Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

Грейнджер сказал: – Спокойной ночи, мисс Минни. Приятных снов.

– Спасибо, Грейнджер, – сказала она.

7

Подходя к дому Мин, Роб убавил шаг и сказал: – Не стоило тебе проделывать ради этого такой путь. О его смерти молились. Никто не горюет.

– Кроме твоей мамы, – возразила Мин. – Я приехала посмотреть на нее.

– Тогда ты зря потратилась на билет, – сказал Роб. – Не увидишь ни слезинки, она не дрогнет, как моя рука. – Рука, которую он вытянул вперед в теплой тьме, была совершенно тверда.

Мин сказала: – Слезы можно увидеть на любом перекрестке. Я приехала посмотреть на выдержку.

– В каких целях?

– Общеобразовательных, не забывай, что я гуманитарий.

– Этого я не забываю. И чем ты сейчас занимаешься?

– Вырабатываю выдержку, как я уже сказала.

– Ты что, книгу пишешь? – Он остановился и посмотрел с улыбкой на нее.

Мин тоже остановилась, однако разглядеть выражение его лица не смогла. – Нет, просто живу.

– И это трудно? – спросил Роб.

Она кивнула. – В одном отношении – да.

– В каком отношении?

– Тебе правда интересно или ты спрашиваешь от скуки?

– А это имеет значение? – спросил Роб.

– Имеет, – сказала Мин. – Если ты интересуешься, я отвечу. Если болтаешь языком, пожелаю тебе спокойной ночи. – Они уже подошли к дорожке, которая вела к ее дому. Лампа на веранде была включена, и одно из окон наверху слабо светилось.

– Твоя мама уже пошла спать.

– Мы можем посидеть на веранде, – сказала Мин, – …если ты интересуешься. А нет, так пойду спать, я устала. – Она тоже улыбалась, Роб видел ее лицо.

– Ладно, – сказал он.

Тихонько ступая по дорожке, она привела его на веранду – старые зеленые качалки стояли и там; Роб уселся в дальнюю, а Мин задержалась на ступеньках, увидев мать у одного из верхних окон.

– Это мы с Робом, мама, – сказала она, – сидим на веранде. Не бойся, я не просплю завтрака. – Кейт Таррингтон выразила свое согласие, и Мин повернула выключатель, потушив лампочку. Потом она подошла и села на расстоянии вытянутой руки от Роба, только он руки не протянул, даже не подумал об этом. Он молчал, давая ей время обдумать свой ответ. Наконец она сказала: – Труднее всего одиночество. Я никогда не хотела его; и вот получила – полной мерой.

– Ну как же не хотела. Я своими ушами слышал, как ты говорила совсем обратное, – сказал он любезным тоном.

– Когда это было?

– На нашем выпускном вечере, помнишь, мы с тобой стояли на берегу озера, у самой воды?

– Помню, – сказала Мин. – У меня было подозрение, что забыл ты.

Роб сказал: – Нет, не забыл. Тогда я подчинился твоему желанию. Понял, что ты не шутишь.

– Да, я не шутила, – сказала Мин, – но только в тот момент. В тот момент ты был ужасен.

– Но, по крайней мере, честен.

– Честен в чем?

– Когда говорил, что мне нужна твоя помощь.

– Помощь тебе была нужна не больше, чем Христу на небесах. Через все годы ты прошел победителем, Роб.

– Если это все, что ты вынесла из нашего разговора, значит, ты ровным счетом ничего не поняла и не увидела. Мало кому бывает так худо, как мне тогда.

– Из-за матери?

– Очевидно, кое-что ты все-таки себе уяснила.

– Ничего я не уяснила, – ответила Мин. – Все мои мысли были сосредоточены на себе – ни на что другое у меня просто времени не оставалось. Нет, просто как-то раз твоя мама усадила меня рядом с собой и рассказала историю своей жизни – незадолго до твоей свадьбы, четыре года тому назад.

– О своем замужестве? Обо всем?

– Обо всем.

– А меня она поминала?

– Мимоходом, – сказала Мин. – Вот так я узнала, что в ее жизни ты присутствуешь мимоходом. Тебе хуже, чем мне, всегда было хуже. – О Евиной просьбе отбить Роба и удержать всеми доступными средствами она умолчала.

