Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)
Робер Гайяр
Мари Антильская
Книга вторая
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
В отсутствие генерала
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Правосудие с Господом и без оного
Голос судьи Фурнье прозвучал в гробовой тишине:
– Именем закона суд постановляет: признать подсудимых Фоветта, Рюскена, Дюверже, Лапотта и Седри, обвиняемых в бунте против законной власти, виновными в оскорблении его величества и подстрекательстве к мятежу, который стоил человеческих жизней и более десяти тысяч ливров убытков вследствие грабежей и пожаров, а потому будут препровождены из зала суда к месту заключения, а оттуда к месту казни, где и будут подвергнуты расстрелу из ружей до тех пор, пока не наступит смерть подсудимых. Да сжалится Господь в своем бесконечном милосердии над вашими заблудшими душами!
Ив Лефор поискал глазами капитана Байарделя. Он сам требовал от губернатора столь безжалостного приговора, однако до последнего момента, видя слабость выдвигаемых против подсудимых обвинений, не верил, что судья с таким усердием подчинится указаниям свыше.
Байардель довольно улыбался. Лефор тоже скривил губы в легкой ухмылке и, поскольку ничего уже более не удерживало его в этой зале, приготовился было выйти вон.
Однако пробраться к дверям было не так-то просто. Суд над мятежниками привлек немало любопытных. На него съехались колонисты из Бас-Пуэнта, Фон-Капо и даже из Диамана. Но все-таки добрую половину присутствующих составляли щегольски разряженные обитатели Сен-Пьера, прибывшие в сопровождении своих рабов. Правда, зала суда оказалась слишком тесной, и им пришлось поджидать хозяев на улице. Там же, перед охраняемым конной стражей входом, выстроился и десяток экипажей.
Никто не ожидал столь сурового приговора. Так что после минутного оцепенения люди словно вдруг осознали содеянную на их глазах несправедливость, и по толпе пронесся какой-то невнятный ропот.
Несколько человек покинули залу. За ними последовал и Ив, к которому не замедлил присоединиться капитан Байардель.
– Что ж, дружище! – заметил капитан. – Похоже, мы неплохо потрудились для короля и нашего губернатора.
– Напрасно вы так расхвастались, господа! – прозвучал за их спинами чей-то голос, заставивший резко обернуться.
Они узнали Лесажа.
– Это почему же, сударь, позвольте вас спросить? – поинтересовался Ив.
– Да потому, что этот приговор только окончательно посеет страх и панику на нашем острове! Клянусь честью, Бофора с его бандой здесь все-таки боялись куда меньше, чем этакого, с позволения сказать, правосудия, которое теперь входит в моду в наших краях!
– Вы совершенно правы, сударь, – вмешался кто-то, услыхав их разговор и подойдя к ним поближе.
Это был Лафонтен. Он еще раз повторил:
– Да-да, Лесаж, вы совершенно правы… Вот теперь здесь собираются казнить этих пятерых несчастных, чья вина даже не была доказана! Все обвинение построено на одних подозрениях, и ничто не вызывает больше сомнений, чем их связи с шайкой Бофора! Неужели мало оказалось невинных, перебитых в форте в тот скорбный день, который вряд ли кому-нибудь из нас суждено забыть!
– Господа! – с горящими глазами воскликнул Лефор. – Сдается мне, вы совсем запамятовали, о ком говорите и где позволяете себе вести подобные речи! Уверен, даже эти бедняги никогда не произносили столь опасных слов, а ведь это все равно будет стоить им жизни! Здесь есть над чем поразмыслить, не так ли?!
– Это что, угроза? Вы имеете наглость угрожать нам? – возмутился Лафонтен. – Будто мы не доказали своей верности королю, когда протянули вам руку помощи!
– Ах, сударь! – снова взялся за свое Лефор. – Жизнь научила меня не слишком-то доверять людям!.. Сдается мне, вы придаете чересчур уж большое значение одному выстрелу из пистолета, который к тому же не стоил вам ни малейшего риска!
Лафонтен пожал плечами, взял под руку Лесажа и повлек его к дверям, даже кивком головы не удостоив бывшего пирата.
