Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

В столице у них было много друзей. Были специальные патроныСицилии – то есть покровители ее и защитники, которые из рода в род пеклись об острове. Но сейчас доведенные до отчаяния сицилийцы не вспомнили ни об одном из них. Они кинулись к своему самому лучшему, самому любимому другу – к Цицерону, которого они столько раз вспоминали во время кошмарного правления Верреса. И вот в один прекрасный день они ворвались в его дом и, задыхаясь, захлебываясь от обиды, перебивая друг друга, стали рассказывать ему обо всем, что пришлось им пережить за это время. В заключение они по греческому обычаю бросились к его ногам и молили выступить с обвинением против их злодея.

Цицерон слушал их с изумлением и ужасом. Он и не подозревал о столь чудовищных преступлениях. Он был потрясен, польщен верой в него сицилийцев и все же он колебался. С детских лет само слово обвинительвнушало ему отвращение. Он привык защищать, спасать людей, а тут его цель погубить человека, пусть и преступного. Эта мысль его смущала. Кроме того, это было ему не по возрасту. Такого рода обвинения считались в Риме делом молодых. Мы уже говорили, что римлянам очень нравилось, когда молодые люди травят нарушителя закона, словно породистые щенки крупного зверя (Plut. Lucul., I).А он в породистые щенкиникак не годился. Но тут оратор взглянул на взволнованные лица сицилийцев и понял: если он возьмется за это дело, он будет не обвинителем, а защитником. Да, он будет защитником вот этих несчастных, униженных, ограбленных людей, которые в нем одном видят свое спасение. Ему всегда внушали ненависть люди, которые из-за честолюбия или личной обиды пытались погубить на суде другого человека. Но им-то движет не обида, не корысть – нет, он хочет быть «защитником несчастных и угнетенных»; ради них он готов подвергнуться опасности, вынести множество трудов и лишений. Да, он поступит так же, как в юности, когда он напал на всесильного Хризогона, чтобы спасти Росция Америнского (Verr. Div., 1–5; 63–64; 70).И Цицерон поднял сицилийцев и торжественно объявил, что берет на себя их дело. Их восторгу не было предела. Но они рано ликовали. Ни они, ни сам оратор еще и не подозревали, что их ожидает на деле.

Первое препятствие

Веррес был не просто нечестный наместник провинции. Он был крупнейшим преступником. С одной стороны, он совершил такие преступления, что знал – если они раскроются, ему конец. С другой стороны, он похитил из провинции колоссальные суммы и разом сделался мультимиллионером. Ясно, что он готов был на все, только бы избежать разоблачений, а возможности у него были огромные. И награбленное золото потекло рекой. Он понял, что главная опасность для него – Цицерон. Надо было во что бы то ни стало вырвать дело из его рук. И Веррес пустил в ход весь свой кредит, поставил на ноги всех друзей и знакомых, он готов был купить всех – от писца до магистрата. Он пригласил лучшего адвоката Рима, самого Квинта Гортензия. Когда Цицерон об этом узнал, сердце его сильно забилось: наконец-то настал тот вожделенный миг, о котором он так давно мечтал, наконец-то на глазах всего Рима он сразится с Гортензием!

Теперь Цицерону прежде всего следовало явиться к претору и объявить о своем желании обвинять Верреса. Претор должен был назначить день суда и, главное, дать мандат.Имея его, обвинитель фактически становился почти магистратом – он мог производить у обвиняемого обыск, конфисковать необходимые документы, имел доступ в любой архив и мог требовать любые официальные бумаги. Но когда наш герой явился к претору, он узнал ошеломляющую новость. У претора он увидел другого человека, который тоже хотел обвинять Верреса и жаждал получить преторский мандат.

Кто же был этот неожиданно появившийся человек? То был Квинт Цецилий, квестор Верреса. Это, конечно, выглядело странно: Цецилий был помощником и приятелем наместника. Его скорее можно было ожидать увидеть свидетелем защиты, чем обвинителем. Но Цецилий заявил, что у него есть веские причины выступать против Верреса. Он был смертельно оскорблен своим патроном, а такие обиды смываются только кровью. А так как он лично находился в Сицилии все это время и знает всю подноготную управления наместника, никто не сможет лучше него обличить преступника.

