Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)
Это были почти все слова, какие произнес он в тот день касательно живописи.
Они уже доехали до того места, где, насколько мог окинуть взор, росли апельсиновые деревья, усыпанные круглыми, как шары, зелеными, кое-где уже отливающими золотом, плодами.
Реджинальд спешился. Оставив лошадь, он тут же поспешил к Луизе и протянул было руку, чтобы она могла опереться на нее и спрыгнуть на землю. Но потом, будто решив, что так будет скорее, взял ее за талию, снял с седла и поставил рядом с собой тем же манером, как проделал некогда с Жюли.
Они оставили лошадей, которые бок о бок медленно побрели в поисках более сочной травы, чем та, что росла вокруг апельсиновых деревьев. И больше уже не занимались ими.
Положив одну руку на плечо девушки, а другую протянув в сторону горизонта, Реджинальд указал ей на бухту. Зеленые разводы вокруг кораблей казались нарисованными, такими же нереальными, как и темно-коричневые стены крепости, красные крыши монастыря иезуитов и белые, желтые, розоватые и голубоватые глинобитные постройки лазарета.
– Боже, как прекрасно! – воскликнула она, не догадываясь, как удивила спутника своим восторгом.
Ведь это была единственная фраза, какую она произнесла сама, по собственной воле, не вынуждая его буквально вытягивать из нее каждое слово. Стало быть, снег в ее жилах начинает помаленьку таять!
– Вы правы, – ответил он, – это и в самом деле прекрасно!
Рука, лежащая на плече девушки, похоже, вовсе не собиралась покидать столь приятного места, ведь она словно чувствовала, как под пальцами бьется, пульсирует молодая кровь. Солнце золотило кольца ее волос, оживляло атласную белизну шеи. Нежный аромат ее духов, скромных, едва заметных, как и вся эта малышка, смешивался с запахом зрелых апельсинов, которые местами усыпали землю, источая резкий эфирный запах.
Он смотрел на нее С такой настойчивостью, что в конце концов она почувствовала взгляд и повернула к нему голову. Взгляды их встретились, он нежно улыбнулся.
– Итак, – проговорил он, – пора за работу!
Он снял руку с ее плеча, оставив ее в недоумении, а может, даже и в разочаровании, направился к своей лошади и вытащил из седельной сумки коробку с пастелью и рулончик бумаги.
– А теперь садитесь, – скомандовал он, – и хорошенько наблюдайте за мной… Главное, повнимательней следите за движением моих мелков. Потом попробуете делать, как я…
Она расправила широкую юбку, колоколом взметнувшуюся вокруг тонкой талии, и опустилась на землю там, где росла высокая, нежная трава. Теперь, в окружении пышных воланов и складок, она напоминала какой-то огромный тропический цветок.
Он уселся рядом, развернул бумагу, пристроил ее у себя на коленях и открыл коробку с пастелью.
В молчании, явно заинтригованная, Луиза следила за его движениями.
В рисунке – как и во всех прочих вещах – он действовал с поразительной быстротой и проворством. Ему не потребовалось много времени, чтобы набросать на бумаге выбранный пейзаж. Вне себя от восторженного изумления, следила Луиза, как из небытия появляется бухта, потом крепость, за ней иезуитский монастырь, лазарет и, наконец, Замок На Горе. С особой тщательностью вырисовывал он набережную, с пристанью и дебаркадером. Едва заметными штрихами изображал один за другим карабкающиеся по склонам холмов домики, казалось, вовсе не интересуясь самой Монтань-Пеле, зато не оставив без внимания сахароварни и винокурни Сен-Пьера, над чьими крышами лениво курился дымок.
