Текст книги "По следам Карабаира Кольцо старого шейха"

Автор книги: Рашид Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

КОЛЬЦО СТАРОГО ШЕЙХА

1. ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛИЦА

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых приятелей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлычника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привычной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предвещает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани,– типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду – хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных окраинных улицах – зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчивые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флоксы, завезенные с юга – из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длинных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин покупателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду – там звучит гортанный грузинский акцент – живописно возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогоднего урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблекших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенными кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех – синяя форма и белые перчатки – подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем,– усатый, черный как смоль, капельмейстер, исполненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видавший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраивается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «газиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжающиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах – кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными бортами, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерстной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни предстоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской прядильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображенного уха, из-за которого он и получил свою зловещую кличку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому известна нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бесславную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убийству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в соответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее,– пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он занимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлушки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и узких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не только и не столько на личной симпатии, сколько на соображениях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рассеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровождавшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка – вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вышел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному магазинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлыки, Бекбоев нашел ту, что искал – высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от времени заученно выкрикивала.

– Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джигит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой женщине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

– Привэт, Улитка,– сказал он по-русски, нажимая на «э».

– Привэ-э-т,– передразнила она.– Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем...

– Нэ надо,– остановил он ее.– Сэйчас нэ пойдом.

– Что, соскучился, что ли?

– Дело есть,– не принимая ее игривого тона, сказал Рахман.– Пряжа осталась еще?

– Вчера кончили. Привез?

– Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

– Открылось чего? – округлила глаза Улита.

– Нет, вроде,– Рахман нахмурился. Он не любил лишних расспросов.– Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобочку [42]42
  Бобочка – рубашка (жарг.)


[Закрыть] мне связала? – эти жаргонные словечки никак не вязались с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

– Готова. Приходи на примерку...– глаза Улиты сделались томными.

– К вечеру жди,– строго сказал Рахман.– И за мной по базару не бегай. Дело кончу – приду,– и, круто повернувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из покупателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бекбоеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться – явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девушка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстяное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметанный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

– Чего уставилась? – злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо.– Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

–  Вечером чтоб была у Щеголевых,– не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

–  Хорошо,– выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будками и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор висел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в другом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок – вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что возможности, открывшиеся ему на его новой должности заготовителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верстах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоятельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под-неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошатнуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которого он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбоку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувяки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги. .

– Сам аварский шейх освятил их словами корана,– тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщинам.– Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий,– от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цветные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шептались и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить – от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие широченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник»,– подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову,– сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает амулеты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похожие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побелели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп,– сказал он себе, пошевелив губами,– срок-то у него весь не вышел!..»

Какими же судьбами Хапито здесь, на черкесском рынке? Может, сбежал и водит за собой хвост?

Так или примерно так думал Рахман Бекбоев, заготовитель Шахарской прядильной фабрики, раскидывая умом, как бы все же перекинуться словом с Хапитой и самому не попасть впросак.

  

Мысли его снова перебили звуки оркестра, обосновавшегося на этот раз в центре площади, возле небольшой дощатой трибунки, обтянутой красным сатином, где должен был состояться митинг по случаю открытия весенней межрайонной ярмарки.

*  *  *

Алексей Петрович Буеверов был недоволен жизнью. Шашлычная на черкесском базаре и небольшая комнатка в окраинном домике, которую он снимал у хлебосольной вдовы – вот и все блага. А ведь ему уже пятьдесят семь с хвостиком, и остается только завидовать черной завистью тому улыбчивому толстяку Буеверову, который единолично владел купеческим особнячком в станице Гаевской. На первом этаже была там закусочная «Олень», тайное прибежище унаро-ковской банды. Посещали ее и покойный ротмистр Асфар Унароков, и небезызвестный в преступном мире Парамон

Будулаев,  и утонченный образованный рецидивист Газиз Дзыбов, который именно ему, Алексею Буеверову, обязан своим переходом в лучший мир. Все это было в прошлом.

