Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)
Украдкой он бросил быстрый взгляд на Мари, от которого у той сразу голова пошла кругом. Теперь она вспомнила, он ведь обещал ей тогда вернуться. Стало быть, он сдержал свое слово.
– Вижу, сударь, вы прибыли к нам издалека, – заметил генерал.
– Да, из Бразилии, – снова повторил Мобре, – но причины моего визита слишком непросты, чтобы изложить их в двух словах.
– Что ж, я слушаю вас, сударь.
Мобре не сразу ответил, ибо был в тот момент поглощен тем, чтобы поудобнее устроиться в кресле. Сразу бросалось в глаза, что он уделяет большое внимание своей внешности и платью. А оно, кстати, было явно пошито по самой последней моде. Глядя на него, Мари сразу же поняла, какие новшества введены теперь при дворе касательно камзола. Еще совсем недавно застегнутый по всей длине, украшенный широким кружевным воротником, приталенный и двумя острыми языками спускающийся на живот, он фалдами прикрывал бедра. У кафтана же Реджинальда была небольшая, из тончайшего полотна, крахмальная манишка со свисающими вниз кисточками, он был отрезным по талии, и полы его, расходясь где-то на уровне пупка, открывали взорам рубашку с напуском и этакий крошечный фартучек из перекрещенных бледно-голубых лент – любимый цвет кавалера.
А короткие штаны резко расширялись книзу, заканчиваясь этакими раструбами, откуда свисали кружевные оборки, которые при ходьбе колыхались над икрами. И от плеч до самых ног, все одеяние того времени так и струилось лентами, завязанными узлами или свисавшими целыми гроздьями, – они служили символом галантности и залогом неотразимости владельца в глазах противоположного пола и составляли непременную принадлежность того, кого называли одним словом – «гусек».
– Если, генерал, мадам Дюпарке говорила вам обо мне, – после паузы снова заговорил кавалер, – то, должно быть, она не преминула сообщить вам, что я был художником-маринистом. Так вот, я по-прежнему художник, но покинул флот в том, что касается военной службы. Теперь я выполняю частное поручение, доверенное мне графом де Серийяком.
Жак слушал, не произнося ни единого слова. Заметив, что это имя не произвело на собеседника ни малейшего впечатления, шотландец снова взялся за свое:
– Несколько месяцев назад, господин генерал, мы с графом де Серийяком были у одного из ваших ближайших родственников – Жана Диэля, господина Дезамо, сеньора владений Амо, графа д’Оффре.
Дюпарке явно сразу же заинтересовался.
– Да, так оно и есть, мы с ним и вправду кузены, – ответил он. – Я уже давно не получал от него никаких вестей. Как он поживает?
– Не мне сообщать вам, что он получил одну из самых высоких должностей в парламенте Руана. Однако предпочел отказаться от этих почестей, променяв их на дипломатическую карьеру, кстати, именно этому обстоятельству я и обязан честью личного знакомства с ним. Судьба его пересеклась с судьбою графа де Серийяка в тот самый знаменательный момент, когда он на весьма выгодных для Франции условиях уладил дела своей страны в переговорах с дожем Венеции. Это ведь в благодарность за неоценимые услуги Людовик XIII даровал ему должность президента Палаты счетов парламента Нормандии. И теперь он носит титул государственного советника.
Дюпарке обернулся к жене, чтоб пояснить ей:
– Дело в том, что этот господин Дезамо женился на некоей юной особе с весьма влиятельными родственными связями в судейских кругах. На некоей Сюзанне Ардье, которая заставила его покинуть провинцию, отказаться от духовного сана и обосноваться в Париже, где кузен мой купил особняк маркиза де Вилькье, что на плас Руаяль…
– Особняк, где теперь он принимает весь парижский высший свет! – добавил Мобре. – Все только и говорят что об этих приемах. Туда стремятся попасть со всех концов столицы.
Генерал улыбнулся, представив себе крошку Сюзанну Ардье в роли хозяйки великосветского дома, и поинтересовался:
– Когда я был в последний раз в Париже, то слышал, там немало потешались над моей кузиной за ее старания выставлять напоказ свой фамильный герб на всех коврах, гобеленах и вышивках, какие только можно было найти у них в особняке.
