Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дон Жуан Мобре
Жюли посторонилась, пропуская вперед кавалера, который при малейшем движении поднимал вокруг себя целый ленточный вихрь, потом затворила дверь. В прихожей она слегка обогнала его, чтобы первой подняться по лестнице. И, лишь преодолев уже несколько ступеней, наконец обернулась и проговорила:
– Демарец принесет вам ваши вещи… Я провожу вас в вашу комнату. Вы увидите, что она ничуть не изменилась…
Он следовал за нею с беспечной развязностью, явно весьма довольный собою. От Жюли пахло духами госпожи. У нее была почти такая же тонкая талия, как и у Мари. Когда они уже добрались до лестничной площадки, она поинтересовалась:
– Вы помните свою дверь?
Он снова улыбнулся и заметил:
– У меня поразительная память! Иначе какой бы из меня вышел дипломат…
И, обогнав ее, взялся за ручку двери.
– Ах, и вправду не забыли, – простодушно восхитилась она. – Ну так входите же, почтенный кавалер, прошу вас.
Окна были закрыты, занавески задернуты. Она поспешила раздвинуть их, чтобы впустить немного света, он же тем временем кружил по комнате, будто стараясь воскресить в памяти события давно минувших дней. С интересом разглядывал расставленные повсюду безделушки, которые привлекали его внимание куда больше, чем мебель или картины. Однако, задержавшись перед одной из них, он заметил:
– Я же говорил, что у меня удивительная память! Вот этого небольшого портретика здесь восемь лет назад не было и в помине…
– Вы правы, сударь! Это портрет господина де Миромениля, одного из родственников генерала. Его привезла с собой мадемуазель де Франсийон. Первое время после приезда это была комната мадемуазель Луизы. Она его и повесила, а потом здесь уже ничего больше не трогали!
Он задумчиво почесал подбородок.
– А кто этот господин де Миромениль? – поинтересовался он.
– Один близкий родственник генерала, опекун мадемуазель де Франсийон.
– Ах, вот как? А кто эта мадемуазель де Франсийон? Я еще не имел чести…
– Да тоже родственница, кузина генерала, она теперь гувернанткой при детях. Говорит по-английски, сами увидите ее за ужином.
Обычная на его лице улыбка сделалась заметно шире.
– И что она, – осведомился он, – надеюсь, по крайней мере, хорошенькая?
Жюли состроила недовольную мину.
– Это зависит от того, как понимать слово «хорошенькая»! Уж не знаю, придется ли она вам по вкусу. Она у нас вся из себя такая изысканная, такая утонченная, такая незаметная, такая тихоня – одним словом, ни рыба ни мясо. От нее и слова-то не добьешься. Уж не знаю, какой она была там у себя, в Париже, но, похоже, тутошний климат совсем засушил бедняжку, хотя справедливости ради скажу, что на вид она еще очень даже свеженькая, фигурка такая изящная, да и личико вполне миловидное… Я хочу сказать, что, видно, здешний климат вроде как засушил ей сердце, потому как вид у нее такой, будто ничто ее не трогает и ничто не волнует…
Он слегка наморщил лоб, будто затрудняясь составить себе окончательное впечатление, основываясь лишь на этих описаниях, потом поинтересовался:
– А кого вы называете мадемуазель Луизой?
– Так это же и есть мадемуазель де Франсийон!
– А, прошу прощенья! Я было подумал, будто это какая-то другая особа… Гм?.. Луиза, Луиза… Миленькое имя… Мне так нравятся некоторые французские имена. Они звучат куда нежнее, чем женские имена в моей стране…
Она глянула на него с неприкрытой насмешкой и довольно развязно осведомилась:
– А как насчет Мари, уж это-то имя вам, определенно, по душе, угадала?
– У нас его произносят почти на такой же манер. Как я уже говорил вам, дипломату надобно иметь отличную память – особенно на имена. Это ведь из-за имен и происходят все досадные оплошности. А вот я никогда еще не ошибался. Никогда не случалось мне спутать имя возлюбленной с именем… другой возлюбленной…
Она ничего не ответила и, уже направившись к двери, добавила:
– Пойду скажу Демарецу, чтобы принес ваш багаж.