Сицилийцы, увидав своего непрошеного защитника, пришли в отчаяние. Они кричали, что Цецилий был первым помощником Верреса во всех злодеяниях. Они не хотят его, они его ненавидят; если он возьмет это дело, они разом все убегут, спрячут от него все документы – ведь он хочет не привести их на суд, а украсть! (Verr. Div., 27–28).Цицерон, конечно, сразу понял, в чем дело. Цецилий, приятель Верреса, должен был выступить ему соперником, вырвать у него преторский мандат, уничтожить все компрометирующие документы и завалить дело. Такой человек назывался в римском суде преварикатором.Разумеется, Цецилий получил от обвиняемого крупную сумму денег. Но у него были и другие причины вмешаться в это дело. Он был замешан во многие темные дела своего патрона, и Веррес твердил, что если документы попадут в руки Цицерона, они оба погибнут.

По римским законам в случае, если два человека хотят выступить обвинителями по одному и тому же делу, должен быть созван суд с присяжными и перед их лицом претендентам надлежит состязаться друг с другом. Победитель получал преторский мандат. Такое состязание называлось в римском суде дивинацией.В день суда на Форуме собрались огромные толпы народа. Явились и сицилийцы вне себя от волнения. Прошел слух, что Веррес успел подкупить присяжных. Сицилийцы совсем пали духом. Вся надежда теперь была на изумительное красноречие Цицерона.

Поднявшись на возвышение, он начал, казалось, очень спокойно и сдержанно. Он сказал, что при решении их спора с соперником важны два обстоятельства. Первое. Кого большевсего желает видеть обвинителем пострадавшая сторона, то есть сицилийцы. Второе. Кого меньшевсего желает видеть в этой роли Веррес. Оба эти пункта ясны как день. Сицилийцы сами выбрали своим защитником Цицерона. Здесь не надо ни доказательств, ни свидетелей – вот сидят сами сицилийцы. Каждый желающий может спросить у них, кого они сами желают видеть обвинителем. Ради них затеяно все дело. Неужели же их желание не будет иметь никакого веса в глазах судей? (Ibid. 10–14).

– Если бы, Квинт Цецилий, сицилийцы говорили с тобой таким образом: мы тебя не знаем, нам неизвестно, что ты за человек, кто ты; мы никогда тебя раньше не видели… Так вот, если бы они так сказали, разве это не было бы ясно и убедительно?

Но беда в том, что сицилийцы знаютЦецилия, «слишком хорошо его знают, а потому ни в коем случае не хотят видеть его своим защитником». Странно, что Цецилий хочет защищать людей насильно, против их воли, не обращая внимания на их отчаянное сопротивление (21–28).

Теперь перейдем ко второму пункту. Ну а Веррес? Чего хочет он?Это тоже ни для кого не составляет тайны. Все видели его отчаянные хлопоты и все знают, на что они были направлены. Он делал все, что в его силах, чтобы вырвать дело у Цицерона и передать своему бывшему квестору, с которым его всегда связывала нежная дружба. Но ведь между ними произошла какая-то ссора, говорят, что Цецилию была нанесена обида, которую можно смыть только кровью. Что же это ложь, пустая выдумка? Нет, говорит Цицерон. Все правда. Цецилий действительно был незаслуженно обижен. Дело было так. Будучи квестором, он обобрал до нитки одну женщину, сицилианку. Об этом узнал его патрон. Что тут было! Он исполнился благородного негодования, метал громы и молнии. Казалось, это не Веррес, а какой-нибудь из древних героев. Он грозно потребовал, чтобы квестор вернул все, все до последнего асса! И тут произошло чудо – «вдруг он, как будто выпив кубок Цирцеи, из человека становится… Верресом». Смысл этого каламбура в следующем. Как помнит читатель, согласно мифу, волшебница Цирцея умела варить зелье, испив которое, человек становился свиньей. А жила она где-то на юге Италии, возможно, даже в Сицилии. Слово же «веррес» по-латыни означает «боров», «свинья» [40]40
  Веррес был грузен и жирен. Он не ездил верхом – очевидно, не мог взгромоздиться на коня; он не смог забраться по крутому холму – вероятно, из-за одышки (см. ниже). Именно поэтому и в Риме, и в Сицилии еще до Цицерона «Боров», «Свинья» были его обычными прозвищами.


