Текст книги "Земная оболочка"
Автор книги: Прайс Рейнолдс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)
Ее маленькое, на удивление изящное – как искусно скроенный наряд – тело, неизменно в таких случаях обнаженное (порядок, заведенный Евой, который охотно принял он, гордый своим красивым и сильным телом). Рассыпавшиеся по подушке волосы – сдунутая ветром вуаль на отлете, открывающая все новые тайны, навечно приклеенная к упрямой головке, плечи, грудь, тонкая талия…
Обладание – да, но не познание, не пояснение даже. Это уже была его забота – не только дарить наслаждение и наслаждаться самому (что было для них обоих столь же естественно, как для деревьев зеленеть весной), но изучать, что, собственно, они подарили друг другу и почему: доискиваться, чего тут больше – потерь или приобретений, соль это на раны или бальзам?
Весь этот год он видел один бальзам. Но теперь, мысленно приняв то, что она отдавала, он снова начал поиски, скользя губами по легким сухим волосам, по гладким щекам, нежной шее, тугой маленькой груди, плоскому животу. И в эти минуты все действия их представлялись каким-то танцем или спортивной игрой, безмолвной и дарящей все те мелкие радости, которые дарит игра: мысленное любование своей грацией (изгиб, рывок, свободное паренье), созерцание партнерши, самое присутствие которой казалось чудом – не говоря уж о ее ласковой покорности, о полном согласии. Чудом, потому что это было неправдоподобно, незаслуженно, ниспослано каким-то божеством, чья доброта сокрушает, не знает преград, не считается с возможностями обыкновенного смертного. И тут же из глубин памяти всплыло самое давнее воспоминание – он у материнской груди, наконец-то единственный, без соперников; мать забавляется с ним, не думая о том, что нужно скорее отлучить его от груди, что он должен расти, освобождать место. И молит остаться с ней навсегда. Он мог думать об этом спокойно – так было.
На последнем отрезке пути он мучительно искал слова, которые нужно бы сказать – не «спасибо», нет! (это будет сказано потом, в минуты сладостного успокоения: «Спасибо!», «Всегда рада»), а слова для выражения своих мыслей, назвавшие бы его цель и давшие ему возможность – единственную, наверное – узнать, к чему стремится она, что могут дать они друг другу, что сулит им жизнь.
Форрест, совершенно раздавленный, лежал на спине в постели, несмотря на все проветривания все еще попахивающей затхлостью. Ничего он ни с кем не разделил. Ничего не получил такого, чего не мог бы получить где угодно. Ничего не потерял, если не считать какой-то йоты своей силы и несдержанного стона. Всего лишь несколько месяцев назад – одиннадцать, чтобы быть точным, – Евино тело приняло в себя частицу его самого и не спеша превратило в тело ребенка, которого он еще не знал и, возможно, никогда и не узнает, хоть носил этот ребенок – по желанию Форреста – имя его отца. Того самого, неудовлетворенного, все на своем пути порушившего отца – может, до сих пор где-то странствующего. Уж этого ей не изменить, как не заглушить в их сыне отцовского начала – закваски и теста.
6
Спустя два дня Форрест работал в огороде – сперва вместе с племянниками, весьма поразвлекшими его своей болтовней, а потом один, – они упросили отпустить их на гору к палмеровским мальчишкам, задумавшим – ни мало ни много – построить за лето механическое пианино. Солнце, обдувавший его свежий ветерок, осознанное за две ночи до этого одиночество и врожденное упрямство (особенно теперь необходимое и постепенно возвращающееся) способствовали тому, что чувствовал он себя значительно лучше, крепче на ногах; лишь в дальних уголках мозга прятались опасные мысли – таились на грани, за которой лежали и прошлое и будущее. Там им и место, он не собирался тревожить их, хорошо сознавая силу их власти, однако из опыта всей жизни зная, что вступят они в действие, когда сочтут нужным, – какое им дело до его больных мест или страхов. Но сегодня они были настроены выжидательно.