– Это восхитительно! – радостно смеясь и хлопая в ладоши, воскликнула Луиза. – Просто чудесно! Нет, мне никогда не научиться такому! Никогда…
– А вы попробуйте! Только попробуйте! Наблюдайте повнимательней за мной, а когда останетесь одни, попытайтесь сделать то же самое… Рисовать по памяти очень полезно… Ведь воображение играет наиважнейшую роль в живописи…
Мелки его так и сновали по шершавой бумаге, оставляя яркие следы и стираясь прямо на глазах. Время от времени он сдувал с рисунка крошки пастели. Он говорил отрывистыми фразами, то и дело снимая рисунок с колен и как бы отстраненно рассматривая его на вытянутых руках, с каким-то растроганным, почти умильным видом изучал, потом то тут, то там добавляя где зеленое пятнышко, где красный штришок или еще больше растушевывая бескрайнее изумрудное пространство, что со всех сторон окаймляло сушу. Он прерывался на полуслове, потом немного погодя заканчивал фразу или заговаривал совсем о другом, увлеченный какой-нибудь новой мыслью. Вне себя от восхищения, словно зачарованная, она ловила каждое его слово.
Все, что он произносил, долетало до ее ушей как какое-то невнятное бормотание, и в звуках его голоса ей чудилась сокровенная теплота помолвки. Но в то же время она ни на минуту не сводила глаз с его рук, внимательно следя за каждым движением пастели. Сама того не замечая, она безотчетно наклонилась к спутнику, и грудь ее уперлась прямо ему в плечо. Не показывая виду, он слегка напрягся, стараясь поддержать ее и чувствуя, как и сам заражается теплотою этого юного девственного тела, все непроизвольные движения которого, как бы ни могло показаться со стороны, были продиктованы одной лишь неискушенной невинностью.
Он положил поверх голубого немного розового. Сдул крошки, потом слегка растер это место большим пальцем. Тона смешались, как бы прониклись друг другом, создав какой-то новый, совсем не похожий на те, что его породили, цвет.
– Какая жалость, что вы не знаете моей родины! – проговорил вдруг он. – Право, очень жаль. Порой я испытываю такую острую потребность встретить человека, с кем можно было бы поговорить о наших озерах. Те, чья нога никогда не ступала по земле Шотландии, думают, будто это край холода и дождей. Но ничто не может сравниться красотою с бледным, чуть подернутым туманом ранним утром на берегу озера. Кажется, будто все приобретает какой-то мягкий сиреневатый оттенок, все, даже небо, все будто становится единым целым, сливается, смешивается друг с другом, объединенное этим нежным цветом, который для меня есть цвет нежной привязанности и простых радостей бытия… По правде говоря, – слегка помолчав, продолжил он, – будь у меня чета юных друзей, которым захотелось бы соединить свои судьбы, я не пожелал бы им ничего лучшего, чем маленький домик на берегу одного из озер моей родины, в этой полупрозрачной, светящейся сиреневой дымке, что обволакивает тебя, заставляя забыть обо всей тщетности, всей презренной мелочности и суетности нашей жизни…
Он чувствовал, как ее дыхание ласкает ему ухо, один волосок, выбившись из кудрей, слегка щекотал его щеку. У него было такое ощущение, будто он уже завладел какой-то крошечной частичкой ее естества.
– Все! – как-то внезапно, почти грубо проговорил он. – На сегодня хватит, пора и отдохнуть…
Резким движением свернул бумагу, закрыл коробочку с пастелью. Она растерянно следила за ним, но, увидев на его устах улыбку, тоже заулыбалась.
– Должно быть, уже поздно, – пояснил он, – а я пообещал мадам Дюпарке, что мы вернемся к обеду… Не забывайте, – с минуту помолчав, добавил он, – что мы с вами заключили договор, а потому можем вести себя друг с другом со всей непринужденностью, как самые близкие друзья, и никакие вольности в обращении не могут теперь шокировать ни вас, ни меня. Но те, кто не знает об этом – к примеру, ваша кузина, – могут вообразить себе невесть что, всякие вещи, каких у нас и в мыслях-то не было… Не будем обращать внимания на сплетни… Мы с вами друзья и отлично понимаем друг друга – мы ведь оба художники. Мы знаем цену сиреневой дымке, этому цвету, который следует выбирать для пары юных влюбленных, решивших навеки связать свои судьбы…
Он первым направился к лошадям, чтобы уложить в седельную сумку бумагу и коробку. Потом взял под уздцы обеих лошадей и тотчас же вернулся к ней. Но нашел ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Было такое впечатление, что она, не вполне уловив смысл его слов, истолковала их как-то превратно.
