Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Каждому по заслугам
Какая сила воли потребовалась Мари, чтобы не велеть оседлать свою лошадь и тут же помчаться в Сен-Пьер! Какую тревогу пережила она в тот день, казавшийся ей нескончаемым!
Вокруг Замка На Горе уже начали сгущаться тени. Негры, не работавшие в мастерских, при первых же ударах колокола скрылись у себя в бараке, и в поместье сразу воцарилась мертвая тишина.
Мари вышла из замка, подошла к пушкам и забралась на лафет. В стремительно опускавшейся ночи с каждой секундой становилось все темнее и темнее, в той ночи, что не знала сумерек, она видела, как в Сен-Пьере один за другим зажигались огни. Ей даже удалось разглядеть сигнальные огни фрегата как раз в тот самый момент, когда он, развернув паруса, стал медленно удаляться от Сен-Пьера. Особенно видны были красные и зеленые кормовые фонари, которые так ярко отражались в воде.
И тут сердце ее сжалось от дурного предчувствия. Она подумала, а вдруг там, в форте случилось что-нибудь непредвиденное, что-то плохое для нее, во всяком случае, какое-то событие, которое помешает Жаку явиться сюда, чтобы встретиться с нею.
И со слезами на глазах она покинула свой наблюдательный пост, чтобы вновь вернуться в дом. Она пыталась, как могла, умерить сердечную муку, прикинуться равнодушной, уговаривая себя, пусть он и не приедет к ней, она не должна корить его за это, ведь все равно теперь уже ей не придется ждать долгие-долгие часы, прежде чем она сможет с ним объясниться.
Вернувшись в спальню, она уже более не сдерживала рыданий.
Она думала про себя: «Неужели Лапьерьер все-таки рассказал?»
Но когда ночь окончательно сгустилась, ей все-таки удалось окончательно взять себя в руки. Эта слабость, эти рыдания, напомнила она себе, никак не к лицу той женщине, какой она желала отныне стать, женщине, которой удалось добиться освобождения Дюпарке. И, последним усилием воли осушив слезы, она позвала Жюли, веля ей накрывать к ужину.
И когда та появилась, Мари уже вполне овладела собой. Может, только лицо казалось чуть печальней, чуть жестче обычного, но глаза выражали непреклонную решимость.
– Давай-ка садиться за стол! – крикнула ей Мари.
Жюли уже зажигала последние свечи, расставленные по большому столу, но вдруг прервала свое занятие, увидев, что госпожа, насторожившись, прислушивается к какому-то доносившемуся со двора шуму.
– Мадам что-нибудь услышала? – поинтересовалась она.
– Должно быть, просто померещилось, – ответила Мари. – Мне показалось, будто я слышала лошадиное ржание, но, видно, ошиблась…
Однако на самом деле она вовсе не так уж была уверена, будто и вправду ошиблась. Сердце ее вдруг тревожно забилось, казалось бы, без всякой видимой причины. Какое-то предчувствие говорило ей, что вот-вот, с минуты на минуту, что-то должно произойти. Когда Жюли собралась было отойти, она удержала ее за плечо и спросила:
– Погоди, неужели мне и вправду мерещится? Разве ты не слышишь конского топота?
Мари уже придвинула себе кресло, совсем приготовившись сесть за стол, как вдруг ее словно подбросило вверх и она взволнованно закричала:
– Нет, нет, мне вовсе не мерещится! Я же не сумасшедшая! Сюда и вправду кто-то едет… Пойди взгляни, прошу тебя, Жюли… Да возьми фонарь…
Однако она не стала дожидаться услуг своей горничной, сама кинулась к двери, отворила ее и исчезла в ночной тьме.
Нет, она не ошиблась. Там, во дворе, действительно кто-то был, и, хотя человека этого полностью скрывала от нее завеса темноты, она вполне явственно слышала звуки, которые он издавал, привязывая у ворот своего коня.
Похоже, он нарочно старался поднимать как можно меньше шума, однако шпоры все-таки слегка стучали о камни мостовой, а конь, приплясывая, позвякивал стременами.
– Кто там? – крикнула Мари. – Кто там приехал?
