54).Беседа с друзьями была главным удовольствием его жизни. Он просиживал целые ночи в бессонных спорах. Очень любил он также заниматься спортом и особенно обожал пешие прогулки. Он продолжал говорить и спорить и так увлекался, что мог пройти хоть десять часов подряд. Поэтому приятели зачастую сопровождали его верхом. Катона это не смущало. Он подходил то к одному, то к другому, клал руку на седло и, идя рядом с лошадью, продолжал говорить. Он был силен и ловок, двигался легко и быстро, реакцию же имел мгновенную. На Ростры, чтобы произнести речь, он, по словам Цицерона, просто «взлетал».

В детстве Катон ненавидел школу. Но в юности страстно стремился к знаниям. Особенно он любил философию и никогда не расставался с томиком Платона. Он сделался так учен, что мог переспорить в диспуте прославленных греческих философов (Cat. min., 10).Читал он непрерывно – дома, на Форуме, в Курии его всегда видели уткнувшимся в книгу.

Катон был всегда немного странным. С годами он стал какой-то чудак. Он совершенно не обращал внимание на одежду. И в то время когда все ходили, блестя яркими и дорогими тканями, он появлялся в темном поношенном платье. Он обожал путешествовать и объездил всю Малую Азию, любуясь на храмы и статуи, ведя отвлеченные споры с учеными. Но и путешествовал он как-то странно. Как знатный римлянин, он мог остановиться в лучшем доме. Цари и вельможи почли бы за честь его принять. Так нет же! Словно нарочно, он останавливался в самых отвратительных харчевнях. Пока слуга бегал в поисках комнаты, Катон сидел прямо посреди дороги на своем ранце под палящим солнцем и, по-видимому, ничего не замечая, читал книгу. Как-то один царь чуть ли не силком затащил Катона в гости. Пиршественная зала сверкала, столы ломились от дорогих блюд; после ужина он сам отвел гостя в великолепную спальню. И что же? Наутро Катон удрал со своим ранцем за спиной (Cat. min., 12–15).От подарков он также упрямо отказывался. При этом бывал резок, подчас просто груб.

Царь Египта однажды узнал, что Катон путешествует. Он тут же послал спросить, не желает ли Катон с ним встретиться. Катон равнодушно отвечал, что не против. Царь прождал его несколько дней, но Катон и не думал к нему приходить. Скрепя сердце царь решил отдать первый визит. Когда он вошел и увидел перед собой бедно одетого человека с книгой в руке, он подумал, что перед ним какой-то полусумасшедший. Но когда Катон заговорил, царь был поражен его ясным умом, разительными суждениями и ученостью.

Даже к почестям и славе – самому дорогому для каждого римлянина – этот странный человек был равнодушен. Он добивался некоторых должностей, когда считал, что это поможет ему сражаться за Республику. Но, когда дошло дело до консулата, он вдруг заупрямился и сказал, что хватит с него, не хочет он быть консулом. Друзья бросились его убеждать, говорили, как это нужно для Рима. Наконец он согласился. Но он палец о палец не ударил, чтобы добиться должности. А в день выборов явился на площадь босиком, почти голый, с мячом для игры в руках ^{46} . Узнав, что он провалился, он тут же убежал играть в мяч, словно школьник, которого отпустили с уроков (Ibid., 49–50).

С годами на Катона все чаще находили приступы непроглядной тоски. Все, что он любил, чему поклонялся, гибло на его глазах. И он стал пить. Цезарь с торжеством называл его пьяницей. Поклонники с возмущением кричали, что ничего подобного – Катон просто любит сидеть ночью с приятелями за чашей вина, и больше ничего. Это верно. Беда в том, что раньше он осушал одну чашу, теперь же с жадностью пил кубок за кубком. Обязанности свои он по-прежнему выполнял образцово. Когда его выбрали претором, он еще затемно прибегал в суд. Только прибегал в самом диком виде – босиком, в тоге на голое тело и, как говорили, часто под хмельком (Cat. min., 44).

Нет сомнения в том, что Катон был фанатиком. У него была совершенно религиозная преданность идеалам законности. То был пламенный пророк, полный горячей веры в Бога живого, готовый взойти за свою веру на костер. Вроде нашего Аввакума или ибсеновского Брандта. У него в душе горел такой внутренний огонь, что он воспламенял всё и вся. Он говорил речь часами – от восхода до заката. А зрители слушали его жадно с неослабным рвением. Его стаскивали с трибуны и волокли в тюрьму. А он продолжал говорить. И народ бежал за ним, боясь упустить хотя бы слово. Это была какая-то «одержимость добродетели», говорит Плутарх. Он поклонялся «справедливости, прямолинейной, не знающей уступок» (Cat. min20; 18).Никакая опасность не могла его остановить, никакая угроза сломить.