– Да-да, сиреневый цвет, – повторил он. – Это цвет, которого никто по-настоящему не знает. Никто на свете. Я искал его повсюду, но мне удалось найти только вот этот, очень бледный оттенок, – добавил он, указывая на ленты, что развевались вокруг его плаща. – Это мои цвета, но не совсем те, какими мне бы хотелось их видеть… В зависимости от времени дня эти ленты меняют цвет, они делаются то голубыми, то сиреневыми, понимаете ли вы, что я имею в виду?..
Он протянул ей поводья ее лошади. Она приняла их из его рук. Они стояли лицом к лицу друг другу, и ему показалось, что он прочел на ее лице, словно она изо всех сил старается что-то понять и ускользающий смысл этой загадки не на шутку ее тревожит.
– Я хочу подарить вам на память одну из этих голубых лент, – промолвил он, – одну из этих лент, которые я всем сердцем хочу видеть сиреневыми! Она принесет вам счастье. Когда-нибудь потом, когда, меня уже здесь не будет, она попадется вам под руку, и вы вспомните обо мне… Обо мне, вашем друге, художнике…
Произнося эти слова, он выглядел почти растроганным. После чего снял с плеча одну из лент и прикрепил ее к бутоньерке Луизы.
Она не сводила с него глаз. С лица, и так на редкость белокожего, казалось, вовсе схлынула вся кровь. И Реджинальд увидел, как на ресницах заблестела жемчужинкой слеза.
– Пора, – проговорил он, – нам надо поторопиться, мадам Дюпарке уже ждет нас и, если мы опоздаем, не отпустит нас больше вместе…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Мари требует объяснений
Солнце достигло зенита, оно было прямо у них над головой, так высоко, что они совсем не отбрасывали тени – разве что когда кто-нибудь из них поднимал руку.
Мари по-прежнему в ожидании стояла у окна.
И когда до нее наконец донесся стук копыт по каменным плиткам двора и похожий на шорох сухих листьев шелест платья спрыгивающей с лошади Луизы, она вдруг подумала о том, чему до этого момента не придавала ровно никакого значения: что она скажет? Как поведет себя? Как будет выглядеть?
Она кинулась к небольшому зеркалу и внимательно вгляделась в свое отражение. От гнева, боли и тревоги лицо заметно осунулось. Оно было бледным, почти без кровинки – такие следы оставила на нем утомительная бессонная ночь и буквально раздиравшие ее противоречивые чувства.
Она слегка оживила цвет лица, нанеся на него немного крема и пудры, нарисовала в уголке рта небольшую мушку, потом потерла нос и лоб, дабы разогнать кровь и хоть немного придать им живой розоватый оттенок…
Теперь к ней снова вернулась злость – гнев против Луизы… Да, что и говорить, она времени зря не теряет, эта девица, эта тихоня!
Реджинальд с Луизой уже передали одному из рабов своих лошадей и вошли в дом, когда она отворила дверь своей комнаты и вышла на площадку. Тут же послышался веселый голос Мобре, воскликнувшего:
– Что за восхитительные запахи доносятся из кухни! Клянусь честью, этот шеф-повар так искусен в своем деле, что его можно сравнить с великим мастером кисти! Временами ничто не кажется мне столь близким к живописи, чем кулинарное искусство…
И тонкий голосок, от которого Мари меньше всего на свете ожидала чего-нибудь подобного, возразил:
– А как же музыка?
Кавалер же слегка насмешливо возразил:
– Ах, музыка!.. Увольте, это не более чем шум, который слишком дорого стоит!.. Вдобавок ко всему музыка весьма отличается от живописи еще и в том смысле, что какая-то страна может иметь песни, которые нравятся только там, ибо дух местного языка и обычаев не приемлют других; а вот живопись призвана отражать природу, что едина во всех странах света и на которую повсюду смотрят одними и теми же глазами!..
