Текст книги "По следам Карабаира Кольцо старого шейха"

Автор книги: Рашид Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

а все такой же. Как и прежде, говорит коротко, точно, не позволяя ни себе, ни другим отклоняться от дела.

–  Спасибо,– в тон ему ответил Шукаев.– Но у меня нет твердой уверенности, что ошибок не будет Где допрашиваем, Петр Яковлевич?

–  Я думаю, здесь удобнее,– сказал Леонтьев, берясь за телефонную трубку.– Но кого из них вызовем первой?

Денгизов сел в кресло возле стола и показал Иетру Яковлевичу на Жунида:

–  Ему решать.

–  Я считаю – Васюкову,– сразу ответил Шукаев.– Мне почему-то не верится, чтобы ее связь с шайкой была основана на интересах преступных. Или я ничего не понимаю в людях, или там что-то другое. Мне кажется, она должна заговорить.

–  На том и порешим,– сказал Шахим Алиханович.– А обязанности распределим так: допрос ведете вы, Жунид Халидович, мы – при сем присутствуем и задаем вопросы только в случае крайней необходимости. И еще одно: раз вы убеждены, что она не из злостных, сажаем ее вот здесь,– он показал пальцем на второе кресло, напротив себя.– Петр Яковлевич уступит вам свое место и сядет рядом, а протоколист – за столом, для совещаний. Годится?

–  Конечно,– согласился Петр Яковлевич.– Тогда я вызываю...– он поднял телефонную трубку: – Дежурный? Говорит Леонтьев. Васкжову – ко мне в кабинет. Конвой – один человек... И кого-нибудь для ведения протокола...

Галина Васюкова вошла с опущенной головой Лицо ее распухло от слез. И прежде некрасивая, она производила сейчас жалкое впечатление. Серая вязаная кофточка, надетая поверх блузки, обтянулась и свисала на плечах, один край длинной, ниже колен, юбки был выше другого, отчего ее ноги казались еще более кривыми. Прическа – в беспорядке, одна шпилька на затылке висела на честном слове: спала она в КПЗ, конечно, не раздеваясь.

–  Садитесь,– показал ей Жунид на кресло по правую сторону стола.

–  Я постою,– едва слышно прошептала она, не поднимая головы.

–  Нет,– тоном приказа сказал Жунид.– Разговор будет долгий. Садитесь.

Она покорно села, согнувшись так, что голова ее оказалась на уровне стола, и, натянув юбку на худые колени, больше не двигалась.

Так она просидела до самого конца допроса, не поднимая ни на кого глаз, и Шукаев не сделал ни одного замечания по поводу ее позы, потому что расчеты его подтвердились: она действительно заговорила, и заговорила без принуждения.

–  Фамилия, имя, отчество, возраст?

–  Васюкова, Галина Юрьевна. Двадцать семь лет.

–  Семейное положение?

–  Я не замужем.

–  Предупреждаю вас, гражданка Васюкова, что за дачу заведомо ложных показаний и попытку скрыть известную вам истину вы можете быть осуждены по статье девяносто пятой на два года лишения свободы. Подпишите вот здесь, что вас ознакомили с этой статьей.

Она подписала молча, все так же пряча лицо и ни на кого не глядя.

– Вам знаком этот документ? – Шукаев протянул ей уже порядком измятый протокол допроса Итляшева.

Она бросила взгляд на бумагу и тотчас же снова спрятала глаза. Кстати, и Жунид заметил это только теперь, глаза у нее были красивые и выразительные. Природа обычно не обделяет человека одновременно во всем. Глаза были темно-карие, с золотистым отливом. И очень большие.

–  Да. Знакома.

–  Вы выкрали его из папки с материалами дела об убийстве кассира и охранника Шахарской прядильной фабрики? Вы будете это отрицать?

–  Нет, не буду. Я взяла его.

Жунид заметил, как на светло-бежевую полотняную юбку ее упала капля, оставив темное пятнышко. Потом вторая.

– Не плачьте, девушка,– сказал Денгизов.– Слезами не поможешь. Наломали дров – надо и ответ держать.

Слезы из глаз Васюковой закапали чаще.

