Текст книги "По следам Карабаира Кольцо старого шейха"

Автор книги: Рашид Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

–  Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удостоверением?

–  Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вадимом Акимовичем – в издательство.

* * *

Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изысканность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромного, как кровать, двухтумбового письменного стола, заваленного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутай в локте рукой с белыми пухлыми пальцами, заговорил:

–  Мне сказал директор, кто вы, э-э... так что, понимаю, я полностью в вашем э-э... распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?

–  Секрет,– строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных.– В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.

–  Ну, разумеется, разумеется э-э.... Простите, как вас величать?

–  Можно по званию,– невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев.– Я капитан, мой коллега – майор...

–  Прекрасно э-э... Я слушаю вас, товарищ майор.

Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя пакетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.

– Посмотрите внимательно. Это – на черкесском языке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать,– они не совсем стерты,– страница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка – не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то...

–  В чем, собственно, моя миссия? – убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним обрывку бумаги, спросил художник.

–  Помогите нам установить, из какого издания этот листок,– сказал Дараев.

–  Причем, имейте в виду, что дело связано с убийством,– жестко добавил Жунид.– Страница эта служила пыжом в патроне.

С художника в момент слетел весь его лоск, и надменно-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.

– Я что же... я, конечно...– он для чего-то встал, потер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии [44]44
  Граттография – вид графики: процарапывание тонких Селых линий по поверхности листа, залитого тушью


[Закрыть] , принялся внимательно рассматривать листок.

Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотевший лоб.

– Не припоминаете? – не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, снова начал манерничать пуще прежнего.

–  Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на человека, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок – мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из тысячи...

–  Неужели вы?..– Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все – и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон.– Неужели вы... вспомнили?

–  Вспомнил – не то слово,– продолжал тот свои хвастливые разглагольствования,– Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, примерно в августе сорокового. Да... год назад... подумайте – еще войны не было...

–  Вы нас простите,– сказал Жунид,– великое, конечно, вам спасибо, но... но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.

–  О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку,– он вскочил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брезгливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.

– Вот, пожалуйста!

Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.

–  Позвольте... Так, дальше, дальше – вот! Видите. Принесите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и– Курица». Это – огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.

–  Чувствую.

–  Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу,– с восхищением сказал Дараев.– Память у вас действительно редкостная.

Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения пожал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению,– подумал он.– Так, вроде бы, скользкий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо...»

–  Что теперь? – спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере напротив.– В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.

–  Да, ты прав,– озабоченно ответил Щукаев.– И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нужно? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?

–  Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.

–  Хорошо. Согласен. А что, если мы...– Жунид потер лоб – жест, который везде и у всех означает одно и то же.– А что если...

–  Ну?

–  Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них – примерно по три – по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешься с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня – пятые классы. У них там такой порядок – прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV класса на семьдесят восьмой странице, если она вырвана,– на заметку этого парня.

–  Или девчонку.

–  Что? Какую девчонку?

–  Ты же не знлешь, кому принадлежит книжка – мальчику или девочке.

–  А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

–  Стареешь.

–  Ну, пойдем,– вставая, сказал Жунид.– Кстати, у меня тоже есть новость.

–  Какая?

–  Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу... В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

–  И ты столько времени молчал?

–  Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе говорить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре...

–  То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки леса, где Итляшев встретил тех троих?

–  Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

–  Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке...

–  Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае – иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается... Однако до убийц мы с тобой еще не добрались... Действительно, стареем, наверно.

12. ОСОБНЯК НА ОКРАИНЕ ДЕРБЕНТА

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биография, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски– «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов – шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами – бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониальных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву мечети действующие если и были, то существовали тайно, и немногие их слу жители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев,– и научились обходиться без минарета и даже без мухараба [45]45
  Мухараб – возвышение для муллы в мечети.


[Закрыть] , потому что намаз совершался в обыкновенных домах или в приспособленных под межгид [46]46
  Межгид – мечеть.


