Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Шашни со служанкой
Реджинальд заметил, что пролистал уже страниц тридцать из книги, оказавшейся у него в руках, так и не дав себе труда поинтересоваться названием и не поняв ни строчки из того, что успел пробежать глазами. Он закрыл книгу и только тут машинально взглянул на обложку. Это оказался Макиавелли, «Расуждения о состоянии войны и мира». Он покачал головой.
«Странное чтиво, – подумал он про себя. – Интересно, кому здесь может принадлежать эта книга?»
Он снова открыл первую страницу и прочел выведенное каллиграфическим почерком имя: «Мари де Сент-Андре».
Теперь изумление его уже не знало предела. Он никак не мог представить себе Мари, эту страстную возлюбленную, читающей труд столь серьезный и к тому же, прямо сказать, изрядно унылый и наводящий тоску, особенно на хорошенькую женщину. Сам он, к примеру, заскучал довольно быстро, хоть это, казалось, и было бы как нельзя более подходящее чтиво для дипломата, коим он был или за кого, во всяком случае, тщился себя выдавать.
Он с шумом захлопнул том и рассмеялся, снова представив себе Мари, задумчиво склонившейся над этими страницами, ведь он видел в ней только пылкую, страстную любовницу, самозабвенно отдающуюся ласкам мужчины.
Потом подумал про себя, что час уже поздний и Жюли, должно быть, уже не придет. Покачал головой, будто коря себя за недогадливость: будто он не знал, что прислуга никогда не понимает полунамеков! Как мог он вообразить, будто эта служаночка, ничтожная, но, по счастью, вполне удачно сложенная, поймет, что он имел в виду, когда говорил ей, что всегда оставляет дверь незапертой, когда один у себя в комнате?
Полно, лучше уж заснуть и увидеть во сне Луизу.
Медный подсвечник стоял рядом на столике. Он приподнялся в постели, оперся на локоть и уже совсем было собрался задуть свечу, но в тот момент послышался негромкий стук в дверь, и губы его растянулись в обычной насмешливой улыбке.
«Черт побери, – подумал он, – а эта крошка не такая уж дурочка! Хм… Подумать только! Если бы она пожелала меня слушать – а если разобраться, не вижу причин, почему бы ей меня и не послушаться, – из нее вполне мог бы выйти толк!..»
Он с минуту выждал, прежде чем крикнуть: «Войдите», но дверь уже стала медленно растворяться, а в открывшейся щели показалась лукавая, шаловливая мордочка Жюли.
В первый момент служанка несколько удивилась, обнаружив благородного кавалера в постели. И уж было инстинктивно попятилась назад, приготовившись уйти восвояси. Но тут он наконец решил нарушить молчание и приветливо произнес:
– Добрый вечер, крошка, да входите же…
– Прошу прощенья, сударь, – пробормотала она, – но мне показалось, будто меня кто-то позвал. Вот я и подумала, а вдруг вам что-нибудь понадобилось? Это ведь вы меня звали или, может, мне померещилось?..
Он приподнялся и уселся в постели. Тонкая рубашка всколыхнулась, подняв облако кружев и бледно-голубых ленточек, которые украшали ворот и указывали на его любимый цвет – тот, какой полагалось носить любящей его женщине.
– Думаю, красотка, вы слегка ослышались, – возразил он, – скорее всего, просто где-то поблизости пробежала хромая лошадь, вот и все. Да не стойте вы в дверях, подойдите же поближе! Сейчас мы с вами оседлаем эту лошадку, у нас ведь это недурно получается!
– Перво-наперво, – вполголоса проговорила она, – вы меня премного обяжете, если будете говорить потише. У генерала такой чуткий сон, он просыпается от малейшего шума, и боюсь, нынче ночью он и вовсе не сомкнет глаз из-за своей подагры. А комната его совсем неподалеку отсюда… Сказать вам, что я за это время узнала? К примеру, я узнала, что никогда не стоит слишком доверять красивым кавалерам. Вот так-то! Помнится, восемь лет назад вы ускакали от меня на своей хромой лошадке и даже не обернулись на прощанье! Будто прямо так уж спешили… Впрочем, видно, это у вас натура такая, время попусту не теряете!.. Так вот, а нынче вечером я узнала еще кое-что…
– Вот как? – изумился он, придвинувшись к ней поближе и указательным пальцем постучав по ее лбу. – Неужто в этой маленькой головке может помещаться столько всяких секретов?