– Ах, генерал! – воскликнул кавалер. Воистину нет таких вещей, которые были бы вам неизвестны.
– Мне приятно слышать, что вы говорите о моих родственниках, и убедиться, что преклонные года не делают их более благоразумными.
– Ну что вы, генерал! – возразил Мобре. – Какие уж там преклонные года!.. Мадам Дезамо по-прежнему весьма обольстительная особа, и я знаю немало мужчин, которые умирают от зависти к вашему кузену… Короче говоря, генерал…
Он замолк, будто размышляя, на самом деле желая удостовериться, какое впечатление произвели его слова на Мари. Но лицо ее хранило непроницаемое выражение, и по нему никак нельзя было догадаться об ее истинных чувствах.
– Короче говоря, – повторил он, – господин де Серийяк, на службе у которого я имею честь теперь состоять, наделен весьма важными дипломатическими полномочиями. К несчастью, приступ лихорадки вынудил его спешно возвратиться в Европу, и по этой самой причине он поручил мне вместо него завершить долгое путешествие, которое предпринял, чтобы поближе изучить эти края. Мое знакомство с ними облегчило его миссию, и льщу себя надеждой, что и сам я тоже оказал ему известные услуги. Далее я объясню вам, почему господин де Серийяк имел намерение лично нанести вам визит. Он задумал один план, и план этот, спешу заметить, весьма горячо поддержал господин Дезамо…
Он снова остановился, потер руки, будто невзначай кинул взгляд на Мари, потом снова перевел его на Жака и продолжил:
– Да, мы еще поговорим с вами об этом замысле. Сейчас же мне не терпится со всей откровенностью поделиться с вами одной идеей, которая недавно пришла мне в голову. Как вам известно, господин генерал, в силу своей национальности я могу позволить себе сохранять на островах, так сказать, полный нейтралитет… А потому, надеюсь, вы не разгневаетесь, если я позволю себе задать вам пару вопросов.
Кивком головы Дюпарке дал понять, что согласен.
– Так вот, господин генерал, могу ли я спросить вас, известны ли вам истинные причины банкротства Американской Островной компании?
– Две причины, две главные причины! И я вполне могу вам о них рассказать, ибо нет на острове ни одного колониста, которому это было бы неизвестно. Прежде всего компания совершила большую ошибку, предоставив достопочтенному господину Трезелю преимущественное право, по которому лишь он один на всей Мартинике мог выращивать сахарный тростник. Трезель мог бы и добиться успеха – скажем, где-нибудь на Тринидаде или Тобаго, – он сам, а с вместе с ним и вся компания вполне могли бы преуспевать. Но здесь он натолкнулся на сопротивление колонистов, которые продолжали тайно выращивать сахарный тростник, делали из него свой сахар и контрабандой переправляли на голландские корабли. Что же касается сахара господина Трезеля, то он никому не был нужен по одной-единственной причине – он не был белым!
Реджинальд де Мобре улыбнулся. Потом слегка поерзал в кресле и, не расставаясь с улыбкой, поинтересовался:
– А как теперь, производят ли нынче на Мартинике белый сахар?
– По правде говоря, нет. Никто здесь не знает секрета отбеливания сахара… Хотя сахар, который делаем мы, намного белее того, что производит господин Трезель.
– Так вот, генерал! – весело воскликнул Мобре. – Я привез вам средство, с помощью которого вы сможете отбеливать свой сахар!
Дюпарке на минуту призадумался, потом вдруг резко вскочил с кресла.
– Этого не может быть! Или если вы и вправду владеете этим секретом, который не может пересекать английских, испанских и голландских границ, то в обмен, конечно, намерены потребовать от меня нечто такое, чего я не смогу вам дать.
– Я возвращаюсь из Бразилии, – со значением повторил Мобре.
– Ну и что? Я ведь уже знаю об этом, сударь! – в каком-то странном нервном возбуждении воскликнул Жак. – Вы ведь мне уже об этом говорили, не так ли? Уж не угодно ли вам, чтобы я поверил, будто вы случайно раздобыли там секрет, который мы тщетно ищем вот уже десять лет?