Оставшись одни, Лефор и Байардель обменялись недоуменными взглядами.
– Ну и дела! – бросил капитан. – Если и дальше так пойдет, то, боюсь, именно мы-то в конце концов и окажемся в дураках!
– Положитесь на меня, дружище! – ответил Лефор. – Уж я-то знаю этих людей куда лучше, чем вы думаете! И теперь они знают, на что я способен! Мне даже кажется, что после всего этого нас с вами будут только еще больше уважать и бояться…
– Как бы там ни было, но дело сделано, а это самое главное… – задумчиво проговорил Байардель.
– А вот тут-то, дружище, вы глубоко заблуждаетесь… Мне даже сдается, что все еще только начинается. Ну ничего, дьявол меня забери, если я самолично не доведу это дело до конца! И не как-нибудь, а по-своему!..
Капитан было открыл рот, собираясь что-то возразить в ответ, но ему помешал вдруг зазвучавший голос судьи Фурнье.
Он вызывал колониста Валуа, что из Морн-Вера, и тот ответил, что находится в зале.
– Присутствует ли в зале также и отец Фовель? – снова выкрикнул судья.
– Отец Фовель?! – изумленно переспросил Лефор.
Отец Фовель вышел вперед и, позвякивая своими четками, отвесил поклон судье.
– Святой отец, – обратился к нему судья, – вы подтверждаете, что обнаружили негритянку Клелию, рабыню присутствующего здесь почтенного господина Валуа, и разоблачили преступную связь, в какой находились хозяин и это жалкое создание?
Негритянка Клелия, только что вошедшая в залу с орущим ребенком на руках, весело смеялась, сверкая зубами и ничуть, похоже, не страшась той участи, какая могла быть ей уготована; дите с новой силой залилось плачем. Что же до колониста Валуа, то тот, казалось, относился ко всему происходящему с таким невозмутимым безразличием, будто это его и вовсе не касалось.
– Я обвиняю этого плантатора! – произнес монах-францисканец. – Да, я обвиняю этого плантатора в том, что он является отцом цветного ребенка, которого вы видите на руках этой негритянки. В доказательство своих слов я имею заявить следующее: примерно с год назад случилось мне делать объезд своего прихода и просить приюта в доме колониста – господина Валуа. Я оставался у него два дня и две ночи и имел возможность собственными глазами, сам того ничуть не желая, убедиться не только в преступной связи между хозяином и рабыней, но также и в том, что супруга упомянутого плантатора, без конца рыдая у меня на груди, призналась мне, что предпочла бы лишиться этой негритянки и двух тысяч фунтов сахару в придачу, которые пришлось бы заплатить как штраф за подобное преступление, чем и дальше видеть мужа в объятиях этого жалкого созданья и во власти демона сладострастья!
Клелия с новой силою расхохоталась. Валуа же ограничился тем, что недоуменно пожал плечами.
– Вы отдаете себе отчет, чем рискуете, сударь? Отец Фовель уже упомянул здесь о двух тысячах фунтов сахару штрафа, но, полагаю, вам известно, что помимо того закон еще требует, чтобы негритянка вместе с дитем были конфискованы в пользу лазарета без всякого права их выкупа? Вы слышали обвинение, которое было только что выдвинуто против вас. Что вы имеете сказать в свое оправдание?
– Господин судья, – заявил на то колонист, – этот человек, которого можно считать духовным лицом разве что только по сутане, да и то сказать, уже одним этим он совершает кощунственное святотатство, и вправду примерно год назад оказался в моем доме. Он ел мой маис, пил мое вино и мой ром куда охотней, чем того требуют известная умеренность и воздержание его ордена! Но, похоже, моего рома ему оказалось мало, ибо для удовлетворения своих преступных вожделений ему понадобились еще и мои негритянки! Они жаловались мне на его домогательства! Но тщетно! Все это не помешало развратному монаху обрюхатить эту несчастную, которую он обвиняет ныне в преступлении, соучастником какого я якобы являюсь, тогда как совершил его он один, и к тому же насильственным образом!
