Текст книги "По следам Карабаира Кольцо старого шейха"

Автор книги: Рашид Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

–  Мало ли что! – перебил Коноплянов.– Знаем мы этих бывших белогвардейцев! Кто, кроме них двоих, мог взять деньги? Оба же исчезли!

По губам Гоголева скользнула его обычная, едва заметная скептическая усмешка: он не любил выводов поспешных и скоропалительных.

–  Пока не знаю. Возможны и другие варианты

–  Какие, например?

–  Пока рано что-либо утверждать,– вступил в разговор молчавший до сих пор Леонтьев,– но...– и посмотрел на все еще стоявших у порога Дуденко и Маремкулова.

–  Да,– кивнул им начальник управления.– Вы свободны.

–  Стало известно,– продолжал Петр Яковлевич, когда они ушли,– что Барсуков и Кумратов после получения денег в Госбанке обедали в столовой на площади. К ним подсел неизвестный.

–  Так найдите его! – нетерпеливо оборвал Виталий Николаевич.

–  Это не так просто,– сказал Леонтьев.– Официанты как-то не заметили его. Внешность описывают разноречиво...

–  Проведите повторные допросы. Допросите буфетчика, посетителей.

–  Часть уже опросили. Завтра думаем закончить. Когда они ушли, звонил из Джегуты Бондаренко, уверенный, что он будто бы напал на след похитителей. Но телефонная связь внезапно оборвалась и звонка больше не последовало. Вероятно, была повреждена линия: все может случиться в такую непогодь.

Заснул Коноплянов на плюшевом диване в своем кабинете. За день он так устал и нанервничался, что даже не пошел в «комнату отдыха».

6. ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ

Шукаев навещает сына. Не узнать прежней Зулеты. Воспоминания хороши, когда они есть. О втором платке с инициалами.

«Улица Орджоникидзе, 5, квартира 4». Жуниду не понадобилось даже заглядывать в записную книжку – адрес этот отпечатался в его памяти сразу, в одно мгновение, как только он получил его. Шукаев знал эту улицу по прежним своим наездам в Черкесск и быстро нашел дом, в котором жила его бывшая жена, теперь не просто домохозяйка, а судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Дараев с Сугуровым поехали в управление к Бондаренко, чтобы обменяться информацией: Жунид подозревал, что преступления последнего времени в Дербенте, Черкесске, ауле Калеж имеют между собой какую-то связь. Это подозрение укрепилось в нем, когда в Зеленском районе его познакомили с шифровкой, разосланной по низовым учреждениям НКВД и милиции за день до праздников. Речь в ней шла "о недавнем побеге из Читы Хапито Гумжачева и Паши-Гирея

Акбашева. Побег был беспрецедентный и дерзкий. В Читинской тюрьме заключенные не сидели сложа руки – делали мебель, шили брезентовую робу для строителей, пилили в карьере туф. Попав в столярную бригаду, оба рецидивиста ловко воспользовались моментом отгрузки готовых шифоньеров, и когда те прибыли в магазин, глазам насмерть перепуганного кладовщика, открывшего один из них, представилась картина неожиданная и странная: два небритых человека, скорчившиеся за дверцей в неудобных позах. Они мгновенно выскочили, один выхватил из-за пазухи нож, другой направил на обмершего кладовщика револьвер. Напуганный кладовщик помог им переодеться в форменные комбинезоны подсобных рабочих магазина и даже дал денег – все, что у него нашлось в кармане – около ста пятидесяти рублей. Заодно прихватив и кассу, оба беглеца затерялись в городе.

Шифровка об их побеге поступила, оказывается, и в Черкесское управление, и Жунид пожалел, что по пути в Зеленский район сам не заглянул к Бондаренко, ограничившись визитом к Зулете. Дараева начальник черкесского угро почему-то не счел нужным поставить в известность о побеге Хапито и Паши-Гирея.

... Шукаев довольно долго простоял на лестничной площадке двухэтажного дома, где его ожидала встреча с сыном пока наконец позвонил, с трудом умеряя волнение.

