Текст книги "Мари Антильская. Книга вторая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Колонизация Гренады
Ничто так глубоко не почиталось у караибов, как свобода личности. Если кому-то приходила охота высказаться – что, впрочем, случалось весьма редко, – все выслушивали его с величайшим вниманием, по крайней мере внешне, не прерывая, не переча и не отвечая иначе как каким-то странным жужжанием, которое дикари умели издавать, даже не раскрывая рта. Это было, конечно, свидетельством одобрения и полнейшего согласия, которым они с той же легкостью удостаивали и следующего оратора – пусть даже он и высказывал прямо противоположное суждение.
Когда индейцы начинали чувствовать приближение голода, некоторые отправлялись на охоту, другие – на рыбную ловлю. Вместе с тем они сочли бы величайшей бестактностью предлагать присутствующим, пусть бы это оказались и их собственные сыновья, последовать их примеру или составить им компанию. Просто сочли бы непозволительным посягательством на их свободу и независимость. Гости приходили, чтобы вкушать пищу, а вовсе не для того, чтобы ее добывать.
Дикари обычно говорили: «Я пошел на рыбалку», и те, у кого была охота последовать за ними, сразу восклицали: «И мы с тобой». Повсюду – как внутри каждого селения, так и в отношениях между селениями – царило самое радушнейшее гостеприимство. Какой-нибудь караиб с Сент-Люсии, который, проделав неблизкий путь на своей пироге, оказался, скажем, на Мартинике, мог войти в хижину любого аборигена и оставаться там, сколько его душе угодно, никак не объясняя мотивов своего пребывания на острове. Все, что принадлежало одному, было в распоряжении всех. Что, впрочем, ничуть не мешало им быть отпетыми лгунами, ворами, лицемерами и по причине полного отсутствия памяти напрочь забывать назавтра все, что они посулили накануне.
Вот с такими-то людьми и вел переговоры Дюпарке.
Едва взошло солнце, как генерал велел сгрузить с «Бон-Портской Девы» полсотни бочек рома, с помощью которых надеялся купить у вождя Кэруани половину острова Гренада.
Как только люди на корабле узнали о заключенной сделке – а ведь надо же было объяснить им, что не смолкавший всю ночь барабанный гул не имел иных причин, кроме бурной радости, – они испытали известное разочарование. Большинство колонистов отправилось на остров в надежде истребить как можно больше туземцев – занятие для них тем более привлекательное, что не таило в себе ровно никакого риска. Ведь с помощью огнестрельного оружия их можно было убивать на расстоянии, а заряженные картечью пушки без труда внесли бы сумятицу в ряды аборигенов. И вот теперь их лишали развлечения, о котором они так давно мечтали.
Но делать было нечего, и им пришлось, не поморщившись, проглотить эту горькую пилюлю.
– Негоже, – ворчал один из колонистов, – приучать каналий к вкусу рома. Они же вылакают все в один присест, а те, кто не подохнет, явятся сюда с дубинками в руках, чтобы отнять у нас остальное!
– Ром!.. – вскричал другой колонист, выкатывая на песчаный берег бочки. – Это ж надо, отдать ром дикарям! Ну, не стыд ли так транжирить божественный напиток, предназначенный для добрых христиан!
Главное, на что заранее рассчитывал Дюпарке, заключив сделку с туземцами, – это набрать из своих солдат побольше колонистов, которые вызовутся добровольно, а не по принуждению, остаться здесь, на Гренаде, с солидными концессиями. Он был уверен, среди мрачных ворчунов найдется немало таких, кто не сможет устоять перед соблазном нетронутых, плодородных да еще столь обширных земель.
Вместе с Дюбюком и вчерашними спутниками он отправился в селение, чтобы сообщить Кэруани, что обещанная тафия вот-вот прибудет.