– Погодите-ка, Жюли, я хотел бы задать вам еще один вопрос… Когда я поднимался к замку, то встретил по дороге одного человека, он как раз возвращался отсюда.
– А, так это, наверное, был лейтенант Мерри Рул! – воскликнула служанка. – Ну да, Мерри Рул де Гурсела, он майор нашего острова.
– Ах вот как? Подумать только, майор острова!.. Кстати, Жюли, в моем багаже есть один небольшой сувенир и для вас.
– Сувенир для меня?..
– Да, для вас, угадайте, что…
– Гм, сувенир!.. Должно быть, лошадь, которая хромает?
– Нет, теперь у меня больше нет хромой лошади, зато я сделал специально для вас набросок дороги, что спускается отсюда в город. Мне так полюбилась та дорога, с этими прекрасными цветущими каннами, зарослями древовидных папоротников и извилистыми поворотами, откуда так хорошо видна бухта…
– Во всяком случае, вижу, вы не тратили времени даром и успели хорошенько все рассмотреть. А вот я уж сколько времени как проезжаю там по два, а то и по четыре раза на день, а никогда не видала того, что увидели вы…
– А теперь послушайте, Жюли. Имейте в виду, когда я один в комнате, то никогда не запираю дверь на ключ.
Она понимающе стрельнула в его сторону глазами и с наглым бесстыдством заметила:
– Я буду помнить об этом, кавалер… А сейчас пойду пришлю сюда Демареца…
Ужин был подан в большой зале.
Спускаясь по лестнице и уж было ступив ногою на последнюю ступеньку, кавалер де Мобре буквально лицом к лицу столкнулся с мадемуазель Луизой де Франсийон. Задумай он нарочно подоспеть в тот самый момент, когда она проходила мимо, все равно вряд ли эта уловка удалась бы ему успешней. В нескольких шагах позади следовала Мари. И когда девушка вздрогнула от неожиданности, та окликнула ее:
– Луиза! Позвольте представить вам кавалера де Мобре, он несколько дней будет гостем нашего дома. Кавалер, это наша кузина, о которой вам, должно быть, уже довелось слышать…
– Увы, пока нет! – возразил Мобре, почтительным поклоном отвечая на глубокий реверанс девушки. – Сожалею, но имя ее еще, к несчастью, не достигло моих ушей.
Он дерзко заглянул прямо в прозрачную синеву глаз девушки. Щеки ее, кожа на которых была на редкость светлой, сразу зарделись румянцем. Ему понравилось это дышащее неискушенностью молодости смущение, но он подавил готовое было отразиться у него на лице удовольствие и поинтересовался:
– Должно быть, мадемуазель де Франсийон гостит на Мартинике, как и я?
– Вы не угадали, – ответила Мари. – Луиза занимается воспитанием маленького Жака. Она говорит по-английски и учит его этому языку. Позже она будет следить за воспитанием брата и сестер Жака. Она живет с нами уже почти восемь лет, не так ли, кузина?
Смущенно, одним лишь кивком головы Луиза подтвердила ее слова. И Мобре тотчас же понял, что эта юная девушка вовсе не так уж засохла душою, как казалось Жюли – впрочем, это мнение, судя по всему, разделяли и все прочие обитатели замка, – видно, просто по непреодолимой природной застенчивости она сразу терялась, стоило кому-нибудь обратиться к ней. Краснела от одного брошенного на нее взгляда, от малейшего внимания к своей особе. Он задал себе вопрос, не служит ли чистая, бледная синева ее глаз скорее завесой, скрывающей огонь, что пылает внутри.
И Мобре пообещал себе, что не замедлит на деле проверить свои догадки. Он пропустил Мари с Луизой вперед. И нарочно выждал, чтобы, оказавшись на почтительном расстоянии от последней, получше разглядеть, как она сложена. И нашел ее формы прелестными, куда менее хрупкими, чем ему подумалось поначалу, что уже служило первым подтверждением его догадок.
