Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

Хатч спросил: – Ну, а как вышло, что она смеется, если она знала, что скоро умрет?

– Я ее рассмешила, – сказала Элис. – Рассказала одну забавную историю.

Хатч снова вгляделся в фотографию, затем улыбнулся Элис. – Какую историю? Расскажите.

Она вспыхнула – отчасти от смущения, отчасти обрадовавшись случаю рассказать. – Всего за два месяца до этого я начала преподавать в Саут-Хилле – моя первая работа – и поселилась в доме вдовы по фамилии Кей, которая сдавала комнаты четырем жильцам, имея одну-единственную ванную комнату и страдая запорами. Главной нашей заботой по утрам было заскочить в ванную до нее, иначе мы опаздывали в школу. Это удавалось нам редко – обычно мы просыпались под грохот запираемой двери в ванную, где она пускала кран с теплой водой, чтобы наполнить клизму. Клизма была резиновая, ярко-красного цвета и висела на двери – на всеобщее обозрение. Приблизительно за неделю до свадьбы мы решили, что с нас хватит, и единственный из нас жилец мужского пола – репетитор Пег Питман – придумал, как ей отомстить. Поздно вечером он пошел в ванную и налил в клизму столовую ложку очищенного скипидара. Настало утро, она заперла дверь, и мы все притаились в ожидании. Льющаяся вода, продолжительная тишина и затем вопль; «Мозель!» (Мозель была ее служанка.) «Мозель! О господи!» Вот это я и рассказала Рейчел.

Хатч тоже рассмеялся и сказал: – А она выжила? Дама эта?

– Выжила и излечилась. – Элис встала, вылила простывший кофе в раковину и налила себе горячего. – Хочешь еще?

– Нет, спасибо, – сказал он и взял вторую фотографию, с беседкой. – Так это вы?

Элис подошла и взглянула. – Увы, да. Правда, я на ведьму похожа?

– Правда, – сказал Хатч. – А кто снимал?

– Угадай.

– Может, Делла?

– Роб, – сказала Элис. – Я сделала несколько снимков на веранде, потом Рейчел заявила, что хватит, и повела меня к источнику. До этого я была здесь только раз; она тогда предупредила меня, чтобы я держалась от источника подальше – старый, давно не чищенный – и прибавила, если я не ошибаюсь, что ее бабушка Хатчинс подхватила там какую-то болезнь, от которой впоследствии умерла. Но в тот день она сказала: «А ты пробовала воду из источника?» Я ответила, что нет. Она сказала: «Тогда попробуй, я так хочу». Ну вот, вошли мы в беседку, и я положила свой «кодак» на перила. С прошлого раза все здесь стало гораздо лучше – пол подметен, крыша новая, решетка покрашена. Я не стала напоминать ей, что она говорила мне про источник, просто стала пить, когда она протянула мне ковш. Только подумала: «Шутка продолжается. Рейчел пить не станет и скажет, что умру-то скоро я». Но она взяла у меня ковш и допила воду, после чего мы сели на ступеньки на солнышко. Она попросила меня рассказать, как я живу, – мы давно были знакомы, но прежде она никогда меня не расспрашивала, – и я стала рассказывать уже серьезно, без скипидарных шуток. И вдруг мужской голос произнес: «Ну, теперь земля может вертеться дальше». Это был Роб – он ездил на станцию встречать тетю Рину и только что вернулся. Я как раз увлеченно рассказывала ей о каком-то случае из своей удивительно интересной жизни, рассказывала потому, что Рейчел сама попросила меня об этом, но она дотронулась до моего колена, сказала: «Пожалуйста, Элис, подожди минутку», – поднялась и пошла к нему навстречу, ну, и я, конечно, пошла, только несколько отстав от нее. Он увидел мой «кодак» и наставил его на нас – тогда-то он и сделал этот снимок, и он получился у него очень четкий, кок ты видишь. Просто не понимаю почему. Все мои как в тумане, а у него он совершенно четкий – а ведь Рейчел с той минуты, как услышала его голос, вся трепетала. Мисс Рина стояла позади него с видом весьма недовольным.

Хатч сказал: – Дедушка сохранил эту фотографию. А ведь он не любил Роба.

– Кто тебе это сказал?

– Роб.

Элис сделала большой глоток кофе и посмотрела ему прямо в лицо. – Тебе четырнадцать лет?