– Сейчас мне лучше, – сказал он. – Я почти вылечился. – Сказал так, что трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Роб вытянул руки прямо перед собой в темноту, как будто надеясь получить то, чего ему еще недоставало. Подержал их так какое-то мгновенье, а затем опустил себе на колени и опять стал медленно покачиваться.

Лампа, горевшая в холле, и фонарь на углу давали возможность Мин разглядеть выражение его лица. Она этой возможностью воспользовалась. Он сидел лицом к улице, спокойный, немного усталый. Никого обидеть он не хотел, просто сказал правду – да он и на самом деле выглядел неплохо. Этот человек (двадцати пяти лет от роду, ничем не лучше любого своего сверстника в округе, к тому же замаранный всем, что ему удалось ухватить, соприкасаясь с чужими жизнями, отнять ради удовлетворения собственных эгоистических потребностей) всю жизнь был предметом ее желаний. Собственно, одного-единственного желания, не притупившегося после того, как в течение восьми лет она старательно подавляла его, бежала от него. Что же делать? – заговорить или ждать, пока он повернется и посмотрит на нее? Она сказала: – Тебе нравится твоя работа, – утверждение, а не вопрос, хотя ответа она не знала.

Роб неспешно обдумывал ее слова, как всегда испытывая удивление: а что тут, собственно, думать – ему могла поправиться какая-нибудь собака или продавщица в магазине, какое это имеет значение? – В общем-то, она мне помогает, – сказал он. И тут же пожалел – сейчас она начнет разглагольствовать на эту тему, и опять ему придется сделать ей больно. Ладно, пусть ведет разговор, как хочет.

Она не отстала: – А что еще?

Он взглянул на нее в страхе, который хотел замаскировать удивлением.

– Что еще тебе помогает? – сказала она. – Ты же говоришь, что излечился.

– Просто я сказал, что мне теперь лучше. Ты знала меня, когда я был в довольно-таки жалком состоянии.

– Но что-то ведь помогло?

– Многое, Мин.

– Вот я и прошу тебя сказать – что.

Роб внимательно смотрел на нее. До сих пор она казалась ему серьезной, как в детстве, – прилежная девочка, с головой, вечно занятой какими-то проблемами, решение которых доставляло ей радость, пусть мимолетную, и вдруг увидел, что она в полном исступлении – отвергнутая, с ущемленным самолюбием. Такой он ее не знал – новая сигнальная вспышка угасающего костра. Но никаких сигналов от нее он не примет. Однако от усталости, от нежелания говорить и еще потому, что Мин по-прежнему была прямо у него пород глазами, он продолжал сидеть и смотреть на нее, пока ему не стало ясно, что предлагает она ему нечто вполне заурядное, то единственное, как учил его недолгий жизненный опыт, что только и норовят предложить ему женщины – окружить его заботой и лаской; сколько подобных предложений получил он уже за свою короткую жизнь: от Рины, от Сильви даже, Хэт Шортер, Рейчел. Он вспомнил Полли, поставившую себя в полную зависимость от его отца. Деллу в темной комнатушке, ее широкую одинокую кровать. У каждой были свои беды, и все они хотели, чтобы он принял в них участие, призывали его (все, кроме не нуждавшейся ни в ком Евы, которая и пальцем не пошевелила, чтобы кого-то позвать, да еще Грейси, вечно дразнящей Грейнджера). Он отозвался одной Рейчел, вернее, пытался отозваться – вчера во время их медленного соития, лишенного всех преград и, следовательно, чреватого опасностью. Он не понимал, почему это так, и был не из тех, кто доискивается причин; он просто чувствовал, что сделал правильный выбор, решив вложить всю силу, имеющуюся в его худощавом теле, в один загадочный сосуд – девушку по имени Рейчел, темпераментом никому не уступающую, так что ни на кого другого у него уже сил не оставалось – ни на Рину, ни на Грейнджера, ни (на удивление!) на Еву. Ни на Мин, сидящую перед ним. Он улыбнулся и сказал: – Я отвечу тебе, Мин, – я любим.

– Любим ты был всегда.

– Может быть, – сказал Роб. – Но сейчас это дает мне счастье.