Он еще более укрепился в своих предположениях чуть позже, когда увидел, как Луиза стремглав бросилась в комнату маленького Жака, услыхав зов ребенка.
Кавалер с нетерпением ждал возвращения девушки. Положительно, она и впрямь не на шутку его заинтересовала.
Уже послышался звук шагов спускающегося к ужину генерала, и Мари как примерная хозяйка дома указала кавалеру его место за столом, когда в столовой вновь появилась Луиза. Она явно спешила и почти бежала. Грудь тревожно вздымалась. Мобре не преминул отметить, что бедра ее заметно проступают под тканью платья. Нет, поистине надо было бы родиться слепцом, чтобы остаться равнодушным к присутствию этой девицы. Он снова окинул ее взглядом, который поверг бедняжку в то же мучительное, болезненное смущение, но на сей раз не отвел от нее глаз, пока в комнате наконец не появился генерал.
Он слегка прихрамывал и шел не так быстро, как обычно. Однако при виде гостя с какой-то веселостью в голосе воскликнул:
– Ах, кавалер! Теперь все в порядке! Все дела в ажуре! И завтра утром я смогу спокойно уехать, ни о чем не тревожась… Если бы еще не этот приступ подагры…
Он покачал головой, потом добавил:
– Знаете, кавалер, вы не подумайте, будто я хочу отговорить вас поселиться в наших краях, но, сказать по правде, здешний климат не очень-то полезен для здоровья… Видели ли вы когда-нибудь во Франции, чтобы мужчина моих лет страдал подагрой? Ведь мне нет и сорока. Я крепок, полон сил и был бы еще способен многое сделать, если бы не эти проклятые боли.
– Кто знает, генерал, может, виною вашего недуга и вправду здешний климат, – заметил Мобре, – но, думается, не последнюю роль тут играет и чересчур обильный стол. В последнее время этой болезнью немало страдают и во Франции. Зайдите в любой знатный дом, и вы увидите, что дворяне нынче куда больше кичатся своими поварами, чем поместьями. Во всяком случае, древний герб теперь уже ничего не значит, если к нему у тебя нет отменного повара, такова уж нынешняя мода…
Мари уже села за стол, место Луизы было напротив нее. Мобре разместился по правую руку от Мари, прямо лицом к генералу.
Реджинальд не ошибся. Обильная пища разрушала здоровье Дюпарке куда сильнее, чем тропический климат. Достаточно сказать, что на ужин подали сперва протертый суп из голубей, а потом, сразу вслед за ним, на столе появилась запеканка, этакое затейливое кулинарное сооружение из пюре, четырех крылышек, ножки и белого мяса от трех зажаренных кур.
Кавалер засыпал хозяев комплиментами за искусство их шеф-повара. Он признался, что никогда еще на этих широтах не доводилось ему отведать курицы, чье мясо не было бы жестким.
Дюпарке улыбнулся.
– Вы правы, но причина здесь не только в поваре, – признался он, – хотя, надобно сказать, мой – настоящий мастер своего дела, но и в том, что он пользуется кое-какими рецептами, что мы здесь, на острове, переняли у своих рабов. Правда, иные из их блюд и в рот не возьмешь! Но все равно это ведь у них мы научились делать мягким чересчур жесткое мясо. Наши куры вкусны лишь потому, что мы на день-другой заворачиваем их в листья папайи, правда, если продержать их так подольше, то они могут буквально растопиться.
Тем временем в сопровождении французских вин появилось нечто вроде рагу.
– Должен признаться, – заметил Мобре, – что именно во Франции довелось мне отведать самую аппетитную и изысканную кухню. Помнится, однажды мне посчастливилось вкушать одно восхитительное блюдо у молодого маркиза де Севиньи – вот уж у кого воистину гениальный повар, – так вот, это было рагу из говяжьего филея с огурцами. У нас в Англии такого не попробуешь…
– А давно ли вы были в последний раз во Франции?..
