Текст книги "По следам Карабаира Кольцо старого шейха"

Автор книги: Рашид Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

19. «Я СНОВА НАШЕЛ ТЕБЯ, ЗУЛЕТА...»

Заговорит ли Рахман Бекбоее? Прогулка по ночному городу. Полночные тени. Жунид представляет себе, что такое женское одиночество. «Язык дан человеку, чтобы лучше скрывать свои мысли». Выстрел. Прыжок с балкона. Погоня. Старый знакомый. К чему может привести стакан чая с домашним вареньем...

Из санчасти они вышли вместе. Зулета остановилась в небольшом скверике, окружавшем здание больничного корпуса, и глубоко вдохнула ночной воздух.

Пахло ночной фиалкой и разогретой за день, не успевшей остыть травой. Ночь была темная, на небе, сплошь затянутом тучами,– ни одной звезды. Тихо. Листва на деревьях не колышется, ветра нет.

–  И ночью душно,– сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

–  Я тебя провожу,– сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

–  Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

–  Устаешь?

– Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеве-рове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

–  Едва ли Бекбоев скоро заговорит,– вернула она его к действительности.– Проникающее пулевое ранение в грудную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

–  Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спросил:

–  Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

–  Готовится к школе,– с гордостью в голосе сказала она.– Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку...

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, радовался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замкнутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные проделки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском одиночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действиях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что позади них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то. вдоль забора, высокая неясная тень, передвигающаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и отрешенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожиданной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на открытое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной улице (свет в домах уже не горел, а фонари – тем более) было не так-то легко.

–  Я слышала, ты близок к цели? – после некоторого молчания спросила Зулета.

–  А?..– встрепенулся он.– В каком смысле?

–  Зубер арестован?

–  Да. Он снова попал в дурную компанию.

–  Крест нашей семьи,– вздохнув, сказала она.– Сколько я себя помню, у него никогда не было хорошей компании. Когда я поступала на судебную медицину, мне едва не помешало это родство.

–  Я знаю,– кивнул Шукаев.– Я просил Шахима Алихановича Денгизова, чтобы он помог.

–  Правда? – в голосе ее было радостное удивление.– Значит, именно он позвонил ректору института? А я не знала, терялась в догадках. Спасибо тебе...

–  Ну, что ты. Не за что. А относительно расследования – ты права: оно идет к концу. Но... давай не будем онем.

–  Хорошо.

Некоторое время шли молча. Сбоку, постепенно отдаляясь, слышался шум железной дороги: лязг железа, свистки паровозов, гулко раздававшиеся в застывшем воздухе команды диспетчера.

–  Чем ты занимаешься в свободное время?

–  У меня его нет,– просто ответил Жунид.– А если б и было...

–  Что тогда?

–  Его все равно нечем заполнить, кроме работы.

–  Ну, почему же,– ему показалось, что она улыбается.– Кино, книги, друзья... может быть, – ресторан?..

Он презрительно хмыкнул.

–  Ты же знаешь – я не пью. У меня органическое отвращение к спиртному. По наследству, наверное. Отец тоже никогда не пил. Книги – конечно-. А в кино я не был целую вечность.

–  Я тоже.

–  А почему бы нам как-нибудь не пойти вместе? – сказал он и удивился собственной смелости. И тут же надулся, злясь на себя. Она поняла.

– Зря ты стесняешься быть самим собой, Жунид. Так нельзя. Тебе, по-моему, надо жениться. Устроить свою жизнь.

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

–  Советовать легко,– буркнул он.– Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

–  Это исключается,– спокойно ответила она.– Я удовлетворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего больше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей – возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Нетрудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось. Чего он, интересно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каждое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все простил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой,– а она... она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хорош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложением. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем молоды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легкомысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не только не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого,– и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше,– и еще хозяйство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сейчас рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, труженица и мать.

