Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

Она кивнула: – Спит. И Рина спит, слава тебе господи. Смотри не шуми у них под дверями.

– Хорошо, – сказал он. – Я пройду совсем тихонько, пусть думают, что меня уже здесь нет.

Если Ева и услышала его, то не подала вида. Из-за спинки кресла чуть виднелась ее макушка, каштановые, отливавшие в утреннем освещении золотом волосы были красивы, как всегда; он подумал, что именно такими помнил их всю жизнь, буквально с первых дней жизни.

5

Дверь в спальню деда была приоткрыта (никто, кроме Рины, не запирал дверей на ночь), и Роб, как обещал, ступал совсем неслышно.

Но дед окликнул: – Родная!

– Это Роб, дедушка, – сказал он.

Молчание. – А-а! – и потом: – А где Ева?

– Она в столовой, дремлет.

– А-а! – выжидательное молчание.

Роб сделал два шага вверх по лестнице.

– Робинсон?

– Да, дедушка.

– Будь добр, зайди ко мне. – Голос звучал сдавленно.

«Еще умрет у меня на руках, – подумал Роб. – Но я не стану звать маму. Она моя, моя!» Он шагнул вниз и пересек площадку к двери – так тихо он не двигался еще никогда в жизни. Остановившись у изножья кровати, он прошептал: – Да?

– Налей мне, пожалуйста, воды. Рукой не могу двинуть. – Двинуть ею он не мог вот уже двенадцать лет: два удара и грудная жаба – не шутка!

Роб подошел к ночному столику, наполнил стакан из прохладного белого кувшина и, поддерживая седую иссохшую голову, дал деду напиться.

– Подложи мне подушку под спину, – сказал тот.

– Может, тебе лучше поспать?

Мистер Кендал внимательно посмотрел на него; глаза у него были светло-голубые, жутковатые, но взгляд вполне осмысленный.

– Лучше, – ответил он. – А еще лучше умереть. Ты бы меня весьма обязал, если бы дал мне пистолет. – Левая рука поднялась и указала на каминную доску, где лежал кольт, уже начавший покрываться ржавчиной, но заряженный и ждущий своего часа.

Роб улыбнулся. – Его придется сперва долго чистить. Так им и мухи не убьешь.

– На меня хватит.

– А ты лучше поспи. И мне нужно поспать.

– Подложи мне подушку.

Роб грубовато подсунул ему под спину две подушки; затем отступил назад и спросил: – Что тебе еще сделать? – Вообще-то он любил своего деда, только сейчас его разбирала усталость.

– Ты закончил школу?

– Вчера вечером, – ответил Роб. – Я только что вернулся.

Мистер Кендал посмотрел на окошко, за которым разгоралась утренняя заря: – Где ты был?

– Танцевал у Столлинга, надрался, дал отставку Мин Таррингтон, к Сильви заглянул. – И хотя ему представлялось невозможным – не сходя с места, немедленно – не рассказать все до конца (узкая кровать, Флора… при всей усталости и притупленности восприятия он вспоминал о происшедшем не без удовольствия – в какой-то мере все это подтверждало, что на людей рассчитывать можно; мгновенная смрадная вспышка словно высветила что-то в будущем, позволила убедиться, что верная поддержка ему еще в мире встретится), он все же остановился на этом. По крайней мере, ничего не наврал. Никогда не буду никому врать, ни под каким видом.

Мистер Кендал спросил: – Ты действительно готов к моей смерти?

Роб улыбнулся: – Куда тебе торопиться?

– Нет, ты мне ответь.

– К чему готов, дедушка?

– Стать взрослым за пять секунд, черт тебя возьми, на большее не рассчитывай после моей смерти. Главное, чтобы принять на себя заботу о Еве.

– Я и так взрослый, – сказал Роб. – Все у меня в ажуре, ни на что не жалуюсь. А маме-то что? Она же сильнее всех нас, вместе взятых.

Мистер Кендал сказал: – Стоит мне богу душу отдать, и она рухнет, как подгнивший сарай, – он изобразил здоровой рукой, как рушится сарай: тяжелые пальцы упали и, беспомощно растопырившись, легли на простыню.

Роб посмотрел на него, не отводя глаз.

– Тебе придется взять бразды правления в свои руки.