Несмотря на ранний час и оргию, которой они предавались всю ночь напролет, индейцы были уже на ногах. Однако, желая избежать встречи лицом к лицу с людьми генерала, они не поспешили к морю, чтобы, по своему обыкновению, сперва искупаться, а потом предоставить возможность женщинам покрасить их заново. Некоторые удовольствовались тем, что подновили яркость своих тел, покрыв их еще одним слоем «руку», другие и вовсе пренебрегли даже такой необременительной заботой о внешности.
Женщины с явным рвением занимались своими обычными делами. Под деревянными решетками были разведены костры, и в едком дыму зеленых пальмовых веток уже жарились куски всевозможного мяса.
Суетясь вокруг костров, озабоченные стряпухи проявили к четверке пришельцев не больше интереса, чем накануне.
Те же ровным шагом люди генерала направились к большой площадке, где возвышалась хижина вождя. Однако, оказавшись проворнее, туземцы успели обогнать их и предупредить Кэруани об их прибытии, так что, когда генерал приблизился к его жилищу, тот уже был готов принять их как подобает.
Слой «руку» на его теле был явно совсем свежим. Кожа так и блестела, лоснясь от масла, в котором разводили эту краску. На груди безвестный художник с помощью сока полыни, которая, засыхая на красном, приобретала фиолетовый оттенок, нарисовал стоящую на одной ноге хохлатую цаплю; на лице красовались великолепные щегольские усики, тоже нарисованные, с загибающимися в форме арабесок концами, и, наконец, перья, воткнутые в убор, обрамляли лоб и были совсем новые.
Он изобразил перед Дюпарке нечто вроде прыжка, означавшего, судя по всему, что он с полным радушием приветствует генерала и его спутников, все это сопровождалось громким позвякиванием бубенцов у него на поясе.
Дюбюк выступил вперед, чтобы сообщить ему, что люди с большого корабля скоро доставят сюда бочонки с ромом, которые тот попросил для себя и своих соплеменников, живущих на этом острове, и что генерал, его добрый кум, проявил щедрость и вдобавок к обещанному преподносит в дар ему лично еще одну бочку.
Кэруани снова изобразил прыжок, и лицо его до самых ушей растянулось в сладостной улыбке.
После чего он пригласил гостей пройти в его жилище. В хижине уже сидели трое индейцев, которых генерал видел там накануне, однако «биби» среди них не было, что не могло не доставить Дюпарке самого живейшего удовольствия. Приближенные вождя, как и прежде, скрестив ноги на турецкий манер, сидели прямо на земле и изображали полное безразличие, хотя на самом деле, судя по размаху ночной оргии, все они, похоже, испытывали большую радость от удачной сделки.
Тем не менее Дюпарке сразу заметил, что перед ними в шахматном порядке расставлен десяток калебас, сделанных из половинок тыквы и наполненных каким-то жиром, похожим на испещренное кровавыми прожилками застывшее гусиное сало. Поначалу ему было подумалось, что это и есть то самое угощение, что посулил ему давеча вождь, а под тонким слоем жира, который полагается снимать, скрывается какое-нибудь местное лакомство. Он решил выждать и сперва посмотреть, как будут вести себя туземцы, которые в тот момент бормотали сквозь зубы нечто наподобие молитвы.
Кэруани простер руку над калебасами, скороговоркой произнес несколько слов, изобразил новый прыжок и опустился на землю, жестом приглашая гостей последовать его примеру.
Четверо французов тут же послушно уселись.
«Сейчас начнется трапеза», – подумал про себя генерал, не чувствуя ни малейшего аппетита при виде этой омерзительной стряпни. Однако он ошибся. Дюбюк, указывая глазами на калебасы, уже объяснял ему:
– Это останки великих усопших этого племени. Их благоговейно сохраняют, и договор будет скреплен в их присутствии – для пущей, так сказать, торжественности и дабы подчеркнуть его священный и нерушимый характер.
Жак не без отвращения, особенно после своей ошибки, поинтересовался, как умудряются индейцы готовить этакие трофеи, но Дюбюку это было неизвестно.