– Всего полгода назад, генерал. Благодаря господину де Серийяку мне удалось встретиться со многими знатными людьми. Даже с самим кардиналом Мазарини и Анной Австрийской…
– Благодарение Богу, наш король теперь уже достиг совершеннолетия, – только и заметил в ответ Жак.
Кавалер обернулся к Луизе. Она ела так деликатно, что напоминала клюющую зернышки птичку. Однако шотландец не без удивления заметил, что в тот момент, когда он обратил свой взгляд в ее сторону, глаза ее с благоговением были устремлены прямо на него. Она явно изучала его. И он замечал это уже не в первый раз. Казалось, теперь Мари уже более не привлекала его внимания, будто он вдруг вовсе забыл о ее существовании. Как бы невзначай, но вполне намеренно, всякий раз когда ему случалось что-то сказать, он будто обращался прежде всего к Луизе. Что же касается всех остальных – пусть каждый сам делает выводы из того, что сорвалось с его уст!
– Я имел честь впервые познакомиться с французским двором, – заметил он, – когда он переживал весьма тяжелые времена. Ходили слухи, будто даже сам король испытывал нужду в самом необходимом. Говорили даже, что ему пришлось отказаться от пажей, ибо их было нечем кормить.
– А мне показалось, – вступил в разговор Дюпарке, – что вы были приняты при дворе только вместе с господином де Серийяком, разве не так?
– Вы не ошиблись, именно так и случилось, когда я был там в последний раз. Но несколько лет назад мне пришлось побывать там, чтобы встретиться с тетушкой Людовика XIV, я хочу сказать, с дочерью Генриха Великого и супругой короля Англии, которая нашла тогда прибежище в Париже. И только представьте, девушке приходилось весь день оставаться в постели, ибо у нее не было дров, чтобы согреться, а весь придворный люд, поглощенный своими страстями, будто даже не замечал столь вопиющего оскорбления, нанесенного королевскому сану.
– Признаться, сударь, – возразил Дюпарке, – я не знал того, что вы мне только что поведали, но согласитесь, что в этих обстоятельствах и регентша тоже была не без греха. Ведь она, вопреки всему и всем, поддерживала Мазарини. И оттуда, и только оттуда, берут начало все беды моей страны…
– Остается только восхищаться добротою и благородством Анны Австрийской, ведь бедняжку так никогда и не приняли во Франции. Долгие годы к ней относился как к преступнице ее собственный супруг, она подвергалась преследованиям со стороны кардинала Ришелье, была свидетельницей, как в Валь-де-Грас у нее конфисковали ее переписку и вынудили при всем честном свете подписать бумагу, где она признает свою вину перед королем, своим супругом. Когда она разрешилась от бремени и произвела на свет Людовика XIV, этот самый супруг даже не пожелал обнять ее, как того требовали древние традиции, и это оскорбление так подорвало здоровье бедняжки, что она едва не рассталась с жизнью. Наконец, во время ее регентства, осыпав своими милостями всех, кто дал себе труд попросить ее об этом, она оказалась изгнана из столицы охваченной гневом и непостоянной в своих привязанностях чернью. Она и золовка ее, королева Англии, обе они войдут в историю как пример раскаяния и испытаний, какие только могут пасть на увенчанные коронами головы…
– Должно быть, у Анны Австрийской в Англии немало друзей, не так ли?
Это было нешуточное утверждение, ведь предназначалось оно для ушей человека, который льстил себя званием настоящего дипломата.
– Да, так оно и есть, – согласился Реджинальд. – Ведь англичане, демократы по натуре, не в состоянии слушать без содрогания, когда королева не может появиться в обществе, не рискуя подвергнуться публичным оскорблениям, когда ее называют не иначе как мадам Анной, если не добавляют при этом к ее имени еще и титулы весьма оскорбительного свойства.