Судья стукнул кулаком по столу.
– А что говорит на это сама негритянка?
– Ответь! – приказал ей хозяин. – Повтори судье то, что ты рассказывала мне…
– Ета рибенак атец Фовель… Он и атец Фовель пахож как два капля вада! Вы только поглядеть, люди добры!
Монах был вне себя от ярости. Байардель с Лефором звонко похлопывали себя по ляжкам, рабыня же тем временем снова взялась за свое:
– Ну, дай же улыбка свой папаш! Смотри, вон он, твой пап… твой добрый папаш!
– Ладно, – произнес судья. – В таком случае, не можете ли вы рассказать нам, как все это случилось?
Он обернулся к Валуа, тот ответил:
– Сам я при этом не присутствовал. Ибо случись я там, господин судья, то, при всем почтении к серой сутане этого монаха, непременно положил бы конец подобному безобразию. Мне хочется, чтобы вы выслушали мою рабыню… Ну же, Клелия, говори! Расскажи, как обрюхатил тебя этот монах!
– Ай-ай-ай!.. – залепетала Клелия на какой-то детской тарабарщине. – Атец пришел ночь моя и хател дать моя крещение… Моя не хател крещение ночь… Тогда его сказал бедный Клелия, что бедный Клелия гареть агонь! «Если не хатишь, дай мне целавай», – сказал атец Фовель… И Клелия, чтоб не гареть живая, дал ему целавай!
– Послушайте, мессир Валуа! – обратился к нему судья. – Мы же с вами оба прекрасно знаем, что от таких вещей дети не рождаются! К тому же, откровенно говоря, я не вижу в этом поцелуе ничего предосудительного!..
– Ай-ай-ай!.. – продолжила негритянка. – На другой ночь атец Фовель апять пришел хижина… Сказал бедный Клелия: у него с собой есть аблатка и бедный Клелия может папасть рай…
– Ну и дальше-то что?
– А патом его крестить моя аблатка живот… Добрый атец Фовель гаварил пра тибя, Иисус… И вот он, Иисус, который гаварил тагда добрый атец Фовель!.. Дай же улыбка своей папаш Фовель! Эй, Иисус!..
– Клянусь вам именем самого Господа! – воскликнул монах, не в силах более сдержать гнева. – Заклинаю вас, господин судья, принять во внимание, что я принял священный обет!
– Но послушайте, черт меня побери, должен же у этого ребенка быть хоть какой-то отец! А раз ребенок цветной, стало быть, отец у него белый! Если слушать вас, святой отец, то я должен осудить хозяина этой рабыни, но если верить ему и этой негритянке, то штраф две тысячи фунтов сахару придется уплатить вам! Не могу же я осудить вас обоих вместе и дать этому ребенку сразу двух отцов?!
– Тысяча чертей! – воскликнул Ив, наклонившись к уху капитана. – Никогда еще наш веселый монах не заставлял меня так весело смеяться, и, надеюсь, это ему зачтется, когда настанет день последнего суда! Только добрые люди могут попасть в подобную переделку! Вот к чему приводит чрезмерное усердие! Пусть это послужит вам хорошим уроком, Байардель! Своей охотой за виновными в таких преступных связях отец Фовель принес казне не меньше пятисот тысяч ливров! И вот теперь, смотрите, как дорого он за все это расплатится! Уж кому-кому, а ему никак не простят излишнего усердия, с каким он пытался блюсти местные нравы! И тут, можете мне поверить, Господь бросит его на произвол судьбы!
– Эх, дружище! – каким-то глухим голосом ответил ему Байардель. – Все это наводит меня на мысли о нашей с вами участи… Ведь и мы тоже можем дорого заплатить за свое усердие!
– Есть ли здесь кто-нибудь, – громким голосом обратился к зале судья, – кто мог бы засвидетельствовать благонравие этого монаха? Или подтвердить, что это грешник, который не прочь половить рыбку в мутной водице?