Она не испытывала настоящего страха, разве что только какую-то смутную тревогу, хотя в этих вкрадчивых повадках незнакомца не было ничего успокаивающего…
– Эй, стража! – громко окликнула она. – Интересно, где они все?.. Куда подевались часовые! Так-то вы охраняете замок!..
– Тс-с!.. – услышала она голос, который показался ей незнакомым.
В тот же момент, скрипнув крюками, с шумом захлопнулись ворота и она, не в состоянии увидеть того, кто вдруг неожиданно кинулся прямо на нее, сразу оказалась в чьих-то крепких руках и почувствовала, что ноги ее оторвались от земли. Тьма с той стороны, где стоял незваный гость, была такой густой, что она даже не заметила его приближения. Ее же силуэт четко вырисовывался в ореоле света, вырывавшегося из полуоткрытой двери в дом.
Она почувствовала, как шелковистые усы нежно коснулись ее щек, а чувственные губы жадно приникли к ее губам. И прежде чем ответить на поцелуй, она прошептала:
– Жак! Наконец-то…
У нее перехватило дух. Конечно, он слишком уж крепко, изо всех сил сжимал ее в объятьях, но куда больше стесняло грудь охватившее ее нестерпимое волнение, от которого она вот-вот готова была лишиться чувств.
Она слышала, как Жак шептал ей в ухо ее имя, покрывая все лицо быстрыми, нежными поцелуями.
Она же, будто завороженная музыкой этого волшебного имени, без конца повторяла:
– Жак… Жак… Жак…
Все окружающее для них словно сразу же растворилось, исчезло как дым. Они еще не могли разглядеть лиц, но уже вновь обрели, узнали друг друга. Она приникла к его груди, со страстью стараясь прижаться к нему все тесней и тесней. Наконец проговорила:
– Я видела корабль. Я слышала выстрелы. Я знала, что ты там! Но Боже, Жак, как же долго я тебя ждала!
– Я тебе все объясню, – ответил он.
В тот момент в дверях показалась Жюли с фонарем в руке, который ей никак не удавалось зажечь.
– Мадам, вы где? – крикнула она.
– Здесь! – ответил ей радостный голос, но это был голос мужчины. – Мы здесь!..
– Генерал! – всхлипнула служанка от внезапно подступивших слез.
– Разве могло быть иначе, Жюли! – заметил Дюпарке. – И я непременно хочу, чтобы вы помогли нам как следует отпраздновать мое возвращение…
Он обнял Мари за плечи и, слегка отстранившись от нее, спросил:
– Надеюсь, вы еще не ужинали?
– Нет. Мы как раз собирались садиться за стол…
– Жюли! – позвал Жак. – Приведите-ка моего коня. Я нарочно привязал его у ворот, чтобы не производить шума, ведь я хотел сделать вам сюрприз… Там, в седельной сумке, вы найдете все, чтобы устроить настоящий пир. Приготовьте-ка нам ужин, да побыстрее…
Он повел Мари в дом. В его руках она весила не больше оцепеневшей от холода птички. Она словно парила над землей, и ей одновременно хотелось и плакать, и смеяться.
Тесно обнявшись, они переступили порог замка. Потом остановились у освещенного свечами стола. Жак окинул взглядом скудную трапезу, которую приготовила Жюли. И снова повернулся к Мари, впившись взглядом в эти карие, цвета лесного ореха, глаза, которые так сияли любовью. Обнял ее за шею и еще раз пылко поцеловал.
Им так много надо было сказать друг другу, но они были так влюблены, что не испытывали потребности говорить. Оба ощущали ту радость бытия, какая бывает у выздоравливающих после тяжкой болезни, когда они будто вновь возвращаются к жизни. Ни у одного не было сил произнести ни звука, кроме единственного слова – имени любимого…
Ужин уже подходил к концу. Жак потягивал французское вино, такое светлое, что всякий раз, поднося к губам бокал, он ясно видел сквозь прозрачную жидкость силуэт сидящей напротив Мари.