Наконец вождь объявил, что заручился полным согласием вождей всех других селений острова. Северная часть Гренады будет предоставлена белым. Отныне колонисты смогут беспрепятственно там обустраиваться, индейцы же, со своей стороны, обещают не появляться там и не беспокоить их ни под каким видом, а при необходимости и защищать от общих врагов.
Дюпарке предпочел бы потребовать заложников, дабы заручиться уверенностью, что туземцы и вправду сдержат свое слово, но знал, что Кэруани ни за что не согласится пойти на такое условие.
Церемония была весьма простой: двое вождей, индейский и французский, пожали друг другу руки над священными калебасами – и договор был скреплен.
После чего вождь предложил гостям покинуть свою хижину и перейти в другую, попросторней, где состоится праздничная трапеза. Как раз тут подоспели и люди с фрегата, доставившие в селение бочонки с ромом. Их появление было встречено ликующими воплями; туземцы сразу же заплясали вокруг них таким манером, что впору было не на шутку перепугаться, не знай они об их радости и не кричи те без передышки: «Тафия! Тафия!»
Есть полагалось, сидя прямо на земле.
Еще до окончания трапезы три четверти караибов были уже мертвецки пьяны. И валялись по всей хижине – там, где их свалил с ног ром. Иные храпели, другие тщетно пытались подняться на ноги, третьи, шатаясь, с трудом передвигались, принимая смешные, нелепые позы, будто из них вдруг вынули все кости, прежде чем рухнуть наконец без чувств на землю.
Дюпарке торопился поскорее вернуться на фрегат. Он уж было приготовился распрощаться с Кэруани, как вдруг раздался пушечный залп, за ним пару минут спустя последовал второй. Четверо французов с тревогой переглянулись. Однако тут же взяли себя в руки, стараясь не выдать беспокойства.
Генерал задал себе вопрос, не напали ли, пока он праздновал с вождем свой договор, туземцы на корабль. Однако после этих двух залпов снова воцарилась тишина.
Тем не менее Жак постарался по возможности сократить церемонию прощания. И четверка гостей в сопровождении туземцев, которые еще сохранили способность держаться на ногах, вернулась на берег. Сам Кэруани так перебрал тафии, что его шатало из стороны в сторону и он время от времени был вынужден хвататься за деревья, чтобы не рухнуть наземь.
Дюпарке было достаточно кинуть всего один взгляд в сторону моря, чтобы тотчас же понять, что случилось: подле «Бон-Портской Девы» на якоре стояли «Телец» со «Святым Лаврентием». Он сразу догадался, что Мари, встревожившись, решила отправиться за ним, и обрадовался близкой встрече с женой.
И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как он уже сжимал ее в объятьях. Она еще не до конца оправилась от своих страхов, но извлекла из них полезный урок. Теперь она знала, какие испытания выпали бы на ее долю в случае смерти Жака, и решила заранее позаботиться о судьбе ребенка.
Печальней всех выглядел юный д’Отремон – он, конечно, как и все, был рад увидеть генерала целым и невредимым, но некоторое время оставался предметом молчаливых, но оттого ничуть не менее презрительных насмешек со стороны де Шансене.
Через несколько дней после возвращения на Мартинику Жак узнал, что компания настолько погрязла в долгах, что решилась наконец распродать свои острова.
Двадцатого сентября тысяча шестьсот пятидесятого года за сумму в сорок одну тысячу пятьсот ливров он стал владельцем Мартиники, Гренады и Сент-Люсии.
Что касается двух последних островов, то их колонизация успешно началась, там уже обосновалось немало плантаторов, которые пребывали в добром здравии и поддерживали вполне дружеские отношения с туземцами:
Единственное, что омрачило его возвращение, было известие об исчезновении Лефора с отцом Фовелем. Лефор сбежал из лазарета, даже не дождавшись, пока заживет рана. Его отъезд выглядел как бегство, все сходились во мнении, что он подготовил его с помощью монаха-францисканца, дабы укрыться на борту «Задорного» – фрегата лейтенанта Лавернада, который как раз стоял на якоре в Сен-Пьере в момент отплытия экспедиции на Гренаду.