Кто знает, возможно, кавалер и дальше продолжил бы свою тираду, не донесись до него стук каблучков Мари по ступенькам лестницы. Он сразу замолк. Луиза выглядела явно смущенной. Заметив это, он быстро подошел к ней и едва слышно проговорил:
– Вы не забыли, что я поведал вам о живописи?.. Говорите о ней… Ради всего святого, будем говорить о живописи, не то могут подумать, будто мы занимались чем угодно, только не искусством!..
Когда он обернулся, Мари уже стояла в проеме двери – вся натянутая, как струна, слишком чопорная, слишком надменная, чтобы не выглядеть этакой оскорбленной невинностью или поборницей справедливости.
С минуту Мари стояла не шелохнувшись. Взгляд ее был прикован к Луизе. К Луизе, от которой она не могла оторвать глаз. А про себя думала: «При первых Же звуках ее голоса я сразу догадаюсь обо всем! Она была невинна… А стоит первый раз согрешить, как голос тотчас же меняется… Но станет ли она разговаривать?.. Или мне придется силой заставить ее заговорить?»
Она глубоко вздохнула и, даже не дав себе труда придать лицу подобающее выражение, дабы скрыть перекосившую его тревогу, сухо проговорила:
– Луиза!.. Надеюсь, вы поспешите переодеться и расстаться с этой шляпой и нарядом, которые уместны только для верховых прогулок!
Услышав эти слова, вперед выступил Мобре.
– Ах, мадам, – обратился он к ней, – мы пережили такие восхитительные часы. Нам удалось одновременно любоваться всем, что есть самого прекрасного в этих краях, мы оказались прямо в сердце самого неповторимого из пейзажей, я хочу сказать, с одной стороны виднелся Замок На Горе, а с другой – бухта, крепость… Мне даже удалось сделать небольшой набросок, я вам его покажу…
Мари его даже не слушала. Не сводя глаз с Луизы, она заметила бантик из бледно-голубой ленты, что прикрепил к ее плечу кавалер, и чуть не задохнулась. У нее сразу перехватило дыхание. Однако она делала над собой такие нечеловеческие усилия, стараясь сдержаться, что Луизе показалось, будто глаза у нее вот-вот выскочат из орбит.
Потом она произнесла:
– Прекрасно!.. Прекрасно!.. Итак, Луиза? Чего же вы ждете? Обед уже готов. Неужели вы намерены заставить ждать нашего гостя?.. Да-да, я хочу сказать, неужели вы намерены теперь заставить ждать нашего гостя, как заставили прождать себя все утро маленького Жака? Ах право, не понимаю, как это можно! Он то и дело звал вас… А вы… уж не знаю, случилось ли вам хоть раз вспомнить о нем…
Тут, неожиданно для всех, Луиза де Франсийон закрыла руками лицо, будто туда вдруг угодила нежданная пуля. И Реджинальд услыхал всхлипывания. Она разразилась горькими рыданиями. Потом на негнущихся ногах, точно окаменев, бросилась к двери, почти проскочив мимо Мари, но та успела мимоходом презрительно щелкнуть ее по прикрепленной на плече бледно-голубой ленточке, сквозь зубы бросив:
– И потрудитесь, прежде чем выйти к обеду, одеться попристойнее…
Луиза исчезла, и Реджинальд с Мари остались лицом к лицу. Мобре, судя по виду, не чувствовал ни малейшего замешательства. Совсем напротив, глядя на него, можно было бы подумать, будто он заранее предвидел именно такое развитие событий и они вполне отвечают самым его сокровенным чаяниям.
– Теперь мы с вами одни, не так ли?.. Ах, дражайшая, милая Мари! Ну можно ли так расстраиваться из-за малейшего пустяка?! Нет, я решительно не узнаю вас, куда девалась та восхитительная женщина, свободная от глупых мирских условностей, которую я так любил когда-то!
– Замолчите! Вы уже и так принесли в этот дом достаточно зла. Надеюсь, вы более ни дня не задержитесь под этой крышей…
Он с притворным возмущением расхохотался.
– И куда же мне прикажете идти? Если бы генерал согласился продать Гренаду, я мог бы поискать себе прибежище там, по крайней мере, так, надеюсь, мне удалось бы успокоить ваши опасения насчет этой бедняжки…
– Прошу вас, замолчите, – проговорила Мари, – вы выбрали неподходящий момент для своих шуток. Сюда вот-вот вернется Луиза…
Она на мгновенье замолкла и сухо усмехнулась.