– Я! – вскричал тут же Ив Лефор. – Весь последний месяц мы с ним каждый Божий день только и делали, что вместе ловили рыбку в этой самой водице, а те, кто знает Ива Лефора, могут подтвердить, что на всем острове не сыскать рыбака по этой части лучше, чем он! И все-гаки этому благочестивому монаху, господин судья, удалось обскакать даже меня, и с моей стороны было бы несправедливо и даже бессовестно не засвидетельствовать перед судом это досадное для меня обстоятельство.
– Ради всего святого! – с ликующим видом воскликнул Валуа. – Господин судья, вы ведь истинный христианин, так прошу вас, заставьте же явиться перед судом всех, кто хорошо знает этого монаха!
Однако в этот момент Клелии, у которой уже никто ничего более не спрашивал, тоже снова захотелось вставить свое словечко:
– Ай, да неужто все белый господины сам не видеть, как мой Иисус пахож на наш атец папаш Фовель…
– Все! – заорал потерявший терпение судья. – Хватит! С меня довольно! Суд постановляет, что негритянка Клелия возвращается к своему хозяину и остается у него до тех пор, пока у нас не появится более достоверных сведений. А вам, святой отец, я убедительно советую обзавестись доказательствами своих голословных заявлений!
Судья ударил кулаком по столу и встал. Побагровев от стыда и гнева, францисканец направился к выходу.
– Эй, святой отец! – окликнул его Лефор. – Стоит ли так волноваться! Ведь если Господь Бог благословляет большие семейства, то, должно быть, его не так уж трогает их дальнейшая участь!
Монах уже прошел мимо него. Он обернулся, сделал несколько шагов назад, подошел к верзиле вплотную и, задрав голову, вперился в него взглядом.
– Сын мой, – промолвил он с печальным вздохом и притворной кротостью, – я с каждым разом все меньше понимаю, кто же вы такой на самом деле! И меня бы ничуть не удивило, узнай я, что в вас есть частица самого дьявола! Вы плохо кончите, сын мой, попомните мои слова, гореть вам в геенне огненной!
И с этими словами поспешно удалился, оставив силача заливаться веселым смехом.
– Что ж, дружище Лефор, пора и нам восвояси, – обратился к нему Байардель. – Только куда бы нам податься? Похоже, таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся» была бы нам…
– Не так скоро! – возразил Ив. – По правде говоря, монах вполне заслужил, чтобы поддержать его в трудную минуту! Так что хочешь не хочешь, а придется мне немного заняться его судьбой… Кроме того, мне надо уладить еще кое-какие делишки!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
Любопытные последствия одного судебного разбирательства
Мари тщательно укладывала в замысловатую прическу свои длинные волосы, когда ей послышался стук копыт по каменным плиткам двора. Она наскоро, одним движением гребня, зачесала наверх последние пряди и тут же поспешила к окну.
Уж не Жюли ли это, подумала она, уже вернулась из Сен-Пьера с новостями о суде над мятежниками? Однако не увидела во дворе никого, кроме Кенка, который чистил скребницей лошадь генерала движениями столь медленными и размеренными, что, казалось, он делал это нарочно.
Почувствовав, что на него смотрят, Кенка поднял голову к окну и, заметив свою госпожу, послал ей улыбку, в которой сквозили покорность и смирение.
Она часто испытывала сострадание к этому существу, чью историю рассказал ей когда-то Дюпарке. Ей было известно, как поднял он бунт на корабле, который вез его из Африки, как удалось ему освободить из оков свою жену и как он бросил ее в море на съедение акулам, предпочитая видеть ее скорее мертвой, чем рабыней. С тех пор ее не покидало ощущение, будто она читает в его взгляде тоску. Порой ей случалось замечать, как он бросал работу и напряженно всматривался в далекую линию морского горизонта. Может, в те мгновения он думал о своей родной земле, о детях, которые у него там были, с которыми его так жестоко разлучили и которых ему уже никогда более не суждено увидеть вновь, о той, кого он с таким жестоким мужеством принес тогда в жертву?..
Конечно, ей было жаль его, и все-таки достаточно ему было подойти к ней поближе, как она, почувствовав исходящий от его тела какой-то звериный запах, испытывала отвращение сродни тому, что внушали ей всякие рептилии, которыми буквально кишели окрестности Замка На Горе и к чьему соседству она никак не могла привыкнуть.