Итак, он продолжал трудиться – сосредоточенный, целиком поглощенный своим делом, даже главное событие дня, прибытие последнего почтового поезда, не заставило его прервать работу. Услышав свисток паровоза, он на секунду остановился, подумал: «Если есть, то подождет, если нет – потом придет», – и продолжал сажать тыквы. Закончив ряд, он сложил инструменты, пошел к колодцу, набрал ведро холодной воды и понес его наверх в свою комнату – вымыться и переодеться. Он уже зашнуровал ботинки и выпрямился, когда вдруг, неизвестно почему, ему вспомнились слова тетки Винни: «Весь в него, вылитый его портрет!» Портрет отца! Никто никогда не говорил ему этого, и поскольку в доме не сохранилось ни одной отцовской фотографии и черты отца были запечатлены лишь в его памяти (и в памяти Хэт, безусловно), он подошел к стоявшему на комоде зеркалу и посмотрел в него. Утром он брился, но не очень-то себя рассматривал. Не надо только смотреть на забытые Евой вещи, которые он сложил в аккуратную стопочку (саше для носовых платков – рождественский подарок Хэт, ленту, бывшую у Евы в волосах в ночь их свадьбы, индейский наконечник для стрелы – подарок мальчиков Робу). Зеркало ничего не сказало ему, хотя он улыбался, хмурился, даже попробовал изобразить лицо отца, запавшее в память в то далекое утро, когда отец приник к нему, тщетно стараясь поделиться с сыном какой-то своей тайной или неизъяснимой нуждой. Ничего! Он видел лишь собственное привычное лицо – внимательное, открытое, слегка покрасневшее от работы на солнце. Форрест снова улыбнулся – тоже к лучшему, тоже своего рода облегчение, – сошел по лестнице вниз, крикнул в кухню Хэт: «Тебе помочь?» – на что Хэт ответила: «Нет, только не пропадай, пожалуйста!» Вышел через парадную дверь, спустился с крыльца и только сделал несколько шагов по дорожке, как услышал скрип открываемой калитки; подняв голову, он увидел негра с серьезным лицом. Форрест остановился на всем ходу, так что его даже шатнуло, негр тоже остановился в калитке.
– Мистер Форрест?
Форрест кивнул.
– Я Грейнджер, – сказал незнакомец. Не взрослый, а мальчик, высокий мальчик, с приятным, мягким голосом.
– Грейнджер? А чей ты? – спросил Форрест.
– Бабушка меня послала, – сказал мальчик. – Мисс Винни. – Он продолжал стоять на месте, только протянул руку. В ней было письмо.
На конверт падало солнце. Но держал он его адресом вниз. Форрест внимательно посмотрел Грейнджеру в лицо, пытаясь определить, что он за человек и с чем пришел. Лет, наверное, двенадцати – длинноногий, длиннорукий, совсем еще мальчик, простодушный, в застиранной белой рубашке. Ничего общего с видавшей виды старухой Винни. Напротив, глаза и губы его, казалось, таили что-то куда более насущное, чем содержание принесенного им письма, «Гермес, сын Майи и Зевса, велеречивый вестник и провожатый душ». Форрест, однако, не растаял.
– Что это? – спросил он, зная, что Винни не умеет писать.
Мальчик застыл с письмом в руке, как статуя, – предлагал взять, не вручая. Вопрос, однако, его ободрил. Он улыбнулся, показав два ряда безупречных зубов, и сделал шаг вперед.
– Хорошие вести, – сказал он.
– Ты прочел его? – спросил Форрест.
– Нет, сэр, – сказал он и быстро перевернул адресом вверх, словно желая исправить ошибку. Потом улыбнулся еще шире. – На ощупь хорошие, – сказал он.
Форрест взял письмо. Почерк Евы, судя по штемпелю, отправлено два дня назад; мальчик стоял рядом, продолжая улыбаться, рука медленно опускалась; уходить он, по-видимому, не собирался.
– Подожди! – сказал Форрест. Пошарив в кармане, достал перочинный ножик, вскрыл конверт и тут же прочел письмо, чувствуя на расстоянии теплоту мальчика, теплоту и чистый острый запах детского нота.
17 мая 1904 г.
Дорогой Форрест!