Она слегка отодвинулась от него и продолжила свои откровения:
– Да-да, не извольте удивляться! И вот что я узнала: выходит, сперва хозяйка, потом служанка, а после служанки и кузина хозяйки… Хотела бы я знать, кто будет следующей? К вашему сведенью, у нас тут в доме живет еще пара-тройка очень соблазнительных негритянок, взять хоть, к примеру, Сефизу с Клематитой…
– Вы ревнуете, Жюли! – воскликнул он со смешком, чем-то напоминающим куриное кудахтанье. – Быть не может, да неужто вы и вправду ревнуете?.. Хотел бы я знать, и кто же это мог вбить вам в головку нелепую мысль, будто меня может всерьез заинтересовать этакая бесцветная особа, которая к тому же служит в доме гувернанткой при детях. Интересно, кто же это вам мог подать такую нелепую мысль?
– И неужто вы осмелитесь утверждать, будто и впрямь не находите в Луизе ровно никакой привлекательности?
Реджинальд вскинул над головой руки, кружева и ленты снова затрепыхались и разлетелись в стороны, делая его похожим на этакую взмахнувшую крылышками пушистую птицу, и возразил:
– Никакой привлекательности?! Но позвольте, Жюли, для меня нет ни одной женщины – ну, разве что какая-нибудь вечно хмурая брюзга, – которая была бы вовсе лишена для меня привлекательности… Да не будь на свете женщин, то и жизнь бы не стоила свеч! Черт побери! Неужто вы и вправду думаете, красоточка моя, будто Бог, создавая на этом свете мужчин и женщин, имел в виду какой-нибудь другой замысел, кроме как заставить их интересоваться друг другом? Ах, знаю-знаю, потом было это обгрызанное яблоко, этот запретный плод, вот это-то меня больше всего и огорчает! Ведь, не будь этого проклятого плода, нам не пришлось бы тяжко трудиться в поте лица, зарабатывая себе на жизнь, и, стало быть, у нас бы тогда оставалось куда больше времени, чтобы заниматься любовью…
– Любовью?! – презрительно процедила Жюли. – Тоже скажете, любовью! Да вы хоть знаете, что это такое?
– Боже праведный, что за вопрос, мне кажется, что с тех пор, как я начал этим заниматься, у меня уже накопился кое-какой опыт… А вы?
Жюли улыбнулась и беспомощно покачала головой.
– Ах, видно, правда ваша, сударь, – явно сдаваясь, промолвила она, – должно быть, так уж нам на роду написано, с намека понимать один другого!..
– Ну вот и славно! – довольно воскликнул Реджинальд. – Тогда придвигайтесь-ка ко мне поближе, нет-нет, еще поближе! Покажите-ка мне свою милую мордашку, моя прелестная камеристка…
Он сделал вид, будто собирается схватить ее за руку, но она снова увернулась и, отпрянув назад, добавила:
– Да нет, сударь! Вовсе я не ревную… Упаси меня Боже от этаких переживаний! Да и с чего бы мне, спрашивается, вас ревновать? Вы берете все, что подвернется по случаю, так ведь и сама я тоже не теряюсь, даю и беру, где Бог пошлет! Только вы бы поосторожней, а то генерал уже заметил ваши шуры-муры с Луизой.
Он пожал плечами, изображая крайнее недоумение.
– Боже праведный, Отец Небесный! Хотел бы я знать, что он там себе вообразил! Воистину, здесь, в тропиках, у всех не на шутку разыгрывается воображение! Я и Луиза?! Эта бедняжка, которая холодней, чем зимнее утро на одном из озер моей родной страны?! Да это же просто смех один!.. Ладно, а теперь расскажите-ка, что вы там еще услыхали.
– Тсс-с-с… Потише, сударь! Уж очень вы громко говорите! Не то генерал придет и спросит, с кем это вы здесь на ночь глядя беседуете, и тогда прощай моя репутация!