Однако порою этот дикий, звериный запах, этот липкий пот, которым, казалось, насквозь пропиталось все его тело, пробуждали в ней острое, до дрожи, вожделение.
Она корила себя за эти чувства, но ничего не могла с собой поделать. Ее переполняло чувство вины, ведь подобные отношения между хозяевами и рабами осуждались и сурово наказывались. Поэтому она пыталась, как могла, бороться с собой, втайне страшась, со дня отъезда кавалера Реджинальда де Мобре, податливости собственного тела, безудержности своих плотских вожделений. Потом ей пришло в голову, что, должно быть, ей просто во вред слишком часто видеть перед собою это тело, пусть даже черное, совершенно нагое, голое, без единого волоска на груди, столь ладно скроенное и дышащее такой несокрушимой мужской силой.
Она приказала Кенка прикрыть наготу хотя бы теми лохмотьями, которые у него были. Понял ли он ее? Ведь так часто, когда она пыталась что-нибудь ему объяснить, он в ответ согласно кивал головой, хотя явно не понимал ни слова! И в этот раз приказание ее осталось, так сказать, мертвой буквою. Кенка так и оставался голым. Да и то сказать, конечно, так было сподручней выполнять отведенные ему тяжелые работы.
Увидев обращенную к ней улыбку, она ощутила желание немедленно отвернуться, уйти прочь к себе в спальню, смутно догадываясь, что если замешкается перед окном, то снова окажется во власти своих плотских грез, представляя себя в объятьях того, кого запрещают ей разум, закон и природа.
Однако у нее не хватило сил тотчас же отойти от окна. Он продолжал чистить скребком лошадь все с той же размеренной медлительностью движений и тем проворством, которое позволяло нещадно палящее солнце, чьим лучам было открыто все его обнаженное тело.
Она догадалась о силе своего возбуждения по тому, как затрепетали, напряглись ее груди, как участилось, сделалось прерывистым дыхание. Она спросила себя, как такой мужчина, как Кенка, может более года жить в полном воздержании. Почему ей ни разу не случалось заметить в нем ни малейших признаков плотского возбуждения, даже после самых тяжелых работ, в минуты особой усталости, когда напряженные до предела нервы уже не поддаются никакому контролю и действуют лишь под влиянием бессознательных инстинктов.
Кенка вновь вернулся к своему занятию и уже более не обращал на нее никакого внимания. Машинальными движениями он все водил и водил скребком по лошадиной спине. Такая невозмутимость раздосадовала молодую женщину. Он напоминал ей статую из черного дерева, формы которой постоянно менялись, неизменно оставаясь совершенными. Она почувствовала, как в ней поднимается непонятный гнев.
– Кенка! – закричала она. – Сколько раз тебе говорить, чтобы ты одевался! Я не желаю больше, чтобы ты ходил вот так, совершенно голый! Ступай и немедленно оденься!
Он одарил ее еще более широкой улыбкой, согласно кивнул головой, но даже не двинулся с места. Теперь он расчесывал хвост лошади. Та, уже вся вычищенная, блаженно приплясывала и нетерпеливо била копытом землю.
– Ты понял меня, Кенка? – заорала она таким резким голосом, что, казалось, он вот-вот сорвется от охватившего ее волнения и нервного возбуждения. – Ступай оденься!
Раб ограничился новым кивком головою, будто понял, что от него требуют, но пошевелился не более, чем если бы просто не желал повиноваться приказанию…
– Он меня с ума сведет! – проговорила Мари, сжав руками голову, чтобы хоть как-то унять стук крови в висках. – Просто сведет с ума! Сведет с ума!
И все-таки какая-то сила, более властная, чем ее собственная воля, приковывала ее взор к обнаженному рабу. С тех пор как она попала на Мартинику и впервые увидела голых негров, ее не переставали поражать невероятные размеры половых органов у мужчин. Испытав на себе извращенные ласки де Сент-Андре, отдавшись Дюпарке, а потом и кавалеру Реджинальду де Мобре, она могла лишь догадываться, что эти существа принадлежат к какой-то совершенно иной породе, ведь ей ни разу не приходилось видеть, как совокупляются между собою черные мужчины и женщины. И все же! Разве не доходили до нее ежедневно слухи о рождении еще одного цветного мальчика или цветной девочки?