Приехали позавчера. А мне кажется, будто мы здесь уже лет тридцать. Оба мы путешествие так или иначе перенесли и сейчас отдыхаем – пока что никаких посетителей, и все же здесь в доме, который таит столько печали – прошлой и настоящей, – я, кажется, до сих пор ни разу не вздохнула полной грудью. Я надеялась, что все будет по-иному. Папа очень добр и заботлив, но он совершенно сломлен. Все остальные настолько потрясены происшедшим, что стали какими-то другими, это уже совсем не те люди, которых мы с тобой знали.
Поэтому, как ты можешь себе представить, я хочу поскорее вернуться. Прожить здесь еще три недели представляется мне немыслимым. Но об этом я пока никому не говорю. Молчи и ты, когда будешь писать мне, а то письмо прочтут – и будут неприятности. Просто, выждав подходящий момент, когда увижу, что папа чувствует себя покрепче, я найду способ дать тебе знать, и ты приедешь за нами. Как бы тебя ни встретили, вместе мы все выдержим.
Наш мальчик внимательно приглядывается ко всему, что окружает его (спит он мало, хотя почти не плачет), и спокойно разрешает своим родственникам плясать вокруг себя, но, по-видимому, как и я, сберегает улыбки для своего далекого папы. Мне кажется, может, я и ошибаюсь, что он вглядывается все время в мое лицо (единственный для него источник сведений), стараясь выяснить, где же ты? Или, может, мое лицо представляется ему туманным зеркалом, в котором запечатлено воспоминание о тебе? По-моему, это вовсе не фантазия любящей жены – просто твое лицо, каждый волосок на нем, каждая черточка, твой запах – все это оставило в моей памяти такой же прочный след, как оставляет вода на камне. Только, не в пример камню, я так счастлива, так благодарна тебе и жду скорой встречи.
Твоя верная обещанию
Ева.
Форрест поднял глаза.
Мальчик стоял на прежнем месте, по-прежнему улыбаясь – не застывшей, а только что расцветшей улыбкой, разве что более уверенной, довольной.
– Правду я сказал? – спросил он.
– Да, – ответил Форрест.
– Скажете мне спасибо?
– Скажу, – Форрест сунул руку в карман за монеткой.
Но когда монетки забренчали в руке, мальчик покачал головой.
– Просто скажите спасибо, – проговорил он.
Форрест, однако, не хотел так сразу поддаться радости.
– Почему оно оказалось у тебя? – спросил он, указав на письмо.
– Бабушка Винни хотела привести меня к вам, только сперва мы зашли на почту и спросили, нет ли для вас чего, и когда оказалось, что есть, и барышня дала ей письмо, и я прочел, откуда оно, она сказала, что останется ждать меня на вокзале, а я чтобы шел один, подождал, пока вы его прочтете, и помог вам, если что.
Больше сдерживать радость Форрест не мог. Откуда было ему знать, что загнанная в угол Ева солгала ему или сказала лишь жалкую полуправду.
– Ты говорил мне, как тебя зовут, – промолвил Форрест. – Только я забыл.
– Грейнджер, – ответил мальчик.
– Спасибо! – сказал Форрест дрогнувшим голосом. – Спасибо тебе, Грейнджер. – И, за отсутствием Евы, протянул ту самую руку, которой только что шарил в кармане в поисках монетки, и дотронулся до его лба – теплого и сухого. Форрест ощупал всеми пятью пальцами гладкий выпуклый лоб, и незнакомый, скромный цветной мальчик, случайно очутившийся рядом, вызвал вдруг нежные воспоминания о том, как его пальцы касались тела Евы на рассвете, когда он, проснувшись, лаской пытался выманить ее из сна, о влажных звуках, рождавшихся где-то в сокровенных глубинах ее существа, когда некстати надвинувшийся день освобождал ее из плена ласк.
Улыбка исчезла с лица мальчика – или, нет, скорее, она ушла, как вода в песок, в сердцевину, не менее пересохшую, чем у самого Форреста. Грейнджер безуспешно попытался вспомнить, когда его в последний раз приласкали, вспомнить прикосновение чьей-то руки (приятное прикосновение: ведь позавчера его обнимала Винни). Ему исполнилось двенадцать лет, и уже лет семь-восемь он был вполне самостоятелен. Стоя на этой садовой дорожке, рядом с этим человеком, он был счастлив. Он отчетливо понимал, он твердо знал, что никогда еще не был так счастлив. «Я люблю его, – думал Грейнджер, – и он меня за это полюбит. За это он будет всегда меня любить. Здесь, вот прямо тут, моя судьба».