Они уже поговорили, сбивчиво, бессвязно, то и дело перескакивая с одного на другое. Мари думала, что сможет так на многое открыть глаза генералу. Однако с удивлением обнаружила, что он уже в курсе всех событий. У нее в голове не укладывалось, как можно было узнать обо всем за столь короткое время, и она призналась ему в этом; но он объяснил, что Лефор возвратился с Сен-Кристофа вместе с ним и ничего не упустил из того, что произошло здесь за год его отсутствия.
Потом они поговорили о Лефоре, об отце Фовеле, о Бофоре с его кликой, о капитане Байарделе и о Мерри Руле, но о последнем было упомянуто лишь вскользь. С уст Мари рвался один вопрос – Лапьерьер? Она ведь еще не знала, успел ли он оклеветать ее перед Дюпарке, и никак не решалась спросить генерала.
Но он заговорил об этом сам.
– Похоже, – заметил он, – мой адъютант, я имею в виду господина де Лапьерьера, вел себя в отношении вас отнюдь не с той учтивостью, какой мы были бы вправе от него ожидать.
Она боялась, как бы не выдать своего волнения, но посмотрела ему прямо в глаза.
– Кто вам об этом сказал? – спросила она.
– Ну, сначала Лефор, а потом и господин де Гурсела, – ответил он. – Если верить лейтенанту Мерри Рулу, я возвратился как раз вовремя, чтобы уберечь вас от многих огорчений. Лапьерьер задумал ни больше ни меньше как реквизировать этот замок, чтобы превратить его во второй форт; иными словами, он собирался выгнать вас отсюда, чтобы отправить один Бог знает, под какую крышу! Однако я также узнал, что лейтенант снова поставил здесь стражу. Кстати, что вы думаете об этом Руле?
– Думаю, этот человек верен вам, – заметила она.
– Я того же мнения! А поскольку каждый здесь должен получить от меня по заслугам, у меня есть большое желание назначить этого Мерри Рула майором Мартиники.
– Что ж, по-моему, он человек здравомыслящий и не без способностей. К тому же в нем есть та суровость, которая позволит ему стать достойным мэром Мартиники и обеспечить покой и порядок на острове.
– Да, я тоже так думаю.
– А что будет с Лапьерьером?
– Я мог бы вздернуть его на виселице за измену. У меня есть на это все права… Однако я этого не сделаю. Просто отправлю его во Францию. Он покинет остров на первом же судне, какое прибудет оттуда и бросит якорь у нас в Сен-Пьере.
– Должна сказать, не слишком-то суровое наказание! – не без досады заметила Мари.
– Вы находите? Но ведь у него уже все равно нет будущего, карьера его безнадежно загублена. И там он не сможет причинить мне никакого вреда!
– Вы ошибаетесь, еще как сможет! Он сможет навредить вам во Франции куда успешней, чем здесь, где мы, я имею в виду себя и ваших друзей, всегда защитим вас, как уже сделали однажды! Во Франции же он непременно станет плести интриги и распускать сплетни, которые дойдут до двора и рано или поздно достигнут ушей кардинала.
– Но к тому времени это уже не будет иметь для меня никакого значения, – ответил Жак.
Она с изумлением бросила на него вопрошающий взгляд.
– Да-да, ровно никакого, – подтвердил он. – Ведь я намерен последовать примеру командора и купить Мартинику у компании, она на грани разорения и, чтобы хоть как-то выжить, будет вынуждена распродавать все Антильские острова.
– О! Жак! – в сильном волнении воскликнула она. – Если это правда, если вы и в самом деле сможете купить этот остров, ведь тогда вы будете править здесь почти как король…
– Почти… – повторил он. – Как король – вассал короля Франции, что, впрочем, ничуть не помешает мне здесь, на острове, пользоваться властью не меньше любого монарха…
Она нервно сжала маленькие кулачки.
– Жак, – твердо проговорила она, – надо сделать это во что бы то ни стало!..
– Именно так я и собираюсь поступить. Более того, я намерен завладеть также Гренадой и Сент-Люсией, где произрастает наилучшее какао. Правда, во Франции какао пока что еще не в чести, но увидите, со временем и там его тоже полюбят… Впрочем, с испанцами порой куда легче договориться, нежели с нашими соотечественниками.