Жак довольно быстро забыл об этом происшествии, а вот для капитана Байарделя это оказалось ударом куда более тяжелым. Он считал, что потерял своего лучшего, единственного закадычного друга, и как потерянный слонялся по крепости, бродил по пристани или мерял шагами палубы трех кораблей, которые передал под его команду Дюпарке для защиты колонистов на случай бунта дикарей.
У Жака же голова была занята совсем другим. Теперь он стал здесь чем-то вроде безраздельного монарха пусть и небольшого, но все-таки своего королевства. Воспользовавшись правом собственности на остров, он снизил налоги, освободил от всех поборов концессии. Прибывавшие туда из Франции люди с сомнительным прошлым должны были три года отработать на колонистов, зато никто не был вправе требовать от них отчета об их прошлой жизни. Хлынула огромная волна всякого пришлого люда.
Дюпарке без устали основывал все новые и новые «округа», строя в тех местах, где уже обосновывалось достаточно много колонистов, укрепленные форты, караульни, церкви, а также «весовые», иными словами, назначая приказчика, в обязанности которого входило взвешивать табак и другие плоды труда поселенцев, и, конечно, склады для хранения разных товаров и продуктов.
Так были созданы запасы продовольствия на случай войны. По совету Мари он лично следил за порохом, закупив его у иноземцев, держал под неусыпным надзором продовольственные культуры, проложил зачастую за свой собственный счет дороги и, наконец, создал нечто вроде национальной гвардии, на содержание которой каждый житель острова должен был давать по пятьдесят фунтов табаку. Он запретил дуэли и подумывал о том, чтобы присоединить к своим владениям новые острова.
Да, теперь он и вправду чувствовал себя этаким безраздельным монархом небольшого королевства. Заметные изменения претерпел и Замок На Горе. Мари устраивала там пышные приемы, где могли встречаться все дворяне, ставшие плантаторами. Она купила новых рабов. Взяла себе на службу слугу по имени Демарец, о прошлом которого не знала ровно ничего, но разве не ей принадлежала идея привлечь сюда из Франции любых подозрительных личностей и чтобы никто не мог задавать им никаких вопросов?
Маленький Жак рос под присмотром Луизы де Франсийон, одной из кузин Дюпарке.
В течение трех лет Мартинике суждено было познать счастливый мир и процветание, превратившие ее в самый богатый из всех Антильских островов и, ясное дело, разжигавшие завистливые вожделения самого разного свойства.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Возвращение галантного шотландского кавалера
– Нет, нет и нет, – решительно проговорил генерал, – я вовсе не собираюсь продавать Гренаду. А если даже у меня и возникнет подобное намерение, то, право, майор, обсуждать его я буду отнюдь не с вами.
Мерри Рул постучал костяшками пальцев по столу.
– Мне известно, генерал, что рано или поздно вам все равно придется подумать о продаже этого острова. Столько глаз устремлено на него, столько людей поглядывают на него с нескрываемым вожделением, что все равно в один прекрасный день вам сделают соблазнительное предложение, какому вы будете не в силах противостоять.
Дюпарке пожал плечами.
– Кто знает, – согласился он, – но надобно, чтобы оно оказалось для меня по-настоящему заманчивым, вот тогда я поддамся соблазну! Нет, я не собираюсь продавать этот остров. И скажу вам, по какой причине. Гренада для меня то же самое, что любимое дитя. Ведь я завоевал его считанные дни спустя после рождения своего первенца Жака, ему минуло всего пару недель, когда я вел переговоры с караибами. А потому еще с колыбели я предназначил его Жаку. Ему скоро исполнится восемь. Теперь уже у него есть две сестрицы и маленький братец, и меня не покидает мысль, что я должен оставить достойное наследство каждому из них. А теперь, Мерри Рул, посчитайте-ка сами – четверо детей, четыре острова: Мартиника, Гренада, Гренадина и Сент-Люси…
Дело происходило в полдень в один из дней ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Мари сидела напротив генерала. По правую руку от нее находился лейтенант Мерри Рул, сеньор владений Гурсела, майор острова, а по левую – кузина, Луиза де Франсийон. Перед ними стояли широкие стаканы с апельсиновым соком, в который Демарец, следуя английской моде, добавил несколько капель рома.