[Закрыть]. Так вот, получив деньги, преображенный Веррес и не подумал отдавать их женщине, а взял себе (55–57).

Естественно, квестор был оскорблен в своих лучших чувствах. Но он не долго дулся. Патрону вскоре удалось смягчить его праведный гнев. Он «великодушно делился с ним награбленным, для того, вероятно, чтобы умерить его жар и пыл» (33).В этом месте Цицерон бросил несколько намеков. Они были намеренно облечены в туманную непонятную для непосвященных форму, но совершенно прозрачны для обоих друзей. Они невольно должны были вздрогнуть – из слов Цицерона они поняли, что он точнейшим образом осведомлен обо всех самых тайных их махинациях в Сицилии. Это обстоятельство, продолжал Цицерон, также должно несколько мешать Цецилию во время его обвинительной речи – ему как-то неловко будет перечислять преступления патрона, в которых он сам играл не последнюю роль.

Итак, размолвка давно забыта и обоих славных мужей снова связывает самая тесная дружба. Они ходят друг к другу в гости, вместе выпивают – словом, живут душа в душу. Но как же тогда Цецилий решился пойти против столь близкого ему человека? Ведь это почти кощунство, это предательство!

– Кем же считать тебя, вероломным другом или… преварикатором? Одно из двух предположений, несомненно, верно, но какое – это я представляю всецело на твой выбор (58).

Но есть еще один пункт, третий. И он тоже немаловажен. Для того чтобы вести дело, да еще такое трудное, как дело Верреса, нужна «некоторая адвокатская опытность, некоторый дар слова».

– Я понимаю, как затруднителен и щекотлив поднимаемый мною вопрос – если всякое хвастовство противно, то противнее всего чванство своим умом и красноречием.

Поэтому, продолжал Цицерон, он ничего не будет говорить о себе – да это и бесполезно. Действительно, если нет у него красноречия, если сограждане не считают его хорошим адвокатом, довольно бессмысленно кричать о своих талантах – вряд ли это на кого-нибудь подействует.

– Нет, я хочу говорить с тобой, Цецилий, по-дружески, без всякого отношения к нынешнему нашему спору и соперничеству; прошу тебя… соберись с мыслями, спроси себя, что ты и что можешь ты сделать?.. Когда и где испытал ты свои способности?.. Думал ли ты, как трудно вести уголовный процесс, нарисовать картину всей жизни другого, – и сделать это так, чтобы она… представилась перед глазами всех?.. Выслушай, благо тебе впервые представляется случай познакомиться с этим, как много качеств нужно иметь обвинителю; если… ты найдешь в себе хоть одно, я охотно и беспрекословно уступлю тебе то, чего ты добиваешься… Надеешься ли ты… справиться с этим обширным, серьезным, сложным процессом своим голосом, памятью, умом и талантами?.. Надеешься ли… представить его наглость, низость и жестокость такими же ужасными и невыносимыми для своих слушателей, какими были они для его жертв?.. Нужно сказать обо всем, все осветить, все объяснить… Тебе надо позаботиться о том, чтобы тебя не просто слушали, но слушали с охотой и интересом. Если бы даже природа дала тебе для этого большой талант, если бы ты с детских лет любил благородные занятия и достиг в них некоторого совершенства, если бы ты научился по-гречески в Афинах, а не в Сицилии, по-латыни – в Риме, а не в Лилибее – все-таки было бы великой задачей справиться с таким огромным, возбуждающим такой живой интерес делом… Может быть, ты спросишь меня: «Ну а в тебе есть все эти качества?» К сожалению, нет; но все же, сгорая желанием приобрести их, я работал с самого детства, не жалея сил. Если я не мог достичь этого вследствие обширности и трудности задачи, хотя и посвятил ей всю жизнь, – как же далек должен быть от этого ты, если ты не только никогда не думал об этом ранее, но не можешь даже подозревать, в чем состоит и как велика твоя задача? (27; 35–40).