–  Тебе скучно? – после долгого молчания, странно напряженным тоном спросила Зулета.– Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

–  Что ты? Даже не думай! Я... Я очень... Одним словом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь показаться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

– Вот я и пришла,– сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гардины неясно светилось окно.

– Заурчик при лампе спит?

– Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хорошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справлялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, потому что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и другие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

– Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась посмотреть Бекбоева.

– До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

– А это... удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

– Я не очень-то дорожу мнением окружающих,– сказала она.– Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки – какое это имеет значение?

– Я зашел бы...– нерешительно сказал он.

– Тогда поднимемся,– она порылась в сумочке и достала ключ.– Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю – у меня есть малиновое варенье, сама варила,– и я тебя прогоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нравилось, что она не обливается резкими, сладковато-приторными духами, как иные женщины,– от нее всегда пахло слегка, духи были тонкие, мягкие...

Зулета зажгла свет в прихожей.

– Проходи. Только не разбуди его...– она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени первого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежало уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кровать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее

– В больших промышленных городах введена светомаскировка,– сказал Жунид.– Особенно строго в прифронтовых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску

–  Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя – за него,– она кивнула на сына.– Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск...

–  Ты знаешь, я не из паникеров,– сказал Жунид.– И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но. . нелегко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

–  Страшно все-таки..   Ну, ладно, что это я расхныкалась  Сейчас я вскипячу чай...

–  Может, не надо, Зулета? Час поздний.

–  Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пойдешь

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и подвижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубашки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

– Я... можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хорошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не оборачиваясь, быстро ответила:

– Конечно. Кури, пожалуйста.

Он стоял на балконе спиной к улице, к огромному старому платану, ветви которого доставали до крыши дома, и смотрел, как в кухне на фоне прозрачной марлевой занавески передвигается ее силуэт.

Потом Зулета принесла поднос с чаем в комнату, расставила все на столе и подошла к зеркалу. Он смотрел, как она поправляла волосы, подтыкая их шпильками, и хотел уже погасить папиросу и войти, но вдруг увидел, что она взяла его фуражку, лежавшую на стуле. Она бросила быстрый взгляд на балконную дверь, которую он тщательно притворил за собой и, видимо, решив, что он ее не видит, кокетливым, чисто женским движением нахлобучила на свою хорошенькую головку его милицейскую фуражку. И тут же шаловливо показала себе язык в зеркале.

У него захватило дыхание. Вот она! Она была перед ним – прежняя, веселая, всегда живая, немного легкомысленная Зулета! Значит, не утратила она ни своего обаяния, ни веселости, просто запрятала поглубже за ненадобностью. И ему тоже стало неожиданно легко и весело, захотелось шутить, смеяться, как раньше, когда они были вместе.

Жунид взялся за ручку балконной двери, намереваясь открыть ее бесшумно, войти и обнять Зулету сзади. Ни больше – ни меньше. А там – будь, что будет. Почему он вечно должен держать себя в узде, почему люди вообще изворачиваются, лгут, не говорят того, о чем думают?!.

Он войдет и скажет, что дальше так продолжаться не может, что он любит ее и никогда не переставал любить, поэтому и сидит бобылем вот уже восемь лет! И он не будет мямлить, не будет безъязыким рохлей, ему больше терять нечего, но больше он не может молчать.

Но вышло все иначе.

Зулета подняла руки, чтобы снять фуражку, и в это время с дерева – он уловил это по звуку – раздался сухой треск выстрела, звякнуло стекло балконной двери, и в зеркале, рядом с еще улыбающимся лицом Зулеты, возникло отверстие, от которого по всем направлениям мгновенно протянулись извилистые молнии трещин.

Зулета вскрикнула и, покачнувшись, уронила фуражку На дереве затрещали сучья: кто-то спускался вниз. Жу-нид инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, выдернул из кобуры пистолет и трижды выстрелил в темноту, почти не целясь, туда, где трещали ветки. Кто-то застонал и мешком упал к подножью дерева.