–  Зачем вы взяли документ? Кто приказал вам? И для какой надобности? – голос Жунида зазвучал еще жестче. Даже Денгизов, видимо, несколько удивленный, приподнял брови, но тут же опустил их и больше не вмешивался в допрос.

–  Отвечайте!

Вот теперь она разревелась окончательно. Еще больше согнулась, спрятав лицо в коленях и зарыдала чуть ли не в голос. Худые плечи ее мелко вздрагивали.

Шукаев налил в стакан воды, обошел стол и мягко тронул ее за плечо.

– Перестаньте. И выпейте, пожалуйста. Вам сразу станет легче,– он сказал это спокойно, без нажима, даже с участием.

Она еще пошмыгала носом, вытерла лицо носовым платком и, стуча зубами о край стакана, отпила несколько глотков.

Шукаев сел на свое место.

– А теперь – рассказывайте. Без слез и истерики. Я специально на вас накричал вначале: вам нужна была разрядка. Вы уж простите. И давайте поговорим откровенно. Поверьте, так будет лучше и для вас, и для нас. Вы совершили тяжкое преступление, стали пособницей уголовников, убийц, если хотите... Да-да,– уловил он ее недоверчивый протестующий жест.– Убийц. Поэтому не ухудшайте своего положения. Ну, как? Сами будете рассказывать, или задавать вам вопросы?

Она приложила платок к глазам, опять всхлипнула и сказала:

–  Я... сама.

–  Вот и отлично. Мы вас слушаем...

Исповедь была долгой. Многое в ней не относилось к делу, к тому же Васюкова часто прерывала свой рассказ и плакала – уже не оттого, что сидела здесь, на допросе, как преступница, а оттого, что жалела себя, вспоминая свою жизнь, такую неудавшуюся, нескладную и несчастную.

Но никто из них не останавливал, не перебивал ее.

Выросла Галя Васюкова здесь, в Черкесске, в семье человека, которого она стыдилась. Отец ее, в прошлом водопроводчик, изрядно пил, и поиски длинного рубля привели его в трест городского благоустройства, в обоз ассенизаторов, которым хорошо платили. Кроме того,– работали они ночью, что тоже устраивало ее отца, опускавшегося все ниже и ниже. Запасшись бутылкой, двумя, он со своими подручными отправлялся на службу, когда улицы обезлюдевали и можно было, не таясь и не прячась, тянуть прямо из горлышка, оправдывая себя необходимостью заглушить тот «чижолый» дух, который повсюду сопутствовал его новому ремеслу.

Возвращаясь поздно домой, уже вдребезги пьяный, он будил мать, скандалил и частенько пускал в ход кулаки. Доставалось и маленькой Гале.

После смерти матери, умершей от туберкулеза, он запил еще сильнее и однажды зимней ночью замерз возле своей бочки.

Галю соседи определили в детдом.

Слабенькая, худая и некрасивая, она вскоре стала мишенью для насмешек со стороны безжалостных в таких случаях мальчишек, а с девчонками тоже не сошлась, будучи по характеру молчаливой и нелюдимой.

Закончив в детдоме школу, Васюкова поступила в техникум, но не окончила его – жить на стипендию было нелегко в те годы – и ее взяли секретарем, поскольку она немного умела печатать на машинке. Научил ее этому нехитрому делу собиравшийся на пенсию старик, много лет проработавший в канцелярии техникума.

В управление она попала три года тому назад по направлению обкома комсомола, где тоже работала машинисткой после окончания специальных трехмесячных курсов...

Васюкова говорила сбивчиво, не очень связно, но быстро, боясь, что ее перебьют, не дадут сказать всего, что она, по-видимому, еще никому не рассказывала. Она забыла про свой скомканный мокрый платочек, он лежал у нее на коленях, перестала прятать лицо, и ее большущие влажные глаза смотрели в упор на Жунида, словно, кроме него, в кабинете никого не было, но – он мог поклясться в этом – не видели и его, обращенные сейчас в прошлое.