Мари задумчиво повторила:
– Гренада и Сент-Люсия! Но ведь на Гренаде живут индейцы-караибы!
– Разумеется! Мне даже известно, что пару лет назад Уэль де Птипре уже пытался завладеть этим островом, но дикари оказались настолько сильны, что оттеснили его обратно в море вместе со всеми его людьми… А мне, еще до вашего приезда на Мартинику, уже приходилось иметь дело с вождем этих дикарей, неким Кэруани, и нам удалось тогда прийти к соглашению о дружбе и даже взаимной поддержке. Что недоступно Уэлю, то вполне достижимо для меня…
– Послушайте, Жак, – вновь обратилась к нему она, – здесь не должно быть никаких колебаний. Я помогу вам… Вы ведь не знаете, как сильно я переменилась, какой я стала, пока вас не было рядом! Я буду вам поддержкой и опорой. Я тоже отправлюсь вместе с вами к дикарям… Надо немедля приступать к осуществлению ваших замыслов. Для начала надо увеличить население этого острова, привлечь новых колонистов, чтобы они приплыли сюда и обосновались на Мартинике. Чем больше их станет, тем сильнее мы будем, чтобы завоевать, превратить в наши колонии другие острова… А чтобы привлечь сюда колонистов, Жак, на этот счет у меня есть свои соображения.
Он улыбнулся, довольный произошедшими в ней переменами, потом поинтересовался:
– И что же вы предлагаете предпринять, дабы привлечь на Мартинику новых колонистов?
– Мне думается, – ответила она, – во Франции хватает людей с темным прошлым, но которые хотели бы искупить свою вину, честно трудиться, чтобы сделать себе состояние в краях, где их никто не знает, к примеру, здесь, у нас…
– Согласен, и что дальше?
– Так вот, мы предложим этим людям сесть на корабль и отправиться в колонию. По прибытии сюда им будет обещано, что их не станут тревожить ни лучники, ни правосудие, но при одном условии: все они должны выдержать то, что я назвала бы искупительным сроком. Для начала все они должны три года прожить как простые батраки у колонистов, которые нуждаются в рабочих руках. По истечении же этого трехлетнего срока они вправе обрести полную свободу, самостоятельно обосноваться на острове, обзавестись домом, плантациями и всем прочим… Мало того, что это быстро превратит наш остров в процветающую колонию, но у нас к тому же еще всегда будут под рукою люди храбрые, отчаянные, умеющие рисковать и способные на все…
– Мари! – воскликнул Дюпарке. – Но это же просто замечательно! Прекрасная идея, и я нисколько не сомневаюсь в ее успехе!.. Черт побери! Я должен сам поговорить об этом с кардиналом! Пусть попробует меня не выслушать! Мы непременно добьемся удачи!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Публичное бракосочетание
Тридцатого апреля тысяча шестьсот сорок седьмого года Жак Дюпарке намеревался отплыть во Францию. Он рассчитывал лично увидеться с кардиналом Мазарини и получить от него все дозволения, необходимые, чтобы осуществить его замыслы и добиться процветания острова.
Около одиннадцати часов перед дебаркадером появилась богато убранная карета из Замка На Горе, в ней сидели Мари и Жак. Экипаж медленно объехал весь порт, принимая приветствия выстроившихся в два ряда солдат и офицеров, потом направился к расположенному повыше форта монастырю иезуитов.
В монастыре уже собрались члены Суверенного совета вместе с майором острова Мерри Рулом, там же были и Байардель, успевший сменить прежнюю форму на роскошный мундир морского капитана, а также нарядившийся в капитанскую форму новоиспеченный начальник береговой охраны против туземцев Ив Лефор и надевший по такому случаю ярко-красное платье и фиолетовые чулки юрист Дени Мелан.
Не успела карета остановиться перед монастырем, откуда всего пару месяцев назад Лефор с тремя десятками флибустьеров похитил господина де Туаси, как отец Теэнель тут же выступил вперед и взялся за ручку дверцы.
Дюпарке первым спрыгнул на землю и помог сойти Мари.
