Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

Мне, безусловно, это льстит и, поскольку «пропитание», так сказать, я получаю в другом месте (где не задают вопросов и не ожидают ответов), я к ней весьма расположен и с удовольствием провожу с ней время. Она, между прочим, отнюдь не дура и не кривляка, обладает хорошим – чуть суховатым – чувством юмора и за словом в карман не лезет (если она все-таки излечилась, то заслуга в этом исключительно ее – родители ее способны довести до нервного расстройства самого генерала Першинга, а линчбургский доктор с ее слов кажется мне махровым шарлатаном); ну и потом разговор наш по большей части сосредоточен на твоем – и моем – старом друге, Робе Мейфилде-втором, который, как я уже сказал, поживает недурно, хотя в данный момент вот-вот рухнет на кровать (в одиночестве). Если в течение месяца с работой немного полегчает, может, мне удастся выкроить время как-нибудь в субботу после обеда и встретиться с тобой в нашем знакомом кабаке, тогда мы сможем предпринять в воскресенье осмотр стонтоновских церквей. Только вот узнаю ли я тебя? Ты все еще носишь круглые резинки на рукавах? И целлулоидовый козырек?

Меня ты не узнаешь. Я стал красавцем. Пожалуйста, держи меня в курсе всех новостей. (Если, конечно, тебя интересует что-нибудь, кроме господствующих цен на гвозди, – ну хотя бы как твои амурные дела?) Ездил ли ты домой? Есть ли оттуда какие-нибудь действительно интересные новости?

Всегда твой,

Роб.

* * *

23 июня 1925 г.

Милый мой Роб!

Ты меня знаешь. Другие, может, и способны молчать до бесконечности, и – видит бог – я тоже стараюсь, когда этого требуют приличия, но в конце концов меня прорывает. Результат перед тобой.

У нас почти никаких перемен. Войди ты в дом сегодня вечером – о чем, как ты догадываешься, я неустанно молю бога – и всех до одного узнаешь. Три с половиной месяца это как-никак сто дней – суровая диета после того, как ты прожил с нами безвыездно двадцать один год.

Но никуда не денешься, мы ее соблюдаем и, наверное, еще радоваться должны, что здоровы и хоть скрипим, но живем. Ты наперед знаешь все наши новости – за исключением смертей или второго пришествия, ничего непредвиденного у нас произойти не может, где бы ты ни был, сколько бы ни отсутствовал. Наш уклад для нас священен, что для тебя также не ново.

Чтобы хоть что-нибудь сказать, сообщаю кое-что обо всех. С тех пор как установилась теплая погода, папа чувствует себя крепче. Настоящей жары пока нет, так что Сильви и Ева умудрялись несколько раз в ясные дни выводить его по утрам во двор. Он может доковылять при их поддержке до старой плетеной качалки, которая стоит в тени (однако сидит в ней неподвижно, как пень, покачивание приводит его в крайнее раздражение). Что его сейчас больше всего интересует, так это пальма. Слик вытащил ее в сад одновременно с папой, и ему нравится окликать прохожих и сообщать им, сколько ей лет – под сорок, – а также рассказывать захватывающую историю о том, как дядя Дьювард привез ее – шестидюймовый росток – за пазухой из Грэнсвилла, штат Флорида, в качестве рождественского подарка новорожденной Еве. В пальме восемь футов роста – как и в день твоего отъезда – и по всем признакам по состоянию здоровья она занимает среди присутствующих первое место. На пятки ей наступает папа.

Не то чтобы кто-то из нас был действительно плох. У меня сразу после твоего отъезда все руки покрылись экземой. На этот раз я чуть с ума не сошла – по правде говоря, не представляю, что меня удержало. Доктор Торнер заставляет меня спать в толстенных перчатках, чтобы я во сне не расчесала всю себя в кровь. Какой там сон! Если за последние четыре месяца я хоть раз проспала один час кряду, то лично для меня это прошло незамеченным. Все же я надеюсь поправиться. Когда и что принесет мне исцеление, покрыто мраком неизвестности (не можешь ли ты его рассеять?).