С Рахманом Бекбоевым она познакомилась в кинотеатре. Их места были рядом. Он заговорил с ней еще до начала сеанса тем покровительственно-небрежным донжуанским тоном, к какому мужчины часто прибегают в подобных положениях, а когда узнал, что она работает в управлении НКВД, стал заметно вежливее и заинтересованнее расспрашивать о ее житье-бытье.

Гале тогда было двадцать пять, жила она одиноко, без друзей и близких, на частной квартире. Не было у нее подруг, не было молодого человека, как у ее сверстниц. Детдомовские ее однокашницы поразъехались или вышли замуж, и связи с ними окончательно оборвались. Она считала себя человеком неудавшимся, никому не нужным, обиженным, обойденным судьбой.

Отвлекалась от своих невеселых мыслей Галя только за книгой – у хозяйки ее сохранилась старая библиотека, состоявшая главным образом из сочинений сердцещипательных – бульварных романов, дешевеньких выпусков начала века, вроде «Лидии, дочери графини-нищей». Чтение это, весьма низкопробного свойства, о чем Галина, разумеется, не подозревала, настраивало ее на ложноромантический лад, и она, отложив книжку, любила, закрыв глаза, мечтать, рисуя себе сильного мужественного героя, тоже преследуемого – неважно кем или чем – фортуной или законом, человека, которого она пригреет и утешит в его гордом одиночестве.

В рассказе Васюковой все это выглядело несколько иначе, но Шукаев давно научился отделять плевелы от пшеницы в показаниях тех людей, которых ему приходилось допрашивать, особенно, если он чувствовал и понимал, к какому психологическому типу относится тот или другой из них.

Рахман, несмотря на то, что он был старше Галины почти на пятнадцать лет, произвел на нее впечатление именно такого гонимого, отверженного судьбой и людьми человека. Он рассказал ей историю, которая повергла ее в трепет – о своих родителях, принадлежавших к преступной среде. Он рассказал ей, что родился в тюрьме, где он жил до трехлетнего возраста, потом был определен в детдом, откуда бежал лет десяти от роду. Потом – кража хлеба – он умирал с голоду – и колония для малолетних нарушителей законопоряд-ка. Там ему изуродовали ухо. Словом, в легенде Одноухого Тау, чью проницательность и знание женской натуры Шукаев оценил по достоинству, слушая Васюкову, было все, что требовалось именно в этом случае – заброшенное несчастное детство, несправедливость и тоска по участию.

Нечего и говорить, что Галя вскоре стала его любовницей. Поначалу миф о Рахмане, поведанный им самим, как-то помогал ей переносить его грубости, а потом и измены, помогал ей верить тем фактам и случайным открытиям, которые она делала, общаясь с ним, и которые никак не согласовывались с ее прежним о нем представлением.

В конце концов она сначала заподозрила его в нечестном образе жизни, а позднее и убедилась в этом, но было уже поздно: Рахман полностью завладел ею.

Даже Улита Щеголева, якобы двоюродная сестра жены его погибшего друга, не поколебала слепой преданности Галины Васюковой к Рахману Бекбоеву. Она догадывалась, что с Улитой отношения у него далеко не родственные, устраивала ему сцены ревности, наталкиваясь на прямые оскорбления с его стороны, но и это ничего уже не могло изменить.

Она тысячу раз умирала от страха, когда заглядывала в служебные бумаги, чтобы по требованию своего властелина передать затем ему их содержание, но делала это; она вся обливалась холодным потом, когда по его приказу решилась стащить из приемной бюро техэкспертизы платок Зафесова, но не остановилась и на этом, став в конце концов самой настоящей шпионкой в управлении и даже рискнув забраться в комнату Шукаева и выкрасть из папок с делами два документа.

Да, она преступница.

Она это знает, и ни на что не надеется.

Ее жизнь кончена.

Буеверова? Нет, такого она не видела. Бывали у Щего-левых разные люди. Много. Она их не запоминала – зачем они ей?

– Подумайте, как следует,– сказал Жунид.– Может быть, во внешних приметах лиц, бывавших у Щеголевых вместе с Бекбоевым,. вам что-либо бросилось в глаза?

Она безразлично и устало повела плечами.

–  Да нет .  хотя...

–  Что?

–  Был один случай... Пришел черный такой, смуглый, на цыгана похож. Улита увела его в другую комнату... А после он вышел крашеный...