Шел восьмой час вечера, и Зулета уже была дома. Встретила она его, как и в прошлый раз, просто, приветливо, не смущаясь, в то время как он, топчась в коридоре, с трудом переводил дыхание.

– Входи в комнату. Заурчик у соседей. Я сейчас приведу его.

Жунид сел на диван, с любопытством рассматривая обстановку. Пока Зулета ходила за сыном, он имел время немного прийти в себя.

Простенькая, но очень уютная комнатка, в которой все говорило о мальчике. Низенький, видно, сделанный на заказ столик с таким же приземистым стульчиком. На столе – рисование: альбом, цветные карандаши. На стене, над кроваткой – деревянная винтовка, его подарок. На полу – ящик с игрушками, в нише – окантованные под стекло фотографии Заура.

И только альков с односпальной пружинной кроватью, застеленной клетчатым пледом, прямоугольное зеркало в углу, на котором стояли флаконы с духами, пудрой и прочими женскими мелочами, да небольшой шифоньер – свидетельствовали о том, что, кроме ребенка, здесь живет еще его мать.

Жунид испытал мгновенное, вовсе не свойственное и незнакомое ему чувство приятной расслабленности и умиротворения, в котором было что-то сентиментальное. У него даже защипало в носу. Любит она Заурчика. И заботится о нем.

Вообще он не узнавал прежней Зулеты.

Мальчуган вбежал в комнату, топоча ножками:

– Папа, папа! – закричал Заурчик, бросаясь к нему в объятия. Жунид усадил его на колени, украдкой, стесняясь Зулеты, поцеловал в кудрявый завиток пахнущих солнцем волос на затылке и завел тот полушутливый, полусерьезный разговор, за которым мужчины горской породы, сдержанные по натуре, скрывали обычно переполняющую их нежность.

У Зулеты тоже подозрительно заблестели глаза.

–  Ну, вот... и увиделись,– сказала она и отвернулась.– Я пойду на кухню. Приготовлю кофе.

–  Не беспокойся...– он уже не пытался обращаться к ней на «вы». Это было бы демонстративно и глупо.– Я сыт...

Он продолжал болтать с Зауром, слушать его восторженный щебет и против своей воли, когда она возилась на кухне, думал о том, что было и что, как он считал, никогда не вернется. Это касалось его и Зулеты.

Он явился тогда из Москвы, с курсов, молодой, двадцатипятилетний, полный энергии и надежд. Он, как умел, устраивал для нее гнездышко, конечно же, не такое, какого она стоила, его Зулета, черноглазая, яркая, заслуживающая если не золотой, то позолоченной дорогой рамы, а вовсе не той спартанской простоты и жалких удобств, которые он мог тогда ей предложить. И, наверное, он сам в чем-то виноват – зачем не настоял, чтобы она работала, училась, чтобы жизнь ее была заполнена настоящим делом. Возможно, от скуки, от незнания, куда себя деть, она и попала в конце концов в сомнительную компанию Назиади иБориса Фандырова, с которым и изменила Жуниду?..

Странно, но того зла, той жестокой холодности и боли, которые возникли в нем в ужасный день их разрыва и которые он сам подогревал в себе, не давая им остыть и как-то пытаясь оправдать свое нежелание восстановить семью,– ничегоэтого сейчас не было. Может быть, потому, что мстительное чувство, приглушенное годами, относилось к той, прежней Зулете, от которой – он видел – почти ничего не осталось, если не считать внешности.

Впрочем, и тут она изменилась. Вызывающая, легкая, бездумная красота ее стала строже, в прежде лукавых, томных глазах, возникло выражение деловитой заботы и сосредоточенности

Когда она вернулась с подносом, на котором стояли чашки, печенье в вазочке и дымящийся кофейник, Жунид, повинуясь неожиданно мелькнувшей мысли, глуховатым голосом сказал ей:

–  Ты.    пожалуйста, не думай. . это только сегодня. Я не стану надоедать.    С твоего разрешения в следующие мои приезды буду приходить в садик и оттуда брать Заурчика. Мы с ним будем гулять, в кино, может быть...– он опять смутился и совсем уже бессвязно закончил: – Я ведь понимаю для тебя... я... одним словом... в моих появлениях, наверно, приятного мало...