– Если он и вправду встревожится, я скажу, что привык говорить во сне. А дабы укрепить его в этом заблуждении, буду громко-прегромко всю ночь читать вслух вот эту скучнейшую книжицу…
И показал пальцем на труд Макиавелли.
– Ладно, только вы уж с ней поаккуратней, – заметила Жюли. – А то мадам Дюпарке бережет ее как зеницу ока!
Он окинул ее разгневанным взглядом.
– Уж не ждете ли вы, чтобы я вылез из постели и собственноручно раздел вас? – без всяких церемоний проговорил он. – Так вот, имейте в виду, Жюли, мне это совсем не по нутру!.. Все эти ваши женские одежки, все эти пуговки-крючочки для меня такая сложная штука, что отбивает потом всякую охоту. Мне всегда слишком не терпится. Кроме того, вы ведь как-никак камеристка, так что в некотором роде раздевание – это просто ваше прямое занятие!.. Ну будьте же умницей, а я пока приготовлю вам рядом местечко, прямо возле моего сердца… Идите-ка поскорей ко мне и расскажите все свои секреты, а я вам свои…
Реджинальд снова улегся. Он лежал, позабыв про Жюли и думая лишь о том, что она только что ему сообщила.
– А правда, хотел бы я знать, что же такое мог наговорить генерал насчет Луизы?
– Насчет вас с Луизой, – скидывая платье, уточнила субретка.
Она была совсем голая, ибо при этакой невыносимой жаре женщины здесь старались надевать на себя как можно меньше всякого белья, и слегка задрожала – не разберешь, то ли от прохлады, то ли от стыдливости. И сделала вид, будто торопится поскорее нырнуть в постель и занять заранее приготовленное для нее местечко. Но он, будто нарочно дразня ее, тут же подвинулся на постели и занял его сам. Ей пришлось обойти кругом кровать с намерением улечься с той стороны, где только что был кавалер, но тот со смехом снова повторил тот же самый маневр.
– Ах, если бы вы знали, как же я люблю глядеть на голеньких женщин, которые ищут убежища в моей постели! – признался он. – Будь моя воля, всю жизнь только и любовался бы женщинами, которые разгуливают по моей спальне в чем мать родила… Кстати, вы хоть дверь-то заперли?
Она вспомнила о своей оплошности, кинулась к двери и повернула ключ. Потом бегом вернулась и, не дав ему времени занять место, которое она себе облюбовала, проворно нырнула под одеяло, с безукоризненным мастерством изображая, будто вся так и дрожит от холода.
Она натянула одеяло до самого подбородка, стараясь как можно получше спрятаться. Реджинальд склонился над нею, заглянул ей прямо в глаза и зарылся носом в густую пену шелковистых волос. На лице его блуждала обычная насмешливая улыбка. Жюли почувствовала, как нежная, теплая рука скользнула по ногам, погладила бедра, потом поднялась до грудей и, на сей раз задержавшись подольше, крепкой хваткой стиснула их пальцами, и ее охватила дрожь – теперь уже не от холода и без всякого притворства.
– Задуйте свечи, – едва слышно попросила она.
– Одну минуточку, Жюли. Прежде повторите мне, прошу вас, что же все-таки сказал генерал…
Она бросила на него укоризненный взгляд. Тоже мне, нашел время и место, чтобы заводить разговоры про генерала!..
– Так вот, нынче вечером генерал вместе с мадам Дюпарке вышли прогуляться во двор замка. Обычно-то генерал гуляет один, а мадам поднимается вместе с Луизой, чтобы побыть с детьми и поцеловать их на ночь… Ну, и я тоже по случаю оказалась во дворе. Они-то меня не заметили и говорили между собой, ничуть не догадываясь, что кто-то может их слышать… Генерал как раз говорил про вас. Вот тут-то он и заметил, что у Луизы был очень заинтересованный вид, когда вы рассказывали что-то про Кромвеля и про Анну Австрийскую…
– Заинтересованный вид? Что значит – заинтересованный вид?