–  Как – «крашеный»?

–  Шатен. Волосы и усы коричневые, как шоколад.

–  Они о чем-либо говорили с Рахманом?

–  Не помню.

–  Как его звали?

–  Кого?

–  Цыгана.

– Постойте... кажется, Парамон.

       – «Кажется» или точно?

Она помедлила.

–  Да. Парамон.

–  Когда это было? – Жунид бросил быстрый взгляд на Денгизова. Тот показал, что понял, чуть прикрыв веки.

–  Вечером в конце апреля. Я пришла туда, потому что Рахмана не было дома.– Я ездила к нему в Шахар. Ну, я подумала, что он у Улиты.

–  Вы догадывались, чем занимается Бекбоев и почему заставляет вас похищать информацию в угрозыске?

Она опустила голову и вздохнула.

–  Да. В последнее время догадывалась. Теперь, когда он при смерти, мне нечего скрывать...

–  Вы видели человека, который меня ударил? Знали его раньше?

–  Видела,– безучастно сказала Васюкова.– Один раз он вошел во двор к Улите позавчера. Рахман вышел к нему, но вернулся один.

–  Как он выглядел?

–  Полный. Лысый. Руки – белые. Он с короткими рукавами был.

–  Что вам говорили Щеголевы в тот вечер, когда я выследил вас? Вы сидели запертыми в чулане. Участковый вас запер.

–  Чтобы я держала язык за зубами, иначе – мне конец...– она провела тонкой вялой рукой по спутанным волосам.– А мне все равно теперь. Пусть – конец...

Жунид полез в папку, которую принес с собой и разложил на столе десятка два фотографий. Среди них были Феофан третий, Парамон Будулаев, Алексей Буеверов, Омар Садык, Зубер Нахов, Умар Паритов, его жена, Хапито Гум-жачев, Паша-Гирей Акбашев и Рахман Бекбоев. Остальные, тоже взятые из регбюро, принадлежали людям в разное время судимым и отбывшим наказание в тюрьме, но не могущим иметь отношения к преступлениям, которые теперь расследовались.

– Посмотрите внимательно – кого-нибудь из этих людей вы узнаете?

Васюкова привстала, вглядываясь в фотографии. Все они были сделаны по общепринятой в следственных органах форме – фас, профиль, затылок, отпечатки пальцев и приметы.

Васюкова взяла в руки снимок Гумжачева, повертела в сомнении, потом покачала головой и положила обратно.

–  Вот,– наконец, сказала она.– Этот цыган, Парамон. Шукаев отложил фотографию.

–  Еще. Не торопитесь. У нас есть время.

– Вот этот,– она ткнула пальцем в круглую физиономию Буеверова.– Только он здесь моложе. И худее. Он приходил позавчера. Улита его знает. И он вас ударил.

– Других не видели?

– Нет.

Жунид взял фотографию Буеверова, еще раз показал ей.

– Вспомните, раньше, чем вчера, он не появлялся? Не обязательно в доме Улиты. Может, где-то вместе с Бекбоевым?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет. Не видела.

– Последний вопрос: где вы были третьего мая?

– На работе.

– А потом?

– Потом ушла домой. Читала. Рахман должен был зайти.

– Не пришел?

– Нет. Его не было три дня, В командировку ездил.

–  Куда?

–  В Дагестан..Кажется, в Темир-Хан-Шуру. .

–  Зачем?

–  Он же заготовитель. Он часто ездил.

–  Вы не обратили внимания – после возвращения в его поведении не произошло каких-либо изменений?

–  Не знаю, что вы имеете в виду?

–  У него не завелись лишние деньги? Васюкова подняла на него глаза.

–  Рахман в чем-нибудь подозревается?

–  Да. В убийстве.

Она схватилась руками за голову, из волос выпала шпилька.

– Нет! Нет! Нет!

Раздался телефонный звонок. Шукаев вопросительно посмотрел на Леонтьева.

– Возьмите трубку,– кивнул ему Петр Яковлевич.