Жара стояла нестерпимая. После обильной трапезы все пребывали в каком-то тупом оцепенении. Вот уже несколько лет, как здесь стало хорошим тоном вывозить себе поваров из Франции – и не каких-нибудь, а из самых лучших парижских домов.
Генерал, как, впрочем, и Мерри Рул, заметно растолстел, расплылся от вкусной пищи и теперь страдал приступами подагры, временами такими сильными, что они пригвождали его к постели на целую неделю. Случалось, подагра так сводила ему руки, что он был даже не в состоянии вытащить из ножен свою шпагу.
Между тем эта изысканная кухня, обильная еда – правда, наслаждалась Мари ею с величайшей умеренностью – и четыре последовавших одна за другой беременности почти не отразились на восхитительных формах хозяйки дома. Она по-прежнему выглядела такой же свежей и очаровательной. Шея все так же отливала перламутром. Ничуть не утратили обворожительных очертаний ее божественные плечи, а светло-карие, цвета лесного ореха, глаза озаряли светом лицо, которое, казалось, наделено было даром вечной молодости.
Всего несколько лет отделяли ее от сорокалетия, однако она выглядела более желанной, чем когда бы то ни было прежде, ибо теперь плоть ее по-настоящему созрела и распирающие корсаж округлости дышали негой, возбуждая пылкое желание. Справедливости ради следует заметить, что туалеты свои она выписывала из Парижа и слыла самой элегантной женщиной на всей Мартинике. Она первой стала носить здесь юбки «а-ля фрипон», или так называемые «юбки-плутовки», о которых говорили, будто «это юбки для наслаждений и что они как нельзя лучше отвечают идеалам совершенной любви». На ней были пурпурно-фиолетовые ленты, цвет рода Дюпарке, ведь мода того времени требовала, чтобы женщина носила цвета своего возлюбленного.
Однако нельзя сказать, чтобы ее красота совсем уж затмила прелести Луизы де Франсийон. Вся она, точно нераскрывшийся бутон, дышала очарованием молодости. Ей только что минуло двадцать три. Она не прельщала теми заманчивыми обещаниями, какие воплотились теперь в Мари. Эта белокурая девица была сама хрупкость и нежность, точно написанная пастелью, вся какая-то блеклая, бесцветная, вся сплошь в полутонах – впрочем, не без ярких пятен, которые выделялись на этом тусклом фоне, точно ярко полыхавшие зарницы, взять хотя бы эти белокурые, с венецианским рыжеватым оттенком, непокорные волосы, сложными, многоярусными волнами возвышавшиеся над высоким лбом, такая прическа требовала немало забот и ухищрений, чтобы уложить пряди соответственно моде того времени, или эти голубые глаза, светлые и прозрачные, как хрусталь. Впрочем, все в ней – лицо, руки, худенькие плечики и гибкая, осиная, вот-вот переломится, талия – говорило о хрупкости и нежной кротости нрава, что всякий с удивлением отмечал в девушке, уже не один год прожившей в тяжелом климате тропиков.
Цвет лица ее сохранил молочную белизну, и сквозь тонкую кожу от шеи до висков просвечивали голубоватые жилки.
Мадемуазель де Франсийон рассеянно, вовсе не вникая в смысл его слов, слушала объяснения кузена. Ею словно овладело какое-то болезненное оцепенение. Казалось, будто ничто не трогало ее на этом свете, кроме детей, порученных ее попечению. Пока же почти все свое время она посвящала одному Жаку. Две негритянки, Сефиза и Клематита, занимались младшими, были им кормилицами и окружали заботами, каких требовал их юный возраст.