Ева молодцом. Занята, конечно, по обыкновению. Я читала письмо, которое написал ей ты – неведомый ей Сын! Надеюсь, ты простишь меня, узнав, как это вышло. Сильви сказала мне, что от тебя пришло письмо (она поджидала его и беспокоилась не меньше моего), поэтому, не говоря ни слова, я стала пристально наблюдать за Евой – снедаемая любопытством узнать все о тебе; кроме того, письма – хоть ты этого, может, и не знаешь – не раз бывали причиной несчастий в нашем доме. Я наблюдала, но не увидела ничего нового, ничего такого, чего не видела бы изо дня в день все эти годы, с момента ее возвращения. К ужину я была в совсем расстроенных чувствах, но продолжала помалкивать; когда же Ева пришла за папиной порцией, Сильви спросила ее: «Ну, как мастер Роб, что поделывает?» Ева повернулась к нам и с лицом ясным, как майское утро, сказала: «Можете быть спокойны. Он жив и здоров, находится в Гошене, в Виргинии, надеется в скором времени устроиться на работу и шлет всем привет». Но меня так легко не провести (и Сильви, между прочим, тоже). Обе мы сказали только: «Ну, слава богу!» – и отпустили ее. Но когда она отошла достаточно далеко, Сильви сказала: «И все-то она врет. Сколько я здесь служу, такого толстого письма еще никому не присылали». Я оборвала ее, а сама продолжила наблюдения. В тот вечер Ева сидела с папой особенно долго и, к моему великому удивлению, читала ему Библию – мамину Библию, которую она взяла у тебя в комнате (ты приблизительно представляешь себе Евино отношение к Библии), выбирая из пророков места пожизнерадостней, – знаешь, всякие там обещания помощи, которая неизвестно почему все откладывается. После того как она ушла к себе, я выждала какое-то время, а затем заглянула к ней и спросила: «Может, я тебе зачем-нибудь нужна?» Она улыбнулась, начала было говорить: «Зачем, например?» – но слова застряли у нее в горле. Уже двадцать лет по меньшей мере я не видела Еву растерянной, поэтому я подошла и взяла ее за обе руки и хотела поцеловать их. Она не отняла рук, но помотала головой. Я довела ее до постели и села рядом. Больше я ни о чем не спрашивала. Уж ждать-то я за тридцать с лишним лет научилась. Ева тоже ждала, с сухими глазами и холодными руками; наконец она посмотрела прямо мне в глаза и сказала: «Он задался целью прикончить меня. Оно и к лучшему, наверное?» Я спросила только: «Роб?» Она кивнула, но потом сказала: «Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем. Я расскажу, когда смогу». Я сказала: «Только один вопрос – ты не обманываешь? Он вне опасности?» Она сказала: «Пока что да. Можешь спать спокойно». Я спросила: «Хочешь, я лягу здесь? Постелю себе на полу». Она улыбнулась: «Нет, спасибо! Я все-таки не мама. Иди, спи».

На удивление, я пошла. С трудом дочитала молитвы, так я устала от ожидания; надела свои перчатки и нырнула в пучины сна и, по-моему, впервые со смерти мамы, увидела сон. Во сне за нами с тобой гнались по занесенному снегом лесу какие-то люди. И все это время я испытывала счастье – особенно под конец, когда поняла, что выбралась и спасла тебя. Вынесла на руках. Тебя ждала свобода. Наутро я чувствовала себя на редкость освеженной, а Ева тем временем снова замкнулась в себе. Ходила с таким видом, будто и думать забыла про наш вчерашний разговор; я к ней приставать не стала; предупредила Сильви, чтобы и она воздержалась. Но по прошествии нескольких дней без дальнейших вестей от тебя и видя, что Ева скорее всего не собирается объяснять мне, что ее так потрясло, я волей-неволей решилась действовать самостоятельно и принялась за поиски письма. Я уже прочитала его дважды (оно лежит у нее на столе, у всех на виду).