Роб, не раздумывая, кивнул: – Это я смогу. Ты не беспокойся. – Он верил в себя. Предчувствие счастья охватило его. Застоявшийся воздух, которым он дышал вместе с больным, отдающий сладковатым запахом тления, оклеенные коричневатыми обоями стены, крыша над головой – все это вместе показалось ему вполне приемлемой скорлупой, где он может замкнуться еще на достаточно долгое время.

6

Роб проспал без сновидений до десяти часов. Но дольше Рина ждать уже не могла и вошла к нему, якобы за тем, чтобы собрать грязное белье для стирки. Он понимал, что ее терпение вот-вот лопнет (приняв ее суховатый поцелуй и поздравления, он расстался с ней в девять часов, и она пошла домой пешком со старой миссис Брэдли, уверив его, что хочет подышать свежим воздухом и размяться немного, а он пусть идет с Мин веселиться дальше), и проворчал в подушку: – Иди отсюда. У меня все белье чистое, и сам я, кстати, тоже. Только хлопни еще раз дверью, и я всю жизнь буду ходить голым.

– Кого ты думаешь этим обрадовать? – сказала Рина.

Он ждал, наблюдая, как она роется в шкафу. Потом сказал: – Многих. Просто не поверишь – скольких.

Рина собрала сверток – совсем крохотный, – встала и подошла к кровати; она поймала Роба за пятку через толстое одеяло (он лежал на животе) и сказала: – Но не Мин.

Роб не ответил. Он одновременно притворялся спящим и молил дать ему поспать.

Рина потрясла его ногу. – Но не Мин Таррингтон, – повторила она.

Роб отбрыкнулся и сказал из глубины перины: – Все правильно. Ты уже повидала ее мать? Хорошо работаешь.

– Благодарю, – сказала Рина. – Она чуть не дала мне по физиономии, когда я подметала тротуар, – подстерегала меня с раннего утра и, стоило мне высунуть нос, накинулась и принялась честить тебя за то, что ты бросил Минни. Оставил ее на произвол судьбы, так что ей пришлось просить пьяного Сима Брешера подвезти ее. Представляешь, чего ей это стоило.

Роб сказал: – Все так. Только он был трезвее меня. Сим что ни выпьет, все выблюет.

– Хватит, – сказала Рина. – Прямо как маленький.

– Насчет этого ты лучше Мин спроси.

– Хватит, тебе говорят.

– Других спроси. Многие тебе скажут.

– Вылезай из кровати.

– Это может тебе жизни стоить.

Рина рассмеялась: – Хвастунишка!

– Да что тут хвастать, – сказал Роб. – Просто потрясения не выдержишь.

– Ну раз так, пожалуй, поберегу себя. Испытай свои чары на Сильви. Она готовит тебе завтрак и уже сильно ворчит.

– Ей за это платят, – сказал он. И зарылся головой еще глубже в подушку.

Рина пошла к дверям. – Вставай, пожалуйста. Ты всех задерживаешь.

– Иду, – сказал Роб.

– Все к лучшему, – зашептала Рина. – Она тебе не пара, не годится даже, чтобы носки тебе стирать.

– А ты думаешь, ей пришлось бы? – сказал Роб.

7

Он кончал бриться, когда увидел отраженное в его дешевеньком зеркальце вчерашнее письмо, – оно лежало на бюро, там, где он бросил его, не читая, перед тем как повалился в постель. Может, Рина и видела его, но от вопросов воздержалась (однако если видела, то как раз сейчас готовила свои вопросы, тщательно продумывала план действия на много ходов вперед – как бы поподробнее выведать все о переданном письме, то есть мотивы, цель, достигнутый эффект, да так, чтобы ни Ева, ни Роб ни минуты не думали, что находятся под следствием). Мать же никогда ни о чем спрашивать не станет. Это как раз в ее стиле – кому и знать, как не ему – просидеть всю ночь без сна в кресле, усугубив тем впечатление от своего странного подарка, а затем сделать вид, будто начисто забыла о нем, пока наконец он и сам, глядя на письмо, не усомнится – действительно ли получил письмо от матери или, может, оно возникло само собой просто от того, что ему очень уж хотелось, чтобы она сделала что-то, обратилась к нему, хотя бы только во сне. И уж совсем невозможно было догадаться, каково ее скрытое намерение да и есть ли оно вообще у нее? Праздновала ли она теперь в душе победу или горевала, что очередная мольба о помощи осталась без ответа? И молила ли она когда-нибудь о помощи? Была ли когда-нибудь несчастна? Шнуруя ботинки, Роб сосредоточенно думал: «Не такой уж я дурак, но я просто не могу сказать – просила мама меня когда-нибудь о чем-нибудь или нет».