– Он сказал, слово в слово: «Не удивлюсь, если этот кавалер вскружил голову нашей милой крошке Луизе…» А мадам и отвечает: «Надо бы предостеречь ее от опрометчивых поступков! Этот человек не для нее…»
– Ах, вот как?! – весело воскликнул Реджинальд. – И это все?
– Нет, сударь, не все. Генерал, похоже, удивился. И спрашивает: «Вам что, не по душе этот благородный кавалер?»
– Ну и что же она ответила?
– А она ему и отвечает: «Вовсе нет. У него приятная наружность, хорошие манеры, и даже думаю, человек он умный и вполне здравомыслящий…»
– Ах, мадам Дюпарке мне просто льстит…
– Так-то оно так, да только она добавила: «…Однако он слишком много странствует по свету и, должно быть, привык к любовным похождениям… Да и по темпераменту он вовсе не подходит нашей кузине…» Думаю, уж мадам-то знала, о чем говорит!..
– Ах, вот как? – только и заметил в ответ Реджинальд, сделав вид, будто не понял намека.
– Тогда, – после несколько затянувшейся паузы снова продолжила Жюли, – генерал и говорит ей: «Но я заметил, милая Мари, что и кавалер тоже немало заинтересовался нашей кузиной. Он просто глаз с нее не сводил. У меня было такое впечатление, будто он едва обратил внимание на ваше присутствие… Что касается того, чтобы продать при посредничестве господина де Мобре Гренаду господину де Серийяку…» Уж не знаю, что он собирался про это сказать, потому что мадам тут же перебила его словами: «В любом случае, лучше уж продать этот остров кавалеру, чем майору Мерри Рулу. Возможно, в этом случае господин де Серийяк назначил бы господина де Мобре на Гренаде на какую-нибудь высокую должность. Да-да, поверьте, Жак, в известном смысле так было бы даже лучше, я не доверяю чужестранцам, которые изъявляют желание остаться у нас на Мартинике. И если бы господин де Мобре обосновался на Гренаде, мне было бы куда спокойней, да и Луизе не грозила бы никакая опасность…»
Кавалер покачал головой.
– Надо же! Подумать только! – удивленно проговорил он. – Выходит, здесь хотят от меня избавиться!
И весело рассмеялся. Мысли его унеслись далеко прочь от соблазнительного женского тела, что, дрожа от желания, лежало рядом с ним, – он полностью забыл о Жюли, которая всеми доступными ей ухищрениями пыталась напомнить кавалеру о своем присутствии. Он обдумывал новые замыслы, вычислял ходы, разрабатывал план действий.
Он долго оставался где-то далеко, погруженный в свои мысли, заинтригованная же служанка не осмеливалась даже словом прервать затянувшееся молчание. Наконец он выкинул из головы все заботы и снова склонился над нею.
Несколько часов спустя, не дожидаясь, пока забрезжит рассвет, одетый в дорожное платье генерал Дюпарке вышел из замка, в одиночестве направился к конюшням и собственноручно оседлал свою лошадь.
Весь Замок На Горе казался объятым глубоким сном.
Жак никак не мог знать, что все три обитающие в доме белые женщины всю ночь так и не смогли сомкнуть глаз – все три поглощенные мыслями об одном и том же мужчине… Мари, мучимая дурными предчувствиями, разрываясь между влечением сердца и голосом рассудка. Луиза, вся в воспоминаниях о прекрасном кавалере, который взволновал ее до самых сокровенных глубин девственного естества… И наконец, Жюли, которая из всех троих выбрала самую приятную роль.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Урок живописи на пленэре
Вся напряженная как струна, Мари смотрела вслед двум удаляющимся верхом фигурам. Они ехали не торопясь и не понукая лошадей. Он улыбаясь, она – кивая головою в знак полного согласия…
Всадники выехали из главных ворот замка и направились по дороге, ведущей к Сен-Пьеру, которая сразу делала крутой поворот, и фигуры тотчас исчезли, сделавшись невидимыми для глаз Мари.
Она все еще была в таком ошеломлении от того, каким манером все «это» случилось, что не могла ни пошевельнуться, ни произнести ни единого слова. У нее было такое ощущение, будто ее оглушили. В голове, словно удары молотка, стучали два имени: «Ред-жи-нальд, Лу-и-за!.. Ред-жи-нальд-Лу-и-за-Ред-жи-нальд-Лу-и-за!..»