– Что касается этого секрета, то повторяю, генерал, в моих силах сделать так, чтобы вы его получили. Бесполезно говорить об этом сейчас, но знайте, он у меня в руках. Боже милостивый! Вы и представить себе не можете, какое невероятное стечение обстоятельств позволило мне явиться сюда и предложить вам этот секрет! Я плыл на борту «Мадейры», когда мы сделали остановку на Барбадосе. Так вот, там, в этом небольшом порту стоял на якоре фрегат с шестьюдесятью четырьмя пушками под названием «Атлант». Каронады его были направлены прямо на город, и судно это, флибустьерское, якобы пополняло запасы пресной воды. Майор Барбадоса не преминул тотчас же обратиться к капитану «Мадейры» с просьбой оказать вооруженную поддержку против этих пиратов, которые нагло заходили к ним в порт и с которыми Барбадос не мог справиться в одиночку, ибо не имел достаточно оружия. Однако «Мадейра» была слишком слаба, чтобы тягаться с «Атлантом», и у капитана, само собой разумеется, не было ни малейшего намерения вступать в бой с этим судном. Вместе с тем он согласился вступить с флибустьерами в переговоры, дабы добиться обещания, что «Атлант» покинет Барбадос, как только пополнит запасы пресной воды. Мой капитан почти не говорил по-французски. Он попросил меня сопровождать его в этой миссии, так я и познакомился с занятным бандитом по имени Ив Лефор…
– Ив Лефор?! – не сдержала восклицания Мари.
– Да, мадам, некий флибустьер, который корчит из себя важного вельможу, но говорит на таком чудовищном языке, что вселяет ужас даже в канониров английского флота. Похоже, генерал, этот Лефор состоял когда-то у вас на службе – так вот, если вас может обрадовать верность и преданность человека этакого сорта, то можете, без сомнения, на них рассчитывать. Я обедал на борту его судна. Ничего не поделаешь, участь дипломата требует порой и не таких компромиссов! Да, я обедал вместе с этим пиратским капитаном, и это он подал мне мысль посетить вас, чтобы переговорить об этом секрете. Когда Лефор узнал, что на «Мадейре» находится группа голландских евреев, которых изгнали из Бразилии, он тут же сказал: «Они наверняка работали на сахароварнях. А стало быть, знают секрет отбеливания сахара. Сдается мне, что если бы вы предложили этих людей, которым теперь и податься-то некуда, генералу Дюпарке, губернатору Мартиники, их бы там встретили с распростертыми объятьями!»
Дюпарке сразу все понял. И торопливо осведомился:
– И где сейчас эти голландские евреи?
– В Форт-Руаяле.
– Я, сударь, как раз завтра утром собираюсь отправиться в Форт-Руаяль, не хотите ли поехать туда вместе со мною?
– В этом нет нужды, генерал. Капитан «Мадейры» в курсе моего замысла и ждет не дождется, когда его тем или иным способом освободят от людей, которые только зря занимают место у него на корабле. Он подождет, пока за ними явятся, неделю-другую, а то и целый месяц. Их уже тоже предупредили, что, возможно, они понадобятся на этом острове. Что же до меня, то я с удовольствием провел бы немного времени в Сен-Пьере. Я ведь уже говорил вам, – с многозначительной улыбкой, явно обращаясь прежде всего к Мари, добавил он, – что оставил в этих краях частицу своего сердца. И мне хотелось бы обрести ее вновь…
Смятение охватило Мари от этих слов, сердце тревожно забилось. Реджинальд же как ни в чем не бывало продолжил:
– Да, генерал, я не намерен сразу возвращаться на «Мадейру». Разумеется, если это возможно… К сожалению, я не могу забыть и о поручении, которое доверил мне граф де Серийяк…
– Сударь, – ответил Дюпарке, – если в моей власти выполнить ваши желания, то считайте, что это уже сделано. Так чем могу служить?