[Закрыть] утепленных сараях – Советская власть не жаловала никакой религии – ни христианской, ни магометанской Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Правда, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скрывали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговаривали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окончательно не потеряли куска хлеба их – кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке – приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода – в канцеляриях, ам булаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно – насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник существования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыбаков и докеров, город новой национальной культуры и искусства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме которой не было места зловещим теням прошлого, и они не омрачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки разбитого вдребезги» – затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата [47]47
  Газават священная война мусульман против неверных.


[Закрыть] , не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жалких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно,– на окраинных улочках старой части города, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». Отсюда – и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским утром сорок первого года постучался мужчина в горской папахе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в таких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после некоторого колебания, три раза, с равными промежутками, стукнул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Мужчина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверстие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

–  Ты? – спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

–  Я, святой отец. Впусти с миром,– робко ответил посетитель.

–  Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мягких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробормотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

– Иди вперед,– без малейшего акцента сказал по-русски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего визитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

  

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затейливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограниченному, однако, скромными размерами постройки и почерком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций – домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застрехой – не то сарай, не та амбар,– а еще дальше – зеленел сад – груши, айва, урюк.

– Мир дому твоему, Омар Садык,– остановился гость у порога.

– Входи,– так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помещений такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Настоящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешанную серебряным оружием – был тут и строгий с коричневой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уширенным косым клинком – страшный нож янычар, и сверкающая насечками nq серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены – инкрустированный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изображающими сцены из жизни сераля [48]48
  Сераль – гарем.


[Закрыть] , рос куст лимона.

Омар Садык кивнул гостю на подушки, разложенные у стены, и первый показал пример – сел спиной к стене, скрестив по-турецки ноги.

Несколько минут старик молча смотрел на смущенного посетителя.

Жесткое волевое лицо хозяина, желтовато-пергаментного цвета с водянистыми, ио все еще пронзительными глазами и ястребиным носом выражало смешанное чувство брезгливости и презрения. Губ почти совсем не было на этом бесстрастно-холодном лице – узкая ехидная щель. Брови, белые, как вата, изредка шевелились, как бы следуя неторопливому течению его мыслей. Он снял чалму – знак паломничества, совершенного в Мекку – хаджа, как называли святое хождение магометане, и обнажил совершенно лысую голову, блестящую, как полированный шар, сплюснутый с двух сторон. Погладил узкую козлиную бородку, тоже белую, словно приклеенную.

– Кто позволил тебе явиться сюда, Зубер?

Зубер Нахов (это был он – блудный братец Зулеты, отсидевший свой срок за воровство и связь с шайкой, угнавшей когда-то карабаира) хотел было подскочить со своего места, но Омар Садык удержал его нетерпеливым движением руки.

– Сиди. Не будь лицемерен. Отвечай. И без лишних слов. Зубер открыл рот и снова закрыл, словно лишился голоса. Он видел этого зловещего старика всего в третий раз,

впервые попал к нему в дом, и, несмотря на то, что считал себя человеком бывалым, каковым он и был в действительности с точки зрения любого из своих дружков по уголовному миру, но чувствовал себя сегодня словно жалкий нашкодивший мальчишка, в ожидании розог.

О, он так много слышал об Омаре Садыке!

Старик, сидевший перед ним, прожил долгую, удивительную жизнь, полную разительных перемен и контрастов. Никто не знал его истинной национальности. Омар Садык (кто поручится, что это его настоящее имя?) во времена оны учился в Константинополе, был, говорят, близок в молодости к турецкому двору, потом волею судеб попал в Европу,– тут тоже все было окутано тайной – учился в каком-то колледже в Эдинбурге, потом колесил по разным странам, был в Шанхае. В предреволюционные годы снова объявился в России – преподавал в крымском Аль-Ахраме [49]49
  Аль-Ахрам – духовная мусульманская академия.


[Закрыть] , потом обосновался в Осетии. Совершил хадж в Мекку, поклонившись святой Каабе, где, по слухам, имел связи с племенем курейшитов, мастеров караванной торговли, разбогател, одновременно став шейхом [50]50
  Шейх (араб.) – глава религиозной общины, учения, секты у мусульман.