Неужели Цецилий серьезно воображает, что, заучив несколько фраз из прописей, можно сокрушить такого противника, как Веррес? Замечательно, что тут в речи Цицерона слышится вовсе не хвастовство и даже не благородная гордость. Нет, здесь другое. Это возмущение великого виртуоза, увидевшего профана, который, выучив с грехом пополам ноты, взялся играть перед публикой труднейший концерт

Баха. Или великого врача, который видит недоучившегося студента, собирающегося сделать сложную операцию на том основании, что он зазубрил на латыни название нескольких позвонков.

Нет, Цецилию не обвинить Верреса, даже если бы он вдруг этого захотел. Ему не удалось бы этого, даже если бы ему никто не возражал. Но ведь ему станут возражать. Его противником будет сам Гортензий.

– Я заранее воображаю, как вволю насмеется он над тобой, Цецилий! Трудно представить, сколько мучений придется вынести, в каких потемках бродить тебе, столь хорошему человеку!

Когда Гортензий поднимется с места, такой импозантный и эффектный, и станет делать картинные жесты, он одним своим видом разрушит все те жалкие доводы, которые с таким трудом соорудит обвинитель. В конце концов Гортензий так его закружит, так запутает, что бедняга совсем потеряет голову и будет лить слезы, думая, что оклеветал невинного. Впрочем, уже сейчас зрители могут судить о том, что будет.

– Если ты сумеешь сегодня возразить на мою речь, если ты отступишь хоть на одно слово от той тетрадки, компиляции чужих речей, которую дал тебе какой-то школьный учитель, – то я объявляю тебя способным не ударить лицом в грязь и на том суде (45–47).

Есть еще одно обстоятельство. Цецилий в будущем суде ничем не рискует. О нем «никто никогда не имел определенного мнения». И если он с треском провалится, его репутация ничуть не пострадает. Иное дело Цицерон. На карту поставлены его слава и доброе имя, «которое я приобрел ценою долгих трудов, сильного напряжения, многих бессонных ночей» (71–72).Для него этот поединок вопрос чести. И тут, повернувшись к Гортензию, он по всем правилам бросил к его ногам перчатку.

– Я охотно воздаю хвалу его таланту, но не боюсь его; он мне нравится, но не сумеет очаровать меня настолько, чтобы я дал ему провести себя. Ему не удастся сбить меня с позиций своей ловкостью, он не перехитрит меня, не испугает, не смутит своим ораторским талантом; я знаю все способы нападения, которыми он располагает, все приемы, которыми он пользуется в своих речах (44).

Мы видим, что сошлись два опытных бойца. Готовясь к смертельному поединку, они сняли шляпы и отвешивают друг другу низкий поклон, так что плюмаж коснулся земли.

После этого он снова оборотился к Цецилию.

– Что можно сказать в ответ? Я не спрашиваю, что можешь ответить ты: я вижу, отвечать будешь не ты, а та книжка, которую держит в руках вот этот твой вдохновитель (Веррес. – Т. Б.);а он, если только захочет дать тебе умный совет, посоветует тебе убраться отсюда и не отвечать мне ни слова (52).

Цицерон уже чувствовал, что полностью владеет сердцами слушателей. Он ощущал те незримые нити, которые тянулись к нему от зрителей. Они были заворожены, как птички пением птицелова. И тогда он обратился к присяжным, о которых говорили, что они подкуплены Верресом. И обратился не как униженный проситель, а как власть имущий.

– А теперь, судьи, ваше дело решать, которого из нас вы считаете более способным вынести на своих плечах это дело. Но знайте одно: если вы предпочтете мне Квинта Цецилия, то я не сочту это поражением для своей честности, а вам придется беспокоиться при мысли о римском народе, который из вашего вердикта выведет заключение, что слишком честное… обвинение показалось неудобным вам (71).

Цицерон сел на место. Среди воцарившейся тишины присяжные приступили к голосованию. Сицилийцы сидели ни живы ни мертвы. Наконец председатель суда объявил:

– Обвинение и преторский мандат вручаются Марку Туллию Цицерону.