– Это еще одна длинная история, и боюсь, сударь, вы не сможете помочь мне выполнить это поручение, хоть это и зависит единственно от вашей воли…
Жак с удивлением глянул на Мобре. Шотландец принял вид одновременно равнодушный и какой-то смиренный, будто заранее покорившись судьбе. Дюпарке же, разглядывая гостя, мысленно оценивал те выгоды, которые принес ему этот человек благодаря секрету отбеливания сахара. Это означало разорение для всех соседних островов. Пройдет немного времени, и Мартиника, чей сахар из-за темного цвета не пользовался особым спросом за границей, вполне сможет соперничать с южными странами и другими островами. Колонисты начнут богатеть. А разбогатевшие колонисты привлекут сюда из Франции других. Тогда уж гасконские фермеры кинутся на остров, не раздумывая ни минуты, и повсюду, от Диамана до Риакомба, вырастут сотни сахароварен! Разве сможет он в чем-то отказать кавалеру, который дал ему этакий козырь?
– Я слушаю вас, сударь, – решительным тоном потребовал он, – говорите же, прошу вас! Вряд ли найдутся вещи, в которых я мог бы вам отказать…
– Благодарю вас, – ответил Мобре. – У меня есть к вам личная просьба, и я заранее прошу прощенья, что излагаю ее прежде, чем выполнить поручение господина де Серийяка. Мне хотелось бы получить концессию на Мартинике, ибо у меня есть желание обосноваться на этом острове… Заметьте, я вовсе не тороплюсь и, несмотря на мое намерение покинуть «Мадейру», все равно буду вынужден и далее сотрудничать с графом де Серийяком, а возможно, и предпринять путешествие в Европу…
– Концессию на Мартинике, сударь? У вас будет такая концессия! Слово дворянина!
– Я еще не знаю, сударь, каким образом сумею расплатиться с вами за эту милость и как смогу выразить свою признательность, но надеюсь, настанет день, когда и мне тоже представится возможность хоть как-то быть вам полезным!
– Если благодаря вам я получу этот секрет, который станет ключом к нашему процветанию, то считайте, сударь, что мы уже квиты…
Мобре поклонился, лизнул губы и снова заговорил:
– Теперь остается только выполнить поручение, данное мне господином де Серийяком. Так вот, господин де Серийяк намерен попросить вас уступить ему остров Гренаду…
Инстинктивно Дюпарке так и подпрыгнул на месте. Потом воскликнул:
– Как!.. И он тоже! И вы тоже! Чтобы я продал Гренаду?! Черт побери, да что же все это значит? Почему все, словно сговорившись, так зарятся на этот остров, который не сегодня-завтра может стать театром событий весьма кровавого свойства, если, не дай Бог, дикари там и вправду зашевелятся?! И с какой стати, да-да, объясните мне, по какой причине такой человек, как господин де Серийяк, который, как вы сами только что изволили мне сказать, страдает приступами лихорадки и, стало быть, никак не сможет выносить здешнего климата, вдруг возжелал завладеть этим островом?
– Это мне неизвестно, сударь. Господин де Серийяк просил меня только довести до вашего сведения свои пожелания. И я подчиняюсь. Думаю, вряд ли господин де Серийяк сделал бы вам такое предложение, не оценив прежде всех его выгод. Он заметил, как быстро растет благосостояние на Мартинике. И, верно, подумал, что мог бы сделать для Гренады то, что вы, сударь, сделали для острова, на котором мы имеем честь находиться…
Дюпарке с задумчивым видом прошелся взад-вперед по комнате, сердясь на себя, что вынужден отказать в просьбе человеку, оказавшему ему такую неоценимую услугу.
Потом наконец остановился перед ним и, как-то смущенно потирая руки, проговорил:
– Весьма сожалею, кавалер, но Гренада не продается. И часу не прошло, как я вынужден был сказать те же самые слова всаднику, что встретился вам по дороге… Нет, я не продам Гренаду, ведь это подарок, который я положил в колыбель своего сына Жака… И если я говорю с вами со всей откровенностью, то только потому, что, в сущности, это ведь не ваша личная просьба, а поручение человека, с которым вы связаны общими делами… Что же касается концессии, о которой вы меня просили, то считайте, она у вас уже есть. Завтра я отправляюсь в Форт-Руаяль, где собираюсь пробыть не более недели, если, конечно, меня не задержат там дела, связанные с вашим великодушным предложением. Надеюсь увидеть вас по возвращении, и тогда мы с вами вместе посетим земли, которые, думаю, могут вам вполне подойти. Выбор за вами. А в мое отсутствие не окажете ли мне честь быть гостем Замка На Горе? Моя жена будет рада иметь рядом приятного собеседника, который поможет ей развеять одиночество…
– Благодарю вас, – ответил Мобре, – и надеюсь не слишком докучать мадам Дюпарке. Мне хотелось бы сделать несколько набросков в окрестностях вашего замка. И если однажды, мадам, у вас выдастся свободная минутка, я попросил бы вас показать мне пейзаж, который вам особенно по душе, – думаю, у вас есть здесь такие любимые уголки. Мне доставило бы удовольствие написать для вас небольшую картинку в память о моем пребывании в вашем доме…
Поджав губы, Мари хранила полное молчание.