– Да? Абдул? Ну-ну, что там? – Жунид оживился.– Опознали? И буфетчик и официант? Отлично. Молодец, лейтенант! Вы сами не знаете, как это вовремя! Спасибо. До встречи. Не забудьте документально все оформить.

Он положил трубку и торжествующе посмотрел на Денгизова.

– Люди из столовой его опознали. В день убийства с Буеверовым и Кумратовым обедал Рахман Бекбоев. Именно у него был фибровый чемодан. Теперь, если его узнает еще охотник Итляшев, которому мы тоже предъявили фото остальных подозреваемых, и пасечник Юсуф,– можно считать, что убийцы известны. Хотя им будет потруднее его узнать: они видели его в гриме. Так, во всяком случае, я думаю.

– Добро,– сказал Денгизов, наблюдая за Галиной, которая с ужасом переводила взгляд с одного на другого.

– Видите, барышня,– совсем не по-уставному сказал ей Шахим Алиханович,– в какое подлое дело вы ввязались.

Васюкова сидела бледная, без кровинки в лице. Губы ее зашевелились.

– Я... я боялась думать. Но я чувствовала... Ах! Голова ее откинулась на спинку кресла, глаза закатились, и нескладное худое тело съехало на подлокотник.,

– Обморок! – встал Денгизов.– Воды, Жунид! Васюкову привели в чувство и отправили в камеру.

– Приведите младшую Щеголеву! – распорядился Шукаев.

17. ЗАСАДА У ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ

Жаркое лето сорок первого. Покровская православная церковь в анфас и профиль. Семен Дуденко беседует со священником. Беличий склад. Ожидание. Зубер Нахов теряет свое лицо.

Лето сорок первого на Кавказе было жарким, изнуряющим. С двадцать второго июня, со дня начала войны, до первых чисел июля не было ни одного дождя. Листва на истомившихся деревьях съежилась, покрылась сухой желтовато-серой пылью. Ветра не было, и днем улицы казались вымершими, особенно, на солнечной стороне. Люди ходили медленно, распаренные, обливающиеся потом,– возле водопроводных колонок и киосков с газированной водой стояли очереди.

Только в двух местах города, несмотря на иссушающую жару, было многолюдно: на вокзале и на городском рынке.

Вокзал был забит пассажирами, которые неизвестно куда и зачем вдруг разом вздумали ехать с узлами, чемоданами, ящиками и коробками; перрон заполнен мобилизованными, которые держались особняком со своими командирами, вещмешками, винтовками – сосредоточенная, сурово-серьезная, очень единая в своей слитности масса людей, которые живут даже здесь, на тыловой станции, совсем в другом измерении. Завтра, может, послезавтра – они прибудут на фронт.

Шумно, оживленно было и на базаре. Начали дорожать продукты, и оборотистые обыватели, у кого были сад, огород и хозяйство, пользуясь тем, что в связи с огромной перестройкой, которую сейчас переживала страна, начались перебои с продовольствием и товарами первой необходимости, запрашивали на рынке вдвое против обычного. Милиция и органы, ответственные за снабжение, не успевали поправить дело, хотя и работали не покладая рук.

Словом, время начиналось нелегкое.

Мобилизация, переоборудование промышленности на военный лад, борьба с начавшейся спекуляцией и хищениями, налаживание транспорта, перегруженного до предела, все это создавало новые трудности, а для работников НКВД и милиции – в особенности.

Каждый человек был на счету.

И все же Гоголев, осунувшийся, похудевший, с темными ввалившимися глазами от бессонных ночей, успевал всюду: то какое-то происшествие на автостанции, то аврал на железной дороге, то не справляется со своими обязанностями военкомат – опять же из-за нехватки людей, то какие-либо распоряжения из центра, требующие изыскания людских ресурсов.

И, тем не менее, Виктор Иванович сдержал данное Шукаеву слово.

Лейтенант Семен Дуденко получил двух человек для организации засады во дворе православной церкви, расположенной в районе базара.

Они должны были арестовать Парамона Будулаева.

Накануне вечером Жунид повторил с Арсеном Сугуровым ту же операцию, что проделал утром с Васюковой: разложил перед ним на столе фотографии и, хитро прищурившись, спросил:

– Ну, Пинкертон двадцатого века, посмотри: не найдешь ли здесь знакомых физиономий?