Не скажу, чтобы я узнала из него что-нибудь новое (за исключением твоих передвижений и рассказов о попойках; по твоим словам, ты можешь бросить пить хоть завтра, и ты должен это сделать – среди Кендалов было сколько угодно слабоумных, но пьяниц ни одного, так что не будь первым; и даже если все Мейфилды с Ноевых времен пьют горькую – нарушь традицию), ввиду этого письмо твое не подействовало на меня так угнетающе, как на Еву. Кроме того, я поняла, что ко мне оно никакого отношения не имеет. Ты – один из немногих эпизодов в моей жизни, о которых я ничуть не жалею. Я готова сегодня же предстать перед Всевышним, пусть-ка он укажет хоть один случай, когда я причинила тебе зло. Хоть один раз не выполнила работу, навалившуюся на меня, когда ты – беспомощным младенцем – появился у нас в доме. Каюсь в тысячах других тяжких грехов, но в отношении тебя я безгрешна.

Кого можно упрекнуть, так это тебя, Сын мой! Ева никогда ничего подобного тебе не скажет, потому что этого не видит, и прежде всего потому, что ты так любишь ее: никогда она не отважится на то, что может стоить ей твоей любви, как бы равнодушно она ее ни принимала – особенно теперь, когда с годами осталась почти в одиночестве, а скоро останется и вовсе одна. Но я-то вижу все глазами стороннего наблюдателя, любящего, но не любимого (имей в виду, я ни о чем тебя не прошу, тебя уже не изменишь, ты не в силах теперь дать мне что-либо, чем я могла бы воспользоваться, хотя бы как поводом для надежд). Я могу сказать тебе и скажу: ты не умеешь принимать подарки. Оскорбляешь щедро одаривающих тебя. Это свойственно детям, их прощают по малолетству. Но ты взрослый человек, тебе это непростительно, и никто тебя не простит – ни я, ни папа (на чьи средства ты живешь с пеленок), ни твоя собственная непостижимая мать (которая, как я теперь вижу, любит тебя, насколько ей позволяют ее нелепо сложившаяся жизнь и твоя холодная натура), ни даже Сильви, от которой я слышала больше, чем мне хотелось бы. Кому много дано от природы, с того и спрос большой – так мне кажется; так что учись принимать похвалы окружающих, раз они иначе не умеют выразить свою благодарность – или уж топчи все, что попадется под ноги, что ты и делаешь сейчас. Ты жалуешься на то, что давно ощущаешь недостаток внимания к себе. Мой опыт, правда, ограничен, но я не могу припомнить никого, кто был бы, как ты, окружен вниманием непрерывно. Большинство мужчин – одинокие странники рядом с тобой, не говоря уж о женщинах!

Раз так – оставь нас. Иди куда глаза глядят! И, ради всего святого, перестань ты выпрашивать у матери то, чего она не в состоянии дать. По каким-то непонятным причинам – среди которых, допускаю, есть и такие, в которых ты неповинен, – мы твоими стараниями стали для тебя ядом. Так неужели тебе не хватает ума, Роб, и чувства собственного достоинства перестать сосать нас. Отыщи себе подходящую пищу – наверное, что-нибудь да подвернется – и съешь без остатка.

Не посчитай меня за сумасшедшую, если в заключение я повторю то, что ты и без того знал всю жизнь – а именно, что ты единственный, кого я люблю на этом свете. Так-то! И теперь уж меня не переделать – слишком для этого стара, слишком привыкла, податься мне некуда. Так что знай, ты всегда найдешь здесь приют и ласку. Что бы я ни написала выше, это нельзя рассматривать как «отлучение», а лишь как тщательно продуманный совет, для меня не менее, чем для тебя, тягостный, но исходящий от человека, который наблюдал за тобой в течение двадцати с лишним лет более пристально, чем кто бы то ни было из ныне здравствующих.

Все шлют тебе приветы и поцелуи – послали бы, конечно, если бы я спросила их. Не упоминай ни меня, ни это письмо, когда будешь писать нам в следующий раз, но не откладывай и напиши что-нибудь более умиротворенное и не забудь, пожалуйста, передать привет Сильви. Она просто на глазах чахнет. На этих днях она сказала мне: «У нас дом стал прямо как мотор без горючего». – «Я и не знала, что ты умеешь править машиной», – сказала я. «А я и не умею, – возразила она, – вот кататься, это я умею».