Он казался ей чересчур уж самоуверенным. И она подумала про себя: «Видно, вообразил, будто то, что произошло между нами однажды, может повториться вновь. Так вот, он горько ошибается! Нет, никогда более я не буду ему принадлежать! Я уже стала о нем забывать, зачем он снова явился в мой дом? Боже мой, зачем, зачем он вернулся, чтобы опять причинить мне боль?»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Реджинальд на деле доказывает, что отнюдь не растерял своих галантных повадок
Пока кавалер с генералом потягивали пунш, который подал им в высоких бокалах Демарец, Мари уже сожалела о своей минутной слабости. Ее мучили какие-то дурные предчувствия, и всякий раз, когда она глядела на красивое лицо Реджинальда, ее охватывала странная дрожь, похожая на приступы непонятного, неизлечимого недуга.
Покончив с пуншем, генерал исчез, сославшись на скопившиеся горы неразобранной почты. Он прибавил, что, должно быть, кавалер утомлен после долгого пути верхом и наверняка захочет перед ужином немного отдохнуть. Потом извинился, что так долго не отпускал его, и в ответ на возражения гостя, уже прощаясь, заметил, что ни о чем не сожалеет, ибо получил от беседы с ним истинное наслаждение.
И вышел, оставив Мари с Реджинальдом вдвоем.
Именно этого-то юная дама и боялась больше всего.
Не успела затвориться дверь за генералом, как ей стало еще больше не по себе, а когда кавалер подошел к ней поближе, она вся зарделась и почувствовала, в ней нарастает какой-то глухой протест.
– Клянусь честью, мадам, у меня такое чувство, будто я внушаю вам страх! – смеясь, воскликнул он. – Уверяю вас, вам не следует меня бояться. Я ведь обещал вам вернуться в Замок На Горе – и вот выполнил свое обещание… Конечно, не так скоро, как мне бы этого хотелось, но, если разобраться, даже скорее, чем и сам мог надеяться… Корабли передвигаются так медленно! А Мартиника почти на краю земли! Но если бы вы знали, с какой радостью я вновь увидал эти края, что так полюбились и так восхитили меня в тот раз. Какое волшебное очарование! Как не хватает мне моих кистей и пастелей, когда я любуюсь этими дивными видами…
– Я велю Жюли, сударь, чтобы она проводила вас в вашу комнату, – перебила она его.
– Подумать только! – с притворным изумлением воскликнул он. – Неужто Жюли по-прежнему у вас в служанках?
– Не думаю, чтобы у нее могли быть какие-нибудь резоны покидать этот дом…
Реджинальд слегка покашлял, потом продолжил:
– Мне непременно хочется написать ваш портрет… Знаете, когда я уплывал с этого острова, больше всего я не мог себе простить, что так и не запечатлел на бумаге вашего дивного лица! Я всегда боялся забыть его… Но нет, этого не случилось, ибо оно навсегда осталось здесь, – прикоснувшись к своему лбу, добавил он.
Ей подумалось, что настал момент возвести между ними преграду, чтобы отныне раз и навсегда лишить его всякой надежды.
– Послушайте, кавалер, – твердо проговорила она, – полагаю, вы уже поняли, что за время вашего отсутствия положение мое сильно переменилось. Вернулся из плена мой муж…
Он перебил ее:
– Ваш муж? Но Лефор говорил мне, что вы женаты совсем недавно. А когда я был здесь, вы ни словом не обмолвились, будто генерал уже был вам мужем.