Август 1904 года
1
Форрест приподнялся рядом с ней в темноте. При лунном свете, проникшем вместе с ветерком в комнату через окно, которое он распахнул, едва только они задули лампу – ночь была теплая, августовская, – он мог, напрягая зрение, разглядеть ее лицо. Довольное лицо. Умиротворенное и счастливое, и без света было видно, что в нем, как в зеркале, отражаются его собственные чувства. Снова их несло на гребне приливной волны. И снова они свободно, не стыдясь своей наготы, давали счастье друг другу, и никому больше. Почти непереносимый восторг достаточно красноречиво говорил о долгом воздержании, о том, что они ждали друг друга. Сейчас она лежала в истоме, постепенно успокаиваясь, но губы ее трогала легкая улыбка, говорившая что-то свое, твердое и определенное. Форрест истолковал ее так: «Вот мы и снова вместе, там, где нам судьбой предначертано быть. И это счастье». А что хотел сказать ей он? «Спасибо!» Но, помня, что до глупости часто повторяет это слово, произнес первую пришедшую на ум фразу: «Все обещания остаются в силе». Ева как будто кивнула головой в ореоле волос – сама атрибут ночи, сливающаяся с ней – однако, движение было едва уловимо. Форрест подумал даже, что ее качнуло ветерком.
– Если не раньше, то уж на небе встретимся, – сказал незнакомый мужской голос.
– На небе или еще где подальше… – отозвался другой, молодой. Захлопнулись две двери, и щелкнули два замка.
Ева тихонько рассмеялась.
– Коммивояжеры, – сказал Форрест. – Я видел их за ужином. Один продает обувь, другой корсеты.
– Держу пари, что корсеты продает тот, что помоложе, – сказала она и снова рассмеялась.
Они лежали в комнате второго этажа в гостинице «Фонтейн». Десять часов. Они были вместе ровно час. Еще никаких практических решений принято не было (да и вопросов, собственно говоря, тоже не задавалось, что бы там ни воображал Форрест).
Он осторожно слез с кровати и пошел к умывальнику. По-прежнему в темноте нашарил стакан, налил в него тепловатой воды, вернулся обратно и протянул ей. Она отрицательно помотала головой. Тогда он сел на краешек постели, выпил стакан до дна и поставил его на пол. Потом лег рядом с ней.
– Как же Сильви сказала тебе?
– Очень просто. Я была наверху с Робом. У него под вечер был припадок кашля – первый за неделю, и он ужасно испугался – поэтому я сидела с ним, поглаживала ему спинку. И тут Сильви появилась в дверях и сказала: «Мистер Форрест приехал». У меня даже рука дернулась. Я испугалась, что Роб проснется, поэтому с минуту еще посидела, чтобы он покрепче уснул. Сильви подумала, что я забыла. Она снова пошла в комнату и сказала: «Ева, твой муж, мистер Форрест, приехал». Роб спал крепко, так что я поманила ее в дальний угол комнаты и спросила, где ты.
– Ты ужаснулась?
– Нет.
Они помолчали. Затем Форрест сказал:
– Расскажи, что было дальше.
– Сильви сказала, что она выходила из лавки – я послала ее купить овсянки для папы, у нас вышла, – и тут ты подошел к ней с чемоданом в руке. – Ева помолчала с таким видом, будто кончила рассказ.
– А потом? – спросил Форрест.
Ева лежала молча.
– Ты спросила, что я сказал?
– Да.
– Так что же я сказал первым долгом?
Ева поднялась на локте, по-прежнему глядя вперед.
– Она сказала, что ты спросил про Роба.
– Правильно, – сказал он. – Ты не писала почти две недели. Я с ума сходил, думал, что он умер, что ты уехала куда-нибудь.
– Сильви сказала, что она успокоила тебя насчет Роба. Он и правда поправляется. Вообще-то коклюш может тянуться бесконечно. Счастье еще, что он выжил. У меня ни времени, ни сил ни на что не оставалось. Я не могла еще и писать.