Сто десять дней

Веррес признавался впоследствии, что задрожал от страха, услыхав эти слова (Verr., I, 5).Он не ожидал, что его сообщник провалится, да еще так нелепо и позорно. Можно не сомневаться, что незадачливый обвинитель удалился под хохот и свист всего Форума. Вот почему вначале Веррес как будто приуныл. Но он быстро приободрился. Стоило ему взглянуть на украденные богатства, и он не мог сдержать довольную улыбку. Этот почти нищий молодой оратор, который не имеет ничего, кроме хорошо подвешенного языка – куда ему тягаться с ним, Верресом?

– Пусть дрожат те, кто награбил только для себя, я же награбил столько, что хватит на всех, – говорил он (I, 4).

Денег и правда было много. Вполне достаточно, чтобы купить все и вся. Этим он и решил спокойно заняться, пока наивный обвинитель будет лихорадочно подыскивать факты и готовить риторические фигуры. Начал он с того, что послал своих агентов к Цицерону с вопросом, сколько он хочет (I, 25).Когда агенты воротились и объяснили, что этот странный молодой человек ничего не хочет и намерен до конца вести дело сицилийцев, Веррес объявил, что ему же хуже. Он пойдет другим путем. Этот Цицерон уже в его сетях.

А между тем оратор, окрыленный успехом, отправился к претору за мандатом. Претор вручил ему мандат и, по обычаю, спросил, сколько времени потребуется для предварительного следствия. Цицерон отвечал:

– Сто десять дней.

Это было 10 января 70 года. Поэтому претор объявил ему, что его дело назначается к слушанию на четвертый день до майских нон (4 мая) [41]41
  Я должна напомнить, что дело происходило до введения юлианского календаря. Обычный, так называемый простой год состоял в Древнем Риме из 355 дней. Все месяцы, кроме февраля, марта, мая, июля и октября, имели по 29 дней. Февраль насчитывал 28 дней, все остальные месяцы – по 31 дню. Когда год начинал сильно отставать от календарного и все времена года мешались, вставляли лишний месяц. Но в этих вставках не было ни системы, ни последовательности.
  Далее, два месяца носили тогда другое название – июль именовался квинтилис, а август – секстилис. Им впоследствии дали имена в честь двух первых императоров – Юлия Цезаря и Августа.
  Чисел в римском месяце было только три – первое число называлось календы(отсюда календарь), 5-е или 7-е (для месяцев из 31 дня) называлось ноны, а 13-е или 15-е (для месяцев из 31 дня) – иды.Отсчет велся путем вычитания, причем считался и обозначаемый день, и день, от которого велся отсчет. Таким образом, 2 января обозначалось как «четвертый день до январских нот, а 2 марта – « шестой день до мартовских нон».
  Все это необходимо помнить, чтобы уяснить себе хронологию этого дела.


[Закрыть].

Цицерон попросил себе предельно краткий срок. Дело в том, что по закону Ацилия обвинитель обязан был явиться к претору на двадцатый и на шестидесятый день предварительного следствия. Нечего говорить, что при тогдашних средствах передвижения, да еще зимой, Цицерон не мог и подумать уехать в Сицилию до шестидесятого дня. Значит, он волей-неволей первые два месяца должен был оставаться в Риме. Значит, собственно на расследование в Сицилии у него оставалось 50 дней. За это время он должен был объехать остров из конца в конец, найти внушающих доверие свидетелей, разыскать вещественные доказательства, как то: акты, грамоты, письма и т. д. А это было, разумеется, страшно трудно. Цицерон уже знал, что наместник перед отъездом постарался уничтожить все компрометирующие его бумаги. И если что-нибудь осталось, то каким-то чудом. Да, срок был предельно мал. Но Цицерон считал, что не может поступить иначе и откладывать процесс. Дело вот в чем. Уже везде было объявлено, что Гней Помпей собирается отпраздновать свои бесчисленные победы и устроит великолепные игры. Начаться они должны 16 августа. А осенью шла серия праздников. Они должны были все время прерывать дело, мешать ему и ослаблять внимание слушателей. Поэтому суд надо было непременно закончить доигр Помпея. Если же процесс начнется в первых числах мая, в распоряжении Цицерона будут три спокойных месяца. И Цицерон решился. Он надеялся на свою феноменальную энергию и поражавшее всех трудолюбие.