Она глубоко вздохнула.
– Тем не менее так оно и было. Мы обвенчались тайно. Теперь у нас растут дети. Стало быть, надеюсь, вы понимаете, какая пропасть нас теперь разделяет?
– Да, конечно, у вас муж, дети… А сколько, позвольте полюбопытствовать, лет вашему старшему сыну? Насколько я понял, его зовут Жаком, не так ли?
– Сударь, – умоляюще сцепив руки, простонала она, – не пытайтесь нарушить покой счастливого семейного очага, который, думается, заслужил Божье благословение. Я люблю своего мужа! Я всегда любила его, страстно любила… Ведь, помнится, я уже пыталась объяснить вам, как случилось, что вы смогли воспользоваться моей минутной слабостью… Больше этого не будет, поймите, это не должно повториться!..
Он подошел к ней, схватил за запястья, разнял сцепленные руки и со страстью поднес одну из них к своим губам.
– Ах, милая Мари! – мелодичным, бархатным голосом пропел он. – Милая, дорогая Мари! Ни на мгновенье я не забывал вас! Вы слышите, ни на одно мгновенье! Я странствовал по свету в надежде на счастливое стечение обстоятельств, на какой-то случайный корабль, что привезет меня однажды сюда, на Мартинику, – и вот, когда мои мечты сбылись, когда я наконец здесь, вы задуваете пламя моих надежд!
– Не будем говорить о надеждах, кавалер. Надо все забыть! Все…
– Все забыть?! Ах, разве это возможно! Полно, возможно ли, чтобы мужчина, который целых восемь лет жил лишь мечтами о вас, с вашим образом в сердце, заставил себя забыть женщину в тот самый момент, когда наконец-то обрел ее вновь, еще обворожительней, чем прежде, в полном блеске расцветшей красоты!.. Вы пытаетесь задуть пламя моих надежд – но надежды мои подобны пылающим углям! Они еще слишком горячи, и вам не загасить их! Вы лишь с новой силой раздуете огонь! И пока я жив, угли эти будут всегда тлеть во мне и никогда не погаснут.
В полном отчаянии она поняла, что становятся явью самые худшие ее опасения! Да, так она и знала! Кавалер вернулся с весьма четким замыслом – он рассчитывал, что она снова станет его любовницей, снова, как некогда, безропотно отдастся ему, не только не оказывая ни малейшего сопротивления, но, напротив, всей душою призывая его в свои объятья! Вот этого-то ей и хотелось во что бы то ни стало избежать… Но как в таком случае станет вести себя Мобре? Что ей делать, как поступить? Не заподозрят ли домочадцы, близкие ей люди, какую тяжкую борьбу обречена она теперь вести?! И не догадается ли в конце концов Жак о ее постыдной тайне?
– Я прикажу проводить вас в вашу комнату, – повторила она. – Мы вернемся к этому разговору завтра, когда останемся одни. А сейчас я хочу попросить вас лишь об одном: сжальтесь надо мной, сударь.
– Сжалиться над вами, Мари? Но я ведь люблю вас! Можете просить у меня все, что захотите, – нет такого желания, какое моя любовь к вам не заставила бы меня исполнить.
– Что ж! В таком случае, скажите вашей любви, чтобы вела себя скромно при генерале!..
Он попятился назад и с нескрываемой иронией в голосе заметил:
– Ах, и верно! Ведь между нами стоит генерал. И он ни о чем не догадывается… Как же я мог об этом забыть! Ему и в голову не приходит, что мы любили друг друга и что вы любите меня, Мари, даже больше прежнего! Ах, не стоит защищаться, бесполезно отрицать очевидное – я читаю это в ваших глазах, в вашем притворно разгневанном взгляде! Ну признайтесь же, что в глубине души вы были счастливы увидеть меня вновь! Разве можно забыть ту ночь, которую мы с вами провели тогда в объятьях друг друга? Полно притворяться, признайтесь же наконец, что вы не забыли о ней, как и я…
– Умоляю вас, – едва слышно прошептала она. – Оставьте меня в покое! Нас могут услышать. Ради всего святого! Замолчите!