И доходы с «Оленя», в котором кутили по субботам простоватые станичники, и торговля лошадьми и скотом, угнанными в других местах людьми Асфара,– на торгах этих, совершаемых ловко и скрытно, многое прилипало к мясистым рукам Алексея Петровича, а ротмистр смотрел на это сквозь пальцы. «Живешь сам – давай жить другим»,– любил говаривать покойный атаман.

Теперь все изменилось.

Круто и совсем не в ту сторону, куда бы хотелось Алексею Петровичу, повернулась его судьба.

Через полтора года после осуждения Буеверова на пять лет лишения свободы за связь с бандой, жена его Лариса вышла замуж за бухгалтера гаевского совхоза и, пока Буе-веров вкупе с бывшими дружками отбывал наказание в Сиб-лаге, подарила новому супругу двух сыновей. Сам Петрович, как называла его квартирная хозяйка, еще аппетитная молодящаяся кубанская казачка, не раз подумывал, что следует и ему пристать к тихой пристани, но колебался: у вдовы Пилипчук был малец лет десяти-одиннадцати, а Петрович не принадлежал к числу тех людей, для которых радости отцовства превыше всего.

Шашлычная приносила ему небольшие доходы: как-никак мясо, привычный обсчет подвыпивших клиентов да изредка – общие дела с Рахманом, для которого он сбывал «левую» пряжу,– вот и все.

Буеверову мечталось о большем.

Именно поэтому он продолжал оставаться в шашлычной и возлагал надежды главным образом на собственные глаза и уши. Тут, в неказистом продымленном павильончике, за скрипучими деревянными столиками, лоснящимися от плохо вытертого вина и жира, бывал люд самый разный, тут заключалась за бутылкой не одна сделка, и Петрович смотрел и слушал, слушал и смотрел, выжидая своего часа. Стоит ему найти нужных людей и выгодно войти в долю, как начнется другая жизнь.

Правда, он отдавал себе отчет в том, что шансов нынче на это немного,– миновали трудные тридцатые годы, Советская власть прочно стала на ноги, бывшие однокашники пребывают в местах отдаленных, а вокруг – что ни день – перемены, которые могли вызвать лишь злость и досаду у такого человека, как Алексей Буеверов.

Нет теперь ему разворота, как в асфаровские времена..

В шашлычной было пустовато: громко чавкая, трудился над шампуром беззубый старик, в углу, у стойки, потягивали кахетинское два молодых грузина.

Буеверов смахнул тряпкой хлебные крошки со столика, стоявшего у окна, и бросил безразличный взгляд на площадь. Возле трибуны стоял милицейский оркестр, стесненный с трех сторон гомонящим базаром, с четвертой наводили порядок, сдерживая толпу, несколько милиционеров во главе с самим Петром Леонтьевым, заместителем начальника черкесского управления НКВД, которому помогал командир кавалерийского взвода, бравый лейтенант Семен Дуденко.

Мундир сидел на нем ладно, синие бриджи сшиты явно по особому заказу, с щегольскими «бутылками» над самыми голенищами блистающих сапог, на которых весело позванивали новенькие шпоры. Словом, лейтенант и пешим сохранял особую фатоватую лихость, всегда отличающую кавалериста от пехотинца.

К трибунке подъехала черная «эмка», открылись дверцы, из машины вышли двое гражданских и один военный Поздоровались с Леонтьевым и поднялись на трибуну Оркестр бодро грянул «Интернационал».

Буеверов довольно долго стоял у открытого окна, прислушиваясь к долетавшим сюда словам ораторов. Потом пожевал губами: «Шуму наделали,– угрюмо насупившись, буркнул он себе под нос.– Подумаешь событие – ярмарка»

К микрофону подошел Воробьев – крупный высокий мужчина с лысеющей головой. Первый секретарь обкома партии

Говорил он коротко, веско, взмахивая рукой в тех местах, где хотел сделать ударение, и не заглядывал, как другие, в бумажку. Говорил о том, что открытие межрайонной ярмарки совпало с успешным завершением третьего пятилетнего плана, приводил цифры. Не забыл он и о международном положении, рассказал о милитаристских происках Германии, о том, что делают партия и советское правительство Для укрепления обороноспособности страны.