Помолчав некоторое время, Мин сказала: – Ты не против, что я так пристаю к тебе?

– Сделай одолжение, – сказал он. Но немного погодя спросил: – Ты имеешь в виду – сейчас или в будущем?

– В будущем, – ответила она.

– Тогда возражаю, – сказал он. – Лучше не надо. Это нас обоих до добра не доведет.

Она снова помолчала. Затем рассмеялась, с удивлением обнаружив, что смех ее звучит вполне естественно. – Раз так, не надо, – сказала она.

Роб сказал: – Тебе же лучше будет, – и тоже рассмеялся. – Ты себя просто не узнаешь.

– Господи, хоть бы! – сказала Мин. И это их немного отрезвило.

8

Устав после тяжелого дня (четыре часа в жарком, душном вагоне, похороны, толчея в доме), Рейчел поднялась наверх раньше Роба и до его прихода успела уснуть и увидеть сон – во сне она лежала на спине на той же кровати, только кровать находилась глубоко под водой, а откуда-то сверху на нее смотрела темнокожая женщина (может, и Грейси? лица разглядеть она не могла) и что-то ей кричала, только слова разобрать было невозможно. Рейчел подумала во сне: «Что бы она ни накаркала, мне не страшно», – и казалось, ей действительно ничто не грозит. Под водой можно было дышать, а можно было и задержать дыхание и часами лежать с закрытыми глазами – когда-нибудь темнокожая женщина да исчезнет. Во сне Рейчел была счастлива – почти так же, как в жизни, как обязательно будет счастлива в жизни. Скоро. С помощью Роба.

Он пришел в половине одиннадцатого, ступая так тихо, что Рейчел проснулась, только когда он стал открывать окно. Тогда она выбралась из глубины сна и увидела Роба; слабый свет от многих источников – уличного фонаря, луны, фар проезжающих машин – проникал с улицы в комнату и освещал его – он стоял у окна, совершенно голый, повернувшись к Рейчел боком. Совсем еще юный, всегда казавшийся ей выше, чем был на самом деле, правая рука лежала на ссутуленном левом плече, вес, казалось, полностью переместился на левую ногу. Он был, по-видимому, погружен в свои мысли, отключен от всего остального, и она воспользовалась этим, чтобы хорошенько рассмотреть его – это удавалось ей нечасто: голый он обычно не бывал в состоянии покоя. Прошло довольно много времени, а он продолжал стоять. Рейчел наслаждалась зрелищем, которое он – сам того не ведая – дарил ей. Она не знала его мыслей, и тем радостней у нее было на душе: частица жизни, заключенная в определенную форму (совсем особенную, со своими достоинствами и недостатками) пробилась сквозь толщу окружающего мира и предстала перед ней, предназначенная именно ей, как раз в тот момент, когда она, замирая от страха, почти укрепилась в уверенности, что никто никогда не придет или придет, но не тот, или не вовремя. Она прошептала: – Добрый вечер!

Он не повернулся.

– Добрый вечер!

Он стоял на месте, не обращая на нее никакого внимания.

Она достаточно хорошо знала его и потому оставалась спокойной. Он здесь, он мой, просто он хочет ослабить напряжение, разве ему нужен кто-то, кроме меня? Но спокойствие ее было хрупким и улетучивалось с каждой секундой. Вот сейчас он повернется и скажет, чтобы я уезжала без него. Куда уезжала? Подальше. Она крепко сжала кулаки. Это же безумие какое-то! Окликни его, назови по имени. Она громко позвала: – Роб!

Он остался стоять, как стоял, только голову слегка повернул.

– Добрый вечер! – повторила она.

Он потряс головой. – Не такой уж добрый.

– Мама?

– Все.

– По этой причине я и приехала из Ричмонда.

– По какой причине?

– Я думала, что тебе будет тяжело.

– Ты не ошиблась. – Продолжая смотреть на нее сквозь мрак, Роб сказал после недолгого молчания: – Только скажи на милость, почему ты решила, что твое присутствие может помочь мне? Каким образом?

Она понимала, что основная тяжесть сегодняшнего дня легла на него, и хоть и допускала, что с тех пор, как они расстались, он успел каким-то образом по отношению к ней измениться, сказала все же: – Я думала поддержать тебя. Развеселить немного. Я знала, что все тут будут очень уж постными и торжественными.