– Ты могла послать за мной, могла попросить Сильви отправить телеграмму, да что Сильви, любого негра с улицы.
Ева в темноте посмотрела на него.
– Я живу в доме, где твое имя не упоминается.
– Упомяни его и посмотри, что будет, – сказал он. – Я твой законный муж, отец твоего ребенка. Жизнь не игрушка. Они должны с этим считаться.
– Это только обидело бы людей, которым и без того очень тяжело.
– Обидело? – сказал он. – Это ведь не их сын. И ты не жена им.
– Я не могу, – сказала она.
– Но ты измучила меня – одиночеством, ожиданием, неопределенностью.
– Знаю.
– Так почему же? – спросил он.
Она села, сложив руки на коленях, смотря прямо перед собой – темная комната, тишина. И за дверью тишина, и в окно вливается, обгоняя ветер, напряженная тишина. Ответа у нее не было.
– Расскажи мне тогда все до конца, – сказал он, – что произошло после того, как ты узнала, что я здесь и жду тебя.
– Когда Сильви передала мне, что ты будешь ждать ответа до вечера и, если не получишь, придешь к нам, я пошла прямо к папе. Он сидел на веранде, ждал ужина. И Кеннерли был с ним. Я попросила папу пойти со мной в дом – мы пошли к нему в комнату, – и там я сказала ему, что ты в гостинице и ожидаешь от меня записки. Он сказал: «Прекрасно! Ты хочешь его видеть?» Я ответила: «Да, папа!», и тогда он сказал: «Так иди. Уложи спать ребенка, и пусть Рина посмотрит за ним. Сильви или Кеннерли проводят тебя до города». Я поблагодарила его и только хотела пойти наверх, как он сказал: «Если ты хочешь взять с собой вещи, я запрягу двуколку», и я снова поблагодарила его.
– Тебе это самой не пришло в голову?
– Нет, – сказала она. – В первый момент не пришло. – Она посмотрела Форресту в лицо. – Тебе это обидно?
Он быстро перекатился на другой бок и встал на пол спиной к Еве. Подошел к окну, отвел в сторону занавеску и вперил взгляд в неосвещенную улицу.
Его фигура ясно вырисовывалась в лунном свете, открытая взору любого прохожего, но Ева не стала говорить ему об этом. Он хочет заставить себя поверить, что это действительно так. Он понял: теперь ему остается только поверить.
Форрест повернулся, подошел к кровати, уперся коленями в перекладину.
– Да, – сказал он. – Мне еще ни разу в жизни не было так обидно.
– Прости меня. – Она видела, что он говорит правду. – Я не хотела. Ведь я же здесь. Я же пришла к тебе.
– Надолго ли?
– Пока кто-нибудь не прибежит сказать, что у Роба опять приступ коклюша. Если же нет, я пробуду до рассвета.
– А дальше что?
– А дальше – это как ты захочешь.
– Ты прекрасно знаешь, чего я хочу. Я хотел, чтобы ты не уезжала – тогда в мае. Я хотел, чтобы ты вернулась, как обещала. Я хотел видеть тебя и своего сына, Роба. Я хотел сдержать обещание, данное тебе. Хотел, чтобы ты позволила мне сдержать это обещание.
– Какое обещание? – спросила она.
– Данное на Источниках, в павильоне, – ответил он. – Год назад. Припоминаешь?
– Да, – сказала она. – Полтора года назад. Мне казалось, что мы его выполнили.
Он хотел рассмеяться, но вырвавшийся у него звук больше напомнил стон.
– Ты же его нарушила!.. Ты…
Ева помолчала.
– Выслушай меня внимательно, – сказала она. – За эти три месяца у меня было достаточно времени все обдумать и взвесить. Я действительно дала тебе обещание год назад. Почему? Я не совсем понимала тогда и до сих пор не понимаю, хотя думаю об этом еженощно, пытаясь выяснить причины, – вряд ли и ты когда-нибудь это поймешь, поскольку тебе не шестнадцать лет. Все, что я тогда обещала, Форрест, я исполнила в точности: вышла за тебя замуж, бросила семью, не думая о том, какой жестокий удар наношу близким, и последовала за тобой. Я не виню тебя. Мне казалось, что я сама этого хочу. Я зачала ребенка от тебя и носила его девять долгих месяцев, а он лотом чуть не отправил меня на тот свет. Я сотворила человеческое существо, как ты бы построил хижину, хорошую, непроницаемую для ветра и дождя хижину. Я стала причиной смерти матери. Я вернулась сюда повидать оставшихся членов своей семьи и заслужить их прощенье. Наш мальчик заболел, он чуть не умер, он не перенес бы обратной дороги. Все это тебе известно.