– Да.

– Ты живешь у Роба?

– Нет. У его матери.

– Можно, я скажу тебе то, что думаю по этому поводу?

– Да, пожалуйста, – сказал Хатч.

Элис убрала короткие волосы за уши, открыв все лицо, будто подчеркнув этим жестом, что хочет и имеет право говорить начистоту. Милое, красивое лицо, от которого веяло покоем согретой солнцем земли, уютом комнаты, в которую редко заглядывают. – Мистер Хатчинс, скорее, любил Роба. Так же, как и я. Но нас обоих пугало одно: мы понимали, что он нуждается в помощи не меньше, чем Рейчел, только по-своему, что он, как и она, должен обязательно находить пищу для своего «я» вовне. Что долго они друг друга все равно не пропитают и только погубят одни другого. Да и много ли каждый из них мог предложить? – обыкновенные молодые люди, выросшие в провинции. Но знаешь, Хатч, будь они Альбертом Эйнштейном и мадам Кюри, это их все равно не спасло бы.

– Почему?

Элис подумала немного и решила, что способна ответить на этот вопрос, что давно знает ответ. – Они вообразили, будто у них есть право.

– На что?

– На желание, например. На исполнение желаний.

– А что в этом плохого? – спросил Хатч.

– Почти ничего… если люди понимают, что желания – это мечты, сказки, которыми люди тешат себя, что желания – это не приказ, которому обязан повиноваться весь мир. Роб и Рейчел не понимали этой простой истины. Роб, может, и изменился с того времени. Рейчел не изменилась бы, я в этом уверена; не могла бы измениться, сколько бы ни прожила на свете.

Хатч сказал: – А вы были достаточно взрослой, чтобы понять, чего они хотели? – я говорю про тот день. – Он продолжал держать в руках фотографию Рейчел в беседке.

Элис сказала: – Милый, я с рождения знаю это. И ты тоже. Об этом мечтают все без исключения. Никакого секрета тут нет. – Она замолчала и смотрела на него с улыбкой поверх своей чашки.

Улыбнулся и он. – Вы не хотите сказать мне?

– Ты сам скажи мне, – возразила она.

Хатч понимал, что она учительница и для нее это дело привычки. Но в то же время, будучи школьником, не мог отказать себе в удовольствии ответить без запинки на заданный вопрос. Он сказал: – Сидеть покойненько рядом с кем-то, кого любишь, когда кругом нет никого.

Элис рассмеялась, она не ожидала такого ответа. Она думала, что он скажет что-нибудь банальное о любви и верности.

– Тогда что же? – спросил Хатч, на этот раз серьезно.

Она открыла было рот, чтобы выразить это по-своему, и не смогла. Его желание было реалистичней – гораздо реалистичней, чем ее. Неизвестно, удался бы брак Роба а Рейчел, но он-то – худощавый мальчик, сидящий напротив нее и спокойно дожидающийся ответа, который сам знал лучше ее, – удался определенно. Поэтому она ответила: – Я бы сказала – покой. Состояние покоя. Это главное, мне кажется. Партнеры на втором месте, они приходят, а потом разочаровывают.

Хатч сказал: – Значит, Рейчел счастлива. Я сослужил ей хорошую службу.

– Каким образом?

– Потому что она умерла. Что может быть покойнее.

Элис снова рассмеялась, но сразу же оборвала смех.

– И все равно я не верю вам.

– Чему не веришь?

– Насчет партнеров. В отношении себя, во всяком случае. Сколько я себя помню, мне нужен был Роб. Никто больше.

Элис спросила: – А где он?

– Был в Ричмонде, два дня тому назад, когда я уехал оттуда. Но он был тогда вдребезги пьян, так что с тех пор, может, куда-нибудь и уехал. На луну, в Нормандию…

В одном я уверен – без Рейвена Мейфилда он не скучает.

– Рейвен Мейфилд – это ты?

– Да.

Элис сказала: – Вполне тебе верю, – и тут же покраснела от досады: откровенничая с детьми, надо все же знать меру.

Но Хатч только посмотрел в окно у нее за спиной и сказал: – А вы получили то, что хотели?

Она ответила: – Да.

– Расскажите, как?