Отец Теэнель приветливо улыбался. Он наклонился к Мари и прошептал ей что-то на ухо так тихо, чтобы никто, кроме нее, не смог расслышать его слов. Потом, обратившись к Жаку, глава иезуитского ордена торжественно проговорил:
– Мог ли я думать, сын мой, когда все мы появились на этом свете, что мне выпадет честь дать свое благословение самому прекрасному союзу, какой только доводилось когда-нибудь благословлять хоть одному духовному лицу.
Как только все вошли в монастырь, двери за ними тотчас же снова закрылись.
Дени Мелан, юрист, сделал в реестрах гражданского состояния Суверенного совета запись следующего содержания:
Я, нижеподписавшийся, настоящим удостоверяю, что брак господина Дюпарке с девицею Боннар не может быть расторгнут на том основании, что они предварительно не сделали церковного оглашения о своем предстоящем бракосочетании, ибо браки действительны перед законом и людьми и без такого оглашения, а также и потому, что он был освящен отцом Анто без соизволения своего настоятеля, ибо вышеупомянутый почтенный священник отправлял в тот день божественную службу как простой викарий. Что же до расторжения первого брака, то на сей счет имеется свидетельство хирургов, составивших его после соответствующего осмотра, а также ходатайство господина Дюпарке, по которому достопочтенный господин Сент-Андре, первый муж новобрачной, признался, что четыре года или даже более того не довершал своего брака.
Дени Мелан
Второе заявление исходило от отца Теэнеля:
Я, нижеподписавшийся, глава Иезуитского Миссинерского Апостольского ордена, настоящим удостоверяю, что в году тысяча шестьсот сорок седьмом, в последний день апреля, я здесь, на острове Мартиника, в часовне, посвященной Святому Жаку, в присутствии многих очевидцев, дал во время божественного богослужения благословение на брак кавалеру Жаку Диэлю, достопочтенному сеньору владений Парке, губернатору этого острова, сыну кавалера Пьера Диэльского, сеньора владений Водрок, и благородной девицы Адриенны де Белен, родом из Кальвиля, и Марии Боннар, родом из Парижа, дочери Жана Боннара и Франсуазы Лежарр, и что полученное ими ранее, двадцать первого ноября тысяча шестьсот сорок пятого года, благословение члена Ордена иезуитов отца Анто не было своевременно предано гласности в день бракосочетания по причинам вполне богоугодного свойства.
Отец Теэнель
Мари была счастлива. Жак сиял от радости. Правда, у него на то были и более веские причины. Ведь Мари только что призналась ему, что ждет ребенка, и он уже подсчитал, что как раз по его возвращении из Франции он станет отцом.
Он уже заранее был озабочен, как найти в Париже достойную гувернантку, которая бы смогла надлежащим образом заняться воспитанием его будущего первенца, и весьма надеялся оставить ему наследство, которое было бы ничуть не хуже королевской короны!
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Кавалер де Мобре
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Жозефина Бабен
Лазарет ярким пятном выделялся на склоне холма, неподалеку от речки Отцов-иезуитов. Его глинобитные стены – белые, желтые, розовые, голубоватые – сверкали под солнцем точно драгоценные камушки в роскошной оправе из пышной зеленой листвы. Строение выглядело намного меньше самого здания монастыря иезуитов, зато оно возвышалось прямо над бухтой Сен-Пьера. И если поглядеть на него оттуда, создавалось впечатление, будто постройка прилепилась прямо к откосу Монтань-Пеле, сливаясь с многоярусной пестротой карабкающихся по холму лачуг и хижин.
Капитан Байардель не отрывал глаз от лазарета, одновременно стараясь сдержать лошадь, чьи копыта так и скользили по круглой белой гальке, устилающей дно пересохшей речки. Он как раз достиг острова в той его части, которая напоминала мрачную выжженную пустыню, ощетинившуюся темными гранитными ядрами, что выплюнула Монтань-Пеле в дни гнева, свидетелем чему не довелось еще быть ни одному белому жителю острова.
И над всем этим возвышался лазарет. Едва успев преодолеть самые труднопроходимые места, капитан Байардель тут же пришпорил лошадь и через пару минут уже был перед строением, со всех сторон окруженным обширным садом, где среди сгибающихся под тяжестью золотых плодов апельсиновых деревьев взад-вперед прохаживались со своими Требниками местные святые отцы.