– Так давай посмеши меня, – сказал Роб.

Она молчала.

– Ну, скорее.

– Ладно, – сказала она. – Все, что у меня есть, – это моя теплая отзывчивая кожа, я привезла ее тебе. Она ждала тебя. Насладись же ею.

– Говори тише, – сказал он, до этого она не понижала голос.

Она прошептала: – Насладись! – и коротко рассмеялась.

Он повернулся к ней.

Когда они немного остыли и Рейчел натянула на себя простыню, Роб сказал: – Как ты думаешь, что ждет нас?

– Сон без сновидений.

– Нет, не сию минуту, а дальше, в будущем?

Рейчел повернулась на спину – до этого она лежала на боку, лицом к нему – и устремила, как и он, взгляд в потолок. – Ну, обычная жизнь.

– Что значит обычная?

– Хотя бы такая, как у нас с тобой, как мы жили последнее время, – жизнь людей, решивших вместе коротать век, у которых всё пополам, и горе и радость; а потом, может, у них дети пойдут и их на задний план оттеснят.

Роб промолчал.

– Чем плохо?

– Слишком что-то просто все у тебя получается. Двоим трудно, что уж там говорить о четверых, о шестерых – возьмем хотя бы мою мать, твоего отца, детей, которые могут появиться на свет. Откуда нам знать, как со всеми управиться. – Он по-прежнему не отрываясь смотрел в потолок, на провод электрической лампочки, висевшей в центре его, – лишенный цвета шнурок, уходящий в никуда.

Рейчел сказала: – Мне кажется – и я думаю, что, оглянувшись на недавнее прошлое, ты согласишься со мной, что Рейчел не хуже твоего знает, почем фунт лиха.

Он тщательно взвесил ее слова, как будто хотел высчитать, справедливости ради, точный вес всего пережитого ею и размер заслуженной награды. Потом повернулся на правый бок и посмотрел на вычерчивающийся в темноте профиль. – Да, пожалуй, знает.

Теперь повернулась и Рейчел; их чистое, горячее дыхание встретилось и смешалось. – Но она – это же я, – сказала она. – Рейчел Мейфилд, урожденная Хатчинс. Я вверила тебе свою жизнь. И буду верна тебе до конца дней. Никто из тех, с кем ты был близок до сих пор, не может сравниться со мной в силе духа или в любви к тебе. Пойми – ты можешь во всем полагаться на меня. Ты меня еще не знаешь, ты даже не мечтал о том, что найдешь во мне.

Луна передвинулась куда-то, машины больше не проезжали. Он перестал видеть ее. Он вгляделся – кромешная тьма и пустота, хотя он знал, что она рядом. Каждые пять-шесть секунд ее дыхание касалось его щеки, и голос был ее, хотя в нем слышалось исступление, которое он угадывал в ее прошлом, но никогда не замечал прежде – некая грань безумия, одной лишь Деллой до сих пор воспринимавшаяся как озарение – способность видеть настоящее и будущее, талант познания, свыше, ниспосланный девочке из Гошена, штат Виргиния, в награду на годы неутомимых попыток понять силы, движущие миром, – тем миром, по которому он едва скользнул взглядом из равнодушия и от отсутствия смелости. Заслуженная награда! И достойный приют для плода любви (ребенка, который может обойтись непомерно дорого); у нее найдется и терпение, чтобы вымаливать у жизни ее дары – вырывать их, если до этого дойдет – и дорожить ими. В общем, жить обычной жизнью!

Рука дотронулась до его подбородка, скользнула к горлу, прошлась по затылку и нежно двинулась вниз.

Роб поддался ласке и нежно прижал ее к себе. Откуда было ему знать – а она не отстранилась бы, даже зная, что надвигается на них, дыша холодом; мог ли он подумать, что ровно девять месяцев спустя ее убьет рождение ребенка, зачатого в момент этого чудесного соития.