[Закрыть] суннитского [51]51
  Суннизм – ортодоксальное направление в исламе.


[Закрыть] толка. По возвращении несколько лет. провел в Петербурге – к тому времени он знал уже несколько европейских и восточных языков, великолепно говорил по-русски

Теперь для старого Садыка настали трудные времена, хотя, говорят, кое-что осталось у него от прежнего состояния, не дает оскудеть его дому и патент на частную ювелирную мастерскую, где работает у него несколько кубачинцев. Помимо легального сбыта продуктов их ремесла, Омар Садык (об этом Зуберу тоже было известно) занимался и скупкой дорогих украшений из золота и драгоценных камней, что уже и вовсе не поощрялось Советской властью.

Помимо всего прочего, старый, на вид немощный человек, сидевший перед Зубером Наховым, скрестив ноги на персидской подушке, обладал странным могуществом в кругу людей, почему-либо поставивших себя вне закона, к услугам которых при случае прибегал, не оставляя без внимания и их нужды.

Сведения эти Зубер почерпнул в свое время у Хапито Гумжачева, с которым пришлось ему посидеть в пересыльной тюрьме по делу карабаира. Чуть ли не под страхом смерти адиюхский конокрад Хапито рассказал Зуберу об Омаре Садыке. А несколько лет спустя воровская изменчивая фортуна снова столкнула Нахова с таинственным шейхом. Было это здесь же, в Дербенте, только не в доме Омара, а на одной из квартир, у человека, известного Зуберу под именем «барона». Там и получили они поручение от старика. Там же он назвал им и велел запомнить свой адрес, но запретил являться к нему без крайней на то необходимости. Правом быть гостем Омара Садыка пользовался далеко не каждый.

Некоторые из тех, кто знал шейха по его связям с преступным миром, поговаривали даже, что он сидел уже в тридцатые годы, но по настоятельным требованиям из-за рубежа, исходившим от мусульманской лиги в Азии, срок наказания ему был сокращен и по отбытии его он появился здесь, в Дагестане, где легко пустил корни, так как знал аварский язык. Дом, в котором Омар Садык жил теперь, по словам Хапито Гумжачева, принадлежал прежде отцу шейха, купцу первой гильдии, убитому в годы гражданской войны в отряде Шкуро. Вернувшись из мест заключения, Омар Садык, якобы, перекупил дом у его последнего хозяина и устроил в подвале мастерскую.

Одним словом, Омар Садык, при всей своей внешней добропорядочности, внушал страх Зуберу Нахову.

Пауза затянулась.

– Говори! – коротко приказал старик.

Неслышно ступая, вошла черноглазая средних лет женщина с наполовину закрытым лицом и поставила перед ними поднос с сушеным инжиром, кувшин и два кубка. Шейх, как видно, не всегда следовал установлениям Магомета.

–  Я... я не нашел цыгана,– прошептал Зубер.– Его сначала взяли, потом он драпанул. А куда – не знаю   В Черкесске опасно – туда вызвали майора из Ставрополя. Я знаю его – с ним шутки плохи...

–  Кто?

–  Шукаев Жунид. Кабардинец. Слышали о карабаире?

–  Твое дело отвечать, мое – спрашивать,– оборвал его Омар и, взяв серебряный кубок, стоявший на подносе, отпил глоток вина. На сухой морщинистой шее судорожно дернулся острый кадык и опустился на место.– У барона был?

–  Разве он не сказал?

–  Послушай, ты, червь земной,– прищурившись, зашипел шейх.– Ты простой жалкий вор – так не забывай, где твое место. Или, может, не знаешь, что говорит святой Коран о таких, как ты? – Омар Садык осторожно поставил кубок на поднос и, погладив бороду, негромко процитировал: – «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приобрели, как устрашение от аллаха»... Мне стоит шевельнуть пальцем, и твоя песня будет спета на веки вечные, понял?

–  Понял, устаз [52]52
  Устаз – учитель.