Потом выступали другие, но Буеверов уже не слушал в шашлычную вошли двое, сразу привлекшие его внимание

Одного он отлично знал – это был Одноухий Тау, а второго... Второго Буеверов когда-то встречал, он мог бы поклясться. Но где и когда? И одет по-турецки – халат феска, чувяки.

Рахман кивнул Буеверову, прикрывая собой человека в халате:

–  Там у тебя никого? – негромко спросил он, показывая на угол, отгороженный крашеной фанерной переборкой, сооруженной здесь год назад по замыслу Петровича для особо почетных посетителей. Угол этот должен был изображать «отдельный кабинет». Дверной проем, ведущий туда, был завешен зеленой баракановой занавесью, захватанной по краям.

–  Никого. Располагайтесь. Я мигом,– Буеверов машинально поправил на себе несвежий халат и тихо, спросил Бекбоева, кивнув на его спутника, уже нырнувшего за занавеску.– А кто этот чмур? Турок, что ли?

–  Нэ твое дэло, Буй,– беззлобно сказал Рахман.– Давай свои шашлыки... И пузырок давай...

Тот не заставил себя долго ждать, моментально притащил водку и закуску, стрельнул еще раз глазами в сторону «турка», рассеянно почесал лоб и, не дожидаясь знака Тау, которому явно не терпелось, чтобы их оставили, наконец, вдвоем, поспешно ретировался.

– Управишься, Залимхан, без меня,– на ходу снимая халат, бросил он черноглазому пареньку за стойкой.– Я зараз вернусь...– и вышел.

Шашлычная занимала угловую часть старого деревянного здания с нелепой надстройкой вверху и какими-то сараями или складами по бокам, как видно, много раз перестраивавшимися, крашеными разной краской, отчего все сооружение казалось еще более бесформенным, неуклюжим и древним.

Буеверов зашел с тыльной стороны,– сзади оставался метрах в полутора только каменный забор, ограждавший базар от улицы,– и открыл тяжелый навесной замок на покосившейся двери, которую не отпирали, наверно, с незапамятных времен. Но дверь распахнулась на удивление легко и без скрипа.

Петрович быстро прошел в глубь полутемного помещения, бывшего некогда каретным сараем, судя по наваленным здесь в беспорядке колесам, козырькам, и другим частям экипажей, всякой сбруе, хомутам и прочей упряжной рухляди. Сквозь щели слабо пробивался солнечный свет, но Буеверову этого было вполне достаточно, чтобы найти внизу, в самом углу сарая, неширокую доску и, отодвинув ее в сторону со всеми предосторожностями, чтобы не произвести шума, приготовиться слушать.

А разговор уже шел. Разговор между Рахманом и «турком», как окрестил неизвестного Петрович.

Надо ли говорить, что бывший владелец «Оленя» не без тайного умысла оборудовал «отдельный кабинет» в своей заштатной шашлычной. Обнаружив позади здания заброшенный каретный сарай, Буеверов сразу смекнул, какие выгоды это сулит ему и как облегчает задачу вынюхивания и подслушивания.

–  Ну что, почтенный дервиш,– услыхал Буеверов насмешливый голос Рахмана, да так отчетливо, как будто говоривший находился здесь же, в сарае.– Долго еще будешь темнить?

–  Не темню я...– это вкрадчивый сипловатый голос «турка».

–  Темнишь, Хапито,– резко сказал Бекбоев – Я ведь не из ментов, которые могут запросто твои бумаги проверить... Хоть и живу тихо, но еще совесть имею   Расколись по-хорошему, дело стоящее для тебя найду Не будешь в пыли ладанками промышлять...

Петрович стоял за стеной, затаив дыхание Настолько-то он знал черкесский язык, чтобы понять, о чем они говорят. Вот она, наконец, долгожданная его фортуна! Значит, «турок» – не кто иной, как Хапито Гумжачев, адиюхский грабитель, который полгода водил _;за нос самого Шукая! Стало быть, он – на свободе.

–  А, может, ты продался за кусок хлеба с маслом? Зато они и отпустили тебя? – С угрозой в голосе наседал Рах-ман, как будто подслушав мысль, мелькнувшую в голове у сообразительного Петровича.