9

Грейнджер проснулся задолго до рассвета, лежа на спине в Сильвиной запасной кровати – в примыкающем к большой комнате тесном закутке без двери, без воздуха, без света, так как слабый свет ночника, стоявшего у ее постели, не доходил сюда. Он крепко уснул около полуночи, не успела голова его коснуться подушки, но сейчас, едва открыв глаза, понял, что это уже все. Придется ждать утра и пробуждения Сильви, мерно посапывавшей в десяти шагах от него. Он лег не раздеваясь – только расшнуровал ботинки и отстегнул воротничок, – так что часы были при нем. Грейнджер тихонько вытащил их из кармана в слабой надежде прикинуть, сколько времени ему остается ждать (судя по густоте воздуха, было около пяти); но хотя стальное тикание было единственным звуком на много миль вокруг, разглядеть стрелок он не смог, не видел даже циферблата. Он поднес часы почти вплотную к глазам, так и сяк повертел головой и часами, надеясь поймать какой-нибудь заблудившийся лучик света. Все напрасно, непроницаемая тьма окружала его. Вполне могло быть и два часа, и если так, ему предстоит лежать на спине четыре часа, вдыхая спертый воздух (Сильви не оставляла в окне даже щелочки), и думать о своих делах.

Что ж, ему не привыкать – последние годы он частенько просыпался среди ночи. И, проснувшись, сразу же повторял в уме то, что сказал ему много лет назад мистер Форрест: «Никогда не думай ни о чем серьезном в темноте, лежа на спине. Если проснешься встревоженный или напуганный сном, не теряйся и попробуй пошевелить мозгами; вспоминай все, чему тебя учили, перечисли в уме штаты, главные предметы экспорта разных стран или повторяй стихи, какие знаешь. Только никогда не молись ночью – не пройдет и пятнадцати секунд, как ты впадешь в отчаяние, не говоря уж о том, что разгневаешь бога». В течение многих лет номер проходил; он следовал совету, и все было хорошо: припоминал языки индейских племен Северной и Южной Америки, крупные сражения Гражданской войны, в хронологическом порядке и по числу потерь, но с годами случилось так, что все его книжные знания – и те, которыми он дорожил, и никчемные, – стали казаться ему обременительными и вредоносными. Теперь, в тридцать шесть лет, оказались вдруг под угрозой запасы знаний другого порядка, приобретенные когда-то от мисс Винни, мистера Форреста, мисс Хэт, от капитана его части во Франции, и не только потому, что выяснилась их ложность, а главным образом оттого, что в каждом слове присутствовали, как ему казалось, какое-то жульничество, подленькая ухмылочка. Да и чему, собственно, учили они его, кроме: «Держись прилично, следи за собой, не раскисай, будь всегда под рукой, тогда мы станем тебя любить и поддержим»? Он любил их всех и слушался, и они действительно поддержали его в жизни – помогли стать тем, чем он был вот сейчас, – человеком средних лет, проводящим ночь в жаркой негритянской лачуге, вынужденным ждать утра, когда невежественная женщина, с кожей куда более черной, чем у него, встанет наконец, откашливаясь и отплевываясь, накормит свою старую собаку и поедет с ним на машине обратно в дом хозяев – там на кухне он сначала поможет ей печь оладьи и готовить завтрак для тех, кто поддерживал его в жизни, а затем повезет двоих из них (самых молодых и самых славных) по извилистым дорогам в Ричмонд, где его радостно встретит строгое дремотное безмолвие собственной чистенькой комнатушки.

Все эти рассуждения заняли у Грейнджера минут десять, не больше, но следом пришла и спасительная мысль: «А кому дано больше?» Иные речи он слышал только от Грейси, ни от кого другого (он не сегодня догадался, что именно поэтому неустанно разыскивал ее повсюду); а говорила она одно и то же при каждом приезде и отъезде, укладывая чемодан и распаковывая; об этом, красноречивей слов, говорил ее последний отъезд; то же самое (теперь-то он понял) кричала она, юродствуя, когда он впервые увидел ее на церковном дворе в Брэйси. «Я буду жить, как хочу, – понятно! С тем, кто может помочь мне, я немного поживу! Буду твоя, пока ты мне помогаешь. И уйду в тот же день, в тот же час, когда у тебя иссякнет запас этой самой помощи! Чего я не стану делать – так это врать. А нужно мне от жизни вот что – чтоб меня вконец измочалило, сожгло дотла (и чем скорее, тем лучше!), пусть от меня не останется ничего: ни мокрого пятна, ни клочка черных волос, ни косточки, чтобы похоронить!»