Итак, весь январь, февраль и начало марта Цицерон вынужден был оставаться в Риме. Но он не терял времени даром. Прежде всего он собирал сведения о самом подсудимом и его прошлом. Это было необходимо, с одной стороны, чтобы лучше представить себе своего врага, с другой – чтобы нарисовать его яркий портрет перед зрителями. Особенно много любопытных и пикантных подробностей он узнал о претуре Верреса (тот был претором в 74 году). Оказывается, Веррес начал очень бойкую торговлю завещаниями. Иными словами, тот, кто хотел войти в наследство, должен был заплатить нашему претору определенную мзду. Поэтому в его доме уже с утра толпились посетители со взятками в руках. Я сказала – «в его доме», между тем это не совсем так. Наш галантный претор имел любовницу, профессиональную гетеру, носившую поэтическое имя Хелидона – Ласточка. Ее-то Веррес сделал своей секретаршей и «всю свою претуру перенес в дом Хелидоны». Как все женщины ее профессии, она была практичная и деловая особа, с другой стороны, имела опять-таки профессиональную привычку говорить с клиентами чрезвычайно любезно. Поэтому с ней было гораздо удобнее и приятнее иметь дело, чем с грубым претором. Но какой же это был позор для римских граждан – выпрашивать свое законное добро у потаскушки! Они сгорали от стыда, стоя в ее приемной! (Verr., II, 1, 136–138; 5, 38).

Насмешливые римляне изощрялись в остроумии по адресу претора. Одни, качая головой, говорили, что свиной соусим не по вкусу. Соль этой шутки в том, что по-латыни это выражение – jus verrinumзначит и свиной соус, и Верресово правосудие. Другие восклицали с досадой:

– Проклятый жрец! Что же он не заколол этого мерзкого борова!

Жрец – по-латыни sacerdos —Сацердот же был предшественником Верреса по должности. Так что звучало это так:

– Проклятый претор! Что же он не прирезал этого мерзкого Верреса! (II, 1, 121).

Итак, Цицерон обходил всех оскорбленных и обиженных и заручался их показаниями. Наконец, шестьдесят дней прошло. 13 марта Цицерон последний раз явился к претору. В тот же день он уже ехал по Аппиевой дороге на юг, а вскоре поднимался на борт корабля, отправлявшегося в Сицилию. И никто в Риме, даже сам Веррес, не подозревал, что в самой столице ему удалось отыскать такие убийственные доказательства, которые могли сразить наповал самого страшного преступника…

В роли сыщика-детектива

В середине марта Цицерон высадился в Мессане, ближайшем к Италии сицилийском порту. Он сразу понял, что ему предстоит поистине труд Геркулеса. Сицилией управлял преемник Верреса, наместник Люций Метелл; в Лилибее и Сиракузах находились квесторы. И все они были людьми Верреса. Квесторы мешали Цицерону буквально на каждом шагу, ставили ему палки в колеса, хватались за любой предлог, чтобы задержать свидетелей и безбожно тянули с выдачей официальных документов. Они прекрасно знали, что времени у Цицерона в обрез и дорог каждый час (Verr., II, 2, 12).Но еще опаснее был сам Метелл. Человек это был очень умный и решительный; вел он себя странно и двусмысленно. С одной стороны, он делал все, чтобы исправить зло, причиненное провинции его предшественником; и в то же время стоял за него горой. «Сицилийцам угрожали, если они решались отправить депутатов с жалобами на него,стращали тех, кто хотел ехать, других же обещали щедро наградить, если они станут хвалить его», —вспоминает Цицерон (Ibid.).

– Вы не можете себе представить, – записывал он для объяснения судьям, – чтобы когда-либо в какой-либо провинции отсутствующий подсудимый находил такую ревностную, такую горячую поддержку против производившего следствие обвинителя (II, 2, 11).

Наш герой вынужден был вступить в открытую борьбу (II, 2, 64).