Шукаев, рванув дверь, влетел в комнату. Зулета сидела на полу без кровинки в лице. На шее у нее, со стороны спины, алела длинная полоса, от которой тянулись по плечу тоненькие темные струйки.

–  Зули! Родная...– задыхаясь проговорил он, подхватывая ее на руки.– Что с тобой?

–  Ничего, ничего. Царапина. Это пустяки... Ты беги, посмотри... может быть, они не ушли далеко... Только будь осторожен. Стреляли не в меня. В тебя стреляли. Я...– она беспомощно улыбнулась.– Я надела твою фуражку...

Он уложил ее на постель, прижал к ранке носовой платок и, уже ничего не стесняясь, потому что видел ее большущие, открытые сейчас для него глаза, поцеловал ее в губы и сказав: «Я сейчас!» – бросился на балкон.

Под деревом, видимо, никого уже не было. Он прислушался. В отдалении затихал шаркающий звук чьих-то неверных, спотыкающихся шагов.

Жунид перемахнул через перила, повис на руках и, спрыгнув, помчался по улице.

Шаги стихли.

Он остановился, тяжело дыша.

Метрах в ста от него на другой стороне затрещал деревянный забор. Шукаев побежал на этот треск, закричав. «Стой! Стой! Буду стрелять!»

Вспышку он увидел раньше, чем услыхал звук выстрела и растянулся посреди мостовой. Пуля просвистела выше. Жунид тоже выстрелил по направлению вспышки.

За забором был сад пригородного совхоза. Когда Щукаев перелезал, очередная пуля пропела возле самого его уха. Он плюхнулся в траву, раскровянил губу какой-то веткой.

И снова услышал впереди шаги. Теперь они были тяжелыми, медвежьими. И еще показалось, что шедший впереди человек застонал.

– Стой! – уже не так громко, потому что шаги удалялись гораздо медленнее, закричал он.– Все равно не уйдешь!

В ответ прогремели один за другим три выстрела.,

–   Пять,– прошептал Жунид и ответил двумя, но в воздух. Он уже понял, что стрелявший ранен и не может быстро передвигаться.

Жунид продолжал преследовать покушавшегося на него человека (или на Зулету – он не знал точно) еще минут пять, пока тот не перестрелял все патроны.

Когда он нашел его в темноте сада, тот уже не подавал признаков жизни и лежал ничком, уткнувшись головой в основание яблони.

Шукаев включил миниатюрный фонарик, с которым никогда не расставался, и направил луч в лицо лежавшего незнакомца.

–   О! Парамон Будулаев! Сам, значит, пожаловал,– вслух сказал Жунид и потряс цыгана за плечо. Ранен он был в ногу. По-видимому, в мякоть.

Револьвер лежал рядом, возле бессильно вытянутой руки Будулаева. Жунид взял его, предварительно обернув ладонь носовым платком, проверил обойму.

Обойма была пуста.

Пистолет марки ТТ. Уж не принадлежал ли он Исхаку Кумратову? Убитый Буеверовым начальник сторожевой охраны Шахарской прядильной фабрики был вооружен пистолетом ТТ, который до сего времени не обнаружен.

Очень может быть.

Жунид обернул его платком и сунул в карман брюк. Потом приподнял подмышки бесчувственного Парамона и подтащил к ограде. Тот негромко застонал, не приходя в сознание.

Шукаев провозился с ним несколько минут, пока перетащил через покосившийся, подгнивший забор. Парамон был довольно тяжел, хотя полнотой не отличался.

Что делать? На улице – ни души. В двух-трех окнах мелькнул свет, но никто не выходил: люди, видимо, были напуганы перестрелкой.

Жунид снял ремень, связал руки заворочавшемуся Будулаеву и побежал через улицу, к подъезду дома, где засветилось окно первого этажа. Через несколько минут он вышел с мужчиной средних лет, оказавшимся железнодорожным мастером товарной станции Черкесск.