Она прислушалась, но всадники были уже так далеко, что до замка не долетал даже топот копыт. Потом приложила руку ко лбу, будто отгоняя какое-то наваждение, и пробормотала: «Да нет, не может быть! Должно быть, мне все это снится! Луиза?! Луиза, такая незаметная, такая вялая, такая никакая, будто ее и вовсе не было на свете!.. Что же вдруг так ее изменило? Кто мог так свести ее с ума?..»
Она присела, ибо более не могла держаться на ногах, и снова мысленно пережила все утренние события.
Увидела, как довольно поздно спустился кавалер де Мобре, нарядный, веселый, с игривой улыбкой на устах. Уверенным шагом направился прямо к ней, взял за руку и приложился к ней губами. Потом тут же поинтересовался:
– А что, генерал уже уехал? Стало быть, это его лошадь я слышал нынче ночью? Я не спал. А вы, мадам?
Она обратила к нему все еще искаженное тревогами лицо.
– Разве не видно, что я дурно спала этой ночью? – ответила она вопросом.
И тут же в комнате появилась Луиза, только вид у нее был не такой постный и унылый, как обычно, а на тонких бледных губах даже играла какая-то блаженная улыбка. В одной руке Луиза держала хлыст.
– Кузина, – как ни в чем не бывало обратилась она к ней, – не соблаговолите ли вы одолжить мне свою лошадь и свой хлыст? Мы с кавалером уговорились проехаться верхом. Он пообещал обучить меня началам живописи. Вы ведь знаете, как я люблю это искусство!
В тот момент Реджинальд снова подошел к Мари и посмотрел ей прямо в глаза.
– Мадемуазель де Франсийон, – проговорил он, – поведала мне, что здесь в окрестностях есть одно удивительное место. Кажется, это где-то на склоне холма, который, если мне не изменяет память, называется Морн-Фюме – Дымящийся холм, так вот оттуда открывается поразительный вид на бухту Сен-Пьера во всем ее несравненном великолепии и в то же время весьма живописно смотрится Замок На Горе…
Мари смотрела на них слегка расширенными от удивления глазами и растерянно молчала, думая про себя, не мерещится ли ей все это, неужели Луиза, которая, даже гуляя с маленьким Жаком, сроду не покидала пределов имения, и вправду настолько хорошо знает эти места, что в состоянии проводить туда кавалера.
Реджинальд же, вздохнув, с самым непринужденным видом как ни в чем не бывало добавил:
– Мы вернемся к обеду. А потом, мадам, если вы позволите, мне хотелось бы заняться вашим портретом…
Теперь они были уже далеко отсюда. И само их отсутствие служило лишним доказательством, что все это было явью. Но как, когда умудрились они уговориться об этой прогулке наедине? Ведь в лучшем случае они могли обменяться лишь парой слов за столом, прикоснуться друг к другу руками при знакомстве и прощании – вот и все. Когда же они еще могли встретиться? Когда смогли остаться наедине, договориться об этом побеге – ибо эта прогулка выглядела как настоящий побег!
Мари начала опасаться самого худшего! Чем занималась Луиза этой ночью? Нет!.. Положительно, она отказывалась понимать, как кавалер с мадемуазель де Франсийон умудрились в такой короткий срок не только придумать эту уловку, но и привести ее в исполнение.
На самом же деле все было очень просто. Реджинальд поджидал, пока Луиза выйдет из своей комнаты. И, услыхав ее шаги, тотчас же появился в коридоре, пренебрегая всеми правилами этикета, взял ее за плечи и проговорил:
– Ступайте быстро и собирайтесь в путь. Уверен, вы знаете какой-нибудь восхитительный вид на склоне Морн-Фюме. Мы с вами отправляемся туда. Я уже приготовил свои карандаши и пастель… Так что нынче же я намерен дать вам первый урок живописи.
Бедная гувернантка, которая не спала всю ночь, снова и снова думая о том, что говорил ей намедни Мобре, чувствовала себя, будто попала в какую-то волшебную сказку. И тут же подчинилась, не слишком раздумывая о том, что делает. Она уже не видела никого вокруг, кроме Реджинальда, слышала только его голос, грезила только о его улыбке!