Умею и я.

Рина Кендал

* * *

4 июля 1925 г.

Уважаемый мистер Форрест!

Это наконец пишет Вам Грейнджер. Вы, наверное, думаете, что я мог бы и пораньше написать, только вот, вернувшись с войны, я все занят был, да и писать было не о чем. Спасибо за письмо, где вы обещали мне помочь, которое я во Франции получил. Я думал было Ваше предложение принять, да заехал ненадолго домой, а там меня дела ждали. И еще я решил, что лучше мне второй раз не соваться и не причинять всем неприятностей, как в тот раз. Я тогда еще молодой был и много о себе понимал, Мисс Полли это видела и, надеюсь, на меня обиды не держит. Скажите ей, пожалуйста, что я теперь образумился и мне перед ней стыдно – если, конечно, она все еще с Вами. За эти двадцать лет жизнь многому меня научила, ну, пока я возился с мисс Винни и на войне воевал и жил с женой, которая теперь уже от меня ушла.

Сейчас-то я пишу Вам не о себе, а о Робе – Вашем сыне. Он прикатил в Брэйси три месяца назад повидать мисс Хэтти. Но она Вам об этом, наверное, сама написала. Прикатил, надо думать, из любопытства. Он что-то прихворнул, и она попросила меня приглядеть за ним. В Брэйси, меня, в общем-то, ничего не держало, а ему я, похоже, нужен был, вот я и очутился здесь, в горах, в Гошене, вместе с ним. Он строит дорогу, а я нанялся на работу в пансион, где он живет и питается. Он меня не обижает, внимания, правда, обращает на меня мало, не то что Вы поначалу, но сами понимаете, он ведь совсем молоденький; вот только с пути он последнее время сбиваться стал, сильно попивает и с женщинами путается – одна из них цветная. Хоть я и присматриваю за ним, да разве за всем углядишь, к тому же мне надо подкопить деньжат для своей семьи, которая где только не раскидана, ну и потом, станет он меня слушать – расхохочется и уедет и что захочет, то и сделает. Он уж и в аварии побывал, и в драке участвовал – это только что мне известно, – и кому-то скоро плохо придется. Это я об одной из его женщин.

Я что хочу попросить Вас – поговорите с ним, узнайте, чего это он бесится, и попробуйте остановить его, пока он цел и никто другой не пострадал.

Решил написать Вам спустя столько лет, чтобы Вы вовремя обо всем этом узнали. Желаю всего хорошего и очень хочу повидать Вас.

Ваш старый друг,

Грейнджер.

Пишите: Робу Мейфилду. Пансион Хатчинса – Гошен.

* * *

21 июля 1925 г.

Дорогой мои Робинсон.

Я твой отец – был им, по крайней мере. Ты, безусловно, не можешь помнить меня. Я же – несмотря на то что столько времени прошло – отчетливо и, думаю, правильно представляю тебя себе, хоть ты и вырос и, наверное, изменился до неузнаваемости. Твердо надеюсь, что в скором времени мне удастся повидать тебя и сравнить созданный воображением дорогой мне образ с реально существующим.

Одним словом, рассматривай это как приглашение. Не мог бы ты приехать погостить ко мне – погостить сколько вздумается или сколько позволит тебе работа? Приезжай поскорее, у меня сейчас каникулы, так что я не связан ничем – ни временем, ни обязанностями. О твоем местонахождении и работе я узнал от сестры.

Я мог бы и сам приехать повидаться с тобой, если ты того хочешь (горный воздух всегда был мне полезен, и я уже много лет не видал гор), но мне бы лично очень хотелось, чтобы ты выбрал время приехать и пожить у меня – тогда мы смогли бы как следует познакомиться и обо всем поговорить. Я многое должен сказать тебе – что тебе, может быть, интересно услышать или необходимо знать. Дом, в котором я живу, принадлежал когда-то моему покойному отцу – это мейфилдовский дом. После моей смерти – в неопределенном будущем – часть его отойдет тебе.