–  Поступай, как знаешь,– улыбка на ее губах померкла.– Это твое дело.

Он еще немного посидел, не притронувшись к кофе и продолжая болтать с Заурчиком о пустяках, потом стал прощаться.

Мальчуган покорно слез с его колен и молча смотрел на отца погрустневшими глазенками. Он за весь вечер не задал ни одного вопроса из тех, которыми дети, как никто, умеют ставить в тупик родителей, давно не живущих вместе,– видимо, Зулета, как умела, объяснила сыну все, во всяком случае, все, что он мог понять.

– Может быть, посидишь, пока я уложу его? – спросила она.

Жунид посмотрел в просящие глаза Заура и... остался. Потом он сидел у кроватки притихшего сына, изредка прерывавшего их беспредметный разговор с Зулетой своими Детскими сентенциями, и... чувствовал себя очень плохо. Тут было так тепло, семейно – ничего похожего на то, что ожидало его в Ставрополе.

–  Как у тебя с работой? – спросил Жунид.

–  Хорошо. Правда, обстановка в управлении сложилась ненормальная, но я в стороне от этого...

– А в чем дело? Она пожала плечами:

–  Не хочется жаловаться, но     Не Коноплянову надо быть нашим шефом, а Гоголеву

–  Что – завинчивает свои «гайки»?

–  И ты уже знаешь!

–  Земля слухом полнится. Кстати, что там с этим... Ну, которого Сугуров задержал?

– Цыганов,– догадалась она.– Я не в курсе всего, но, по-моему, что-то нечисто. Он бежал. Абдул Маремкулов упустил его. Бондаренко считает, что дело серьезное, но путаное, а Коноплянов кричит: чепухой занимаетесь... Конечно, он сейчас обеспокоен совсем другим...

– Чем, если не секрет?

– Исчезли кассир Шахарской прядильной фабрики и сторож. С огромной суммой денег. Вся зарплата фабрики за полмесяца. А тут еще история с платком...

– С каким платком? – насторожился Жунид.

Зулета прикрыла абажур косынкой, чтобы свет не падал в глаза засыпавшему мальчику, и, понизив голос, объяснила:

– Продавщицу ударили камнем, завернутым в носовой платок. И вдруг платок пропал из бюро техэкспертизы. Исчез.

– Ты видела его?

– Нет. Маремкулов видел. Он его принес. Говорит, непростой платок... какие-то инициалы на нем. Шелковый.

Шукаев вскочил, громыхнув стулом, и тут же замер: Заур заворочался и забормотал во сне.

– Прости, мне нужно идти. Спасибо... за все.

– Не за что,– с некоторым удивлением сказала она.– Почему тебя так взволновал этот платок?

– Я еще не знаю,– соврав только наполовину, ответил он.– Возможно, то, чем я занимался в Зеленском районе, имеет прямое отношение к вашим делам...

Она не стала расспрашивать.

– Но ты сейчас, кроме дежурных, никого в управлении не застанешь.

– Верно,– прошептал он.– Что же делать?

Она быстро нашлась. Она знала его. Знала, что если он что-либо задумал, его уже не остановить.

– Я расскажу тебе, где живет Бондаренко. Иди к нему...

– Идея,– воодушевился он.– Какой у него адрес?

– Адреса я не знаю. Подожди...– она достала из тумбочки лист бумаги, карандаш и стала рисовать ему черкесские улицы, объясняя, как найти Бондаренко. Жунид стоял, склонившись над столом, близко к ней,– он уже горел предчувствием, хорошо знакомым и желанным любому сыщику, напавшему на след, и не замечал, что голова Зулеты совсем близко от его лица, что волосы ее щекочут ему щеку. Зулета покраснела, на что он, конечно, тоже не обратил внимания, и, передавая ему листок, сказала:

–  Возьми.

Он сунул бумажку в верхний карман пиджака В коридоре, провожая его, Зулета неожиданно холодным, бесцветным голосом спросила:

–  Еще придешь?