– Что ж, сударь, за все приходится платить, ведь нельзя же безнаказанно пренебрегать интересами государства, принося их в жертву дружеской привязанности одного человека. Ибо никто не убедит меня, будто Мазарини сделал много хорошего для нашей страны. Три года назад он оказался в изгнании в Кельне, но и оттуда не переставал править двором… Потом его позвали вернуться в королевство – но не как министра, которому предложено снова занять свой пост, а скорее как монарха, по праву вступившего во владение своей страною! Я слышал, будто его даже сопровождала этакая небольшая армия из семи тысяч человек, которую он содержит на свои собственные средства! Несчастная Европа! – с горечью воскликнул он после минутного молчания, заметив, что гость его никак не участвует в беседе. – Бедная Европа, насколько яснее отсюда, издалека, нам ее беды и несчастья! Мы видим отсюда, что Мазарини стал безраздельным правителем Франции и властителем дум нашего юного короля, мы видим, с одной стороны, дона Луиса де Аро, который правит Испанией, и Филиппа IV, продолжающего вести мало кем поддерживаемую войну. Мир еще не слыхал имени нового короля Людовика XIV и никогда всерьез не говорил о короле Испании! Теперь в Европе уже не найдешь ни одной коронованной особы, которая бы пользовалась заслуженной славой, кроме, пожалуй, королевы Швеции Кристины, она одна еще самолично правит страною и поддерживает честь трона, забытую, опозоренную или вовсе неведомую в прочих государствах.
Реджинальд де Мобре слегка побледнел. Это не ускользнуло от глаз Мари, и, судя по всему, она была единственной, кто это заметил. Она увидела, как он сразу перестал есть, снова положил на тарелку кусок, который уж было совсем собрался поднести ко рту. Как вдруг заходил ходуном на шее кадык, будто у него сразу пересохло в горле.
Она была удивлена, что слова мужа смогли взволновать его до такой степени.
Реджинальд же тем временем откашлялся, усилием воли попытался справиться с охватившим его волнением, а лицо из бледного сразу сделалось пунцовым, выдавая закипавший внутри гнев.
– У нас в Англии, – начал было он, – наша молодая республика…
Дюпарке без всяких церемоний прервал его на полуслове.
– У вас в Англии, – продолжил он, – правит Кромвель. А законный монарх ваш, Карл II, вместе с матерью вынужден был бежать из страны и нашел приют во Франции, где и влачит печальное существование, теша себя призрачными надеждами! Что же до Кромвеля, то это простой гражданин, который захватил в свои руки власть над Англией, Шотландией и Ирландией! Узурпатор, который, возможно, и достоин править страной, но он не преминул присвоить себе титул протектора, а не короля – ведь англичане знают, где кончаются права их законного короля, но никому не ведомы границы, до каких могут простираться прерогативы протектора. Он утвердил свою власть, подавляя…
Реджинальд де Мобре окончательно потерял аппетит; он перестал есть, пригубил из своего бокала и заговорил – на сей раз тоном, исполненным величайшего спокойствия и рассудительности, и даже с исчезнувшей было обычной улыбкой на устах.
– Вы рассуждаете о Кромвеле, генерал, а между тем вы ведь его совсем не знаете. А вот я, я видел его собственными глазами. Это человек выдающихся достоинств! Он ничем не ущемил привилегий народа и даже не оскорблял глаз чрезмерной роскошью и блеском. Он не позволяет себе никаких развлечений, не копит для себя никаких богатств. Единственная его забота в том, чтобы правосудие соблюдалось с безжалостной беспристрастностью, которая не делает различий между сильными и слабыми мира сего, наконец, он изгнал из Лондона военных…
При этих словах Дюпарке откинулся на спинку стула и от души расхохотался.
– Уж не превратил ли он их в дипломатов? – поинтересовался он.