– Да, – сказал он, – известно. – Он сидел на краешке кровати, не касаясь ее. – Одного я никогда не пойму… Я знаю, причины у тебя были. Моему пониманию они недоступны. Вряд ли ты сама их понимаешь, что бы ты там ни говорила. Вряд ли хоть один человек с сотворения мира действительно, до конца, понимал причины своих поступков.
– Я понимаю, – сказала она.
– И еще… ты говоришь так, будто тебя кто-то заставлял все это делать. Я никогда ни к чему не принуждал тебя, Ева, ни к чему. Каждый раз, когда мы… я непременно думал: «Она должна поступать по доброй воле, поступать так, а не иначе, потому что это ей нужно – нужно ей, а не мне и никому другому». – Он умолк и сидел, вглядываясь в нее; все это время она смотрела на него, не отводя глаз. Он ждал себе похвалы.
– Можно мне высказать все до конца? – спросила она. – Ты прервал меня.
– Вот уже несколько месяцев я умоляю тебя высказаться, Ева.
– А ты перестань умолять и слушай. Или задавай мне вопросы. И не надо говорить мне о том, чего ты не понимаешь, чтобы потом утверждать, будто не понимаю этого я. Кое-что я понимаю. – Она произнесла все это спокойно, но ожесточенность, казалось, зарождалась в словах в тот момент, когда они слетали с ее губ. Она остановилась, словно припоминая, что еще хотела ему сказать. Вспомнила, но сказала только: – Форрест, извини меня, – и дотронулась до его бедра.
Он вытерпел ее прикосновение – руки она не отняла – и спросил:
– За что?
– За злость, – ответила она.
– Извиняю, – сказал он. – Прощаю безоговорочно. Скажи мне только ради всего святого, Ева, может, ты знаешь, что связывало нас прежде и что может связать в будущем?
Она по-прежнему не отнимала руки.
– Что привязало меня к тебе, я знаю: мысль о том, что ты нуждаешься во мне; выражение твоего лица, когда ты смотрел на меня через весь класс или у нас дома, на веранде, выражение, которое ты всеми силами пытался скрыть, только это тебе не удавалось: будто я – кусочек хлеба после долгих голодных лет.
– Так оно и было, – сказал он. – Я тебе об этом говорил.
– Нет, сравнение неправильное, – сказала она. – Ты был совсем нестрашный, и вовсе мне не казалось, что ты хочешь сожрать меня. – Ева еще подумала. – Скорее, будто я золотая безделушка, на которую ты случайно натолкнулся и сумел оценить по достоинству – впервые в моей жизни. Я была тебе очень благодарна.
– И это все? – спросил он.
– На этот счет, по крайней мере, у меня нет никаких сомнений.
– И ты все еще благодарна?
– Да, – сказала она спокойно, но не придвинулась к нему; не притянул ее к себе и он. – Да, – повторила она. – Но теперь я понимаю, что была неправа, считая, что ты один не сводишь с меня глаз, что ты один радуешься мне. Были и другие, с самого начала. Только я не понимала или просто не видела – я умела закрывать глаза, когда хотела, и хорошо за это поплатилась. Но и других заставляла страдать. Кое-кто до сих пор страдает – страдает и нуждается во мне.
– Кто? – спросил он.
– Отец.
Форрест дотронулся до ее прохладной руки, безжизненно лежавшей поверх простыни, и сжал – она руки не отняла.
– Я мог бы переехать сюда и преподавать здесь, – сказал он. – Может, меня и возьмут обратно в школу, поскольку все утряслось, поскольку всем теперь очевидно, что у нас с тобой не мимолетная связь. Или устроюсь где-нибудь неподалеку, чтобы ты хоть раз в неделю могла приезжать к родным.