– …Луиза, которая носит теперь цвета кавалера де Мобре! Эта девица, на которую достаточно глянуть, чтобы дать ей отпущение грехов, даже не выслушав до конца ее исповеди! Что ж, господин соблазнитель, примите мои комплименты! Но не находите ли вы, что для вас это слишком уж легкая победа?.. И поверьте, победа эта еще не одержана…
– Что вы хотите этим сказать, мадам? Я отказываюсь понимать вас…
– Ах, полно вам, сударь, ломать комедию! Вы отлично понимаете, что я имею в виду!.. Однако лучше оставим это, мадемуазель де Франсийон вернется сюда с минуты на минуту… Нам надо объясниться… Потрудитесь подняться ко мне в комнату сразу после обеда, когда Луиза будет заниматься с Жаком. Нам с вами нужно о многом поговорить…
– К вам в комнату, Мари?! Но, позвольте, благоразумно ли это для женщины, которая хочет порвать с мужчиной?
Она задохнулась от гнева.
– Ах, какая разница! Ну хорошо, в таком случае, мы можем выйти из дома!.. Надеюсь, вы понимаете, что нас никто не должен слышать?
– Да нет, лучше уж я зайду к вам в комнату, – согласился он, – пожалуй, это самое подходящее место для признаний, которыми мы намерены обменяться… Ибо и я тоже не прочь объясниться с вами…
В этот момент в столовую вошла Сефиза с огромным серебряным подносом, на котором были расставлены блюда. Она отличалась теми весьма округлыми формами, какие можно встретить лишь у негритянок, прислуживающих на кухне, где они могут вволю есть не только то, что остается с господского стола, но порой при случае и побаловать себя лучшими кусками.
Реджинальд следил, как она взад-вперед сновала по комнате, почесывая подбородок с видом человека, который пытался отогнать от себя какие-то слишком уж дерзкие замыслы.
Едва исчезла Сефиза, как вновь появилась Луиза. Глаза у нее заметно покраснели от обильных слез.
Однако оба они – и кавалер, и Мари – на какой-то момент буквально застыли, будто превратившись в соляные столбы, когда почти одновременно заметили, что Луиза снова прикрепила к плечу своего нового платья все тот же бантик из ленты, подаренной ей Реджинальдом.
«Кто бы мог подумать! – подумал тот про себя. – Похоже, эта крошка еще горячей, чем я мог предположить… Какое дерзкое непослушание кузине! Надо бы впредь быть поосторожней, не то можно попасть в весьма щекотливое положение. Она вот-вот влюбится в меня по уши, и тогда мне ее уже не остановить…»
Едва успев затворить за собой дверь своей комнаты, Мари сразу поняла, какую допустила неосмотрительность, пригласив кавалера сюда для объяснений.
Но было уже слишком поздно. Поднимаясь из-за стола, он поклонился ей и исчез со словами:
– До скорой встречи…
Потом с подчеркнутым почтением склонился перед Луизой. Мадемуазель де Франсийон одарила его в ответ улыбкой, поднялась и тотчас же исчезла, не удостоив Мари ни словом, ни взглядом.
Она подумала об этом обеде, где все трое сотрапезников напоминали восковые фигуры, скованно застывшие каждый над своей тарелкой, не в силах произнести ни слова, об этом холодном обеде, где все едва притрагивались к блюдам – за исключением разве что Мобре, который хоть и не нарушал молчания двух женщин, но, судя по всему, не принимал его слишком уж всерьез.
Как долго тянется время… Но нет сомнений, он непременно придет! Он ведь обещал!
Она мерила шагами комнату, нервно комкая в руках платочек, будто боясь с минуты на минуты разрыдаться и иметь в нем нужду.
Она была у окна, в дальнем от двери конце комнаты, когда кто-то негромко постучал. Тут же последовал ответ:
– Войдите!