[Закрыть] , понял,– поперхнулся инжиром Зубер

–  Тогда отвечай на вопросы кратко   И перестань блеять, точно овца, отбившаяся от стада. Был у барона?

–  Нет, господин. Не был. Не знаю, где он. Весь Дербент обошел, по всем малинам искал – нету нигде

–  Ну, вот что...– белые брови Омара задвигались и залегли хмурой складкой на переносице.– Даю вам сроку неделю. Пойдешь к барону, я скажу, как его найти, и скажешь ему... Запомни мои слова хорошенько...

–  Запомню, все запомню.

–  Хоть на дне моря пусть отыщет цыгана. Мне нужна катрантун таниятун. Повтори – «катрантун таниятун»

–  Кат... катрантун таниятун,– точно попугай прошептал Нахов.

–  Слова эти арабские, в переводе они означают «вторая капля»   И еще передашь: если барон или цыган вздумают играть с Омаром Садыком в плохую игру, то пусть поостерегутся. Знаешь рутульскую пословицу «Были абрикосы, был салам алейкум, кончи ись абрикосы – кончился салам алейкум!» Впрочем, где тебе знать?

–  Прости, Омар, но в твоих словах туман... какая «вторая капля? Мы с цыганом знали только, что наше дело найти того фрайера и взять у него...

–  Заткни свою поганую глотку, нечестивец! – неожиданно взорвался Омар Садык, оглянувшись на дверь, и в глазах его вспыхнули холодные искры.– Бездарные воры, бездарные жулики... простого дела не сумели сделать, подняли тарарам на весь город. Исполнишь, что я сказал, большего от тебя не требуется. И думать забудь о том, что вам с цыганом было поручено. Скажешь только барону, если он или цыган не найдут мне «вторую каплю» – не сносить им голов. Мне известны все их художества. И пусть помнят, что теперь военное время – нянчиться с такими, как они, никто не станет. Понял?

–  Понял, почтенный шейх.

– То-то. И того, что я сказал тебе, не вздумай повторять даже во сне.

–  Что ты, господин, что ты...

–  Прежде чем ты уйдешь,– снова огладив бороду, сказал Омар уже благодушнее,– ответь мне еще на один вопрос.

–  Все, что хочешь, хозяин...

–  Заткнись и отвечай, когда спросят. Где платок Хахана?

–  У меня...– Зубер полез за пазуху.

–  Давай сюда,– снова нахмурился шейх.– Глупцами земля полна. Какой шайтан надоумил ваши пустые головы разбрасывать их повсюду?

–  Хапито велел...

–  Я еще оборву Хапито его длинные уши,– сказал старик, пряча платок с монограммой, который отдал ему Нахов.– А теперь – можешь выпить такое вино, какое тебе, дураку, и во сне не снилось...

Нахов потянулся к кубку, который до этого не решался взять, но так и не успел к нему прикоснуться. Со стороны двора донесся стук в калитку.

– Ступай туда! – Омар повелительным жестом показал Зуберу на дверь в соседнюю комнату.– Там найдешь новую одежду – выбери себе впору: после того шума, что вы натворили в Черкесске, тебе нельзя там появляться в прежнем обличье. Да сиди тихо, пока не скажу. Ступай. Деньги получишь у меня, после...

*  *  *

Мягкие сафьяновые чувяки скрадывали шаги – Омар Садык подошел к калитке бесшумно и, слегка отодвинув металлический кружок, прикрывающий отверстие в ней, глянул на улицу Несколько секунд изучал лицо стоявшего там человека. Видимо, остался недоволен, потому что ватные брови его снова сдвинулись к переносице и, не сойдясь, застыли, придав его аскетическому лицу выражение досады и озабоченности. Он неторопливо открыл калитку и громко (так, чтобы было слышно в доме) сказал медоточивым голосом

–  Салам алейкум, дорогой гость! Зачем пожаловал? Разве Омар Садык неисправно платит налоги? Разве в чем провинился?