– Кто знает!.. – с многозначительным видом промолвил кавалер. – Кто знает! Ко всему прочему, никогда еще в Англии торговля не была так свободна и не процветала столь пышно, никогда прежде страна не была так богата. Флот одерживает победу за победой, заставив уважать Англию и с почтением произносить имя Кромвеля на всех морях и во всех концах света…
– Что правда, то правда! – воскликнул генерал. – Кромвель – тиран, который заставил себя уважать, Мазарини же, занимая у нас во Франции то же место, что и Кромвель у вас, довел до полного запустения правосудие, торговлю, морской флот и даже финансы! Но он ведь чужеземец в нашей стране и, конечно, не наделен ни жестокостью, ни величием вашего Кромвеля…
– Надеюсь, вы заметили, генерал, – как-то вкрадчиво вставил Мобре, – что я взял под свою защиту только несчастную Анну Австрийскую? Что же до Мазарини, то его я охотна оставляю другим…
– Я ведь и говорил, что, должно быть, у королевы Анны хватает друзей в Англии. И вы один из них! Но я далек от того, чтобы упрекать вас за это, сударь, совсем напротив! Человек, которого живо трогают беды моей страны, всегда вызывает во мне живейшую симпатию, особенно если он чужестранец… Только вот Кромвель ваш все-таки внушает мне страх. Что готовит он нам, французам? Каковы его намерения? И не ведет ли он за нашей спиной и против нас переговоров с испанцами?
– Никогда! – с жаром возразил Мобре. – Никогда! Могу вас заверить, что протектор Английской республики будет на стороне Франции! И даже готов пойти ради этого союза против такой мощной колониальной державы, как Испания…
Дюпарке покачал головой.
– …или Франция! А почему бы и нет? Разве не все средства хороши, когда можно прибрать к рукам то, что плохо лежит, – пусть и где-нибудь на краю света? В любом случае, почтенный кавалер, могу вас заверить, что форт Сен-Пьер, так же как и Форт-Руаяль, в состоянии дать отпор флоту господина протектора, как бы силен он ни был!
Кавалер лукаво улыбнулся.
– Позвольте дипломату сделать вам одно предсказание, – едва слышно прошептал он. – И позвольте пообещать вам, генерал, что не пройдет и года, как Кромвель вступит в переговоры с вашим королем Людовиком XIV и в письмах законный монарх и простой гражданин будут называть друг друга не иначе как братьями!
– Я начинаю понимать, – заметил в ответ Дюпарке, – как делается политика! Все, что вы сказали, кавалер, вполне может случиться; но вы не можете помешать мне думать о печальной участи, какая ждет при таком развитии событий короля Карла II и герцога Йоркского, внука короля Генриха IV, которым страна моя предоставила убежище…
– Если это и вправду вас так тревожит, – холодно возразил кавалер, – могу сказать вам, что Карл II уже попросил руки одной из племянниц Мазарини – того самого кардинала, который, похоже, внушает вам такое презрение. И если этот брак не состоится, то единственное, что может ему помешать, весьма плачевное состояние дел принца…
Дюпарке ничего не ответил. У него было свое мнение о Мазарини, и он лишь укрепился в нем после своего плена у командора де Пуэнси, которого имел возможность оценить по заслугам. Господин де Пуэнси, с которым Жак по-прежнему поддерживал связь, не строил ни малейших иллюзий насчет дружеских чувств, которые может питать к Франции Кромвель. И со дня на день ждал нападения английского флота на французские владения на Антильских островах. Дюпарке уже принял все меры предосторожности. Форты были прекрасно вооружены и готовы отразить атаку, какой бы мощной она ни оказалась.
Но он не стал ничего говорить об этом кавалеру. Он поигрывал у себя на тарелке кончиком ножа с видом человека, который с интересом обдумывает все, что только что услышал, с намерением сделать для себя из этого полезные выводы.
Вскоре все поднялись из-за стола. Уже спустилась ночь. Это был тот приятный час, когда легкий ветерок слегка разгонял жар, что так и струился от земли, раскаленной дневным зноем.
Дюпарке пожелал доброй ночи гостю, который выразил намерение подняться к себе и лечь в постель. Сам же он имел привычку перед сном выходить во двор замка, чтобы подышать свежим ночным воздухом.
Не желая снова оставаться один на один с Мобре, Мари предложила:
– Я выйду с вами, Жак.
Генерал подождал ее. Она набросила на голову легкую шаль, взяла под руку мужа, и, попрощавшись с гостем, они вместе вышли во двор.