Она подумала. – Очень просто. Никто и не пытался помешать мне. Вот уже девятнадцать лет я живу одна в комнате, сплю в хорошей односпальной кровати, не шире этого стола.

– И вы правда этого желали?

Элис снова подумала, ей хотелось ответить не кривя душой. – В детстве – да. Ну и последнее время все больше хочу. Мой отец держал частный санаторий в Линчбурге – сначала только для больных со слабыми легкими, затем прибавились слабонервные, а потом и наркоманы всякого рода; я выросла по соседству с санаторием, некрасивая тихая девочка, которая отличалась только тем, что рисовала акварели; так что, думаю, ты поймешь, что все, о чем я мечтала, о чем молилась, пока не достигла, скажем, твоего возраста, – это о своей комнате, в которой можно было бы запереться и наблюдать исподтишка мир божий, смотреть, что делается вокруг, подглядывать за отцовскими пациентами, пока не пойму окружающую меня красоту – мне ведь говорили, что мир прекрасен, потому что таким его задумал бог. Я вообразила, что только так смогу научиться изображать все это в красках на бумаге; думала, что, научившись, я бы вышла к людям, и они непременно полюбили бы меня – ведь любили же меня всегда собаки. Я собиралась рисовать по такой схеме: группы людей, собранные вместе, как букеты, в своей привычной среде – чтобы они узнавали себя на моих картинах и радовались. Меня и правда хвалили, пока я была маленькой. А потом, приблизительно в твоем возрасте, я решила, что ошиблась – что мир разбит на пары и что схема очень проста: один здесь, другой там, посередине черта. И тут начались мои страдания. Я раньше воображала, что мне плохо. Оказалось, что это только цветочки.

Хатч спросил: – Кто это вас так? Вам известно – кто?

Элис кивнула. – Прекрасно известно, лучше, чем что бы то ни было. Его звали Мерион Томас – высокий мальчик с голубыми глазами, такими светлыми, что с пяти шагов они казались совсем бесцветными, и тогда он представлялся мне статуей из теплого смуглого мрамора. А ближе, чем на пять шагов, я к нему никогда не подходила, и то только на уроках латыни. Латинский язык давался ему легко, и он постоянно улыбался, но улыбка его всегда была обращена к первым партам (а я сидела в другом ряду сзади, через три парты от него). Я целый год, изо дня в день, записывала, в чем он приходит в школу – серые брюки, синяя рубашка, растянутый серый свитер, всякие такие мелочи. Мне казалось, что это ключ к познанию его души. У меня до сих пор хранятся эти записи, и, знаешь, в какой-то степени они мне помогли. Я научилась довольно правильно понимать ход его мыслей. Могла проснуться утром, выглянуть в окошко и заранее сказать, во что он будет одет, какие носки на нем будут. Я почти наверняка знала, что вызовет у него улыбку в классе. За весь год мы не обменялись и сотней слов. А затем умер его отец, и ему пришлось поступить на работу – в мелочную лавку на окраине города, где я никогда не бывала. Я тосковала два года: часами сидела и рисовала по памяти его лицо.

– А он знал?

Элис проследила пальцем глубокую царапину на столе, затем дважды повторила свое движение, словно силясь закрепить всплывшую в памяти черту чьего-то лица. – Я прежде думала, что нет. Я уже говорила, он обращался ко мне разве затем, чтобы спросить, что нам задано на дом: но вот два года тому назад, когда умерла моя мама, он вдруг пришел на похороны. Я увидела его в небольшой кучке людей, собравшихся у могилы; и это потрясло меня сильнее, чем сама смерть. Он был почти незнаком с мамой, и я не видела его уже двадцать четыре года, и вот, стоя над гробом матери, я могла думать только об одном: «Что он мне скажет?» Первое, что он сказал, выразив мне соболезнование, было: «Познакомься, пожалуйста, с моей женой», – худенькой женщиной не красивее меня, у которой рот был, казалось, набит зубами. Затем он снова взял мою руку и прошептал: «Видишь, я помнил всю жизнь».

Хатч спросил: – Что он хотел этим сказать?

– Понятия не имею.

– И вы не спросили его?

– Нет. Ведь он мог бы ответить, например, что всегда знал о моих чувствах и благодарен мне, и тогда я поняла бы, что оба мы страшные дураки, бесплодно промечтавшие все эти годы – правда, у него была она, чтобы заполнять пустоту.