–  Почему вы обязательно должны были провиниться? – удивленно отозвался Сугуров. Он был в штатской одежде – на его плотной фигуре хорошо сидел слегка поношенный костюм, под ним – белая рубашка-«апаш», воротник поверх пиджака по моде тех лет и серые парусиновые туфли.

–  А зачем же ко мне присылают товарища из милиции? – так же громко спросил старик и улыбнулся простоватой улыбкой.– Входи, дорогой, мой дом – твой дом.

Арсен даже несколько растерялся Ничего себе – замаскировался! Дряхлый старикан и тот узнает в нем милиционера!

–Почему вы решили, что я из милиции? – Арсен покраснел, почувствовав, что снова совершил промах: или надо было сразу сознаться, или изобразить благородное негодование и начисто отрицать, что он имеет отношение к органам А он вместо этого задает глупый вопрос, сама неопределенная форма которого уже содержит готовый ответ

Омар Садык пропустил Арсена вперед и тихо засмеялся скрипучим елейным смешком.

– Шея, дорогой. Шея загорела у тебя. Сразу видно, что носил мундир с прямым воротником. Имеющий глаза – да видит.

Сугурова Омар не стал принимать в кунацкой. Из прихожей была еще одна дверь, ведущая в скромно обставленную комнату, посередине которой стоял сосновый квадратный стол, накрытый клеенкой, четыре венских стула, в углу – оббитый кожей старый диван и два таких же кресла. Шкафчик-горка с простой фаянсовой посудой.

–  Садись, сын мой,– пододвигая Арсену стул, сказал хозяин.– Скажи твое имя. Знаешь, как говорят арабы: «Спеши обрадовать добрым словом встречного,– может больше не придется встретиться». А доброе слово как скажешь без имени?

–  Махмуд мое имя,– солгал Сугуров. Я действительно из милиции – вы верно угадали. Я постараюсь не отнимать у вас много времени...

–  Ничего, сын мой. Говори, я слушаю.

–  К вам у нас нет никаких претензий,– торопливо продолжал Арсен, постепенно овладевая собой.– Мой приход вызван необходимостью задать вам несколько вопросов...

Старик хитровато прищурился и сказ_ал уже без улыбки, но по-прежнему сладким тоном:

–  Прости, Махмуд, меня старика, но... если разговор по делу, то и вести его надо по делу. Может, есть у тебя какая книжечка, в которой написано, откуда ты и кто ты таков?

–  Разумеется, есть,– сказал Арсен и привычным движением полез в карман пиджака, но вовремя остановился. Ну, и хитрая бестия этот белобородый! В удостоверении-то черным по белому написано, что оно выдано никакому не Махмуду, а Арсену Сугурову!

Омар, от которого не ускользнуло замешательство гостя, лицемерно опустил глаза и сказал примирительно:

– Забыл книжку? Ладно уж – старый Омар привык верить людям. Аллах велел верить. Говори, чего надо тебе?

Сугуров готов был провалиться сквозь землю. С ним обошлись, как с мальчишкой: сначала надрали уши, а потом погладили по головке. С трудом сдерживаясь, чтобы не наговорить грубостей, он задал-таки свой первый вопрос, отлично понимая, что инициатива принадлежит не ему:

–  Вам знакомо имя – Умар Паритов?

–  Нет, Махмуд. Не знаю такого.

–  Вспомните хорошенько. Он был у вас примерно две недели назад. По его словам,– привозил несколько колец на реставрацию. В одном – камень выпадал, в другом – уменьшить кольцо надо было... еще что-то.

Омар развел руками.

–  Много ко мне народу ходит. Может, и был такой Паритин...

–  Паритов.

–  Пусть так. Не помню.

–  Я хотел бы поговорить с вашими мастерами.

–  Нет никого Двоих третьего дня по мобилизации взяли, один – брата в армию провожает. Война теперь... А завтра – день нерабочий, воскресенье.

–  У вас три мастера?

Омар Садык поджал губы.

–  Четыре.

–  Трех нет, как вы говорите. А где четвертый?

–  Болеет

–  И часто у вас пустует мастерская? . Кстати, может вы мне ее покажете?