Он взял письмо и стал читать его, стоя у кровати, на которой проспал четырнадцать лет – один, томясь одиночеством.

18 марта 1904 г.

Ева, дорогая моя!

Сегодня уже неделя, как с тобой стряслась эта страшная беда, и я не перестаю молить бога, чтобы ты больше никогда не подвергалась столь суровым испытаниям. Поскольку главный виновник – я, то спешу изложить на бумаге (письмо предназначается тебе одной, когда ты окрепнешь настолько, что сможешь прочесть его) то, что неотступно жжет меня: во-первых, от всей души умоляю тебя простить мне, что я подвел тебя к краю этой бездны, во-вторых, какой бы путь ты ни избрала по велению своего сердца или тела, я торжественно обещаю строго ему следовать. Твое присутствие в моей жизни – на любом расстоянии будет всегда источником глубокой благодарности, неуклонно возрастающей по мере того, как ты взрослеешь у меня на глазах и претерпеваешь муки, которые навлек на тебя я.

А теперь о нашем мальчике – еще раз горячо благодарю тебя за него. Он с каждым днем – как и ты – становится крепче, только у него это происходит быстрее (он меньше мучился и совсем не потерял крови, если не считать момента отделения от тебя). Я убежден, что скоро он окрепнет совсем и будет спокойно дожидаться дня, когда минует кризис и ты будешь с ним. В эти тяжелые дни я утешаюсь мыслью, что если вы оба выживете и будете вместе, то, когда придет время мне покинуть этот мир, останется он и примет на себя заботу о тебе – а ты о нем. Если ты узнаешь его – как мне кажется, когда Хэт приносит его тебе в часы кормления – ты, конечно, отметила его потребность в любви, его готовность любить и вернешься к нему, как только вырвешься из плена забытья и туманных сновидений.

Вернись и ко мне, прошу тебя.

Любящий тебя, Форрест.

Пишу все это сейчас, пока не потерял решимости дать тебе обещание, логически вытекающее из ситуации. Письмо вложу в свою Библию, там ты найдешь его, когда будешь в состоянии читать.

Роб думал: «Нет, она еще не вырвалась. Но все мы трое – она, папа и я – знаем, что это должно случиться в недалеком будущем. Она просто дает мне понять, что мои чувства к ней ей известны. Шестнадцать лет она держала меня на расстоянии, но недаром она носила меня под сердцем, я знаю ее лучше, чем кто-либо. Это ей теперь ясно. Еще не поздно». Смутное предчувствие счастья, которое он испытал на рассвете в спальне деда, переросло в уверенность. Он сложил письмо, подошел к умывальному столику и вынул из ящика Библию, доставшуюся ему от бабушки Кендал. Она раскрылась, как раскрывалась всякий раз, еще задолго до того, как попала к нему, на книге пророка Михея: «Посему ночь будет вам вместо видения, и тьма вместо предвещаний; зайдет солнце над пророками, и потемнеет день над ними. И устыдятся прозорливцы, и посрамлены будут гадатели, и закроют уста свои все они, потому что не будет ответа от Бога». Роб вложил в Библию письмо и пошел по лестнице вниз – в кухню, где его ждал завтрак, – снова юный и быстрый.

8

Сильви подошла к кухонному столу, держа на ладони – ни салфетки, ни тарелки – вторую порцию горячих блинов, и протянула ему.

Роб посмотрел ей на руку, затем в лицо: – А это кому?

– Тебе. Ты же просил. – Она стряхнула блины ему на тарелку. – Ешь, ешь! У меня руки чистые, не грязнее твоих. Может, и почище.

Роб потянулся за маслом. – Не сомневаюсь, – заметил он, вспомнив свое намерение принять утром душ. (Три года тому назад он построил во дворе исключительно для своего пользования будочку для душа, вода в который поступала из цистерны на крыше; Рина называла душ «гроб с водоснабжением».)

– Стыдно! – сказала Сильви.

– Я лично доволен, – сказал он.

– Еще бы, – сказала она.

– Ты что такая сердитая?