Мерри Рул поднес к губам стакан, потом снова поставил его на стол и проговорил:
– Я вполне понимаю, генерал, все резоны, которые мешают вам продать Гренаду. Но мне также известно, что есть люди на Сент-Кристофере, как и на Мари-Галант, которые все же не теряют надежды.
– Неужели? – удивился Дюпарке. – Хотелось бы мне знать, кто же это питает столь тщетные иллюзии и кому могло прийти такое в голову!
– Например, Констан д’Обинье, сын поэта Агриппы…
Взгляд Жака скользнул в сторону Мари. Он помнил этого Констана д’Обинье, с которым познакомился в игорном заведении на Медвежьей улице в тот день, когда вновь обрел свою Мари. Несколько лет назад Обинье явился на Мартинику, но вел дела таким беспардонным образом, что вскоре был вынужден покинуть остров и отправиться на Мари-Галант, где, по слухам, земля так щедра и плодородна, что там даже не нужно трудиться, чтобы получить самые прекрасные плоды, какие только можно себе вообразить.
Он покачал головой.
– Всем известно, – заметил он, – что этот Констан д’Обинье – человек легкомысленный, пустой прожектер, ему в голову приходят невесть какие сумасбродные идеи, и ни одной разумной, вдобавок ко всему он не способен ни одно дело довести до благополучного конца. Да и откуда, спрашивается, взял бы он деньги, чтобы купить Гренаду? Ведь все мы отлично знаем, что он вконец разорен и, будь у него в кармане хотя бы несколько тысяч ливров, он бы немедля возвратился во Францию, чтобы попытать счастья в игорном доме!.. Полно вам, майор, все это, право, несерьезно. Уверяю вас, если бы я и согласился лишить своего сына Жака наследства, которое обещано ему с колыбели, покупателю пришлось бы изрядно раскошелиться!
Мерри Рул как-то смущенно потупился и не ответил ни слова. Мари взглянула на него с нескрываемым любопытством.
– Но послушайте, майор, – обратилась к нему она, – разве вам плохо здесь, на Мартинике? Отчего вы так хотите отправиться на Гренаду? Не вы ли сами только что говорили, что караибы по-прежнему опасны и что отдельные племена зашевелились и дают серьезные поводы для беспокойства?
– Будь я там, смог бы сосредоточить все свои усилия на Гренаде, совсем как вы, генерал, целиком посвятили себя Мартинике. Я вооружил бы людей и усмирил непокорных дикарей.
Дюпарке добродушно улыбнулся.
– Выходит, вы, Мерри Рул, настоящий богач! – воскликнул он. – Мне известно, что вы приобрели немало плодородных земель, несколько плантаций, и они числятся среди самых процветающих в здешних краях. А вот теперь вдруг вознамерились купить Гренаду, да еще и вооружить людей… Для этого потребуется не одна сотня тысяч ливров.
– Не думаете ли вы, генерал, что, продай я все, что мне принадлежит, мне не удастся набрать нужной суммы?
– Кто знает… Если бы Гренада продавалась!
– В любом случае, генерал, если вам все-таки когда-нибудь придет мысль продать Гренаду, мне бы хотелось, чтобы вы имели меня в виду…
Дюпарке в знак согласия кивнул и взял в руки кувшин, чтобы подлить всем апельсинового сока. Мерри Рул отказался, добавив:
– Нет, благодарю вас. Я уже собираюсь откланяться. Пора возвращаться в форт. У меня назначена встреча с колонистами Пленвилем и Босолеем, надо обсудить кое-какие дела по устройству жизни на острове. Они недовольны, что им приходится всякий раз пользоваться «весовыми» Сен-Пьера, и желали бы, чтобы им обустроили помещение прямо в Карбе.
Он поднялся и склонился перед Мари, она протянула ему руку для поцелуя. Потом попрощался с мадемуазель де Франсийон, та, не разжимая губ, пробормотала в ответ какую-то любезную фразу, и в сопровождении генерала гость направился к дверям.
Оба вышли во двор. Раб подвел лошадь майора. И через пару минут он уже скакал в сторону Сен-Пьера.
Жак вернулся к Мари.