У тебя есть кое-какие основания порицать меня, сын, – ты не возражаешь, что я так называю тебя? Во всяком случае, этого факта никто никогда не оспаривал. Но и я могу предъявить к оплате кое-какие векселя – долги, давно просроченные, никем не оплаченные и не признанные – которые я давным-давно списал. Если ты найдешь в себе достаточно душевных сил, чтобы перечеркнуть прошлое – давнее и тягостное, забыть всю ложь и все ошибки, повинны в которых по большей части другие люди (при всех своих недостатках никогда не желавшие тебе ничего дурного), то знай, я жду тебя – и даже с большим нетерпением, – чтобы положить начало дружбе, попытаться что-то объяснить и что-то исправить. Пожалуйста, не задерживай ответа. Пиши мне на училище: Общеобразовательное Училище имени Джеймса, Ричмонд, Виргиния.

Всегда твой,

Форрест Мейфилд.

P. S. У тебя будет отдельная комната. Места хватит.

* * *

29 июля 1925 г.

Мой милый Роб!

Опять я бесконечно долго тянула с ответом. Тянула в надежде, что в моей пустой голове сам собой сложится нужный ответ, который оправдал бы мою несостоятельность, удовлетворил твои требования, наказал бы тебя и помог тебе. Я даже обратилась к богу с просьбой подсказать мне верные слова – средство, к которому, как ты знаешь, я прибегаю чрезвычайно редко, поскольку мне кажется, что у него достаточно забот и без наших с тобой мелочных претензий.

К сожалению, должна признаться, что ничего из этого не вышло. Ты неудачно выбрал себе мать.

Неужели в этом, все дело? Очень может быть, как я теперь вижу. В таком случае – да и в любом случае – тебе остается одно: самому устраивать свою жизнь. Я свою, как ты знаешь, выбрала раз и навсегда и, – что бы другие ни думали о событиях в моей жизни и о решениях, принятых мной, – сейчас, пройдя приблизительно половину жизненного пути, я могу сказать тебе вполне искренне, что ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь. Я виню себя лишь в том, что не щадила чужих чувств, но делала это я по молодости лет или оберегая свой разум и здоровье от посягательств других людей – я имею в виду свою мать и твоего отца, но за чужие поступки я не отвечаю: я их не совершала, никогда не мучилась из-за них и впредь не собираюсь. Поплатиться за чужие поступки мне все же пришлось. Но я получила от жизни и глубокое удовлетворение, и немало радости – да и сама доставляла ее. И надеюсь, что и в дальнейшем не буду обделена. Худшее, что могло бы случиться со мной сейчас, – это если бы на меня вдруг нашло затмение, и я поверила, что на свете нет ничего лучше любви. После стольких лет, после всего виденного и пережитого, думаю, что такая напасть вряд ли мне грозит.

Ты, однако, этим недугом страдаешь, мне серьезно так кажется – и в первую очередь по отношению ко мне; а тут еще я узнала от Рины, что ты писал ей о существовании некой девицы, пытающейся последнее время всячески скрасить тебе жизнь, и что ты подумываешь, не влезть ли тебе в хомут. Подумай над этим очень и очень – настоятельно прошу тебя. Судьба щедро одарила тебя. Я отчетливо вижу все твои преимущества: молодой, не обремененный ответственностью ни за кого из родителей (и на будущее от этого более или менее застрахованный – я тебе говорила, что меня можно не опасаться), с располагающим лицом и манерами (как раз то, что так неотразимо действует на окружающих и за что они готовы воздать сторицей), с умом быстрым и ясным (если только ты не разбазаришь его), с телом, которое может утешить себя собственными средствами – по-настоящему ты сумеешь оценить это, лишь когда поставишь его в зависимость от чужих потребностей. Прости меня, но я немного знаю то, о чем говорю.

Я вовсе не прошу тебя замкнуться в себе и сидеть на своих богатствах, как собака на сене, просто мне хочется, чтобы ты как следует подумал о двух вещах – о своей наследственности (с моей стороны и со стороны отца; с каждым днем я все тверже убеждаюсь, что человеку не уйти от своей судьбы, а предрешается она его семьей) и о долгих годах, простирающихся перед тобой при тех крупицах свободы, которыми ты владеешь. Хочу сказать тебе также, что дом твой здесь. Я не представляю, что он может быть где-то еще.