– Будто сам не знаешь – дураки какие-то спать не дали.

– Извини, – сказал он. – Но вообще-то мне порядком приспичило.

Она повернулась к нему лицом, вынула изо рта деревянную зубочистку и сказала, громко отчеканивая слова, только на Роба это большого впечатления не произвело. – Никогда больше к Сильви не приходи за такими делишками; есть много других людей, у кого ты можешь заниматься такими делишками.

Роб кивнул. – Да у меня на уме совсем не то было. Это все Флора.

– Ну, Флора уже далеко, так что ты ее не ищи.

– Ты меня бросила, – сказал он. – И видеть тебе ничего не пришлось.

– Слава богу, – сказала она, поворачиваясь к раковине, – довольно того, что стены видели.

– Я же извинился. – Его лицо выражало искреннее огорчение.

Сильви, не оборачиваясь, вытолкнула сквозь зубы шипящий звук, долженствовавший обозначать высшую степень прозрения.

На некоторое время Роб нанялся едой. – А куда ты девалась? – спросил он немного погодя.

Молчание.

– Слик нашел тебя?

Снова молчание. Она стояла все там же, опустив руки.

– Я тебя спрашиваю.

– Слышала, – сказала она. – С чего это ему меня искать? Тоже нашелся хозяин.

Роб сказал: – Ну будет. Я просто так, ради светской беседы.

Сильви снова посмотрела на него. – Нет, не просто, – сказала она. – Ты уесть меня хочешь. Уесть! А я вольная, и никто мной распоряжаться не смеет – ни Слик, ни ты, ни старый мистер Бедфорд, который лежит вон там и всем в доме крутит, – ткнула она пальцем туда, где находилась комната деда.

Роб понимал, что кто-то – может, и он сам – вывел ее из себя, и теперь нужно одно из двух – либо резко прикрикнуть на нее (вот только потерпит ли она, чтобы он на нее кричал), либо дать ей выговориться. Он кивнул: – Да ладно! – Она знала его почти с рождения, не раз наказывала его в детстве, и всегда за дело.

Рука ее с указующим перстом передвинулась вбок. – Я пошла в лес за домом, там меня вывернуло – видно, дрянь какую-то съела, – потом села на землю, выпила весь самогон, что у меня был, и до утра проревела. А после домой вернулась, Роубот хлебцем покормила, растолкала Флору, чтоб не больно в моей чистенькой кроватке нежилась, дала ей деньги на билет и говорю, что я, мол, тебя изобью, если восьмым номером не уберешься. И не думай возвращаться, пока у меня сердце не отошло, – а потом пошла сюда, как и каждый день уже двадцать восемь лет хожу. Вот стою здесь, собираюсь за тобой грязные тарелки мыть.

– У нее и у самой были деньги на билет, – сказал Роб, – но все равно, спасибо. – Сильви, по-видимому, облегчила душу: вид у нее был усталый, но довольный. Она медленно покачала головой, однако это не был жест, рассчитанный на публику. – Оставь свою благодарность при себе, слышишь? Она еще может тебе пригодиться для кого-нибудь из своей семьи.

Он спокойно выдержал ее яростный взгляд и спросил: – А кого считать маминой семьей?

Ее взгляд запылал еще сильнее, потом она его немного притушила и осторожно спросила: – Будто сам не знаешь?

– Не знаю, – сказал он, – это у меня на уме и было. О том я и пришел поговорить.

Лицо ее стало непроницаемым, она помотала головой: – Насчет этого ты кого другого спроси.

– Нет, я тебя спрашиваю.

Сильви прислушалась. Ни звука, только старый дом тихонько вздыхал: Рина ушла за покупками, Ева спала, мистер Кендал молча лежал у себя в комнате. Она сняла с гвоздя полотенце, вытерла и без того сухие руки. Затем пошла в угол и уселась на высокую табуретку в нескольких шагах от Роба. – Только чтоб тебя уважить, заруби это у себя на носу.

Роб кивнул.

– До других мне дела нет.

– Спасибо! – сказал он, выжидательно глядя на нее.

Ждать пришлось довольно долго. – Спрашивай, что хотел, – сказала она наконец.

– Мама замужем?

– Кольцо-то она носит.

– Кольца и вдовы носят. Может, он умер.

– Все может быть, все может быть. Только мисс Ева о том не знает.