Дверь стала медленно, осторожно открываться. Было такое впечатление, будто Реджинальд старался поднимать как можно меньше шума. В руках он держал книгу – книгу, которую она тут же узнала, вдруг вспомнив, что забыла ее в спальне, где теперь разместился Реджинальд, а первое время после приезда жила Луиза. Ей подумалось, вот уже сколько лет, как она лежала там, и за все это время она ни разу не испытала желания вновь перечитать эти страницы. Как могла она так долго обходиться без книги, что когда-то так пришлась ей по сердцу?
Мобре тем временем склонился в поклоне.
– Милая Мари, – обратился он к ней, – возвращаю вам эту книгу, которая принадлежит вам, как о том свидетельствует ваше имя, запечатленное на ее титульном листе… Не скажу, чтобы я из-за нее всю ночь не смог сомкнуть глаз, но, по правде говоря, она положительно помогла мне справиться с бессонницей… Я залпом проглотил половину и не мог отделаться от недоумения, как могли вы находить удовольствие в этаком скучнейшем чтиве!
– А кто сказал вам, будто я находила в этом удовольствие?
– Ах Боже мой! Нетрудно было догадаться, – ответил он с улыбкой, менее насмешливой, чем обычно, или, во всяком случае, ей так показалось. – Меня трудно обмануть. На ней ведь стоит ваше имя, не так ли? К тому же достаточно было перелистать пару страниц, чтобы увидеть, что эту книгу читали и перечитывали, догадаться, что над ней немало размышляли, мечтали, что буквально каждая фраза не на шутку поражала ее владелицу… А кто же еще в этом доме мог с таким вниманием читать ее, кроме вас или генерала! Но поскольку на ней стояло ваше имя – то мне все сразу стало ясно!
– Вам не откажешь в проницательности, кавалер, примите мои комплименты.
Она огляделась по сторонам в поисках наиболее достойного места для этой полюбившейся, некогда настольной, книги, но, не найдя, положила ее на один из стоявших в комнате комодов, меж безделушек из тончайшего фарфора и оправленной в серебро пудреницы с бронзовыми фигурками.
Не проронив ни слова в ответ, Мобре изучал комнату. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы сразу оценить разницу между тем, какой он увидел ее, когда попал сюда впервые, и тем, какой она стала теперь. В ней появилось много новой мебели: заваленный разными бумагами письменный столик, два богато украшенных инкрустациями секретера, китайский шкафчик, где стояли ценные вещицы, выточенные из черепахового панциря и горного хрусталя. Вдоль стен, увешанных дамасскими коврами, на пьедесталах стояли статуэтки из агата и бронзовый бюст Людовика XIII, повсюду были расставлены где банкетка, где пуф, а где и стулья и кресла из точеного ореха, украшенные затейливой резьбой, золоченые и обтянутые муаровой парчой; скамеечка для молитвы из ценной породы дерева, круглый палисандровый столик на ножке, расписанный лаком и золотом.
Мари стояла перед ним, уже не зная, что именно собирается сказать ему, что предпринять в такой ситуации.
Луиза де Франсийон поехала на прогулку наедине с кавалером и вернулась с лентой цвета Реджинальда на корсаже! Это было единственным, что занимало ее мысли, все остальное, даже присутствие подле нее Реджинальда, было точно в тумане.
Она была явно в замешательстве. И это обстоятельство доставляло шотландцу огромную радость. Он мало-помалу приближался к ней, твердо решив ни за что не нарушать молчания первым. И ни на мгновенье не сводил с нее глаз. Догадываясь о ее смущении, он ничуть не сомневался, что она не позволит себе говорить с ним с той ненавистью и тем злобным ехидством, с каким обрушилась давеча на Луизу. Разве он из тех мужчин, которые стерпят, когда их одергивают таким образом, и разве не означает все это, что Мари просто-напросто ревнует, а стало быть, все еще влюблена?
– Присядьте, прошу вас, – проговорила она наконец. – Думаю, вам многое надо мне сказать, так что разговор будет долгим…
– Мне надо многое сказать вам? – словно не веря своим ушам, переспросил он. – Но разве не вы сами просили меня прийти, пообещав, что имеете сообщить мне что-то весьма важное?