– В любом случае, генералу не в чем меня упрекнуть, я не был виновником супружеской измены. У него даже нет оснований потребовать сатисфакции. Ведь брак ваш был тайным. И вы даже не сказали мне, что замужем… Как я мог догадаться? Единственное, в чем меня можно было бы обвинить, это в грехе по неведению… Однако, надеюсь, дражайшая Мари, вы верите, что у меня и в мыслях нет вас компрометировать! Я слишком люблю вас, чтобы причинить вам хоть малейший вред!
– Послушайте, кавалер, – вконец смешавшись, взмолилась она. – Выслушайте же меня! Я взываю к вашей совести, вы ведь дворянин, и, надеюсь, вам не чужды понятия чести… Так выслушайте же мать, которая умоляет вас не разрушать ее семейный очаг…
– Когда мы с вами наедине, Мари, называйте меня лучше по имени, Реджинальд – мне никогда еще не доводилось встречать женщины, которая бы так прелестно произносила мое имя. Ему так идет, когда его произносят с французским акцентом, а в ваших устах оно звучит особенно мило…
Внезапно она увидела в нем фата, несносного, самодовольного фата, и ее охватил гнев.
– Что ж, пусть будет так! – вызывающе скрестив на груди руки, промолвила она. – Если угодно, буду называть вас Реджинальдом. Но предупреждаю: может случиться, что генералу это покажется несколько странным и он потребует у вас объяснения… Надеюсь, Реджинальд, вы понимаете, что я имею в виду, не так ли? Так вот, я сказала, генерал может потребовать у вас объяснений с оружием в руках… Но вас, видно, это ничуть не страшит, я угадала? Что ж, в таком случае, добавлю, что если вы явились сюда с намереньем причинить мне зло, разрушить мой семейный очаг, то учтите, я не позволю вам этого сделать!
Он резко обернулся и с неизменной улыбкой на устах поинтересовался:
– И как же, позвольте полюбопытствовать, вы намерены мне помешать?
– Глубоко сожалею, что вынуждена говорить в таком тоне с человеком, которого мне следовало бы ублажать в этом доме как гостя – и только как гостя. Но, говоря, что не позволю вам причинить здесь зло, я вовсе не шучу. Не хочу вдаваться в подробности. Я вас предупредила… А теперь, прошу вас, оставим этот разговор. Я позову Жюли, чтобы она отвела вас в вашу комнату.
И тут она заметила, что он уставился на нее с непритворным изумлением. Нет, никогда бы не подумал он, что она способна говорить с ним в таком тоне. Поначалу он даже потерял дар речи, так поразила эта перемена.
– Послушайте, Мари, – обратился он к ней, на сей раз с вполне серьезным видом, – помните ли вы, что я сказал вам, когда увидел вас впервые?
И поскольку она продолжала хранить молчание, счел необходимым напомнить ей свои слова:
– Я сказал вам, вы не знаете, что я за человек. Ни одной женщине не удалось еще этого разгадать… И теперь вижу, что и вы преуспели в этом ничуть не более прочих. Выходит, восемь лет раздумий обо мне нисколько не просветили вас на мой счет!.. Я как раз только что повторил это генералу: нет, никто, ни один человек на свете не знает, кто я есть на самом деле!..
Он на мгновенье отвернулся, словно вдруг заскучав, потом не без досады добавил:
– Какая жалость всегда быть непонятым! И какое ужасное несчастье, когда единственная по-настоящему любимая женщина – та, что стоит для вас всех остальных, единственная, кому вы были бы способны хранить верность – не отвечает на ваши чувства! Но согласитесь, дражайшая Мари, куда страшнее, когда эта женщина, относительно которой у вас есть все резоны подозревать, что она влюблена в вас, бросает вам в лицо слова, говорящие о полном ее безразличии!.. Нет, Мари, я приехал вовсе не затем, чтобы разрушить ваш семейный очаг! Я дворянин и знаю, что такое честь. И у меня хватит сил страдать в молчании и смотреть на вас так, чтобы не давать вам повода упрекнуть меня за пламенные, исполненные страсти взоры… Что ж, значит, так тому и быть… А вот теперь, Мари, вы можете позвать Жюли.