В досаде Мари вернулась к себе в комнату. Голова нестерпимо болела. Такое впечатление, будто она стала вдвое тяжелее. Она не знала, кого винить за свои страдания, но все ее раздражение, весь гнев обрушились на двоих заговорщиков.
«Значит, вот она какая, – думала она про себя, – наша маленькая тихоня, наша недотрога! Кто бы мог подумать, что она способна на этакие проделки! А ведь как ловко изображала из себя неприступную, бесчувственную ледышку! Вечно с постной миной, сроду шутке не улыбнется. Вроде мужчины ее вовсе даже и не волнуют! Ах, Жак сразу разгадал ее игру, я же насквозь вижу, что на уме у Реджинальда!»
Потом, будто пытаясь найти мотивы для гнева более благородного свойства, добавила: «И так внезапно покинуть маленького Жака! Бедное дитя!.. А мы-то так доверяли этой девице!..»
Она простерла руки к небесам, будто призывая Бога покарать вероломных, и воскликнула:
– А этот кавалер, что ему здесь нужно, зачем он снова вернулся в этот дом? Готова биться об заклад, он ведет себя таким манером нарочно, чтобы посильнее насолить мне!.. Эта его вечная усмешка!.. Вечная презрительная усмешка!.. Когда-нибудь я не выдержу и влеплю ему пощечину! Он понял, что его гнусные замыслы провалились, и решил отыграться на этой убогой идиотке! И она его слушает, она верит его словам! А он просто хочет вызвать у меня ревность! Вот и все! Это же ясно как Божий день, вызвать мою ревность – вот и все, чего он добивается! Затеял игру, а страдать, расплачиваться за все придется бедняжке Луизе…
Она изобразила глубокий вздох и пробормотала:
– Ах, бедная Луиза!..
Такой ход мыслей, похоже, несколько утешил и успокоил ее, правда, в голову сразу пришла мысль о столь вероломно покинутом малыше Жаке, который, возможно, в этот момент нуждается в ее присутствии. Она страстно любила сына, и особенно за то будущее, что ждало его впереди, – ей уже виделся на его юном лобике отблеск короны, ведь он законный наследник Дюпарке! И тоже, как отец, станет генералом!
Она поспешно направилась к двери и только было взялась за ручку, как вдруг в голове молнией пронеслась мысль – даже не мысль, а какая-то смутная, продиктованная наитием догадка.
И все ее спокойствие, вся уверенность вмиг рассеялись как дым.
А все дело было просто в том, что она только что воскресила в памяти дорогу, где, судя по всему, были в этот час Реджинальд с Луизой. Это была та же самая дорога, по которой однажды, в незабываемый для нее день, ехали они вместе с силачом Лефором – в тот день, когда она отдалась Лефору в обмен на его безоглядную преданность ей телом и душою! И внезапно перед глазами у нее встал Реджинальд, обнимающий Луизу там же, где лежали они некогда с бывшим пиратом, где она заключила с ним этот почти дьявольский союз, благодаря которому в конце концов Дюпарке смог вновь обрести свободу!
Теперь она уже более не думала о Луизе. Ведь если разобраться, Луиза во всей этой истории – не более чем сообщница искушенного соблазнителя! Ах, Луиза, бедняжка, она ни в чем не виновата! Ее просто подобрали, потому что она оказалась здесь, под рукой, чтобы отомстить, причинить боль другой женщине, которой не могут простить отказа!
Снедаемая муками ревности, Мари почувствовала, как все то, что, не прошло и минуты, со всей искренностью принимала она за ненависть и презрение, вдруг куда-то улетучилось, уступив место переживаниям совсем иного свойства. Она почувствовала себя совершенно безоружной, вся во власти душераздирающей боли в груди – где-то там тревожно билось раненое сердце.
И она снова и снова повторяла: «Ах, Реджинальд! Реджинальд!..»