–  Не я привел тебя сюда, Тау,– с обидой ответил Хапито.– И не меня освободили до срока.    Так, может, мне сподручней задавать тебе такие вопросы?

–  Брось, Хапито. Нечего валить с больной головы на здоровую. Давай в открытую: если ты драпанул из лагеря и ходишь под Богом, тебе лишние гроши не помешают.

Буеверов вытер рукавом рубахи вспотевший лоб. Он уже знал: сейчас последует самое главное. Они еще будут препираться и осторожничать, как все воры, опасаясь, как бы один не предал другого, а потом сойдутся и вот тогда, тогда на сцене появится он, Петрович. Только бы не пропустить ни слова...

–  Говори,если имеешь дело...– это Хапито Гумжачев.

–  А чем докажешь, что ты не стукач? – это Рахман.

– Ищи себе кореша в свите шайтана. Некогда мне с тобой рассиживаться...

– Постой! Хватит вилять! Скажи, сам ушел из тюряги? Тенькнули на столе стаканы, загремел стул. Это поднялся Хапито.

– До скорого...

Рахман злобно выругался, и по тону его Буеверов понял, что сейчас он все выложит, несмотря на свою хитрость, потому что нет у него другого выхода и, судя по всему, не на кого ему больше рассчитывать.

– Сядь... ладно. Сядь и слушай.

Стаканы звякнули снова, и Рахман зашептал, очевидно, перегнувшись через стол к самому уху Хапито. До Буеверова долетали теперь лишь обрывки слов и, как он ни напрягал слух, толком ничего нельзя было понять.

– ... надцать косых... такое бывает... в сто лет. У белых служил, сам понимаешь... Хата есть тут, в городе...– шепот Рахмана становился все тише, все бессвязнее.

– Нет! – неожиданно громко сказал Хапито. И, понизив голос: – Мокрым делом припахивает. Нельзя мне. Завалюсь – вышка будет. Ищи кого в другом месте.

– Это твое последнее слово?

– Последнее.

– Но смотри, Хапито...

– Болтлив ты стал,– презрительно просипел Гумжачев.– Болтлив и труслив, как баба.

Как ни странно, сомнительный комплимент этот успокоил Рахмана, не сумевшего скрыть своего разочарования.

– Ладно, не лайся. Что мне было делать? Само в руки плывет, а вокруг – никого.

Хапито зашаркал чувяками, направляясь к выходу, как по звуку шагов уловил Буеверов, потом приостановился у занавески и сказал по-русски:

– А ты не суетись. Может, чего и придумаем. Где, говоришь, у тебя квартира? Пустишь на ночь, что ли?

– Вот так-то лучше,– оживился Рахман и зашептал снова – спросишь Щегловых,– еще уловил Петрович и, решив, что он узнал довольно, чтобы начать действовать, крадучись, выбрался из сарая.

Рахмана он застал в «кабинете» уже одного: тот отсчитывал деньги, намереваясь оставить их на столике в уплату за шашлык и водку.

– Не спеши, Рахман,– ласково сказал Буеверов.– Спешка при ловле блох хороша. Ай-ай-ай! – покачал он головой.– Как же плохо ты поступаешь! Старых друзей забыл, людей для дела на стороне ищешь!

–  Чего ты мелешь? – насторожился Рахман.

Буеверов посерьезнел, сказал жестко, не паясничая:

–  С тобой здесь только что был Хапито. Ты его звал на дело. Кусок немалый, сам знаешь. Так вот– без меня вам непофартит, так и намотай на ус, Тау...

–  На пушку берешь?

–  Зачем,– пожал плечами Алексей Петрович.– В моем-то возрасте? – Он обошел столик, отодвинул цветочную кадку с фикусом, стоявшую у стены, и показал Рахману на квадратное отверстие у самого плинтуса.

–  С той стороны – заброшенный сарай, Тау. Я там стоял. Слышно все – лучше не надо. Так что? Берешь Петровича в долю?

–  Старая лисица! – Рахман чертыхнулся и сел за стол.– Давай еще водки! И за твой счет..