– Только к папе, – ответила она. – До остальных мне нет дела.
– Я схожу завтра утром к мистеру Куперу. Он всегда хорошо ко мне относился. Он примет меня обратно.
– Ни за что, – сказала она. – Да и поздно уже. Через три недели начинаются занятия. Тебя ждут в Брэйси.
– Можно попытаться. Брэйси обойдется и без меня.
– А ты без меня. Так же, как и я без тебя обойдусь.
– Но как это отразится на нашем будущем?
– Никак, по всей вероятности. В этом я тоже убедилась за последний год.
– Так когда же ты вернешься домой? – спросил Форрест.
– А я дома, – сказала она. Высвободила руку и сделала ею плавное движение в темноте. – Где бы ты или мы с тобой вместе временно ни приткнулись, мой дом здесь. Я сожалею об этом не меньше, чем ты.
– Верю, – сказал он, не делая никаких поползновений снова завладеть ее рукой. Но взгляд его, просверливающий темноту, был красноречивей любого прикосновения. – Назови день, когда ты с Робом вернешься в Брэйси и поселишься в доме Хэт Шортер, в нашей с тобой комнате.
– Как только поправится Роб.
– Назови день.
– Ну через месяц, недель через шесть. Я не ясновидящая, Форрест. Счастье еще, что он вообще выжил. С начала июня здесь умерло трое грудных детей – все от коклюша. Один из них племянник Сильви – внук Мэг.
– Завтра же утром я поговорю с доктором, – сказал он. – Горный воздух прохладней и суше. Там ему, наверное, будет лучше. Если нужно, мы могли бы где-нибудь на полдороге передохнуть. Он будет среди людей, которые любят его.
– И мои родственники любят его; Рина просто души в нем не чает. И Мэг и Сильви тоже.
– Мы его родители. Я хочу, чтобы он был с нами.
– И у бродячей собаки бывают щенки, Форрест. Опять ты за свое. Обязательно тебе нужно нарушать чужую жизнь. Неужели тебе непонятно, что ты причина всех бед этого ужасного прошлого года? Помнишь вопрос, который ты задал мне тогда у Источников?
– Ты ведь ответила на него, – сказал он.
– Но я никогда не задала бы его.
– Ты бы дала ему… нашему чувству… умереть невысказанным…
– Не мне его было высказывать.
– А почему бы и нет? – спросил он.
– Чувство-то было не мое.
Всем телом, до самых корней волос он ощутил свое поражение. «Твой милый отчий дом!» – произнес он мысленно. Но вслух не сказал больше ни слова. Встал, снова подошел к окну и опустил штору, чтобы не просыпаться слишком рано утром. Затем вернулся и тихонько лег на спину, сжался, словно стараясь занимать как можно меньше места, причинять как можно меньше неудобства.
Увидев, что он закрыл глаза, она тоже улеглась – на правый бок, лицом к нему – ее обычная поза.
Они проспали до рассвета.
Проснувшись, они почти не разговаривали – не из неприязни и не из отчуждения – просто у обоих притупились все чувства. У Форреста от сознания своей потери, сознания, что он снова одинок, у Евы от блеснувшей надежды на освобождение, от сознания, что опутывавшие ее цепи оказались проржавевшими или непрочными – и не цепи это вовсе, а шелковые путы, накинуть которые на себя она позволила в припадке безрассудства и жалости, глупой девичьей щедрости. Она встала умываться, а Форрест остался лежать (за пять часов сна он ни разу не шевельнулся, несмотря на одолевавшие его сны). Глаза его были открыты, но он не сводил их с потолка – усиленно изучал коричневатое пятно в форме резвящегося в волнах морского льва, – предоставляя Еве спокойно одеваться, словно это была девочка, которую он увидел впервые три года назад, звезда класса, спокойно, без запинки отвечающая урок, потом весело смеющаяся. Ему и в голову не приходило, что он напряженно ждет, скажет ли она сейчас, выспавшись: «Прощай» или «До скорого свиданья», ждет – совсем уж немыслимо – прикосновения. Будь он в состоянии размышлять, он подумал бы: «Не нужно мне больше прикосновений. Хватит с меня!»