– И все-таки говорить придется вам… Я уже изложила вам вчера все, что думаю. Но с тех пор вы успели столько натворить в этом доме, что вам придется объяснить свое поведение… Итак, кавалер, что же вы мне скажете? Я вас слушаю!
– Что же я могу сказать вам, Мари?.. – слегка вздохнув, проговорил Реджинальд. – Поверьте, ничего нового, все то же самое. Я люблю вас. И вы это знаете. Надеюсь, вы не потребуете от меня доказательств моей любви. Ведь само мое возвращение, мое присутствие в этом доме – разве это недостаточно убедительные свидетельства моих чувств?
Он на мгновенье замолк, ища взглядом, куда бы присесть, потом уселся на ту банкетку, какую она ему указала. И тут же снова заговорил:
– Да, так оно и есть! Я люблю вас, а вы отвергаете мою любовь! И я даже сказал бы, вы отвергаете меня, идя наперекор собственным желаниям… Вы находите тысячу всяких предлогов, чтобы не быть со мною такой, какой были прежде и какой я был вправе надеяться найти вас вновь… Ваш муж, ваши дети!..
– Ах, видно, вы и вправду блестящий дипломат! – воскликнула она. – С каким искусством вы переводите нашу беседу совсем в другое русло! Вы меня любите, а я отвергаю вашу любовь! Все дело только в этом!.. Я хочу сказать, – поспешила пояснить она, – что дело вовсе не в этом. За считанные часы вы успели принести сюда столько смуты, так нарушить царивший здесь покой, что должны либо немедленно объяснить мне ваше поведение, либо без промедления покинуть этот дом!.. Да-да, уехать отсюда, не дожидаясь возвращения генерала…
– Боже, какие несправедливые упреки! Чтобы я – я сеял где-нибудь смуту, нарушал покой! Обвинять в этом такого человека, как я! Человека, у которого нет иной заботы, кроме как окружать себя лаской и покоем, который любит на этом свете лишь то, что светло, прозрачно и нежно! Словом, трудно найти человека, который любил бы порядок больше, чем я! Ах, Мари, как же вы несправедливы! Да-да, поистине несправедливы, и своими подозрениями вы раните меня в самое сердце!
– Ах вот как! Стало быть, нежность? Покой? Ласку? Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто нашли все это в Луизе де Франсийон? Но вы, видно, запамятовали, что это наша кузина и гувернантка нашего сына Жака! И я не позволю вам играть с нею в игры, которые не принесут ей ничего, кроме страданий… В игры, в каких, впрочем, вам не удастся добиться своих целей! Одним словом, сударь, вам придется забыть про Луизу! Вам придется покинуть этот дом и никогда более в него не возвращаться! Да, сударь, вы должны уехать отсюда прежде, чем эта невинная бедняжка успеет принять за чистую монету все ваши лживые признания!
– Но позвольте, сударыня, давайте же рассуждать здраво, – твердо возразил он. – Не вижу, по какой причине вы позволяете себе делать предположения, будто я и вправду позволял себе такие речи в разговорах с мадемуазель де Франсийон! А если мне и случилось говорить ей о чувствах, что дает вам право полагать, будто я мог лгать ей?
– Но вы ведь сами только что сказали, будто любите меня, и в то же время пытаетесь ухаживать за этой бедняжкой!
– Бедняжкой?! Мне не по душе, милая Мари, когда вы употребляете такие слова, когда говорите о мадемуазель де Франсийон. В них сквозит нечто пренебрежительное, а Луиза вовсе не из тех, кто достоин презрения.
– Ах вот как, вы уже называете ее Луизой! И она уже носит ваши цвета! Должна признаться, сударь, вы не тратите времени даром! И мне не остается ничего иного, как только положить конец вашим ловким маневрам…
– Ах, вот в чем дело! Теперь я понимаю! – с огорченным видом заметил он. – Теперь-то я наконец понял причины вашего замешательства! Все дело, оказывается, в бутоньерке мадемуазель де Франсийон… Но увольте, дражайшая Мари, это ведь всего лишь нынешняя французская мода, и никак не более того!.. Неужто вы и вправду могли подумать, будто я волочился за мадемуазель де Франсийон, когда я не думаю ни о ком, кроме вас, не вижу никого, кроме вас, живу только вами!