Было, впрочем, и еще множество других вещей, связанных с рабами-неграми, которые тревожили ее и разжигали в ней любопытство. Она то и дело задавала себе вопрос, что за таинственные обряды совершают в минуты отдыха эти мужчины и женщины, которые весь день, от зари до зари, заняты изнурительным, тяжким трудом, а потом по ночам у себя в бараке поют, пляшут и издают какие-то дикие вопли, к которым порою примешиваются счастливые вздохи и сладострастные стоны. Не иначе как ночами под навесами этих бараков, погруженных во тьму, которую нарушает лишь пробивающийся сквозь щели меж досок слабый свет из мастерских, где работы не прекращаются ни на минуту, предаются каким-то разнузданным оргиям. Должно быть, и луна тоже вносит свою лепту! Ни разу Мари, вся во власти необъяснимого страха, не нашла в себе смелости пойти туда и попытаться подглядеть, что же происходит за стенами барака. Она боялась стать невольной свидетельницей каких-нибудь дьявольских игрищ, чудовищных, кощунственных, похабно-непристойных, выходящих за грани человеческого понимания.
Она раздраженно, почти с ревностью, поморщилась, представив себе Кенка, распростертого над телом одной из ее рабынь. Потом снова высунулась из окна и крикнула:
– Все, хватит, Кенка! Лошадь уже вполне вычищена, теперь ступай прочь! Поди оденься!
И сопроводила свои приказания жестами, давая ему понять, чего она от него хочет. Неужели он так туп, что не в силах выучить даже тот чудной, сродни детскому лепету, язык, каким пользуются негры, когда хотят быть поняты своими хозяевами?
– Ступай! – повторила она. – Отведи лошадь в конюшню!
Не успела она проговорить эти слова, как из-за поворота дороги появилась Жюли.
Было уже поздно. Служанка улыбалась, глаза ее блестели ярче обычного. Мари, сама того не желая, ножкой топнула от нетерпения.
Однако горничная, не успев въехать во двор, тут же помахала хозяйке рукой и приветливо рассмеялась.
Не в силах сдержать любопытства, Мари поинтересовалась из окна:
– Ну что?
– Всех к смертной казни! – ответила Жюли радостным голосом, в котором звучали какие-то непривычные нотки.
Мари с облегчением вздохнула и пробормотала:
– Наконец-то!
Будто вдруг освободилась от какого-то тяжелого груза.
Она вернулась к себе в спальню, размышляя, что, похоже, Лапьерьер наконец-то научился заставлять людей подчиняться своим приказаниям и, возможно, ей удастся чего-нибудь добиться от этого человека, которому, судя по всему, расстрел в форте придал немного твердости и уверенности.
Теперь, успокоившись, она без всякой спешки спустилась вниз, дабы узнать из уст Жюли подробности судебного процесса.
Жюли еще не успела переступить порога прихожей, когда Мари уже появилась на нижних ступеньках лестницы.
Жюли повторила:
– Всех к смертной казни! Их только допросили, вот и все. Судья спросил, есть ли свидетели, но, мадам, легко можете себе представить, что никто так и не объявился. Даже Лефору с капитаном Байарделем и то не пришлось вмешиваться. И получаса не прошло, как все уже закончилось.
– Чудесно! – порадовалась Мари. – И все это благодаря судье. Ну а что же Лефор?
– Ах, мадам! Лефор просто сиял. Поначалу-то вид у него был довольно озабоченный. Ну а потом и он заулыбался…
– А кто был в зале?
– Вся самая шикарная публика Сен-Пьера, мадам, и крестьяне со всего острова!
– А капитан Байардель?
– Конечно, и он тоже!.. Где Лефор, там и Байардель, как же иначе?
– А господин де Лапьерьер?
– Вот кого не видала, того не видала.