И все, что она хотела ему высказать, все уроки, что хотела преподать, – короче, все ее мстительные замыслы сразу превратились всего лишь в благие пожелания, которые в тот момент уже более не казались ей осуществимыми. Хорошо, пусть она решила, что никогда не будет принадлежать ему вновь… Но, в таком случае, почему Луиза, а не она, чем Луиза лучше ее? Ради чего?! Ради чего должна она с негодованием отказываться нынче от того, чем с таким восторгом наслаждалась несколько лет назад, почему должна отрекаться от любви, которой предавались они некогда без всяких задних мыслей, не говоря друг другу никаких высокопарных слов и не связывая себя никакими обещаниями? Да, почему считать теперь дурным, предосудительным то, что казалось ей вполне естественным и нормальным восемь лет назад?
Неужели дети, которых родила она за эти годы, непоправимо изменили то, что зародилось тогда между ними?
И потом, не судьба ли – или, может, рок – снова свела их друг с другом?
Мари была готова согласиться с чем угодно, только бы не представлять себе Реджинальда в объятьях другой женщины – пусть даже этой женщиной окажется бесцветная Луиза…
Когда они выезжали из главных ворот замка, Реджинальд де Мобре неимоверным усилием воли заставил себя не обернуться назад, чтобы проверить, следит ли за ними Мари. Ведь допусти он такую неосмотрительность, уговаривал он себя, сразу же пойдут насмарку все преимущества, каких удалось ему добиться так быстро и с такой виртуозной сноровкой, каких и сам не мог ожидать.
Луиза в полном ошеломлении оттого, что оказалась за воротами замка, и к тому же бок о бок с прекрасным кавалером, который произвел на нее такое неизгладимое впечатление накануне, не смела верить ни ушам своим, ни глазам. Этакая маленькая девочка, получившая в подарок первую в жизни куклу и теперь уже не имевшая более никаких иных желаний, она с блаженной улыбкой на устах кивком головы соглашалась со всем, что бы он ни сказал.
Слов нет, поначалу Реджинальд испытывал нечто вроде радости, смешанной с презрением, обнаружив столь беззащитное простодушие, делающее это невинное создание слишком легкой игрушкой в его опытных, искушенных руках… Но чем больше он глядел на нее, тем больше находил очарования – в этой складной фигурке, в этом бледном личике, к чьему цвету так шел скромный, едва ощутимый запах ее духов.
Не успели они выехать за поворот дороги, за которым они уже были скрыты от глаз Мари, как он, тут же подстегнув свою лошадь, поравнялся с мадемуазель де Франсийон, поскакал рядом с ней и, склонившись прямо к ее уху, проговорил:
– Не знаю, рассказывала ли вам ваша кузина, что я посещал некогда самых прославленных художников французской и итальянской школы. Я далек от мысли утверждать, будто это сильно умножило мои таланты. Я скромен и знаю, чего стою как художник. Мне известно, что основное достоинство моих работ в их исторической достоверности, какую я всегда стараюсь отразить в них.
Время от времени она бросала на него многозначительные взгляды, но он пока не решался читать в них больше, чем просто восхищение.
Нет, она не была кокеткой, в ней не было ни малейших способностей к тонким любовным уловкам – того врожденного дара, каким природа наделяет почти всех женщин. В ней было слишком много безыскусной невинности, чтобы внимание ее могло показаться хоть капельку назойливым… И неожиданно ему в голову закрался вопрос: а стал ли бы он продолжать эту игру, не будь здесь Мари? Стоит ли она свеч? Какие радости сможет он извлечь для себя из этого неопытного создания, почти девочки? Какое удовольствие может доставить мужчине вроде него, который вечно спешит и привык сразу идти к цели, приобщение к плотским утехам этой маленькой наивной девственницы?
Кроме того, следовало остерегаться генерала, который уже что-то заподозрил!..
– Да-да, – продолжил он, – самые прославленные французские живописцы. Странно, что ваша кузина ничего не говорила вам об этом. Никола Пуссен, Миньяр, Лебрен, Клод Желе, прозванный Ле Лорреном, Эсташ ле Сюер…
Он произносил имена, которые ровно ничего не говорили девушке, но она не сомневалась, что, должно быть, это и вправду величайшие художники, ведь так утверждает кавалер, и к тому же он с ними знаком!