– Ты ее когда-нибудь спрашивала?

– Господь с тобой, нет, конечно, – сказала Сильви. – С тех пор, как ты поправился после коклюша, она ни разу его не помянула и другие тоже.

– Но, может, он писал ей.

Сильви посмотрела на потолок. – Разве что голубь письмо принес. Почту-то я получаю – вот уже двадцать девять лет.

– Кто же он такой тогда?

– Ты правда не знаешь? Она никогда не говорила тебе?

– Ни она и никто другой. Когда мне было года четыре, я спросил про него. Она ответила: «Он уехал далеко-далеко и, может, никогда к нам не вернется. Если вернется, я тебе скажу. А пока что он просил нас о нем не говорить».

– И Рина ничего тебе не рассказывала?

– Она объяснила мне происхождение моего имени. Я как-то спросил ее, в честь кого меня назвали Робинсоном, и она ответила: «В честь отца твоего отца», – я на том и успокоился.

– А я и не знала, – сказала Сильви. – Я знаю только то, что сама видела восемнадцать лет назад.

– Так расскажи, – сказал Роб. – Для меня это будет новость.

– А что нового в том, что люди живут между собой, как собака с кошкой. Ева свою мамочку ненавидела, и было за что, – поэтому она ухватилась за первого попавшегося, только бы уехать из города, – а попался-то ей школьный учитель, мистер Мейфилд, твой папочка. Они удрали в Виргинию, и там она родила тебя, а мисс Шарлотта на себя руки наложила, вот Ева и вернулась. И сидит здесь с тех пор.

– Почему? – спросил Роб.

– Потому что хочет. Мисс Ева в жизни не сделала ничего против своей воли. Любила она мистера Бедфорда, вот с ним и сидит.

– Долго он не протянет. Он сам это знает.

– И Ева знает.

– И что тогда? – спросил Роб.

– Тогда, если она не совсем дура, ей нужно будет во всех газетах объявление дать на целую страницу и просить прощения у бедняги, которого она ни за что ни про что бросила.

– Ты же говоришь, что она уехала, потому что так хотела.

– А на сколько – это ты соображаешь?

– Он жив? – спросил Роб.

Сильви кивнула. – Надо думать. Он не такой старый. Лет пятьдесят, не больше.

– Хороший он был?

– Это как смотреть. – Сильви улыбнулась, впервые за все утро. – Мне-то откуда знать. Несколько раз он приходил к нам ужинать, пока мисс Шарлотта не заметила, что он по Еве вздыхает; приходил даже заниматься с ней – усядутся в столовой за столом и что-то там пишут, а мисс Шарлотта все Рину туда посылает, то воды ей принести, то еще что-нибудь, чтоб та за ними шпионила. Только Рина никогда ничего не говорила матери; а мне говорила. «Сильви, – говорит, – они друг другу записочки суют». Он увел ее из семьи, вот до чего хороший был, да не такой хороший, чтобы удержать. Ты похож на него. Глаза его и руки.

Руки Роба лежали на коленях. Сейчас они задвигались, ладони беззвучно потерлись одна о другую. Глаза он не отводил от Сильви, но для этого требовалось усилие воли.

Сильви встала – пора браться за работу. – Как же так получилось, что ты никогда не спрашивал об этом раньше? Спросил бы Еву, уж она-то знает.

– Не хотел, – улыбнулся Роб; еще один испорченный день: как начался плохо, так и пошло. – Не хотел и не хочу. – Он встал, уронил салфетку, наклонился за ней, поднял и сложил. Потом направился к двери.

Сильви сказала: – А про спасибо забыл?

Он обернулся: – Большое спасибо!

Она требовала благодарности – не так уж и много. И приняла ее без улыбки.

9

Роб вышел из кухни и пошел через двор мимо колодца и дровяного сарая к старой, покрашенной в зеленый цвет конюшне, куда он поставил машину. Спроси он себя – зачем, он ответил бы: чтоб проверить, все ли в порядке, не осталось ли на ней следов бурно проведенной ночи. Выдержала бы она придирчивый осмотр деда (если бы дед смог подняться и осмотреть ее; остальным не было до машины никакого дела, а меньше всего самому Робу – несмотря на свою молодость, любить вещи он не мог, машина была для него средством передвижения и только). Обойдя машину вокруг и убедившись, что она чистая, он открыл дверцу, вытащил ящик с инструментами, достал оттуда стеклянную банку с завинчивающейся крышкой, до половины наполненную самогоном, и решил, что надо будет перепрятать ее в более надежное место. Поставить на полочку в душе. Он отвинтил крышку и сделал два хороших глотка, не испытывая при этом ни стыда, ни гордости – привычное движение, естественное, как глубокое дыхание во сне. Потом снова завинтил, вышел, прижимая банку к груди, в заднюю дверь конюшни и направился к душу.