– Найдите ближайший телефон и позвоните по номеру 22-24. Запомнили? Спросите лейтенанта Арсена Сугурова. Скажете: майор Шукаев задержал преступника и ждет машину... назовете ваш адрес. Ничего не забудете?

–   Позвонить 22-24 Сугурову. От майора Шукаева,– явно волнуясь, повторил железнодорожник, застегивая находу пуговицы на рубашке.– Машину вам...

–   Все верно. Идите скорее. И простите, что нарушил ваш сон.

–   Ну, что вы...– мастер со страхом и любопытством посмотрел на темную фигуру Парамона, по-прежнему без движения лежавшего у забора, на другой стороне улицы, и бегом побежал по мостовой. Где-то здесь, в двух кварталах, было отделение связи.

Жунид посветил фонариком в лицо Парамону. Тот зажмурился.

–  Вот и встретились, Будулаев.

Цыган скрипнул зубами.

–  Говорить можете?

–  Могу,– хрипло сказал цыган.– Могу и буду Иначе мне – хана. Все скажу, что знаю. Но не здесь. Пусть меня сначала перевяжут...

–  Сейчас вас отвезут в санчасть. Там, кстати, уже лежит ваш давний знакомый..

–  Одноухий Тау? – хмыкнул Будулаев и, повернувшись, вскрикнул.– О-о-х! Стрелять ты мастак, начальник.

–  Не жалуюсь,– сказал Жунид, думая даже в эту минуту совсем о другом.

Что там с Зулетой? Как она? Заурчик даже не проснулся. Крепок ребячий сон.

– Вас перевяжут, до утра соберетесь с мыслями. Разговор будет серьезный, Будулаев. Сразу вам скажу: легенду изобретать не нужно: нам очень многое известно. И о вас, и о Феофане. И об Омаре Садыке, и кое-что еще..

Он обернулся, услыхав легкие шаги.

Это была Зулета. Она успела переодеться в форменное платье и перевязать шею. В руках у нее был большой сильный фонарь. Она включила его, и цыган, которому свет ударил в лицо, грязно выругался.

–  Ну, ты!..– заорал Шукаев.

–  Кто он? – спросила Зулета.

–  Как твоя рана? Зачем ты пришла?

–  Я ничего. Я пришла помочь.

–  Парамон Будулаев,– сказал Жунид.– Правая рука бывшего цыганского вайды Феофана третьего. Отменный бандит и вор. Сидел по делу карабаира.

–  Не лайся, начальник. Обзываться будешь, ничего нескажу. Развяжи руки-то. Чай, не убегу.

– Хорош будешь и так.

Послышался гул мотора «газика», выехавшего из-за угла, и улицу пронзили яркие фары.

– Сюда,– замахал Жунид руками.

«Газик» затормозил возле них. Вышел Арсен.

–  Что случилось, Жунид Халидович? – Сугуров бросил встревоженный взгляд на Шукаева.– Вы не ранены? Простите... Здравствуйте, Зулета Хасановна!

–  Здравствуй, Арсен.

–  Это Будулаев,– сказал Жунид.– Забирай его в санчасть. Пусть его перевяжут и положат в изолятор. Как следует охранять. Допрос – утром...– он посмотрел,на часы.– Собственно, это уже будет часа через три.

–  Он стрелял в вас? – подойдя ближе к цыгану, который теперь полулежал, опираясь плечом о забор.– Мне позвонил какой-то человек...

–  Если бы он умел делать это лучше, Зулеты Хасановны не было бы сегодня с нами,– с ненавистью глядя на Парамона, ответил Шукаев и осторожно достал из кармана обернутый носовым платком пистолет.– На, возьми. Передай в экспертизу немедленно. Действуй.

Будулаева они втроем посадили в машину, помогал успевший вернуться железнодорожник.