Арсену понадобилось не более минуты, чтобы отложить в сторону снимки, сделанные семь-восемь лет назад с цыганского вайды Феофана третьего, его первого подручного Парамона Будулаева и Зубера Нахова – всех троих он видел и запомнил в Дербенте.

– Барон,– сказал Сугуров, ткнув пальцем в круглое лицо Феофана.– Только он здесь моложе и худее. Это – тот, который украл кольцо,– Цыганов...

– Парамон Будулаев,– поправил Жунид.– Чтоб ты знал: правая рука Феофана. Сидел пять лет за участие в грабительских набегах шайки Унарокова.

– Ясно,– кивнул Арсен.– А этот был у старика ювелира. За ним я и ходил весь день...

– Зубер Нахов. Сначала – карманник, жулик, теперь, мне думается, он способен и на большее. Судя по тому, что тебе удалось услыхать из их разговора, именно он ударил Фатимат Паритову обернутым в платок камнем...

– Здорово! – покачал головой Арсен.– Как вы догадались, товарищ майор?

– Я долго имел дело с ними...– задумчиво ответил Жунид.– Погоняли они меня по Кавказу. Кое-что сопоставил. Уверенности полной не было, но... как видишь, сошлось...

Таким образом, точно было установлено, что нападение на Паритову и кража мельхиорового кольца дагестанской работы с зеленоватым камнем – александритом – совершены Парамоном Будулаевым, очевидно стараниями Улиты превращенным из брюнета в яркого шатена, и Зубером Наховым по поручению Феофана, действовавшего, в свою очередь, от Омара Садыка. Впрочем, Феофан, как видно, сам не понимал смысла этой операции, слепо повинуясь старому ювелиру, имевшему над ним какую-то власть.

Засада у церкви была совершенно необходима.

Жуниду позарез нужен был Будулаев.

И кольцо.

Семен Дуденко, спустившись после оперативного совещания у Шукаева вниз, в вестибюль, увидел там двух милиционеров в штатской одежде.

Один был тот самый толстый сержант, который полтора месяца назад вместе с Абдулом Маремкуловым упустил Парамона, другой – плотный, небольшого роста крепыш, рядовой по фамилии Глоба, снискавший известность среди сотрудников, как местный чемпион по борьбе самбо.

Ни тот, ни другой не вызвали особого энтузиазма у Семена: толстяк уже показал себя достаточно неповоротливым. А Глоба имел лишь мускулы, что же касается сообразительности, то с таким же успехом можно было ожидать последней от крепко сбитого, но неуклюжего комода с ящиками, ключи от которого давно потеряны.

Они встали при его появлении и откозыряли:

–  Товарищ лейтенант, рядовой Глоба прибыл в ваше распоряжение!

–  Сержант...

–  Бросьте, ребята,– остановил их Дуденко.– Не надо так  официально. Пойдем пешком. По дороге все объясню.

Здание Покровской православной церкви не отличалось особыми архитектурными красотами. Обычный кирпич, не оштукатуренный снаружи, небольшой сводчатый портал, пять луковок – куполов, давно не золоченых, выкрашенных прямо по облупившейся позолоте зеленой краской, которая местами отслаивалась и осыпалась во двор мелкими чешуйками, чугунная ограда со стороны площади и такая же с противоположной стороны, выходившей на соседнюю улицу. Во дворе небольшая четырехугольная часовенка, сарай, домик священника с затейливым крыльцом,.на козырьке которого спереди красовался замысловатый витой вензель из меди, очевидно, монограмма прежнего владельца.

Между церковью и часовней простирал над двором свои могучие ветви древний орех, тот самый, с которого Будулаев прыгал через ограду – сломанную ветку, конечно, давно спилили. У ограды – заросли малины, сирень, а за церковью – небольшой яблоневый садик. Собачья будка, из которой торчала массивная бело-коричневая морда сенбернара, высунувшего от жары розовый язык, стояла слева от поповского дома.

Первым долгом Семен Дуденко переговорил со священником, маленьким тщедушным старичком лет шестидесяти пяти или более, который оказался на редкость словоохотливым, так что от него трудно было отделаться.