И сразу же встретил своего дядю Кеннерли, шагавшего в высокой траве, которой зарос дальний конец двора, и смотревшего на Роба с нескрываемой улыбкой.

Ни тот, ни другой не замедлил шаги, но когда они сошлись так, что можно было разговаривать шепотом, Роб спросил: – Где у нас самый хороший тайник? – и остановился.

Кеннерли подошел почти вплотную и, глядя в оживленное лицо Роба, сказал, не понижая голоса: – А что ты собрался прятать?

– Свою отраду, – ответил Роб.

– Поручи это дело мне, – сказал дядя, быстро протянул руку, взял банку и, ни секунды не мешкая, трахнул ее о толстый гвоздь, торчащий из низенького кедрового столбика, стоявшего рядом. Сухое светлое дерево выпило прозрачную жидкость, на землю не упало ни капли.

– Премного благодарен, – сказал Роб. Он сумел удержать на лице улыбку.

Сумел и его дядя. – Всегда к твоим услугам, – сказал он.

– А как еще ты собираешься мне услужить? – спросил Роб. Их все еще разделяло не больше тридцати сантиметров. Кеннерли дышал ему прямо в лицо – прохладным медовым запахом жевательного табака, уже не первая жвачка с утра.

Кеннерли сказал: – Предложу тебе работу. Это лучшая услуга, которую тебе может оказать кто бы то ни было. Так вот – я как-никак заведующий товарной конторой и подумываю выдворить из нее при первой возможности старого Рукера – у него самое настоящее размягчение мозгов. Мне, во всяком случае, надоело смотреть, как он шарит у девчонок под юбкой. Сообщи, когда у тебя появится желание, я возьму тебя агентом и прикажу, чтобы он натаскал тебя. Работа прямо тут в городе, комната и стол бесплатно, новый колодец, прекрасный огород, добропорядочные негры, родные под боком. Тебе бы в ноги мне поклониться, – он еле заметно улыбнулся.

Роб кивнул. – Я кое-что другое придумал. Переводи мне жалование телеграфом раз в месяц, а я до конца жизни не буду показываться тебе на глаза.

Кеннерли подумал, затем протянул руку. – По рукам! – сказал он.

Роб демонстративно отвел правую руку за спину – отказ.

Кеннерли сказал: – Тебе все шуточки, а я серьезно.

– Что поделаешь, – сказал Роб. – Видно, уродился в шутливую породу.

– Чью?

– Мейфилдовскую.

Улыбка Кеннерли еще не успела погаснуть. Сейчас, по ему одному понятной причине, она вдруг разгорелась ярким пламенем. – Мейфилд, которого мне приходилось встречать, – было у меня одно такое знакомство, – остряком отнюдь не был. Скорее, смахивал на высохшего пресвитерианского проповедника, который обчистит тебя, пока ты обедом его угощаешь.

– Неужели? – сказал Роб. – Не буду спорить, ты хотя бы видел его; мне, однако, кажется, что в дураках осталась мама.

Кеннерли опять задумался, затем кивнул. – Так-то оно так. Только не говори ей.

– Да она и сама знает. Без всякого сомнения.

– Она тебе это сказала?

– Ну, не прямо.

– И не скажет. Пари держу. Ева твердо знает одно…

– Что ее папа при смерти… – сказал Роб.

– Именно. И больше ничего.

Роб сказал: – Нет, она знает и то, что ей придется долго жить после него. Знает, что она еще молода. И хочет, чтобы я помог ей.

Кеннерли улыбнулся, закинув назад голову и беззвучно приоткрыв рот – так он обычно выражал удовольствие. – А что ты собираешься делать? Уволить Сильви и взять на себя ее обязанности? Или, может, рассчитываешь, что Еву хватит удар? Или что ей ногу, а то и две оторвет – знаешь, если динамитика подложить.

Роб ответил не сразу: – Это что, совет?