Итак, наживи крючок и закинь удочку, может, и клюнет на него твое счастье. Я не против. Только убедись сперва, что закинул ты ее в реку, а не в облака и что попалось тебе что-то действительно стоящее.

У нас все хорошо, радуемся чудесной погоде, яркие солнечные – но терпимо жаркие – дни и короткие прохладные ночи. Папа проводит много времени на воздухе, как Рина, наверное, уже сообщила тебе, и с удовольствием болтает с прохожими, если они останавливаются поговорить с ним. Несколько дней тому назад я оставила его на минутку (обычно я сижу с ним и занимаюсь штопкой; загорела, как деревенская баба, в которую, возможно, скоро превращусь) и, вернувшись, застала его за светской беседой с Мин Таррингтон. Она закончила колледж и приехала домой. Думает провести здесь лето, а затем уедет в деревню под Роли – устроилась там в школу преподавательницей. Дай-то ей бог! По-моему, она еще недостаточно окрепла духом для самостоятельной жизни, где уж ей управляться с детьми. С другой стороны, за ней до самого Адама сплошной стеной стоят Таррингтоны и Спенсеры (несокрушимые, как гранит), может, все-таки скажется кровь? Она похорошела – милое личико, глаза стали спокойнее. Конечно, надеялась увидеть тебя. Я это сразу же поняла и, чтобы избавить ее от обидной необходимости расспрашивать, сама рассказала, что ты устроился простым рабочим, хорошо зарабатываешь. Однако свои планы насчет приезда сюда пока держишь при себе. Она сказала: «Вот и хорошо, вот и хорошо!» – хотя я видела, что перспектива летних каникул здесь для не несколько омрачилась, но тут встрял папа, который сказал: «Дурак, дурак!» Так и сказал. Ни я, ни Мин не спросили: «К то?» Я дала ей твой адрес. Сама они никогда не попросила бы.

Никто так не жаждет увидеть тебя, как я. Но это ни в какой степени не перечеркивает того, что я только что написала тебе относительно самостоятельной жизни. Беда моя в том, что я всегда говорю то, что действительно думаю – а мне ведь приходится столько говорить, то одному, то другому. Отсюда, по-видимому, следует: мне нельзя верить. Но я-то знаю, что можно. Верь же мне и пиши обо всем.

Целую,

мама.

* * *

15 августа 1925 г.

Дорогая Элис!

Твои милые благодарственные письма пришли в начале недели. Пусть мама и папа сами тебе ответят (мама уж, во всяком случае, за папу поручиться труднее); я же могу сказать только – до чего же избиты эти слова! – спасибо тебе, дорогая! Мне так хорошо было в твоем милом обществе – оно уже само по себе лекарство (ты – единственное существо женского пола, к которому я действительно питаю любовь, не говоря уж о доверии – единственная из всех моих знакомых, кто его заслуживает), но главным образом я благодарю тебя за понимание, с которым ты отнеслась к Робу – такому, каким вижу его я. Самое главное в отношениях с друзьями – это, во всяком случае, касается моих немногих друзей – надо полюбить их друзей, а не приходить к заключению, что только дура или сумасшедшая могла влюбиться в такого мошенника или идиота. Мало того, жить без него не может.