Луиза тем временем давала распоряжения убиравшим со стола рабам. Тем же был занят и Демарец.
Реджинальд де Мобре подошел поближе к девушке и, изображая полную невинность, обратился к ней по-английски:
– Я слышал, вы учите маленького Жака английскому. Думаю, вам приятно и самой, когда представляется случай поговорить на этом языке, не так ли?
Уши и лоб Луизы тут же, словно слоем пастельной пудры, покрылись нежным, розоватым румянцем.
– Я останусь в замке еще на пару дней. И намерен немного порисовать пейзажи в окрестностях. Не знаю почему, но из всех уголков мира, что доводилось мне посетить в моей жизни, ни один так глубоко не тронул моего сердца. А вы, мадемуазель, вы любите живопись?
– Ах!.. Да, разумеется… Порой я и сама забавы ради пытаюсь рисовать, но я так нуждаюсь в советах… А потом, у меня здесь даже нет необходимого, чтобы всерьез заниматься живописью…
– Подумать только! Это просто поразительно!.. Право, вы меня не на шутку заинтриговали своим признанием. И знаете, я готов дать вам полезные советы, которые сам получил некогда от самых прославленных живописцев. Кроме того, мы сможем с вами поговорить по-английски…
Он глянул на нее, на сей раз прямо в глаза, и она, уже доверившись ему даже больше, чем он мог надеяться, почти спокойно выдержала его взгляд. И даже одарила его лучезарной улыбкой.
Теперь он был спокоен, у него уже не осталось сомнений, что с болезненной застенчивостью Луизы можно справиться без особого труда. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы не догадаться, что, как только мадемуазель де Франсийон удастся побороть робость, с нее тут же слетит и вся эта внешняя холодность. Уже и сейчас она выглядела куда менее бесстрастной и неприступной.
– Я хотел бы написать ваш портрет. У меня с собой мои пастели. Боже мой, клянусь честью, никогда еще не доводилось мне встречать создания с лицом, словно созданным для того, чтобы запечатлеть его пастельными цветами моих мелков! Вы ведь не откажетесь позировать мне, не так ли?
– Но я должна заниматься воспитанием маленького Жака, – возразила она.
Однако сразу было видно, как ей этого хочется, – грудь ее вздымалась, щеки зарделись румянцем. И Мобре сказал себе: лед, сковавший жилы этой очаровательной особы, растает при первой же решительной атаке.
Тем временем рабы, покончив с уборкой стола, покинули комнату, вслед за ними последовал и Демарец. Луиза с Реджинальдом остались одни, лицом к лицу, похоже, ни тот, ни другой не испытывая уже более никакого желания продолжить разговор. Мобре любовался Луизой, а та буквально пожирала его глазами.
– Полагаю, вы ведь не должны весь день сидеть с маленьким Жаком, – все-таки прервал молчание шотландец. – Не можете же вы целыми днями не выходить из дома… Вот и прекрасно, мы будем с вами гулять вместе! Вы сможете выбрать пейзажи по своему вкусу. Я дам вам кое-какие наставления, а потом вы попытаетесь писать сами, без моей помощи… Не сомневаюсь, если вы и вправду любите живопись, то быстро сделаете успехи…
У Луизы было такое чувство, будто впервые за всю ее жизнь кто-то по-настоящему обратил на нее внимание, проявил интерес к ее особе.
Она опустила голову, и это движение показалось Мобре знаком согласия.
Он взял ее руки в свои и вдруг почувствовал, что она так крепко впилась в них своими пальчиками, что невольно быстро заглянул ей в лицо. Оно выглядело очень взволнованным. И теперь уже было не розовым от смущения, а бледным как полотно, будто вся она была во власти какого-то внезапного недуга.
И все же она торопливо покинула комнату, даже не обернувшись назад. Мобре же подумал про себя, что не обманулся в своих догадках: может, Луиза и вправду была женщиной с холодной кровью, но явно из тех, кого ничего не стоит разогреть.