– Ты же сказал, что хочешь помогать моей сестре. Вот я и думаю – как?

Роб кивнул: – Скажи, ты ведь рассчитываешь еще пожить?

– Если будет на то воля божья.

– А кто тебе поможет?

Кеннерли снова улыбнулся. – Никто – я сам, сам, сам!

– Ткну здесь, ткну там – все сам, сам, сам, – сказал Роб.

Кеннерли дал ему пощечину, слева, не за тем, чтобы причинить боль, а для острастки.

Роб отступил назад. – Ты сегодня, кажется, настроен бить все, что под руку попадется? – Он заставил себя улыбнуться, с трудом, но заставил.

– Выхода нет, – ответил Кеннерли, – в каждой семье есть такая должность – чтобы молодая поросль не слишком пышно разрасталась. – Он пошел дальше, сделал четыре-пять шагов, затем обернулся. – Вот что, племянничек, – сказал он, – возьми-ка ведро и собери осколки. А то кто-нибудь ногу напорет.

– Слушаюсь! – сказал Роб. – Ты к Папа идешь?

– Посмотрю, не могу ли и я чем-нибудь помочь ему! Вот так-то. – Он снова привычным способом выразил удовольствие и пошел к дому; Роб проводил его взглядом, затем нагнулся и принялся подбирать осколки, пробормотав под нос, но вполне внятно: – Помочь поскорее убраться на тот свет.

10

Где-то под Файетвиллом.

22 мая 1921 г.

Милая мама!

Надеюсь, что ты здорова и счастлива. Из этого письма ты поймешь, что я жив и здравствую, несмотря на комаров (один как раз нагло сидит у меня на лбу и чувствует себя как дома). Не скажу, чтобы я был счастлив. Кстати – ты выпихнула меня в эту экспедицию или у меня хватило глупости поехать сюда по доброй воле? Так или иначе я приехал и – если выживу – пробуду здесь всю неделю, как обещано; боюсь только, что ты не узнаешь меня по возвращении – меня или раздует от комариных укусов до полной неузнаваемости, или же я подцеплю лихорадку и от меня ничего не останется. Припаси микстуру от простуды.

Но хватит, успокойся. Я правда чувствую себя недурно, только недосчитываюсь нескольких фунтов; должен рассказать тебе, однако, жуткую историю. Мы добрались сюда, в общем, в целости и сохранности, хотя поездка заняла у нас больше шести часов, и доехали мы до места уже в полной темноте – мотор у нашей машины то и дело перегревался; девчонки выглядели так, будто их только что вынули из духовки; дважды у нас лопалась шина, и в довершение мы налетели на свинью. Правда, свинья пострадала больше, чем форд. Наезжала ты когда-нибудь на свинью? Ощущение такое, будто врезался в кирпичную стену полметровой толщины. Мы остановились (!) и обследовали взаимные повреждения, – свинья, лежа на дороге, испускала последний дух, и вдруг Кристина подняла глаза и сказала: «Вот оно!» «Оно» оказалось владельцем свиньи, чуточку (но совсем чуточку) худее ее, в комбинезоне прямо на голое тело и с ножиком. О рубашке и шляпе говорить не приходится. На расстоянии нож выглядел очень длинным – наверное, сантиметров двадцать; вблизи он оказался еще длиннее, и Кристина, Фанни, Найлс и я… и Мин, Мамми, Тео и Коли за нами – они еще не вышли из своей машины – решили, что Час пробил! Час забоя! Для свиньи он и правда пробил, что тут говорить. Владелец, не сказав ни слова, подошел прямо к поверженной и одним махом перерезал ей горло, а потом выпрямился, посмотрел на Кристину и сказал: «Покорно благодарю! У меня с самой мамашиной смерти руки чесались ее убить. Была мамашина любимица и подлости необычайной, просто змея подколодная». Вот что получилось, а мы-то думали, что в лучшем случае нам придется заплатить за нее, а в худшем драться с осатаневшим вооруженным свиноводом. Он предложил нам свинины! Сказал: «Когда будете возвращаться домой на будущей неделе, заезжайте ко мне. Я к тому времени засолю ее и сберегу для вас седло». Так что будь готова и к этому.