–  Не знаю. Пожалуй, нет. Боюсь, у меня завтра дел будет невпроворот... До свиданья. Еще раз – спасибо!

7. ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА КОНОПЛЯНОВА

Две недели бесплодных поисков. Виталий Николаевич нервничает. Найден труп Барсукова. Версия начальника управления. Обстановка накаляется. Строгий выговор. Секретарь парткома испытывает неловкость. Итак, все-таки – майор Шукаев.

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и единственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно недоволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.

Надо ли говорить, что при такой ситуации случай на ярмарке был окончательно забыт, тем паче, что Абдул Ма-ремкулов, уловивший настроение начальства, сделал все, чтобы папка с документацией о краже мельхиорового коль-Ца, распухшая, благодаря стараниям Бондаренко, поскорее покрылась пылью забвения. Сам же начальник угрозыска, обиженный и возмущенный недоверием, со дня на день должен был получить из Москвы назначение в Гомель, о чем ему Уже сообщили, и уехать. Конопляное тоже знал об этом, задним числом жалел, что переборщил, понимая, как некстати теперь потерять опытного сотрудника, но поправлять было поздно, раз перевод Сергея Тимофеевича санкционировала Москва. Да и не до того было

Прежде чем над головой Виталия Николаевича разразилась гроза, вызванная его нерасторопностью, стараниями Гоголева и Леонтьева (последнему поручили следствие) кое-что все же предпринималось.

Гоголев сразу же после звонка Коноплянову директора Шахарской фабрики и управляющего Госбанком послал шифровку о происшествии в краевое управление НКВД и в соседние органы. Оперативные группы выехали на места: Бон-даренко – в Шахар, а две конные команды во главе с Ма-ремкуловым и Дуденко – по другим маршрутам, с учетом возможного пути следования кассира и охранника после получения денег в Черкесске.

Поездка Сергея Тимофеевича в аул Халк и станицу Дже-гутинскую, где проживали Барсуков и Кумратов, дала очень мало. Выяснилось, что Кумратов после военной службы прочно обосновался в ауле Халк, выстроил небольшой домик, завел хозяйство.

Ни жена, ни мать его, объятые тревогой и беспокойством, ничего не могли сказать о его местонахождении.

В станице Джегутинской, где родился и вырос Барсуков, Бондаренко через стансовет узнал о прошлом кассира. Некоторое время тот служил в белой армии в качестве казначея полка, причем в первом же бою перешел на сторону красных вместе с полковой кассой. Его зачислили в штаб дивизии на ту же должность. В Красной Армии служил до конца гражданской войны. Затем, демобилизовавшись, вернулся в станицу и пять лет работал счетоводом в Комитете взаимопомощи, который сам же и создал. После смерти жены, оставив сына на попечение родной сестры, уехал в Шахар, на фабрику.

Никаких порочащих сведений.

Коноплянов рвал и метал: по его теории ни один бывший белогвардеец не мог быть порядочным человеком – это раз; честность и беспорочная служба обоих (о чем свидетельствовали показания директора фабрики и других лиц) никоим образом не укладывались в версию Виталия Николаевича, считавшего, что они-то и есть похитители,– это два.

Гоголев же и Леонтьев, чувствуя, что руководящие указания Коноплянова нисколько не помогают раскрытию преступления, старались поменьше попадаться ему на глаза и действовали на свой страх и риск. По их мнению, налицо было самое обычное уголовное дело, подведомственное милиции, но, поскольку Виталий Николаевич не уставал твердить, что акция это политическая, специально приуроченная к праздничным дням с целью оставить без зарплаты людей с фабрики, обоим заместителям не оставалось ничего другого, как засучить рукава.

Вскоре после исчезновения Барсукова и Кумратова оперативной конной командой Дуденко, который двое суток не слезал с седла со своими ребятами, на песчаной отмели, в семи километрах от аула Кубанхабль, где река делает плавный поворот, замедляя свое течение, был обнаружен распухший и обезображенный труп мужчины лет пятидесяти. Дуденко там же, на месте, произвел опознание, вызвав для этого жену пропавшего охранника и сестру кассира.