–  Я тебя провожу еще раз,– просительно сказал Жунид, когда увезли Будулаева.– И вообще... Я до утра побуду возле твоей квартиры. Может быть, он был не один. Я не могу допустить, чтобы...

–  Ничего подобного,– беря его под руку, очень тихо сказала она.– Ты пойдешь со мной и выпьешь свой чай..

Жунид молчал. Он прижимал к себе ее теплую руку, а мысли его беспорядочно прыгали, и он даже не знал, огорчаться ему или радоваться, что так случилось.

Они шли медленно, он чувствовал ее дыхание, з.нал, что она тоже взволнована, но не знал точно, чему приписать это – неожиданному покушению, или тому, что он так отчаянно, повинуясь неодолимому искушению, поцеловал ее. Он вспомнил сейчас, что она не сделала ни рассерженных глаз, ни протестующего жеста, она (или ему показалось?) облегченно и благодарно вздохнула и услала его.

До самых дверей ее квартиры они больше не сказали друг Другу ни слова. Зулета открыла дверь. Он вошел следом.

– Садись... я сейчас разогрею чай.

Он повиновался, увидел свою фуражку, лежавшую на тумбочке под зеркалом, и подумал, что у него есть путь к отступлению: еще не поздно сказать, что он вернулся только за фуражкой и сейчас уйдет, потому что уже больше двух часов ночи, и он лучше побудет в подъезде на всякий случай, если все-таки стреляли в нее и Будулаев был не один.

Но он остался.

Разливая чай, Зулета снова стала хозяйкой положения, во всяком случае, ему показалось, что она совершенно спокойна.

– Попробуй моего варенья,– сказала она, пододвигая к нему розетку.– Заурчик его очень любит...

Если бы он получше знал женщин и был немного более самонадеян, он сразу понял бы, что Заур, спящий в своей кроватке, для нее сейчас – якорь спасения от себя самой, от него, ее бывшего мужа, близость которого лишала ее душевного равновесия и уверенности в себе, потому что она больше всего на свете хотела вернуть его, но не на день, не на два, а на всю жизнь. И скажи ей кто-нибудь сейчас, что их отношения могут вылиться в обычную банальную cbhjl, она бы с гневом отвергла такую возможность, как бы ни был он ей дорог.

Но Жунид не был ни сердцеедом, ни самовлюбленным павлином, уверенным в собственной неотразимости. Он ничего не понял и хмуро прихлебывал чай.

Пока он его выпил, он сто раз призывал себя встать, попрощаться и уйти, но не уходил и все больше мрачнел.

Они оба не вспоминали и не заговаривали о том, что ~олько что произошло, потому что не это было главным и важным. Обменивались ничего не значащими фразами и снова замолкали.

Не допив, Зулета порывисто встала и ушла на кухню. Выждав некоторое время, он надел фуражку и поплелся за ней. Теперь он твердо знал, что уходит. Проходя мимо кухни, хотел сказать: «до свиданья», но, увидев ее, замер в дверях.

Зулета сидела на табуретке, уронив голову на кухонный столик и беззвучно плакала.

– Зули! – он бросился к ней.

Она не удивилась, не стала прятать залитого слезами лица.

– Скажи... только правду: зачем ты поцеловал меня? Просто так?

– Да нет же, черт подери! – по привычке ругнулся он, притягивая ее к себе.– Я люблю тебя, понимаешь? Я не могу без тебя! Я давно хочу просить тебя вернуться, но боюсь! Если и теперь я тебя потеряю...

Он не договорил. Зулета прильнула к нему, дрожа и плача, и он услыхал ее прерывающийся счастливый шепот:

– Я ждала... я ждала этого все годы... все время...

Он осторожно взял ее голову и повернул лицом к свету.

–  Поцелуй меня еще...– скорее догадался по движению ее губ, чем услышал он.

–  Я снова нашел тебя, Зулета,– сказал он, медля.

–  Целуй же...