В конце концов она все-таки заговорила. Подошла к кровати и остановилась.
– Роб скоро проснется и потребует есть. – Она была уже причесана и одета. Чемодана у нее с собой не было, и она могла уйти, не привлекая ничьего внимания. Но она продолжала стоять, ожидая, что скажет ей Форрест.
Он подпер голову правой рукой, чтобы видеть ее лицо.
– Нельзя ли мне все-таки повидать его?
Она задумалась, добросовестно стараясь найти способ, как это сделать. Возможности, безусловно, были, но ни одна не пришла ей в голову.
– Подожди, пожалуйста, – сказала она. – Дай людям спокойно вздохнуть.
Тут же на язык навернулось: «Прощай!» – но он промолчал. Пусть скажет сама. Первый вопрос шестнадцать месяцев назад задал он; последнее слово было за ней.
Она улыбнулась, крепко зажмурилась от удовольствия, снова посмотрела на него все с той же улыбкой, затем повернулась и вышла.
Когда дверь за ней прикрылась, он в душе сказал ей «спасибо».
2
Ему повезло – он успел спуститься в столовую, прежде чем туда проникли оба коммивояжера и дневная жара, так что завтракал он в прохладе и почти в полном одиночестве – только топотание негритянской прислуги за спиной и ленивое гуденье мух, да еще звуки просыпающегося города, доносившиеся в открытые окна: скрип телег, цоканье копыт, голос человека, крикнувшего кому-то в отдалении: «Доброго вам здоровья!» – голос, который Форрест, как ни напрягал память, узнать не смог. Так же, как никто, казалось, не узнавал его. Он приехал средь бела дня в августе в городок с восемьюстами жителей – в городок, где прожил три года, обучая детей (в общей сложности несколько сот – чьих родителей он умудрился возмутить до глубины души), и оказалось, что его не знает здесь никто, кроме жены, за которой ему пришлось послать. (Миссис Деймрон – хозяйка гостиницы – находилась в Роли; приехав в Фонтейн преподавать, он прожил у нее целый месяц, – она узнала бы его. А может, не пустила бы на порог. Клерк же – незнакомый деревенский парень – почти и не взглянул на фамилию Форреста в книге постояльцев, а когда Форрест сказал: «Ко мне должна приехать жена», – ответил только: «Ладно. Комната номер шесть. Совсем чистая».) Форрест повернулся, чтобы спросить себе третью чашку кофе, и увидел возле стола не черного как смоль мальчишку, который подавал до этого, а довольно светлую девушку небольшого роста – она улыбнулась ему.
– Можно мне еще кофе? – сказал он, смотря ей прямо в цепкие глаза.
Она держала кофейник в руке, наготове; продолжая улыбаться во весь рот, сделала шаг к столу и наполнила его чашку.
Он поблагодарил ее и потянулся за сахаром.
– А я вас знаю, – сказала она.
Она стояла слишком близко, так что ему трудно было рассмотреть ее (сильный запах, исходивший от нее, обволакивал его). Он отодвинулся от стола. И спросил:
– Откуда?
– Вы меня никогда не видели. А я все про вас знаю. Мы с Сильви – двоюродные сестры.
«Вот и Сильви меня знает, – подумал он, – еще один очевидец». Но эту девушку не удовлетворяла роль второстепенной свидетельницы. Он снова пододвинулся к столу. Дал понять, что она свободна.
– Я видела вашего мальчика.
– Какого такого мальчика?
Она повела рукой в правильном направлении:
– Того, что у Кендалов. Совсем еще маленький белый мальчик, Евин.
Он понял, что больше случая ему не представится. И спросил ухмыляющуюся девку:
– Когда ты его видела?
– Каждые три-четыре дня вижу. Как у меня свободный день, так я к Сильви иду. Нужно же мне воздухом дышать. – Она рассмеялась, поставила кофейник на стол и помахала рукой перед лицом, разгоняя неподвижный воздух.
– Как он сейчас?
– Поправляется. – Она отступила на два шага и внимательно вгляделась в лицо Форреста. – В вас пошел.
Форрест беспомощно улыбнулся.
– Правда? Весь в меня?
Она напряженно всматривалась. Затем медленным движением тонкой руки провела перед глазами.