Хатч спросил: – А до того случая вы оставались одна? Кроме него, вам никто не был нужен?

Элис усмехнулась и быстрым движением набросала вокруг своей чашки несколько профилей, невидимых на деревянной поверхности стола. – О нет, были и другие, я постоянно сохла по кому-то, во всяком случае, старалась убедить себя, что сохну. Собственно, все они были мне довольно безразличны. Все они были возможными кандидатами, все вполне приемлемые – не кинозвезды, не заморские принцы и все неженатые.

– Вы говорили им о своих чувствах?

– А как же! Я научилась этому, после того как Мерион ушел торговать сушеной фасолью и бечевой. Тут уж я перестала молчать. Поговорю и жду, что будет. Я сказала троим людям, отнюдь не двусмысленно, что хотела бы провести остаток жизни рядом с ними. В числе их была Рейчел. Все они отказались. Вежливо, но отказались.

– А с кем вы сюда приехали?

– С любимой сестрой моего отца. Вот уже третий год подряд я привожу ее сюда, после того как твой дедушка пригласил меня приехать. Она страдает астмой, и горный воздух ей помогает. Но, по-видимому, этому пришел конец.

Хатч сказал только: – А когда вы передумали?

– Насчет чего?

– Вы же когда-то думали, что главное в жизни – это покой; позже вы изменили свое мнение, а потом снова к этому пришли.

– Собственно, я никогда от этой мысли не отказывалась, – сказала Элис. – Даже размечтавшись о ком-то, даже сидя рядом с человеком, которого сама вознесла до небес, я всегда слышала внутренний голос, говоривший мне: «А ведь ты все выдумала, Элис, и сама отлично это знаешь». Понимаешь, Хатч, наверное, я и сегодня могла бы все забыть, прийти от кого-то в восторг – наделить в воображении самое заурядное лицо неотразимой прелестью и беспомощно поддаться его обаянию. Но теперь у меня бывают долгие периоды покоя.

– Когда по большей части? – спросил Хатч.

Элис засмеялась. – Ну и ну! Глава разведывательного управления за работой!

Хатч улыбнулся. – Извините меня. Но мне правда нужно знать.

Она внимательно посмотрела на него, убеждаясь, что он говорит правду. – У тебя есть какие-нибудь дела сегодня утром?

– Нет, нету.

– Тогда я покажу тебе. А то я что-то слишком разболталась.

Хатч кивнул. – В котором часу?

– Через час после завтрака, пусть солнце подымется повыше. – Она встала и опять пошла к раковине.

Хатч остановил ее. – Пожалуйста, скажите мне, что было с моей мамой?

Элис осталась стоять спиной к нему. – В каком отношении?

– Судя по рассказам, она была очень странной.

– В каком отношении? – повторила Элис.

– Во всех – ну, например, почему она хотела меня, хотела Роба, хотела умереть такой молодой, а вас не захотела, когда вы предложили никогда с ней не расставаться.

Элис выплеснула из своей чашки остатки кофе, смыла коричневую гущу и повернулась к нему, улыбаясь. – Все это свидетельствует о ее здравом смысле, все твои примеры свидетельствуют об этом, – сказала она, искренне считая, что говорит правду.

Входная дверь приоткрылась, и в щель заглянула Делла; медленно обвела глазами комнату, затем перевела посерьезневший взгляд на Хатча. – Ну что ж, – сказала она, – недолго побыла я тут хозяйкой, но зато всласть. Не требуется ли кому кухарка? Грудинку умею готовить – пальчики оближешь! Не всякий умеет готовить грудинку, это уж мне поверьте. – Она рассмеялась, и они вслед за ней.

7

К полудню Хатч закончил, как ему казалось, свой рисунок. Четкие линии, выведенные его лучшим твердым карандашом, никакой мазни, никаких теней. Рисунок воспроизводил вид, открывавшийся с голого и плоского уступа, где он сидел уже часа два: скалистый склон горы, спина и голова Элис, сидевшей на другом уступе, пониже, в тени большого искривленного кедра, долина далеко внизу, перерезанная стремительной бурной речкой, и рыжеватая круча (поросшая лавровыми кустами и какими-то неизвестными желтыми цветами), которая подпирала ярко-зеленую гору напротив. Он закусил карандаш и стал сравнивать вид со своим рисунком. Нет, получилось совсем не то, что он видел, не то, что открывалось ему сейчас. Так бывало со всем, за что бы он ни взялся. Просто сегодня утром ему удалось изобразить этот вид только так (придя сюда со старинной подругой матери, он оказался вдруг в прозрачной тишине: ни звука, кроме птичьего щебета да истошного гуденья насекомых в траве – Элис, выбрав себе место и погрузившись в работу, не проронила ни слова). Да нет, и не удалось вовсе.