Жил он одиноко, не имел ни жены, ни детей, держа в доме одинокую молчаливую женщину, набожную и работящую, по его словам. Она-то и вела немудреное поповское хозяйство.

Стараясь не напугать старика, Семен сообщил ему о цели их прихода, не забыв упомянуть о собаке, которую следовало временно удалить. Попик засуетился, стал кликать петушиным фальцетом свою Васюту (так звали его экономку), потом, видимо, сообразил, что сейчас она все равно его не услышит, потому что Васюта громыхала в сенях ведром, мыла полы.

Семен вышел в сени вслед за попом и с интересом слушал, как взволнованный старик пытается объяснить экономке, почему следует увести пса.

Васюта – квадратная, крепкая, с толстыми икрами, выглядывавшими из-под подоткнутой юбки – этакая гвардеец-баба,– явно неразговорчивая, сначала недоуменно поводила полными плечами, потом закивала и, швырнув тряпку в ведро, пошла отвязывать сенбернара.

–  Она его – к дьякону... к отцу дьякону отведет,– поспешил объяснить священник.– Он тут недалеко квартирует. Присмотрит за собачкой не-то. А мне как прикажете? То-жить уйти? Не дай, Господь, стрелять станете?

–  Нет, что вы,– успокоил его Дуденко.– Я надеюсь, до этого не дойдет. Живите, как обычно. Да, кстати, когда у вас служба?

–  Вечером уж сегодни... завтрева, как водится,– заутреня, обедня...

Семен иронически покачал головой. Церковка эта была не единственная из действующих на Северном Кавказе, – были в Кабарде, в Осетии, кажется, в Калмыкии. Большинство православных церквей стояли заброшенными или использовались под складские помещения. Там же, где они еще держались, постепенно приходя в запустение, немногочисленные прихожане скрупулезно выдерживали все обряды, а священнослужители всячески старались угодить официальным учреждениям и городским властям, если выдавался такой случай, чтобы сохранить «храм божий» в надлежащем виде.

– С этим, отец, придется, видимо, что-то придумать. Дня на два надо собор закрыть.

Поп наморщил седые редкие брови, соображая. Наконец, простоватое лицо его осветилось хитроватой улыбкой.

–  А можно. Чего ж нельзя? Навешу на ворота бумагу – объявление, значит, что так, мол, и так, батюшка заболел и службы два дня не будет

–  Этого достаточно?

–  А как же? Паства-то моя невелика, хвала Господу. У ворот потопчутся и уйдут восвояси. Бог простит.

–  Хорошо, так и договоримся. А вечером прошу вас, пока мы здесь, без крайней необходимости не выходить.

Священник замялся.

–  Разве токмо по нужде? – робко спросил он после некоторого колебания.

–  Ну, конечно,– рассмеялся Семен.

Орех Дуденко осмотрел сам, вспомнив детство и забравшись по стволу довольно быстро и ловко. Дупло он нашел не сразу: отверстие в нем размером со столовую тарелку было под толстым суком, давно отпиленным и замазанным по торцу цементным раствором. Свесившись, Семен запустил туда руку и сейчас же отдернул: что-то пискнуло и из дупла выскочила, заметавшись по сучьям, маленькая пушистая белочка.

– Фу, черт! – ругнулся он беззлобно.– Напугала хвостатая!

Он пошарил еще. Рука наткнулась на круглый уступ, где у белки, очевидно, был свой маленький склад, потому что он, осторожно сжав пальцы, чтобы ничего не уронить, вытащил горсть всяких зверушечьих запасов – семечки, высохший огрызок яблока, тыквенную корку, несколько орешков.

Семен полез в дупло снова. На этот раз – опять разная ерунда. Он не успокоился, пока не выгреб все беличьи «захоронки». Кольца не было. И только когда он стал методически обшаривать трухлявые стенки дупла, морщась, если рука натыкалась на липких мокриц и паутину, в трещине уступа пальцы его наткнулись на что-то твердое, холодное.

Это был перстень.