– Понятно… Должно быть, он предпочел не показываться в суде… – проговорила Мари. – Ладно, Жюли, ты, наверное, умираешь с голоду, ступай-ка поешь… А я, пожалуй, возьму лошадь и немного прогуляюсь.
Жюли устремилась в сторону буфетной, госпожа же тем временем вышла во двор и приказала Кенка оседлать свою лошадь. В ожидании она прошлась по саду, рассматривая цветы и ванильные растения, которые велела посадить у подножья деревьев. Орхидеи грациозно обвивались вокруг стволов, но пока еще не цвели. Мари знала, с каким вниманием необходимо следить за появлением этих цветов, ведь живут они всего каких-нибудь пару часов, а опылять их, в основном, приходится искусственно. Потом вернулась к конюшне и увидела, что лошадь уже готова. Раб держал ее под уздцы.
– Ты так и не оделся, – заметила она. – Если ты и дальше не будешь мне повиноваться, Кенка, я прикажу тебя выпороть, двадцать ударов кнута, от ляжек до самой спины, да еще велю втереть в кожу побольше перца, может, хоть это тебя чему-нибудь научит! Ладно, а теперь помоги мне взобраться, подставь-ка руку.
Он протянул ей широкую ладонь, она ступила на нее своей крошечной ножкой и, легко оторвавшись от земли, проворно вскочила в седло.
Нежно похлопывая лошадь по шее, она выехала за ворота замка, однако, едва они оказались на дороге, Мари подхлестнула ее и понеслась вскачь.
Прогулка ее не имела никаких определенных целей. С тех пор как гости в замок стали заезжать все реже и реже, она частенько верхом слонялась наугад, порою просто следуя капризу своей лошади, однако неизменно возвращалась домой до наступления темноты, ведь тропическая ночь всегда вселяла в нее какой-то необъяснимый страх, вызывала странную тревогу.
Правда, в этот час солнце было еще высоко; постепенно угасая над морем, оно излучало ослепительное сияние, словно огромное серебряное блюдо…
Внезапно она натянула поводья, пытаясь остановить лошадь, ибо где-то на дороге ей вдруг послышался стук копыт другого коня. Не иначе как кто-то спешит в замок, с визитом к ней. Еще один непрошеный гость. Уж не Лапьерьер ли?
Вскоре показался всадник, его широкоплечая фигура издали поражала своей внушительностью. Он вел беседы со своей лошадью, как то имел привычку делать лишь один Лефор, рассказывая ей всякие истории, призывая ее в свидетели и требуя высказать свое мнение, которое животное, вынуждаемое натянутыми в нужный момент поводьями, похоже, неизменно разделяло с наездником послушными кивками своей длинной морды.
Мари улыбнулась при виде того, кто стал ей другом и кто дал ей доказательства самой большой преданности.
– Господин Лефор! – крикнула она. – Здравствуйте, господин Лефор!
Она поняла, что он и не подозревал о ее присутствии, по тому, как он резко подпрыгнул в седле, словно человек, которого вдруг вырвали из мира грез.
– Примите мои наипочтительнейшие поклоны, мадам, – проговорил он тем не менее, срывая с головы свою украшенную перьями шляпу.
– Вы ехали в замок?
– Да, мадам, я направлялся туда, дабы довести до вашего сведения новости о судебном процессе.
– Я уже знаю, каков приговор, – сообщила ему Мари. – Я посылала в Сен-Пьер Жюли, и она оказалась проворнее вас…
– Дело в том, мадам, что вашему покорному слуге пришлось еще присутствовать и на другом разбирательстве, о коем надеюсь иметь честь доложить вам… Не соблаговолите ли спуститься в форт?
– Я выехала прогуляться, – проговорила Мари. – Вы можете сопровождать меня.
Он развернул свою лошадь и подождал, пока Мари окажется рядом с ним, дабы получше приноровиться к поступи ее лошади.