– Ах, полно вам, сударь! Прошу вас, не надо более об этом!
– Но отчего же? Разве не вы же сами просили меня объясниться! И разве не пытаюсь я сделать это со всей откровенностью, на какую только способен? Ведь должен же я иметь возможность отвести от себя чудовищные подозрения, которые вы только что выдвинули против меня… Неужто вы не позволите мне привести доводы в свою защиту?
Он чувствовал, что она уже слабеет. Поднялся и быстрым шагом, будто готовясь вот-вот заключить ее в объятья, направился к ней, но не успел дойти до нее, коснуться уже протянутыми к ней руками, как она оттолкнула его со словами:
– Не приближайтесь ко мне! Оставайтесь там, где вы есть… Вы ведь так удобно устроились на этой банкетке…
– Но я же вижу, что вы мне не верите!
– У меня есть для этого все основания…
Он резко повернулся и не спеша подошел к комоду, куда Мари положила труд Макиавелли «Размышления о состоянии войны и мира».
Взял его в руки, нежно погладил руками украшенную золоченым железом коричневую обложку. Мари следила за ним глазами, пытаясь угадать, что у него на уме. Но нет, ей и в голову не могло прийти, о чем думал, что замышлял в тот момент в ее комнате этот человек. А между тем именно от него, этого мужчины, от этой вот книги и пойдут все ее беды и несчастья! Да, этим страницам, этому человеку суждено будет стать первопричиной ее ужасной судьбы, но ни она, ни, впрочем, и сам кавалер не могли еще тогда знать об этом, а тем более предотвратить роковой ход событий…
– Догадываюсь, Макиавелли многому вас научил, – проговорил он наконец. – Это ведь чтение не для детей или пустоголовых мечтателей… И надо полагать, женщина с вашими способностями, занимающая на острове вроде Мартиники такое положение, какого удалось добиться вам, короче говоря, супруга генерала, человека, не раз покрывшего себя неувядаемой славой, смогла извлечь для себя из этой книги весьма полезные уроки!
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать? – поинтересовалась она, слегка удивившись такой резкой перемене тона.
Он снова положил на место книгу.
– Я всего лишь пытаюсь найти тему для разговора, которая не вынуждала бы нас непрерывно спорить друг с другом, – пояснил он свои намерения. – Однако, вопреки тому, что вы обо мне думаете, похоже, у меня явно не хватает мастерства, чтобы справиться с этой нелегкой задачей…
– И неудивительно, было бы и вправду странно, если бы вам удалось так легко выпутаться из этакой сложной ситуации, – заметила она. – Я просила вас прийти сюда, дабы внести полную ясность в некоторые вопросы. Ваше присутствие в этом доме более нетерпимо. И вам придется его покинуть. Это единственное решение, какое возможно в сложившейся ситуации.
– Ах, мадам, что заставляет вас непременно искать столь легкие решения?! Уж не у Макиавелли ли вы научились действовать таким манером? А главное, отчего вы с таким упрямством пытаетесь увидеть во мне врага? Неужто причиной тому мои заверения, что я по-прежнему люблю вас? Но разве враг способен любить? Или, может, все это потому, что я пригласил мадемуазель де Франсийон прогуляться со мной по окрестностям? Но ведь мы с ней не говорили ни о чем, кроме живописи, и в самой куртуазной манере, какую только можно вообразить себе между людьми образованными и светскими…
– Но Луиза строит вам такие умильные глазки, – заметила Мари.
– Мне куда больше по сердцу ваши глаза… Ну полно вам, право, я вовсе не враг вам… Напротив, я самый верный ваш друг. А теперь подумайте-ка хорошенько! Я ведь уже говорил вам, что имею поручение от графа де Серийяка. И это истинная правда. Я должен приобрести для него Гренаду… Правда, генерал, похоже, вовсе не склонен уступить нам этот остров… Но я надеюсь на вашу помощь… Уверен, вам удастся убедить Дюпарке вернуться к этому разговору…