Капитан привязал свою лошадь, пересек сад и вошел в первую просторную залу. В ней стояло десятка три походных коек, почти все занятые и такие низкие, что лежавшие на них больные оказывались не более чем в полсажени от пола.
Он стал внимательно оглядывать палату, будто ища взглядом кого-то из ее обитателей, но не успел закончить осмотра, как к нему неслышными шагами приблизился отец Анто со словами:
– Ему уже лучше, сын мой. Вчера вечером он пришел в себя, и хирург форта, господин Кене, вполне уверен, что при своем завидном здоровье он теперь непременно выживет… Вы желаете его видеть?
– Только затем и приехал, святой отец, – ответил Байардель. – А говорить-то он может?
– Еще бы! Я вам больше скажу, сын мой, с тех пор как он пришел в себя, только и делает, что говорит без умолку, даже чересчур, из-за чего изрядно ослабел и потерял много крови. У него сильные кровотечения…
– Тогда отведите меня поскорей к нему, святой отец, мне надо задать ему пару вопросов…
– Ступайте со мной, сын мой, – пригласил его святой отец.
Они прошли через дверь и оказались в узком коридорчике, чья свежая прохлада приятно удивила капитана. Чуть обогнавший его священник остановился, поджидая спутника. Когда Байардель уже поравнялся с ним, тот заметил:
– Должен предупредить вас, это весьма строптивый больной. С самого нынешнего утра, спозаранку, у него только и разговору, как бы поскорее покинуть лазарет. Утверждает, будто опозорен и даже часа лишнего не останется на острове, где рискует стать всеобщим посмешищем!
– И куда же, интересно, он намерен отправиться? – вне себя от изумления справился Байардель.
– По-моему, он и сам еще толком не знает… Упоминал что-то о Сен-Кристофе, о капитане Лашапеле, о лейтенанте Лавернаде… потом еще о каком-то дозволении на плаванье – в общем, сплошной вздор, об этом даже и говорить-то не стоит!..
– Буду сильно удивлен, если он сможет уйти слишком далеко… с пулей в груди, – заметил капитан. – Немало мне довелось повидать на своем веку умирающих, которые уж одной ногой в могиле, того и гляди, отдадут Богу душу, а все еще бормочут о каких-то дальних странствиях.
– Ах, сын мой, какой уж тут умирающий! Сроду не видывал ни одного больного или раненого, которого было бы так трудно удержать в постели… Кстати, а вам известно, кто же это с ним так скверно обошелся?
Байардель поджал губы и утвердительно кивнул головой.
– И кто же это? – поинтересовался священник.
– Тсс!.. Надеюсь, святой отец, вы простите мне мою скрытность, но мне хотелось бы прежде поговорить об этом с ним самим…
Иезуит тяжело вздохнул и указал пальцем на дверь.
– Что ж, будь по-вашему, сын мой, он здесь. Входите же. Я предпочту оставить вас наедине. Он утверждает, будто моя сутана нагоняет на него тоску, а для больного в таком состоянии тоска не самое лучшее лекарство…
Байардель поклонился святому отцу. И уж было взялся за ручку двери, когда тот вернулся и снова приблизился к нему.
– Да, кстати, чуть не забыл, – добавил священник. – Он требовал позвать к нему отца Фовеля. Кажется, это тот самый монах-францисканец, который без позволения своего настоятеля отправился тогда с ним на Сен-Кристоф…
– Да, святой отец, это он и есть.
– Так вот, он непременно желает его видеть. Если вам случится проезжать мимо их монастыря, буду весьма признателен, если вы доведете сие до сведения отца Фовеля.
– Не извольте сомневаться, сделаю при первой же возможности! – заверил его Байардель, растворив дверь и уже входя в комнату.
Ив Лефор лежал на походной койке. Он был почти в чем мать родила, и топорщившаяся вокруг окровавленной повязки густая, курчавая черная шерсть делала его похожим на какого-то большого раненого зверя. Тело оказалось слишком длинным для обычной походной койки, и огромные ступни – величиною побольше вальков, какими пользуются прачки, когда отбивают белье – уже не помещались на ней и свободно висели над полом. Бывший пират, зверски вращая глазами, с хмурым видом озирался по сторонам, и само выражение лица его не предвещало ничего хорошего.