– Так, значит, – проговорила она, – все они, как и требовал по вашему настоянию Лапьерьер, приговорены к смертной казни? Вы знаете, друг мой, что я вполне доверяю вам и была счастлива, что судья разделил наши взгляды… И все-таки мне страшно… Я боюсь, как бы все эти казни не вызвали волнений среди колонистов! Этот остров теперь более всего нуждается в том, чтобы обрести наконец покой, забыть о смутах…
– Вы совершенно правы, мадам, что оказываете мне свое доверие, – ответил Ив. – Ибо можете поверить мне на слово, что теперь, после того как был вынесен этот приговор, уже ни одному плантатору острова, с севера на юг и с запада на восток, не придет в голову требовать независимости от компании! Пример Бофора и его приспешников остудит головы большинства жителей нашего края; если разобраться, то нынешний приговор наконец-то приведет всех в чувство… Прежде здесь считали Лапьерьера слабаком, что, к несчастью, чистая правда, однако теперь он прослывет на острове настоящим львом! Ничего не поделаешь, мадам! Такова жизнь, придется нам еще пару дней делать вид, что так оно и будет… А когда всякий, у кого было хоть слабое намерение присоединиться к мятежникам, как следует наложит в штаны, вот тогда мы сможем без всякого риска объявить амнистию, и все будут довольны и счастливы…
– Ах! – с облегчением воскликнула Мари. – Скорее бы уж объявили о помиловании!.. А когда казнь?
– Вообще-то завтра утром. Но я договорился с временным губернатором, что никаких казней не будет… Через пять-шесть дней объявят об амнистии, колонистов выпустят на свободу, и все снова успокоятся… Вот только хорошо бы объявить эту амнистию именем генерала Дюпарке. Это бы еще подняло его популярность на острове… Правда, тысяча чертей, ума не приложу, как это сделать!..
Мари ничего не ответила. Само собой, ее тронуло такое проявление преданности Ива своему покровителю, но она и сама ломала голову, как бы связать это великодушное помилование с именем Дюпарке.
Молодая женщина думала о своем супруге. Что он сейчас делает? Что с ним будет? Сурово ли обращается с ним господин де Пуэнси? Каким найдет его, когда они увидятся снова, и когда это будет?
Она вновь почувствовала, как к ней подступает та нестерпимая тоска, которая так часто в последнее время охватывала ее, выводя из себя и лишая покоя.
– Единственный выход, сударь, – проговорила она голосом одновременно взволнованным и исполненным решимости, – это добиться освобождения генерала…
– Черт побери! Да я уже над этим всю голову себе изломал, – ответил Лефор. – Но, как мне стало известно, Лафонтен уже посылал своих людей к господину де Пуэнси, и командор ответил ему вызывающе дерзким отказом. Знаю, что обращался он и к господину де Туаси, дабы тот лично попробовал договориться об условиях освобождения генерала, да только этот господин де Туаси и слышать не хочет ни о каких переговорах с мятежником, ему вынь да положь его безоговорочную капитуляцию, и на меньшее он не согласен!
– Ах, Боже мой! – воскликнула Мари. – Но ведь можно же что-то сделать! Должно же быть хоть какое-то средство… Я бы все отдала, все-все, что у меня есть, самое дорогое на свете, только бы добиться освобождения генерала…
Ив грустно покачал головой.
– Увы! – с печалью проговорил он. – Лафонтен давеча говорил о том, чтобы оснастить «Сардуану», посадить на нее пару сотен колонистов, атаковать Бас-Тер и освободить Дюпарке… Да только я не очень-то верю в победу Лафонтена, разве с такой горсткой людей осилить тысячи три преданных командору французов и англичан! Мы ведь уже имели несчастье убедиться в их силе на печальном опыте экспедиции на Сен-Кристоф!
Она приостановила свою лошадь и решительно проговорила:
– Послушайте, Лефор! Надо что-то предпринять! Я просто уверена, что мы сможем добиться успеха!
Теперь они ехали по равнине, на которой были посажены анноновые и апельсиновые деревья. Коротко скошенная трава была еще зеленой, и лошадь Мари, вытягивая шею, то и дело выщипывала кончиками своих длинных зубов небольшие сочные пучки; ее примеру вскоре последовала и лошадь Ива.