–  Нет, дорогой,– прищурившись, сказал Омар Садык и сухая ладонь его, лежавшая на столе, сжалась в кулак.– Не дело говоришь. То – нет претензий, то – покажи мастерскую! Может, еще обыск захочешь сделать! Не много ли? Удостоверения нет, формы на тебе нет! Если дано тебе право – возьми нужную бумагу у своего начальника – тогда приходи, все увидишь, все узнаешь, а теперь – не гневи аллаха!

Лицо старика преобразилось. Еще минуту назад приветливо-открытое, даже угодливое, оно стало теперь непроницаемо-жестким, враждебным. Ехидные тонкие губы сжались, глаза скрылись в узких щелках слегка припухших век, брови вытянулись в одну почти ровную белую линию и показались чужими, нарисованными белым гримом. Нет, не хотел бы Арсен Сугуров попадаться этому дряхлому на вид старцу на узкой дороге Зол и страшен он был сейчас в своем холодном спокойствии.

И еще одно смутно беспокоило Сугурова,– он даже не отдавал себе отчета что это, но чувствовал какую-то неуловимую фальшь в словах Омара, в манере говорить и держаться, во всем его поведении. Возможно, сложись все иначе и не попади он сразу же впросак, Арсен и обратил бы внимание на то, как не вяжется абсолютно правильная, иногда даже изысканная русская речь Омара Садыка с наигранным стремлением упростить ее, уподобить речи не очень-то грамотного кавказца, который никогда не заговорит, как русский, потому что привык к горскому словоупотреблению – с повторами, навеянными фольклорной языковой стихией, с ритмически организованным, плавным, даже напевным строем. Омар Садык говорил именно так, но не совсем так.

И Арсен, на протяжении всего разговора чувствовавший себя не в своей тарелке, не заметил, не понял этого.

Так он и ушел, не разобравшись, почему старик показался ему фальшивым, играющим не свойственную ему роль.

До ухода Сугуров еще спросил:

–  Вам не знаком бывший ювелир Самуил Исаакович Чернобыльский?

–  Как сказал? Прости, не расслышал!..

–  Самуил Исаакович Чернобыльский.

Садык снова согнал с лица жесткое выражение, провел по бороде рукой.

–  Когда-то имя его знали многие, сын мой. Известный был золотых дел мастер. Кавказские промыслы хорошо понимал. Много лет ничего о нем не слыхал. Да и раньше встречаться не приходилось. Люди рассказывали. Жив ли?

–  Жив,– сказал Арсен.– Недавно здесь, в Дагестане был. На отдых ездил, если правду говорит...

–  А почему нет? Зачем старому человеку неправда? Однако, заговорились мы с тобой...– Омар Садык встал, всем своим видом показывая, что гостю пора уходить.– Прости, Махмуд, что не встретил тебя, как подобает горцу, но... хозяйка моя захворала, грудная болезнь у нее...

–  Возможно, мы не в последний раз с вами видимся,– многозначительно сказал Арсен, скрывая досаду, вполне понятную в его положении, и вдруг, уже поворачиваясь к дверям, чтобы уйти, уловил мимолетное прислушивающееся выражение бесцветных глаз Садыка и гримасу нетерпения, которая, однако, тотчас же исчезла, как только старик заметил, что на него смотрят.

–  Старуху мою не слыхать. Как бы не случилось чего с ней...– точно объясняя свое поведение, сказал он.

Выходя, Сугуров оглянулся на дом. Все занавески на окнах были задернуты.

*  *  *

Кляня себя последними словами за необдуманный и как следует не подготовленный визит к Омару Садыку, Арсен повернул за угол и, остановившись, прислушался. Из переулка до него донесся жесткий звук задвигаемого засова. Значит, этот старый хитрец стоял и следил – ушел он или нет. Зачем ему это нужно? И почему он навострил уши, когда Арсен собрался уходить? Какой-то странный звук, будто что-то упало, вроде бы донесся из глубины дома. Тогда Сугуров не обратил на него внимания. Может, у старика был кто-нибудь посторонний?