Именно так преломилось в этой созданной им без посторонней помощи картине то, что явила ему земля этим утром – кусочек ее оболочки, ослепительно прекрасной, покрытой глазурью покоя, призывающей людей сначала полюбоваться ее красотой, а потом уж доискиваться смысла. (Это-то он понимал, понимал уже не первый день, только ни за что не сумел бы выразить словами.)

Труднее всего, как и прежде, было с деревьями – не стволы, рисовать которые было не сложнее, чем человеческие ноги, и назначение которых было ясно – а листва, висячие сады, ярус за ярусом. Листва получилась у него плохо. Скалы, склон противоположной горы, очертания спины и головы Элис, ее широкополая шляпа – все это не противоречило действительности, – его ответный подарок вселенной. Мирное подобие мирного пейзажа, попавшего в поле зрения. Обещание или надежда на то, что еще долгие годы можно рассчитывать на такого рода обмен при общности цели – покое и бережном отношении друг к другу.

Элис шевельнулась, потянулась, но в его сторону не посмотрела. – Ну, теперь хочешь показать мне?

Хатч снова посмотрел на свой рисунок. Листва была из рук вон плоха. – Нет еще, – сказал он.

Она снова взялась за работу.

А если вообще не игнорировать – вообразить, что сейчас осень (такие хорошие дни бывают иногда и в середине ноября), нарисовать стволы и несколько голых веток. Он взялся было за свою новую резинку. Будь он сейчас на веранде в Фонтейне, тетя Рина, наверное, сказала бы: «Постой!» Так она сказала, когда он, взяв новые карандаши и этюдник на следующий день после дня своего рождения, уселся рисовать садовые деревья, старый жернов, посаженные ею придорожные кусты. Сначала он набросал только контуры, затем начал класть тени. Она сидела у него за спиной, чуть поодаль, и минут двадцать молча наблюдала. Он заставил себя не замечать ее, и все шло гладко до той минуты, как его большой палец двинулся по бумаге, кладя первую тень. Тогда она решительно качнулась вперед и сказала: «Хочешь знать, о чем я думаю? Весь мир следит за тем, что ты сейчас собираешься испортить». Он поднял на нее глаза. «Быть того не может. Не так уж я хорош», – а Рина сказала: «Дело не в тебе, а в тайнах мироздания. Весь род человеческий, затаив дыхание, ждет, чтобы ему открылись эти тайны. Тебе только что удалось прекрасно воспроизвести на бумаге их подобие, и вот теперь ты хочешь все погубить». Хатч сказал: «Это всего лишь наш двор», но перестал рисовать и сидел, не касаясь бумаги, не спрашивая ее ни о чем, и в конце концов она встала и ушла в дом.

В общем, деревья он пощадил. Решил подождать, пока ему не дадутся хотя бы листья. Сперва нужно научиться видеть отдельный зеленый лист в неподвижном состоянии, а потом и темные отягощенные ветви, что-то прячущие в своем замысловатом переплетении, непрестанном движении. Может, добрую весть (о том, что под земной оболочкой таится отзывчивость и любящее, нежное сердце, пусть даже на время уснувшее: великан в пещере, которому грезятся были вселенной, сказочный сон, затянувшийся на всю его долгую ночь), а может, весть худую – о том, что нарядная зелень маскирует царящие повсюду ненависть и злобу (ведь может же обаятельная внешность – как у Роба, например, – быть всего лишь глумящейся маской дьявола, который видит людей насквозь и вертит ими, как хочет). И Хатчу казалось – сейчас, во всяком случае, – что если суждено ему постичь эту тайну, то это возможно только здесь. Здесь вход. И ждать нужно здесь.