Значит, Будулаев не соврал Феофану. Он действительно сунул его в дупло, удирая от своих преследователей. Однако едва ли он лазил на орех еще раз,– видно, сочинил, чтобы не получить нагоняй от барона.

Семен зажал кольцо в кулаке, чтобы не уронить, потому что дупло шло внутрь, в глубину, и упустить перстень туда означало вовсе лишиться его, если только не спилить дерево до основания.

Высвободив из дупла руку, по плечо измазанную коричневатой древесной трухой, грязью и налипшей паутиной, он с любопытством стал рассматривать перстень. Таких он никогда не видел. Неширокий ободок самого кольца, тускло поблескивающий потемневшим в узорах мельхиором, оканчивался массивной, испещренной чернью коронкой, в центре которой крупно светился густой зеленью граненый камень.

«Красивое»,– подумал Семен и хотел сунуть кольцо в карман, но вспомнил слова Шукаева: «Возьмите его с поличным»,– л снова опустил перстень в дупло, аккуратно положив его на блюдцеобразный уступ, где у белки была кладовая. Сверху он засыпал колечко все тем же мусором, который прежде извлек оттуда и предусмотрительно запихал в Карман пиджака.

– Только бы цыган не смахнул его вниз,– пробормотал он, спускаясь.

С помощью попа Семен устроил своих людей довольно удобно: Глоба поместился в часовенке,– одно ее зарешеченное окошко позволяло видеть ореховое дерево почти целиком; толстого сержанта усадили в сенях дома, в просвет между занавесками он мог зрительно контролировать двор, а сам Дуденко примостился в сарае, с противоположного угла двора. Отсюда он видел и портал собора, и часовню, и орех, и дом священника. Сарай был набит разной рухлядью – старой мебелью, церковной утварью, ящиками из-под свеч. Семен подтащил к самой большой щели в дощатой стене сарая пыльное колченогое кресло с мягким сидением, вместо отсутствующей ножки подложил три кирпича и устроился в нем.

Оба его спутника уже получили самые строгие инструкции. В случае появления во дворе Парамона (у всех были его фото и приметы), ничего не предпринимать. Ждать, пока он йлезет на дерево, спустится и только тогда арестовать.

Дуденко самым подробнейшим образом растолковал своим подчиненным, как действовать в том или ином случае, были, вроде бы, учтены все возможные пути отступления Парамона, если он вздумает оказать сопротивление, может быть, даже вооруженное, и бежать, но... человек располагает, а Бог... наверное, именно эту поговорку вспомнил бы услужливый батюшка Покровской церкви, доведись ему учас-твовать в обсуждении действий лейтенанта Семена Дуденко по поимке преступника.

Ждали всю вторую половину дня. К воротам церковного двора подходили и, прочитав объявление, уходили люди – все больше старушки в ситцевых платочках, с котомками, в которых, наверно, были их нехитрые приношения попу и его присным, получившим сегодня незапланированный выходной. Принесла молоко молочница, приезжал на телеге старьевщик, собирающий «утильсырье».

Будулаев не появлялся.

Семен боролся с дремотой: встал чуть свет, а здесь, в сарае, было тепло, тихо. Он так удобно устроился в мягком кресле.

Сумерки спустились на город сразу, окутав здание собора, ограду и беленый домик священника густыми лиловыми тенями. Фонари на площади не горели, поп не зажигал огня может, улегся спать, может, тоже сидел у окна, любопытствуя, что произойдет во дворе.

Семен думал о предстоящей операции спокойно: волнение улеглось, потому что все как будто было продумано И ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Шукаевым. Ему нравилось работать под началом Жунида Халидовича. Тотникогда не дергал своих людей, не навязывал им без нужды свою волю, наоборот, всячески поощрял инициативу и самостоятельность, иногда даже, может быть, дольше, чем следовало, держал их в неведении относительно собственных догадок и планов, чтобы не подавить их воли начальственным авторитетом.

Запреты и категорические указания от него они получали лишь в тех случаях, когда он был абсолютно уверен в своей правоте. Но и тогда, насколько возможно, он стремился обосновать свою точку зрения.

Вечер выдался душный. Листья ореха не шевелились на фоне лилово-синего неба, казались аппликацией, вырезанной из черной бумаги.