– Тысяча чертей! – воскликнул он при виде друга. – Тысяча чертей и дьявол в придачу! Наконец-то, капитан, а то я уж совсем заждался! Надеюсь, теперь-то вы поможете мне выбраться из этого заведения. А то сил моих больше нет! Жрать ничего не дают, зато вокруг без конца шляются эти святые отцы, друг за дружкой, один уйдет, другой придет, и, только успеешь задремать, тут же будят тебя своими четками. Они меня уже даже соборовали! Вы только представьте, дружище! Последнее причастие, и кому – мне!.. Это ж надо придумать – сыграть этакую шутку с парнем вроде меня, не иначе как им пришла в голову эта каверза, чтобы поставить меня на ноги… Хорошо еще, не отдал Богу душу… Так нет же, потом является этот хирург Кене с таким длиннющим ножом, вроде кинжала, и давай ковыряться у меня в груди, в дыре, что, похоже, пробила в ней чья-то пуля!.. Нет-нет, капитан, хватит с меня этого врачевания! Если вы мне настоящий друг, найдите какое-нибудь приличное платье и помогите поскорей отсюда смыться! Кстати, а где это я нахожусь? Судя по всему, прямо в иезуитском гнезде?..
Лефор вдруг прервал свою речь и закашлялся. Кашель был таким сильным, что койка тут же затрещала, и Байардель уж было испугался, как бы она и вовсе не рассыпалась. Потом Иву пришлось перевернуться на бок, чтобы как следует прокашляться. Когда он наконец отхаркнул мокроту, капитан заметил, что она обагрена кровью.
– А теперь, дружище, послушайте-ка меня, – заявил он. – У вас ведь может открыться кровотечение. Да полежите вы, черт бы вас побрал, спокойно! Сперва придите хоть немного в себя, а уж потом вместе подумаем, как половчее отсюда удрать! Здесь вы как-никак в лазарете, и за вами, похоже, недурно ухаживают!
– Ладно, теперь мы можем поговорить по-человечески. Мне всегда намного лучше после того, как прокашляюсь… Так вот, дружище, достаньте-ка мне поскорей какую-нибудь сносную одежонку, не могу же показаться на людях, точно ободранный козел!
– Погодите, сударь, эк вас сразу понесло! – прервал его Байардель. – Вы бы сперва попытались мне наконец объяснить, что же это с вами такое стряслось!
– Да ничего такого, просто свинцовая пуля калибра шестнадцать на фунт вошла мне меж ребер, а выскочила где-то со спины. Вот и все! Так, во всяком случае, утверждает Кене, а я знаю об этом не больше вашего!
– И вам неизвестно, кто же выпустил в вас эту свинцовую пулю?
– Откуда мне знать? Была уже ночь. Выхожу я из таверны «Большая Монашка Подковывает Гуся». Седлаю, значит, свою кобылу и даю ей полную волю, потому как в такой час она лучше меня знает дорогу! И тысяча чертей!.. Когда мы с ней уже въезжаем на деревянный мостик, что ведет к хижине моей бедной подружки Бабен, вдруг слышу, рядом как бабахнет, и в тот же миг будто кто со всей силы пырнул меня в грудь. Ну, вы меня не первый день знаете, дружище, за мной тоже дело не встало, хоть вокруг такая темень, хоть глаз выколи! Тут же выхватываю пистолеты и выпускаю сразу две пули в то самое место в кустах, откуда только что сверкнул огонь. И уж потом валюсь с лошади. Должно быть, там меня вчера вечером кто-то и подобрал…
– Вчера вечером?! Да что вы, дружище, почитай, уж недели три минуло, как с вами приключилась эта катавасия! А припомните-ка, чем вы занимались прежде, чем отправиться в таверну «Большая Монашка Подковывает Гуся»?
Лефор сокрушенно вздохнул.