Утопленник оказался Алексеем Семеновичем Барсуковым. Даже без врачебного осмотра было ясно, что его убили выстрелом из охотничьего ружья, а труп бросили в реку.

В управление тело было доставлено к вечеру, и Зулете Наховой пришлось провозиться с ним до полуночи, чтобы установить хотя бы приблизительное время убийства. По данным экспертизы, Барсуков пролежал в воде несколько суток. Пуля прошла навылет, задев сердце, ее не нашли, чего, и следовало ожидать, ибо вряд ли кассир был застрелен там же, где брошен в воду.

Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутреннего кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы никаких. Калибр ружья – шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке – ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кум-ратовым. Повторно были допрошены официант, директор столовой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик добавил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охранника был небольшой фибровый чемодан, причем – пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столовой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизменил ее: кассир и охранник, без сомнения,– похитители, и убийство кассира этого не опровергает – просто не поделили награбленное, один ухлопал другого – и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов – заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Конопляное и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подевалось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собственной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено продолжать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, оскорбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдержав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибегает к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа – отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливи– лось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчезновения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподалеку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Аб-дул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглушил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докладывая о своих действиях через голову Бондаренко. Конопля-нов заявил: «Охотничий гай – и больше ничего».

В результате – еще одна стычка с Гоголевым.

И так – промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог – еще более грубая ошибка, противоречащая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О первых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Ша-харской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрывшемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноп-лянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный,– в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закончилась так, как она должна была закончиться,– Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетворительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арестованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовленности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь считал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руководству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по милиции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисциплинарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

– Ну что, секретарь! – неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть.– Ошибок наделали – надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «выдержки».

–  Конечно, Виталий Николаевич,– с готовностью ответил он.– Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

–  Как это отберут? – лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла.– Кто может отобрать?

–  Со мной говорил Геннадий Максимович...– замялся майор.– Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева...

–  Что?! – Виталий Николаевич поднял было руку, чтобы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержался. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: – А вы знаете этого Шукаева?

– Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Крепкий мужик, видно.

– Ну, ладно,– махнул рукой Конопляное,– не о нем сейчас... Скажи-ка лучше вот что...– он сделал паузу, скользнув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку – Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, необращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопливо стал говорить:

– Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил... Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический университет имени Свердлова и получил направление в Ставропольский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время.,. Да это вы и сами знаете...

– Да...– задумчиво протянул Коноплянов.– Не придерешься... не подкопаешься...

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обкома, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

– Можно мне идти?

– Да. Иди. Позову, если надо будет.

*   *   *

Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногословен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Находясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым   И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.

– Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста,– сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Конопля-нов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое время смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, наконец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

–  Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что областной комитет партии недоволен и... мягко говоря, удивлен вашими действиями?

–  Да. Мне это известно,– кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

–  Вы не только затянули расследование, но, в известной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления – брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседовали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обкома, но... выводов вы, как видно, не сделали...

–  Я... знаете ли, Геннадий Максимович...

–  Хотел бы понять,– все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслушивать не намерен,– хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сделаем позднее... Пока что я вызвал вас для того, чтобы поставить в известность: дело по ограблению кассира и охранника Шахарской фабрики передано товарищу из краевого управления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охотно пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

–  Да,– выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мстительно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

–  Ну, вот. Не сегодня – завтра Шукаев прибудет. Я знаю,– Воробьев развел руками,– что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслуженным людям, как Гоголев и Леонтьев..., но... что же поделаешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны... Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.

Вошел секретарь.

– Геннадий Максимович, уже десять. Вы просили подать машину.

– Спасибо. Сейчас.

– Мне можно идти? – вставая, спросил Коноплянов.

– Да. И вот что, Виталий Николаевич...– Воробьев сказал последнюю фразу уже другим тоном, не подчеркнуто-официальным, как минуту назад, а по обыкновению просто и доверительно.– Поразмыслите на досуге обо всем, что было... о себе, об отношении к людям. Вы же -старый, заслуженный коммунист... поразмыслите. Ладно?

– Ладно,– обезоруженный этим, попытался улыбнуться Коноплянов.– Я подумаю.