Но ведь не оставаться же ему одному. Делла никуда не уедет, она уже предложила. Им придется и впредь сдавать комнаты жильцам. Делла и Фитц могли бы взять это на себя, а может, Грейнджер отзовется на его письмо, приедет сюда и захочет остаться? Только бы не начал он ссориться с Деллой – вот уж было бы некстати. Хатч понимал, что не сам придумал все это, что заимствовал свою мечту у Элис – не у Роба, и, уж конечно, не у Рейчел, – но он ощущал в душе покой, настоящий покой, обещанный ему Элис. Она не солгала. А ведь все лгали. Он посмотрел вниз.

– Мисс Метьюз, – спросил он, – а Рейчел понравилось бы тут?

– Ты хочешь сказать – с нами? – Она повернулась к нему.

– Да.

– Пожалуй, что нет. – Она подумала немного и прибавила: – Нет, определенно нет.

– Вам здесь было хорошо?

– Сегодня утром? Мне до сих пор хорошо. – Она по-прежнему не смотрела на него.

– Вы преподаете в Роаноке?

– Да. Учебный год начинается шестого сентября.

– Так побудьте здесь до тех пор.

Элис посмотрела на небо. – Боюсь, как бы мне не промокнуть.

Хатч рассмеялся, но потом сказал: – Я серьезно.

– И я благодарю тебя, – ответила она.

– Взгляните, пожалуйста, – сказал он.

Элис медленно повернула голову. Солнце освещало его сзади, но все, что досталось ему от Рейчел, было на виду – ее волосы, ее глаза и затаившаяся в их глубине жажда радостей телесных и духовных. Она заслонилась рукой от солнца и еще отчетливей увидела его – высокий, голенастый мальчик с выражением лица не по возрасту детским. У нее мелькнула мысль, что она могла бы остаться здесь с ним навсегда. Он ведь попросил. Если решать, то сейчас. Другого случая не представится. Награда приходит, когда ее меньше всего ждешь, причем такая, о какой и не мечтаешь. Она готова была сказать: «Хорошо!» Но Хатч уже не смотрел на нее.

Взяв карандаш, он подписал свой рисунок – только фамилия: «Мейфилд». Затем встал и не глядя под ноги, чуть не бегом бросился к ней по каменистому склону.

8

– Простите, что стучусь к вам так поздно, – сказал Роб, – но в пансионе темно, а у вас окошко светится.

Она кивнула. – Я слушала радио. – Приемник стоял у нее за спиной, из него неслась раздерганная музыка то ли с Кубы, то ли из Мексики, сильно охрипшая по дороге.

Он сказал: – Я только что приехал из Ричмонда. Моя фамилия Мейфилд. Я должен встретиться со своим сыном Хатчем – он здесь?

Она указала на темный дом. – Там он. Спит.

– И мистер Хатчинс спит?

– Мистер Хатчинс уж три недели как умер, Роб, – сказала она.

Свет единственной свисавшей с потолка лампочки бил прямо ему в лицо, оставляя ее в тени. Все же Роб вгляделся. – Вы знаете меня? – спросил он.

– Когда-то немного знала.

Он так ничего и не разглядел, а голос был незнакомый. – Вы двоюродная сестра Деллы Симмонс?

Несколько секунд она молчала, затем согнулась от смеха. Насмеявшись, распрямилась и отступила назад под лампу. – Вроде бы была Деллой, – сказала она, – до сих пор, по крайней мере…

Роб шагнул вслед за ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, не сократив, однако, разделявшего их расстояния. Даже при ярком электрическом свете он не узнавал ее – может, старшая сестра, прожившая более трудную жизнь, но только не Делла. Она, однако, узнала его сразу; к тому же – зачем ей врать? Он посмотрел по сторонам – нет ли каких-нибудь надежных примет прошлого. Кровать, стол, комод все те же, но ведь они принадлежали мистеру Хатчинсу. Он спросил: – А твой сонник у тебя еще сохранился?

– Вы тоже начали сны видеть? – Она указала на старую книгу с обтрепанными углами в новом синем матерчатом переплете, лежавшую на полочке у кровати.

– Можно присесть? – спросил он.

– Прежде вы не спрашивали разрешения. – Она перестала улыбаться, но указала на стул. Он сел, а она осталась стоять, не сводя с него глаз. Потом спросила: – Вы что, больны?