Потом мы прикатили в Файетвилл. Кристинин дядя угостил нас холодным ужином, и тут выяснилось, что нам придется ехать еще с часок до его рыбных угодий, в сторону Кейп-Фира, что мы и проделали, тащась все время в хвосте машины, в которой сидел он сам со своим поваром.

Вот где кроется главная загвоздка всего нашего предприятия. Дядя Пеп холостяк. Это-то мы знали, не знали мы только, что он не нанимает женщин ни под каким видом – ни для кухни, ни для уборки, ни для чего. Поэтому девчонки, оказавшись совершенно без надзора, радуются, а мальчишки давятся от паутины и пыли – ты бы посмотрела, на каких простынях мы спим – ну и, конечно, от еды. Еды, приготовленной старым Тампом. Он дико хвастается своими произведениями и начинает готовить их с четырех утра – чудесную, по его словам, зубатку, воздушные кукурузные хлебцы, воздушные блинчики. Воздушные! Чтоб я так жил! Мне все время кажется, что под их тяжестью домик скоро уйдет в землю. Когда-нибудь это и случится, поскольку стоит он на болоте.

Но серьезно, мне очень хорошо, я в восторге и от реки, и почти от всех присутствующих, и от массажа дяди Пепа. Он ко всему еще и массажист и охотно месит всех и каждого. Девчонки в синяках; у меня все тело болит. Дядя Пеп большую часть времени живет один, так что мы его понимаем и все сносим – к тому же это хорошая закалка.

Я много брожу в одиночестве или ужу рыбу вместе с Тампом, который, выйдя из дома, сразу умолкает; таким образом, у меня есть много времени, чтобы подумать о своем будущем, вспоминая проповеди, которые неустанно читает мне тетя Рина. И вот что я надумал. Когда наш пикник закончится, я вернусь домой и пойду служить на товарную станцию к дяде Кеннерли. Кто знает, может, я еще стану владельцем железной дороги – каждая лестница имеет первую ступеньку, – во всяком случае, я смогу жить дома и помогать тебе во всем. Ты, наверное, помнишь, что я давно подумывал о том, чтобы уехать – хотя бы ненадолго – и попытать свои силы где угодно, только не дома. Догадываешься ты, как мне кажется, и о том, что задумал я это в надежде вынудить тебя попросить меня остаться. Сначала было похоже, что надежд у меня нет никаких. Но твой подарок после выпускного вечера все в корне изменил.

Поэтому, мамочка, заверяю тебя, что бы ни таили для нас с тобой грядущие месяцы и годы, какими бы неприятностями и потерями они ни грозили, Роб будет рядом с тобой и приложит все силы, чтобы помочь тебе.

Может быть, не в пример прошлому, от меня будет кое-какой прок. С годами я докажу, что люблю тебя и могу скрасить тебе жизнь.

Спасибо тебе за то, что ты меня попросила.

Твой сын,

Роб.

Поцелуй от меня всех.

Апрель 1925 года

1

13 апреля 1925 г.

Дорогой Роб!

С твоего отъезда прошел месяц – месяц, который я дала себе на размышления. Как тебе известно, я не слишком шустра, потому мне и понадобилось столько времени, чтобы разобраться во всем, что ты выложил мне, прежде чем уйти из дому. Все же этот месяц я потратила не зря и, кажется, смогу теперь дать ответы на некоторые из твоих вопросов. Гораздо больше времени понадобится, чтобы забыть и твои вопросы, и мои ответы, отвратительный тон нашего разговора и – самое главное в моем случае – забыть потрясение, которое я испытала, придя утром поздравить тебя с совершеннолетием и обнаружив, что ты собираешься уезжать, даже не поставив меня заранее в известность. Люди, случается, покидают дом, вольно или невольно; как ты, несомненно, знаешь, в этом отношении и я не без греха, но именно то, что я сознаю свою вину, дает мне право сказать тебе нечто для тебя едва ли приятное: нельзя бросать человека, любящего тебя и верящего тебе, – это не простится ни в этой жизни, ни в будущей. (Я и сама была однажды брошена – притом родной матерью – и хотя предпочитаю верить, что ты не лгал, говоря, что зашел бы попрощаться со мной, все же не могу не сказать: твое счастье, что я нашла тебя в то утро, поговорила с тобой и, следовательно, уберегла тебя от соблазна исчезнуть из дома незаметно – на тебе не будет висеть долг, который тебе за всю жизнь не выплатить, а мне не простить.)