– Разве такое забудешь! – нехотя проговорил он. – Заглянул в халупу Жозефины Бабен. Уж месяца три, как мы с ней не видались! Но вы ж ее знаете, дружище, хотя бы по слухам! Вся беда в том, что эта баба просто жить без меня не может! Когда меня нет, она места себе не находит, готова свою селезенку сварить, печень сожрать, но стоит мне появиться – сразу оскалится, как гиена, и давай чихвостить почем зря!.. А уж в тот вечер, скажу я вам, она была в ударе! Устроила мне сцену ревности, да еще какую!.. Да-да, дружище, вы только представьте, приревновала меня к служанке, что живет в семействе Дюпарке, к этой самой Жюли! Клялась и божилась, будто весь Сен-Пьер уже знает, что я изображал с ней зверя с двумя спинами… Короче, пришлось пнуть ее разок-другой сапогом, чтобы хоть как-то привести в чувство… ну а потом пошел в таверну, потому как в глотке очень пересохло… Вот и все дела!
– Выходит, дружище, – заметил Байардель, – вас ранили, когда вы ступили на этот деревянный мостик. И говорите, в ответ выстрелили сразу из обоих пистолетов, так, что ли?
– Тысяча чертей! Обе пули вылетели как одна! И на этот раз я действовал даже проворней, чем когда мне пришлось выслеживать на дороге, что ведет к Замку На Горе, этого подонка Бофора, ведь ему тоже вздумалось прикончить меня тем же самым манером!
– Что же, друг мой, – заверил его Байардель, – вы можете гордиться своей сноровкой! Обе пули попали точно в цель. Почти что в одно и то же место! Своего убийцу вы уложили на месте… Я как раз затем и приехал, чтобы порадовать вас этой вестью…
Ив широко разинул рот и, не силах шелохнуться от изумления, уставился на капитана.
– И кто же это такой? – выдавил он наконец.
– Жозефина Бабен.
Байардель боялся, как бы чересчур не ошеломить этой вестью приятеля, не сразить его наповал откровениями столь неожиданного толка. Но Ив вопреки всем его ожиданиям вдруг вскочил на колени и, простирая к небесам свои огромные лапищи, завопил:
– Ах она, сука поганая! Сыграть со мной – со мной! – этакую шутку! Счастье ее, что она сразу отдала Богу душу! Попадись она мне теперь в руки!.. Тысяча тысяч чертей и сам Господь в придачу! Это чтобы какой-то гнусной бабенке пришло в голову взять да и отправить меня к праотцам! Видно, думала, стерва, что я и пикнуть не успею?! Срам-то какой! Да, дружище, просто стыд и позор… Теперь я опозорен навеки…
– Но и вы тоже не остались в долгу – если, конечно, это может хоть как-то вас утешить…
– Утешить?! Интересно, что может утешить меня в этаком состоянии? Да вы только гляньте на меня! В одной рубахе, нагой, как ободранный ягненок! С повязкой, которая и вздохнуть-то мне толком не дает! Шпагу стащили! Пистолетов своих я, может, и вообще больше никогда не увижу… Весь мундир – одни лохмотья! В груди дырища, впору подглядывать, словно в замочную скважину… И вы только представьте себе, дружище, как все эти рожи будут ухмыляться и потешаться надо мной, стоит мне отсюда выбраться! Да пропади я пропадом! Хотите верьте, хотите нет, но я готов стянуть монашескую хламиду с первого же капуцина, какого мне удастся ухватить за подол! Клянусь честью, я больше ни минуты не вытерплю в этой келье, которая провоняла свечными огарками, горьким лавром и святой водицей! Мне бы сейчас глоточек рому, дружище! Вот что сразу поставило бы меня на ноги! И мне плевать, святой он или нет, главное, чтобы крепкий!..
Байардель бросил на Ива исполненный жалости взгляд.
– Что и говорить, не повезло вам, дружище, – промолвил он. – Что правда, то правда… А знаете ли вы, что генерал наш стал отцом славного мальчугана, которого в его честь тоже назвали Жаком? Жак Диэль д’Эснамбюк, мальчик девяти фунтов весом и восемнадцати дюймов ростом, что дает все основания полагать, если он и дальше будет расти так же быстро, как и в материнской утробе, то обещает стать богатырем почище вас!