– Болел, – ответил он. – Да нет, просто устал – шины совсем износились, ехал так медленно, что вода закипела в радиаторе. Пришлось два часа простоять у обочины.

– Выпить хотите?

Роб снова посмотрел на нее. Неужели это действительно Делла? – У тебя что, теперь водится?

– Держу бутылку, на случай, если змея заползет и ужалит. – Она пошла к буфету.

– Хатч правда здесь?

– Я же сказала, что он спит. В спальне мистера Рейвена.

– А мистер Рейвен умер?

– От рака. В мае.

Она нашла бутылку, наполовину опорожненную. Взяла единственный стакан, налила на треть виски и проглотила одним глотком. Постояла, налила снова и снова выпила. И только тогда повернулась к Робу. – Ну как, налить или не надо?

Он отрицательно помотал головой. – Зачем? – сказал он. Судя по тому, как она пила, даже не поморщившись, можно было подумать, что это холодный чай.

Делла аккуратно завинтила крышку и убрала бутылку на место. – Я слышала, что вы вроде бы знаток по этой части.

– От Хатча?

– Мало ли от кого.

Роб усмехнулся. – Это правда. Ну, скажем, не знаток, но имею достаточный опыт. И ты знаешь почему, знаешь все причины. И притом давно. Я наводил о тебе справки.

Делла подошла к радио и приглушила его. Затем села на кровать, в упор глядя на Роба. – Что тебе надо? – сказала она. – Хочешь, чтоб я призналась, что мне без тебя жизни не стало? Что после того, как Рейчел тебя сцапала, я свалилась больная и пристрастилась к бутылке? Это ты хочешь услышать?

Он успел удержать на губах улыбку: – Нет.

– Ну и хорошо, раз нет, – сказала Делла. – А то ушел бы ни с чем.

– Я приехал за Хатчем.

– И тоже зря.

– Ты что это городишь? – спросил Роб.

– А то, что тебе этого мальчика отсюда не забрать. Он говорит, что получил наконец то, о чем всю жизнь мечтал – дом! И собирается здесь остаться.

– Этот дом?

Делла кивнула. – От меня получил. Я ему подарила. Мистер Рейвен оставил мне, а я Хатчу передала.

– И Хатч собирается продолжать его дело? Четырнадцатилетний мальчишка? Самый захудалый пансион в Виргинии?

– У нас уже есть две постоялицы и другие будут, как только он напишет им, чтобы приезжали. Мистер Рейвен разослал письма, многим отказал, когда понял, что умирает. Людям здесь нравится, пожилым, во всяком случае, – моего возраста. – Она говорила, по-видимому, совершенно серьезно.

Роб сказал: – А ты, значит, останешься с ним?

– Он попросил меня об этом сегодня утром, первым долгом. Разбудил без четверти шесть – говорит, не спал ночь, все думал, – сказал, что решил остаться здесь, мол, будем с ним вместе пансион держать, он поступит в школу, а на будущее лето мисс Элис приедет и поможет. Сказал, что, глядишь, и Грейнджер приедет.

– Какая мисс Элис? – спросил Роб.

– Метьюз. Подружка Рейчел.

– Это она, что ли, живет здесь сейчас?

– Она. Со своей старой теткой из Линчбурга.

Роб сказал: – Она, значит, тоже участвует в этой нелепой затее? Может, еще деньги вложить собирается?

Делла тыльной стороной ладони вытерла сухие губы. – Слишком я разболталась. Он просил никому не говорить. Кроме нас с ним, никто этого не знал, пока я тебе не сказала. Только попробуй начать над ним издеваться – убью!

Она улыбалась, но за прошедшие годы лицо ее так изменилось, что казалось, вся она подбита изнутри и от внешнего мира ее защищает толстая – то ли воздушная, то ли пуховая – прокладка. Наконец он сказал: – Ты никогда не любила Рейчел.

– Я никогда не любила тебя.

Роб кивнул. – Ладно. Я не про то.

– Так про что же? Сказал бы.

– Ты помогаешь Хатчу?

– Об этом и не мечтала. – Она энергично потрясла головой.

– Но ты говоришь, что собираешься остаться здесь с ним, – сказал Роб. – Это же дурацкая затея.

Делла опустила глаза. – Я о себе забочусь, Роб. Пожалуй, пора, черт возьми.