Жить друг без друга не можем мы оба. Мне кажется, что теперь я могу без опасения сказать это. Несмотря на то что Робу ты понравилась и он устраивал для нас пикники, я видела, что все то время, что ты гостила у нас, он был чем-то подавлен, а последние несколько дней – как ты, наверное, заметила – и вообще пропадал где-то. Ну и, конечно, сразу после твоего отъезда я спросила его о причине, и он ответил, улыбаясь во весь рот – как всегда, когда говорит о чем-то серьезном: «Знаю, что я не прав, но, по-моему, я единственный человек на земле, который может одновременно любить двух, а то и больше людей. Все же остальные, кто на это претендует, – обманщики, и мне просто невыносимо наблюдать за ними». Я подумала и сказала: «Нет, вы совершенно правы. Элис – моя подруга, первая в жизни, но Элис первая узнала бы, что я покину ее ради вас, если вы скажете слово». Он долго молчал – на веранде было темно, мама тут же, в десяти шагах от нас, за раскрытым окном Делла убирает со стола после ужина – наконец спросил: «А какое слово?» Я ответила: «Это уж ваша задача – найти его. Я-то сразу пойму, кар только его услышу». Он кивнул. «Ладно, дайте мне время, я пошарю вокруг. Может, вы его еще и услышите». Я сказала: «Только, пожалуйста, поторопитесь». Он ответил: «Будьте уверены. Я готов, как и вы», «К чему готовы?» – спросила я, и он ответил: «А это зависит от того, какое слово я найду». Я помолчала и повторила: «Поторопитесь». Он спросил: «А почему такая спешка?» Тогда я засмеялась и сказала: «Время у нас ограниченное. Может, меня надолго не хватит». Он сказал: «Вас еще на девяносто лет хватит». «Этого мне мало». Он посидел со мной еще несколько минут, было так тихо и уютно – затем встал, сказал шепотом, что хочет прогуляться, и ушел. Я, конечно, ушла бы с ним на край света, но мама по-прежнему несла караульную службу в ближайших окрестностях, а мне не полагается дышать полной грудью по вечерам, поэтому я не двинулась с места и с тех пор почти не видела его – он занят с утра и до глубокой ночи.

Но вчера поздно вечером он постучался ко мне в комнату. Я была на девять десятых одета и расчесывала щеткой волосы. Пошла, как была, босиком, чтобы не нашуметь, и отворила дверь, даже не будучи полностью уверена, что это он. Пьяных я видела всего два-три раза в жизни (папа изгоняет их незамедлительно), но, по-моему, он был пьян – весь липкий от пота, лицо расслабленное, взгляд блуждающий. Стоял он на ногах, однако, твердо и руки держал по швам. Я сказала: «Добрый вечер!» Он ответил: «Нет, не добрый». – «Простите?» – переспросила я, но он сказал: «Замнем. Ответьте мне только на один вопрос – вы что, все еще ждете?» Я сказала, что да, жду – многого, главным образом вечного покоя. Мне показалось, что он хочет ударить меня. До сих пор так думаю. И я быстро сказала: «Не надо, пожалуйста. Скажите лучше, что вы имели в виду?» Он сказал: «Я имел в виду слово, которое приведет вас ко мне». – «Но, господи боже мой, я же уже пришла!» – сказала я. Он возразил: «Нет, вы не пришли. Но подождите до понедельника. Может, тогда я буду знать нужное слово». Я говорила шепотом, он нет; я боялась, что в любой момент может появиться папа, поэтому не рискнула задать ему вопрос – почему именно в понедельник, и только спросила: «Роб, вам не плохо?» Он ответил: «С чего бы мне было хорошо? Так ждете вы или не}?» Я сказала, что жду, и он снова ушел.

Это случилось в пятницу вечером. Сейчас суббота, полдень. Почему-то я не волнуюсь, наоборот, чувствую себя спокойно – самый верный признак того, что по неизвестной причине я вновь ощущаю себя прежней, настоящей – за долгие смутные годы это впервые. И в моем воскрешении отчасти повинна ты, Элис (ты и твои родители); и какие бы слова команды я ни услышала, кто бы ни произнес их, за кем бы я ни последовала – и даже если, я останусь в Гошене и зачахну в одиночестве – я всегда буду рассматривать это как дар, равный которому никогда не получала (что бы ни предложил мне Роб, это будет не дар, а, скорее, тяжкое бремя).

Надеюсь, что ты видела от меня здесь не только заботу. Ты много смеялась у нас, и чудесное воспоминание о том, как я оказалась способна в течение двух недель вызывать у кого-то добрый смех, навсегда останется со мной – и это в конце того лета, которое я не надеялась и не собиралась пережить.