Катону было 14 лет, когда он со своим наставником шел по Форуму. Он увидел человеческие головы, лежащие на Рострах. Мальчик застыл от ужаса. Схватив наставника за руку, он спросил:

– Кто убил столько людей?

Вопрос был задан громко посреди центральной площади. Наставник в свою очередь похолодел. Он зажал Катону рот и зашептал:

– Тише, сынок!

И, наклонившись к его уху, стал шептать, кто такой диктатор Сулла и почему люди его боятся. Но мальчик, казалось, его не слышал. Широко открытыми глазами он глядел на головы.

– Почему ты не дал мне меч, – наконец проговорил он, – я бы убил этого Суллу (Cat. min., 3).

Таким остался Катон на всю жизнь. Видя зло, он кидался в бой, не думая, сколько против него врагов и как они сильны. «Иначе поступить он не мог», – говорит Веллей (II, 35).

* * *

Цицерон и Катон были друзьями. Цицерон относился к своему молодому другу с восторженным восхищением. И в то же время с легкой иронией. Перу его принадлежит самая остроумная и тонкая характеристика Катона. Я люблю нашего Катона, – пишет он Аттику, – …но он ведет себя так, словно находится в идеальном государстве Платона, а живет он среди подонков Ромула (Att., II, 1, 18).Иными словами, он тоже считал его Дон Кихотом, который воображает, что он среди странствующих рыцарей, а вокруг него злой и жестокий современный мир. Конечно, он называл Катона не рыцарем, но очень близко к тому: «наш герой».При этом герой постоянно доставлял ему кучу забот. Например, Цицерону с огромным трудом удается создать некое подобие коалиции сената с всадниками. Туда входит группа откупщиков. Откупщики эти, естественно, далеко не ангелы. Катон узнает об этом и обрушивается на несчастных откупщиков со всей яростью. Все попытки договориться он срывает, прибегая к своему любимого приему – обструкции. Дело в том, что сенатора нельзя было прервать. И вот Катон в начале заседания встает и берет слово. Говорить он мог сколько угодно. Он говорит и говорит. Темнеет. Настает ночь. Заседание закрывается. Наутро сенат опять собирается. Катон опять берет слово, и все начинается сызнова (Att., 1, 17, 9; 18, 7).

Но самый яркий портрет Катона оставил Цицерон в своей речи в защиту Мурены. (Это та самая речь, где он умоляет своего противника отложить самое страшное свое оружие – имя «Катон».) Мурена был опытный и храбрый воин. Он выдвинул свою кандидатуру в консулы на 62 год и прошел. Но тут Катон обвинил его в том, что он подкупил избирателей. Напрасно Цицерон говорил, что Мурена человек порядочный и отважный и его очень желательно было бы видеть консулом в годину смут. Катон был глух. С таким же успехом Цицерон мог бы пытаться сдвинуть с места скалу. Цицерон взялся защищать Мурену. Дело его слушалось осенью 63 года, в самый разгар заговора Катилины. Нам сейчас вовсе не важны доводы, которые Цицерон приводил, чтобы доказать невиновность своего клиента. Нам интересен нарисованный им портрет обвинителя.

Оратор говорит, что он, как и весь мир, поклонник Катона. Он напоминает ему могучего былинного богатыря, какого-нибудь Ахиллеса. Но у него на языке все время вертятся слова, с которыми к этому самому Ахиллесу обратился в одной знаменитой трагедии его старый наставник:

 
Не многим грешен ты; все ж грешен ты порой,
И душу я твою исправить мог, герой.
 

Вот эти самые слова хочется ему сказать Катону. Нет, нет. Не совсем эти. Не может же он сказать – «ты грешен», ибо Катон ни в чем не бывает грешен. У него даже и вовсе нет недостатков. Так что становится просто страшно. Он, как известно, воплощение всех возможных добродетелей. Он самый лучший, самый воздержанный, самый справедливый, самый твердый. Словом, он – само совершенство, выше которого даже вообразить ничего нельзя. Поэтому Цицерон хочет не исправить его – Боже упаси! – а только «чуть-чуть направить». Как же? Было бы хорошо, говорит он, если бы у нашего Катона «добродетели смягчались прекрасным чувством меры». И, если бы его добродетели приправить мягкостью и кротостью, они стали бы не то что лучше, но, так сказать, «приятнее на вкус». И дело тут не в том, что Катон слишком суров. Напротив. От природы он кротчайшее существо. Но его ожесточило некое философское учение, которое он исповедует. Учение это – стоицизм.