– Никак не пойму, – заметил он, – что это его вдруг так потянуло на Гренаду?.. Не знай я его как человека порядочного, мог бы заподозрить, уже не вздумал ли он заняться контрабандой. Там, на Гренаде, нет ничего проще…
– Не знаю, – возразила Мари, – но у меня такое впечатление, что уж если вы и решите продать этот остров, то в любом случае не к Мерри Рулу обратитесь с подобным предложением.
– Позвольте узнать, почему?
Мари пожала плечами, с минуту подумала, потом ответила:
– Сама не знаю. Просто какое-то предчувствие… Есть в этом человеке нечто необъяснимое. Будто за невозмутимостью поведения, за всем этим деланным безразличием он старательно скрывает какие-то иные чувства. В общем, он внушает мне страх, и я отношусь к нему с недоверием…
– В любом случае, милая моя, Гренада все равно не продается! Мне она так же дорога, как и вам. Кстати, я подумал, было бы неплохо наведаться туда в самое ближайшее время… Никогда не помешает показаться там лично, тем более если, как подозревает майор, дикари снова заволновались. Ведь ничто не способно образумить их лучше, чем гром наших пушек!..
– А как же ваша поездка в Форт-Руаяль?
– Я не забыл об этом, дорогая. И намерен отправиться туда завтра же. Там тоже необходимо мое личное присутствие, кроме того, со мной желал повидаться отец Бонен. Я доберусь туда на одном из судов береговой охраны капитана Байарделя и буду в отсутствии не больше недели…
В тот момент оба вздрогнули от стука копыт по каменным плиткам двора. Мари обернулась к мадемуазель де Франсийон и попросила:
– Луиза, прошу вас, не сочтите за труд, велите Демарецу посмотреть, кто это к нам пожаловал.
Луиза сразу поднялась. Всадник же, который, должно быть, к тому времени успел спешиться, уже хлопал в ладоши, подзывая прислугу. Поспешно пробежал по прихожей Демарец. И Мари внимательно прислушалась к разговору у порога ее дома:
– …Генерал Дюпарке… Просто доложите ему, что речь идет об одном путнике… Нет, я не знаком с ним и сомневаюсь, чтобы ему когда-нибудь приходилось слышать мое имя…
Мари повернулась к Жаку и заметила:
– Какой-то путник желает вас видеть. Говорит, вы с ним даже не знакомы.
Она подошла к окну, чтобы рассмотреть незнакомца, но тот стоял к ней спиной и искал что-то в седельной кобуре. Она успела разглядеть, что это мужчина высокого роста, со слегка кривыми ногами, какие часто бывают у моряков.
– Что ж, ладно, примем его вместе, – проговорил Жак.
Они снова уселись за большой стол, откуда Луиза убрала кувшин и стаканы.
Появился Демарец. Человек с грубоватым лицом, широкими скулами и подбородком, который, казалось, был сработан долотом. У него были густые, лохматые, нависающие брови, которые полностью скрывали взгляд. Глаз почти не видно, лишь временами можно было заметить, как в них вспыхивали искры, будто зажженные приступом зависти или злобы. Явно, несмотря на свое темное прошлое, он казался человеком, способным на безупречную преданность, именно этим своим качеством он и завоевал доверие хозяев.
Теперь он склонился перед генералом и доложил:
– Там какой-то путник, сударь, назвался кавалером Реджинальдом де Мобре и просит принять его.
При упоминании этого имени Мари вздрогнула, будто от озноба. Горло перехватило, во рту сразу пересохло. Она тайком взглянула на Жака, будто он мог о чем-то догадаться, но тот с невозмутимым спокойствием ответил:
– Пусть войдет.
Вся похолодев, застыв на месте, будто каменное изваяние, Мари не могла отвести глаз от двери. Возможно ли, чтобы вот так внезапно вновь появился из прошлого тот самый шотландский кавалер, которому она с таким желанием, такой радостью отдалась, пока генерал был в плену у командора? Не пройдет и пары минут, как он снова предстанет перед нею! Она часто вспоминала о нем. Он оставил о себе нежные воспоминания, которые не угасли с годами. Она страдала, когда он покинул ее, и даже была влюблена в этого галантного дворянина – вплоть до того самого дня, когда мысли ее оказались целиком заняты заботами совсем другого свойства, полностью вытеснив из головы любовные грезы.