– Так вот, – заметил он, – если бы вы знали, что за жизнь ведут эти люди. Большинству из них пришлось пережить весьма тяжелые времена. Порой у них даже не хватало денег, чтобы каждый день обеспечить себя пищей, ведь талант их еще не был признан и никто не покупал у них картин. В общем, почти все они подолгу жили в нищете… Увы!.. Художнику нужно добиться заслуженного признания, чтобы произведения его стали в хорошей цене у иноземцев.
Она слушала его, затаив дыхание. У нее не было других желаний, только чувствовать это радостное восхищение. Когда лошадь ее заметно обогнала лошадь Реджинальда, кавалер с удовольствием любовался ее тонкой, стройной талией, такой гибкой, что она покачивалась при малейшем движении, создавая полное впечатление, будто грациозное тело девушки составляет неразделимое целое с крупом скачущей лошади. Он видел, как из-под высокой, слегка сдвинутой набекрень, открывая взору густую шевелюру, украшенной плюмажами шляпы выбивались золотистые кольца, перевиваясь друг с другом, они создавали причудливый узор, похожий на орнамент скульптуры в стиле барокко.
Он слегка пришпорил коня, без труда нагнал Луизу и положил руку на круп ее лошади.
– Вот все, – проговорил он ей, – что я хотел вам сказать, чтобы вы поняли причины, по каким нам с вами надлежит стать друзьями… Понимаете ли вы, что я подразумевал под этим словом? Быть друзьями означает, что, коли уж мы с вами оба занимаемся живописью, то ничто не должно становиться между нами, разделять нас, стеснять или сдерживать наше вдохновение. Мы с вами, мужчина и женщина, должны стать лишь двумя душами, устремленными к поискам прекрасного… Поняли ли вы меня? Согласны ли со мною?
– Да, вы правы, – согласилась она.
Хотя на самом деле она ровно ничего не поняла. Просто все, что бы ни говорил Реджинальд, и все, что бы он ни делал, неизбежно, по определению, должно было быть правильно и прекрасно. Она уже слепо доверилась его воле.
– В таком случае, – продолжил он, – оба мы с вами будем чувствовать себя совершенно свободными и между нами не должно возникать и тени сомнений или недомолвок. Нам не пристало искать скрытого смысла в наших словах. И если Реджинальд де Мобре возьмет за руку Луизу де Франсийон, то никто не вправе сказать, будто в этом может крыться что-нибудь более предосудительное, чем в соприкосновении моей пастели, бок о бок лежащих в одной и той же коробке!.. Ну так что, договорились? – переспросил он еще раз, дав ей время подумать.
И так же машинально, не испытывая ни малейшего желания подвергнуть его слова хоть малейшему сомнению, она снова покорно согласилась.
Он был в восторге. С этой минуты для него не осталось никаких запретов – отныне все ему дозволено. Теперь он сможет допускать с ней любые вольности, а вздумай она оказать хоть малейшее сопротивление – ничто не помешает ему отнести это на счет свободы, какая Подобает между людьми, посвятившими себя служению искусству, и напомнить ей об условиях заключенного между ними уговора.
Они спускались в сторону Сен-Пьера, в этом месте от основной дороги неожиданно ответвлялась тропинка. Она вела к холму Морн-Фюме, это была та самая тропинка, по которой поехала Мари в тот памятный день, когда она приручила Лефора.
Когда молчание несколько затянулось, он снова заговорил:
– Художникам надобно относиться с недоверием к академическим вкусам. Ведь академический вкус – это всего лишь манера, которую перенимают у тех, кто уже одержал верх, добился успеха и завладел умами. Слов нет, академии весьма полезны, чтобы основывать школы учеников, особенно когда те, кто их возглавляет, наделены истинным чувством прекрасного… Но если у этих учителей посредственный вкус, если манера, в какой они работают, бесплодна, прилизана, если фигуры на ней неестественно гримасничают, вместо того чтобы выражать настоящие человеческие чувства, если натюрморты их порой напоминают разложенные напоказ товары, тогда ученики, порабощенные стремлением подражать или желанием угодить этакому дурному маэстро, окончательно теряют чувство проникновения в саму натуру, в прекрасное.