Но, несмотря на все противодействие официальных лиц, оратор объезжал город за городом, деревню за деревней. Везде он проявлял природную деликатность и такт. Как римский сенатор, да еще обвинитель с преторским мандатом, он имел право на казенное содержание за счет общин и казенную же квартиру. Но он от всего этого категорически отказался, не желая причинять и без того измученным людям лишних хлопот. Зато перед ним гостеприимно открывались двери частных домов – в каждом городе у него было множество друзей, и незнакомые люди горячо предлагали ему помощь и услуги, зная, что он борется за их честь и права (II, 2, 16).

Так Цицерон двигался вперед по проселочным дорогам. Везде царило запустение. Поля были брошены земледельцами. Метелл энергичными усилиями пытался вернуть остров к жизни. Но пока провинция напоминала тяжелобольного, который медленно приходит в себя. Казалось, ураган пронесся по стране. «Когда я четыре года спустя после моей квестуры приехал в Сицилию, ее земли показались мне как бы вынесшими жестокую и продолжительную войну. Те поля и холмы, которые я видел раньше такими цветущими, утопавшими в зелени, я видел теперь опустевшими и брошенными» (II, 3, 47).

Зато чуть ли не во всех городах – на площадях, в общественных зданиях, в храмах – возвышались статуи Верреса из мрамора, бронзы или покрытые блестящей позолотой. В Сиракузах Цицерон увидел исполинскую арку, где находилась «голая статуя его сына, сам же он смотрит с коня на голую по его милости провинцию» (II, 2, 154).Сын этот, кстати, подавал большие надежды и со временем обещал стать вылитым отцом. Так что куда бы ни приезжал Цицерон, везде он мог любоваться Верресом – Верресом одетым или Верресом голым, Верресом конным или Верресом пешим. Впрочем, нет. В некоторых городах он был лишен этого редкого удовольствия. Дело в том, что после отъезда наместника жители Тавромена, Тиндариды, Леонтин, Сиракуз, Центурипы с остервенением набросились на статуи и под радостные клики их повалили. В Тавромене Цицерон видел пустой постамент; в Тиндариде посреди площади на пьедестале стояла только унылая одинокая лошадь (II, 2, 158–160).

Эти акты вандализма были остановлены Метеллом. Он даже побранил граждан Центурипы и велел немедленно вернуть Верреса на место. Им руководила не любовь к искусству и даже не праведный гнев за оскорбленного друга, а гораздо более практические соображения. Ведь официально было заявлено, что пышные статуи, воздвигнутые на общественный счет, – дань восхищения доблестью и благородством наместника. А тут оказывается, что, как только наместник уехал, его восхищенные подданные с гиканьем и воплями разбивают его статуи! Метелл не без основания считал, что это даст в руки обвинению неоценимые улики, и поспешил исправить причиненное зло.

Цицерон не мог сдержать улыбки, увидев, как Веррес вернулся на прежнее место. Метелл явно недооценивал его умственных способностей. Неужели он думал, что таким путем вырвет у него из рук доказательства? Сама по себе поваленная статуя, говорит он, ровно ничего не доказывает. Ее мог свалить вихрь, ее в конце концов могли повалить пьяные гуляки. Важно другое. Статуи Верреса были свергнуты всенародным решением. Но раз так, рассуждал Цицерон, должно было быть соответствующее постановление, а значит, есть надежда найти и соответствующий документ. Цицерон тут же бросился в архив Центурипы, и вскоре его поиски увенчались успехом – он извлек из груды рукописей полный текст постановления (II, 2, 161–162).

Другое нововведение Верреса, которым он решил украсить облагодетельствованный им остров, заключалось в том, что он отменил старинный праздник, который справляли по всей Сицилии, а вместо него установил новый – очень радостный – Веррии (II, 2, 50).

Несмотря на все угрозы и запреты, жители тысячами стекались к Цицерону. Они выходили к нему навстречу из городских ворот, они шли к нему по проселочным дорогам, а когда однажды вечером он подъезжал к одному городу, он увидел целое шествие с факелами, двигавшееся к нему. Люди при виде его плакали, бросались на колени и, рыдая, рассказывали ему о своем горе. Без отдыха он ездил из города в город, из деревни в деревню. Мне, говорит он, «давали показания галесцы, катинцы, тиндаридцы, эннейцы, гербитан-цы, агирийцы, нетинцы, сегетанцы (все эти города находятся в разных концах Сицилии. – Т. Б.)» (II, 2, 15).«Я объездил все горы и долы, – вспоминал он об этом путешествии много лет спустя, – …я входил в хижины землепашцев, я говорил с людьми, и они отвечали мне, не снимая рук с рукояти плуга».