Она заметила, что вся дрожит и рискует выдать себя перед Жаком. Подошла к мужу и, сделав над собой неимоверное усилие, пробормотала:
– Это кавалер Реджинальд де Мобре. Я с ним знакома. Он как-то заезжал сюда с посланием от господина де Сент-Андре, в те времена, когда Сент-Андре вообразил, будто я в растерянности из-за вашего плена и нуждаюсь в его заботах.
– Господин де Сент-Андре! – воскликнул Жак. – Черт побери, совсем забыл о его существовании! Интересно, что такое могло стрястись, чтобы он вновь напомнил нам о себе!
Шпоры Мобре уже звякали совсем рядом, сапоги стучали по плиткам прихожей. Лакей посторонился, пропуская его вперед.
Мари достаточно было беглого взгляда, чтобы сразу заметить, что он ничуть не переменился. Реджинальд остался точно таким же, как в прошлый раз, – казалось, годы не оставили на нем ровно никаких следов. С обворожительной улыбкой, в которой таилась едва заметная насмешка, он склонился перед нею в поклоне. Она протянула ему пальцы, которые он с благоговением поцеловал. Потом отвесил еще один поклон, на сей раз Дюпарке.
– Генерал, – обратился он к нему, – позвольте засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение и покорнейше попросить прощения, что потревожил ваш отдых, ибо, полагаю, вы как раз отдыхали… Во всяком случае, так сказал мне всадник, которого я встретил по дороге… Я прибыл из Бразилии на борту корабля «Мадейра», что бросил позавчера якорь вблизи Форт-Руаяля…
– Вы уже знаете дорогу в этот дом, – ответил генерал, – и мне приятно, что вы ее не забыли.
Эти слова, похоже, ничуть не смутили Мобре. Напротив, он вел себя совершенно непринужденно, улыбался и говорил без всякого стеснения, словно старый друг дома.
– Ах, разве можно забыть этот дом! – возразил он. – Правда, я был здесь всего один раз, должно быть, мадам Дюпарке уже говорила вам об этом, но, чтобы вы поняли, насколько малейшие детали этого восхитительного поместья навеки запечатлелись в моей душе, признаюсь, я написал по памяти три небольших пейзажа, изобразив на них дорогу и дом с видом на рейд Сен-Пьера, что открывается с вашей террасы. Надеюсь, генерал, вы окажете мне честь и примете один из них в подарок.
Дюпарке поблагодарил и жестом предложил присесть.
Судя по всему, Реджинальд де Мобре даже не замечал присутствия Мари. В лучшем случае, он удостоил ее лишь одним-единственным взглядом, когда только что вошел в дом. Можно было подумать, что он уже давным-давно все забыл.
На Мари же нахлынули бесчисленные воспоминания. Она сразу узнала эти тонкие усики, эти чувственные губы, эти глаза, в которых то и дело вспыхивала насмешка. Она помнила крепость его объятий, его руки на своем теле. Но она не произнесла ни слова и не испытывала ни малейшего желания говорить.
Голос Реджинальда волновал ее так же, как и когда-то, быть может, даже сильнее, чем прежде, – настолько явственно возрождал он в ее душе былые чувства к мужчине, к которому она испытала некогда такое непреодолимо сильное влечение, равное тому, каким воспылал к ней и он сам.
– Ах, и вправду, – говорил тем временем он, – я оставил здесь частицу своего сердца!.. Я привык странствовать по свету, но никогда, ни на каких широтах не доводилось мне еще встречать таких чарующих, таких пленительных уголков! Когда наш корабль стал удаляться от Мартиники, у меня было такое чувство, будто я оставил здесь какую-то часть самого себя.