Роб сказал: – Я ведь уже спрашивал тебя, в чем дело?

Она долго изучающе смотрела на него, затем отвернулась к зеркалу на комоде, – стараясь пробиться взглядом сквозь толщу лет к своему прежнему лицу, тому, которое он знал, с помощью которого ей удалось летом и осенью двадцать пятого года завлечь его сюда, вот в эту комнату, на восемнадцать ночей, к лицу девочки, которой так хотелось уехать куда-то, пылающей страстью, изнывающей от одиночества, от своей неприкаянности, неудовлетворенных желаний, – девочки с настороженными глазами. Это оказалось нетрудно, и ей захотелось, чтобы и Роб взглянул на нее. – Я уехала через два дня после вас с Рейчел; никому слова не сказала, никого не предупредила, просто собралась и ушла. Уехала на север, в Филадельфию, к своей двоюродной сестре Ти. Она была любимая племянница моей мамы; я-то ее с детских лет не видела, но после смерти мамы она прислала мне телеграмму: «Приезжай, будешь жить со мной в раю». Рай – это кафе под названием «Фарфоровая чашка», она там пай имела. Туда я и пошла прямо с вокзала, расспрашивая дорогу, а оказалось, что письма моего она не получила. Но она меня в лицо знала (в то время я еще так не переменилась, ты бы и то меня узнал); только я переступила порог, она как завопит: «Господи, да ведь это же Люси!» Я сказала ей, что я Делла, а она говорит: «Работать умеешь?» – в субботу вечером это было. И тут же успокоилась. А я встала за плиту и принялась готовить, и готовила напролет и рождество, и Новый год, готовила три года, не разгибая спины. Совсем как здесь. Все были вроде бы довольны, во всяком случае, съедали все подчистую и платили неплохо, оно и понятно – цветные. А потом Ти вышла замуж. Она и до этого была замужем, только муж ее куда-то смылся, и детей она от него так и не завела (это ей прямо нож в сердце был), вот я и жила с ней и управлялась очень даже хорошо. А потом она новым мужем обзавелась, который ей в сыновья годился. Ну и ребенок не заставил себя долго ждать. Это в сорок четыре-то года! Я ей говорю: «Постыдилась бы!», а она мне: «Ладно! Только тебе смотреть на это не обязательно», – то есть понимай: «Выметайся отсюда!» А я уже и сама рада была. У меня к тому времени дружок завелся, моего возраста, по имени Ньюмаркет Уоттерс. Он каждую субботу приходил в «Чашку» с вечера и дожидался меня – под утро я уж освобождалась, – а потом катал на машине или еще что-нибудь. Он работал под Филадельфией в поместье одного богача – был у него и за садовника, и за шофера, – и хозяева разрешали ему в его выходные дни брать их машину. Значит, доверяли ему – как же иначе; он у них вырос (его мама служила у них кухаркой, только она умерла еще до того, как мы познакомились). И я ему доверяла; первый человек, кому я стала доверять, с тех пор как выросла. Доверяла ему и начала уже подумывать, что наконец-то судьба ко мне лицом повернулась. Ну так вот, как раз когда Ти завела себе ребенка и я поняла, что мне там больше делать нечего, он спросил меня, не пойду ли я горничной к белым, у которых он работает? Я сказала: «Ладно!» – и он сказал, что место за мной, – они ему даже меня нанять доверили. Ну вот, за неделю до рождества он перевез меня туда, и я поняла, что мне привалило счастье. Хорошая отдельная комната во флигеле для прислуги, теплая (Ньюмаркет в соседней), к плите и близко не подходи – в кухне распоряжался повар-иностранец. А мне только пыль сдувать и полы драить. Ползимы их вообще не было – уезжали в Джорджию греться, – а когда они и жили дома, так почти не замечали меня. То есть при встрече они всегда улыбались, но и только – от меня требовалось, чтоб дома чисто было и хорошо пахло, – они за это хорошо платили, – а как я располагаю своим временем, их не касалось. Ну что ж, они имели чистый, благоухающий дом, а остальное доставалось Ньюмаркету Уоттерсу. – Делла замолчала и снова посмотрела в зеркало. Она все еще видела свое прежнее лицо – ей казалось, что оно еще не утратило своего очарования; она повернулась к Робу. – Веришь ты мне или нет? Знаешь, чем я хороша?