Он неутомимо искал улики. Он обдумывал все, до последней детали. Вот, например, Веррес обвинил одного почтенного человека, жителя города Терм, в подделке документов. Цицерон собирался доказать, что все это ложь, причем доказать с фактами в руках. В заключение он хотел рассказать судьям, насколько этот оклеветанный человек любим и уважаем у себя на родине, каким был благодетелем родному городу. Сограждане, чтобы его почтить, решили прибить в здании совета медную табличку, где перечислялись все его заслуги перед городом. Но увы! Таблички давно уже не существовало. Веррес приказал сорвать ее и выбросить вон. Но я, говорит Цицерон, нашел ее и взял с собой, «чтобы все могли видеть, в какой чести и уважении находился он у своих сограждан» (II, 2, 115).

Но это было сравнительно легкой задачей. Перед Цицероном встала проблема потруднее – ему предстояло восстановить сожженныедокументы! Дело заключалось в следующем.

Еще в Риме Цицерон узнал, что Веррес вывез с острова огромное количество золота, серебра и драгоценностей. Его в один голос уверяли в этом множество сицилийцев, притом все это были люди, заслуживающие полного доверия (II, 2, 176).Однако что значит «много золота»? Десять талантов, сто или тысяча? Кто считал эти сокровища? Можно себе представить, как будет издеваться над всеми этими свидетелями Гортензий и как легко собьет их с толку. Нет, тут нужны документы. Но где их взять? Где можно найти список всех хищений Верреса? Предположим даже – хотя это совершенно невероятно, – что существовал такой человек, лютый враг наместника, который каким-то образом все узнавал и ежедневно вел обличающий его реестр. Какова цена такому списку в глазах судей? Кто поручится, что все это правда? Об этом Цицерон думал еще в Риме. И именно тогда ему пришла в голову та блистательная идея, о которой мы говорили в конце предыдущего параграфа.

Цицерон рассуждал так. Где находится теперь вся награбленная Верресом добыча? Конечно, в Риме. Веррес, разумеется, все вывез из Сицилии и укрыл где-нибудь в надежном месте, у какого-то из своих агентов. Но раз так, он должен был пройти таможню. Таможенный контроль в Сицилии осуществляли все те же вездесущие откупщики. У них была большая фирма, которая занималась откупами, всевозможными видами банковских операций и таможенной инспекцией. Фирма эта находилась в Риме, а филиал ее располагался в Сиракузах. И вот еще в Риме Цицерон зашел в офис и попросил сведения о Верресе. Фирма вела книги, где фиксировались все ее операции. Кроме того, дельцы из Сиракуз чуть ли не ежедневно посылали в центр письма, где описывали все важные события, случившиеся в Сицилии и имеющие касательство к делам фирмы. Так что вся картина наместничества Верреса должна была открыться как на ладони.

Клерки с самым любезным видом немедленно раскрыли перед Цицероном книги. Оратор немедленно бросился их листать. Он пролистал все; пролистал еще раз. Увы! Там не было ни единого письма, ни единого документа, относящегося к наместничеству Верреса. Все, бывшее до него и после, находилось на месте, все аккуратно разложено, все в идеальном порядке. Но документы времени Верреса бесследно исчезли…

Не было ни малейшего сомнения, что все бумаги сознательно кем-то уничтожены. Но доказать это было страшно трудно: на это, несомненно, и рассчитывали те, кто их уничтожил. Снова обвинитель наталкивался на глухую стену! Тогда Цицерон принял решение: он попросил свидания у директоров фирмы. Это были очень крупные, известные на весь мир капиталисты. Свидание продолжалось долго; Цицерон говорил с финансовыми магнатами с глазу на глаз. Результат был поразительный. Они рассказали ему все! Да, они не только признались, что уничтожили документы, но обещали, что выступят свидетелями на суде и сознаются во всем. Как добился этого наш герой, мы никогда не узнаем. Но вот что ему рассказали директора.