Напиши мне, пожалуйста, с обратной почтой, расскажи, как ты вернулась, и, если можно, сообщи мне просвещенное мнение обо всем, что ты здесь видела. Мне хотелось бы иметь твое мнение в письменном, так сказать, виде. Еще раз прошу передать мой привет и благодарность твоим родителям и тем «легочникам», которые еще помнят

Твою Рейчел.

P. S. Только успела дописать письмо и начала умываться, чтобы спуститься вниз и отправить его, как в дверь постучали – оказалось, это Грейнджер. Не знаю ли я, где может находиться сегодня мистер Роб? Я ответила, что не знаю – а в чем дело? Он сказал: «Ничего, ничего, просто мне он нужен», – поблагодарил меня и исчез прежде, чем я догадалась порасспросить его. Боюсь, что это несколько выбило меня из равновесия. Если Грейнджер чего-то не знает о Робе, это по меньшей мере странно. Как может Грейнджер чего-то о ком-то не знать? Ладно, Роб сказал, чтобы я ждала. До понедельника осталось два дня. Я жду, я жду!

Всегда твоя Р. Х.

2

Женщина, отворившая тихонько постучавшему в дверь Робу, постояла, молча, внимательно в него вглядываясь, затем сказала: «Доброе утро!» – и в голосе ее не было ни удивления, ни испуга; она как будто бы спокойно и просто ответила на вопрос, вставший много лет назад и до сих пор нерешенный. Губы ее морщила едва заметная улыбка, на вид ей можно было дать лет тридцать – Роб, как и все молодые люди, плохо разбирался в возрасте, – в блестящих красивых каштановых волосах намечались у висков две седые пряди. Роста она была среднего и, поскольку стояла ступенькой выше, смотрела Робу прямо в глаза.

– Могу я видеть Форреста Мейфилда? – спросил он. – Он здесь живет?

– Вот уж двадцать один год, как живет, – ответила она. – Но в данный момент вышел купить себе шнурки к черным ботинкам, – она легонько дотронулась до своего затылка, видно было, что она себе правится.

Роб левой ладонью потер подбородок. – Извините, что я явился в таком неприглядном виде, – он указал на забрызганный грязью автомобиль, – но я ехал сюда всю ночь – через горы.

Она кивнула. – Это поправимо. Вы можете умыться. И воспользоваться его бритвой. – Однако продолжала стоять в дверях, не приглашая его войти.

– Я – Роб Мейфилд.

– Второй, – прибавила она. – Я догадалась. – Она приложила на секунду руки к глазам. – Не скажу, чтоб я много читала, но за эти годы глаз у меня стал наметанный. – Она по-прежнему стояла и смотрела на него, как будто ей недостаточно было узнать его имя и увидеть лицо. – Я смотрю за порядком в доме вашего отца.

– Это я слышал.

– От кого?

– От тети Хэт.

– Какое слово она употребила, говоря обо мне?

Роб подумал. – Домоправительница, насколько я помню. Она сказала, что благодаря вам у него есть дом.

Она подумала. – Добрая она. Но, видит бог, мне самой это приятно. А дом ему очень нужен был. Меня зовут Маргарет Джейн Друри, – она отступила назад и снова улыбнулась: – Входите!

Роб поблагодарил и шагнул в длинную прихожую. Прихожая упиралась в распахнутую настежь широкую дверь; яркий послеполуденный солнечный свет вливался через нее, играл на чистых кремовых стенах, увешанных коричневатыми литографиями в темных дубовых рамках: Древний Рим – «Храм Фортуны Виргилис», «Храм Минервы», «Храм Венеры Родительницы».

Роб прошел мимо, не взглянув на них, не спустя, глаз с женщины, задержавшейся у второй открытой двери в конце прихожей.

Но она решила обратить его внимание. – Вашему отцу завещала их одна учительница, старая дева, верившая в него. По-моему, она надеялась снова заставить его заняться латынью.

Робу пришлось остановиться, он посмотрел на мрачные развалины «Храма Фортуны Виргилис». – Не удивительно, что он бросил ее, – сказал он, повернувшись лицом к женщине. – Ведь он бросил?

– Нет, – поспешно ответила она, – нет, нет, бросили его.