Может, Грейси и была права; может, из тех, кого он знал, она больше всего урвала от жизни. Чего больше? Скажем, веселья, уменья быстро найти себе дом. А что такое дом? В общем, покой. Так ведь все там будем. Впервые за несколько лет Грейнджер вспомнил историю загадочной Покахонтас. Интересно, помнит ли он еще конец и сможет ли прочитать в уме, шевеля губами: «Она умерла от разбитого сердца под чужим небом, вспоминая зеленые леса восточной Виргинии, с ее богатыми рыбой реками, помня, что от свежих струй этих потоков ее отделяют тысячи миль неустанно катящего свои соленые волны океана, у края которого томится ее душа».

Он мысленно пожелал Грейси удачи и спокойного сна; почувствовал, что, может, и самому ему удастся заснуть ненадолго, во всяком случае, успокоиться.

Но тут Сильви проговорила что-то хриплым голосом, очевидно, во сне.

Грейнджер приподнялся на локте и прислушался: он верил, что во сне человек говорит иногда умные вещи.

Она сказала: – Поди сюда! – Тихо, но настойчиво.

Этого еще не хватало. Он притаился.

Она сказала громче: – Сюда! – с неподдельной мукой в голосе.

Грейнджер окликнул: – Сильви?

После долгого молчания она отозвалась: – Чего?

– Ты что, заболела?

– Нет, дурак! – сказала она и завозилась, натягивая одеяло, собираясь спать дальше.

– Чего же ты орала?

Снова долгое молчание. – Значит, надо было.

Он понял, что ошибся. – Ты сказала – поди сюда.

– Не с тобой я говорила.

– Это-то я понял, – сказал он. И погодя спросил: – А с кем?

– Ребеночек маленький в беде мне приснился, – сказала она сонным голосом.

– Догнала ты его? – спросил он.

Сильви устроилась поудобнее и сказала: – Даже и не знаю. Я стояла в толпе, которая выстроилась вдоль дороги и на что-то глазела. Парад, что ли. Видал парады?

– Сколько угодно, – сказал он.

– Где?

– В Ричмонде, во Франции. Я этих парадов столько перевидел, что по горло сыт.

– От этого тоже радости мало, – сказала она, – все стоят и смотрят, а смотреть не на что – одни машины мимо шмыгают. Я подальше от дороги стояла, вокруг меня людей видимо-невидимо, и вдруг, смотрю, ребеночек один сполз в канаву, а оттуда к дороге двинулся. А машины так и едут, так и едут, я оглянулась: никто не видит, тогда я шагнула прямо в грязь и схватила его как раз вовремя, а то бы его огромным колесом переехало. А он и не испачкался вовсе, смотрит на меня и улыбается во весь рот, ему и году еще, наверное, нет. Я принесла его обратно на обочину, а там стоит его мама. Я ей его отдала, но она даже спасибо не сказала. Я пошла назад на свое место и не успела оглянуться, а ребеночек опять уже на земле, женщина эта подталкивает его прямо на дорогу, а машины по-прежнему несутся.

– Ты ему и кричала?

– Видно, что так, – сказала она.

– А потом проснулась?

– Ты ж меня разбудил, – сказала она. – Но он поглядел на меня. Знал, куда смотреть.

– Ты б его поймала, – сказал Грейнджер.

Сильви молчала. Он уже решил, что она опять уснула, но тут она сказала:

– Я б попыталась, господи, да как же не попытаться-то.

– Поймаешь, – сказал Грейнджер, – успеешь – время есть. Спи.

Через минуту она погрузилась в сон.

Но рассказ ее запал Грейнджеру в душу и постепенно завладевал им. Наверное, потому, что делать ему было нечего и природа наградила его терпением, он и не думал сопротивляться. Тяжелый, неприятный сон, засоренный ненавистью и неудовлетворенными желаниями, даже не ему приснившийся… Но своей мишенью сон этот избрал почему-то его – Грейнджер чувствовал, как он подбирается все ближе, будто чужая, тянущаяся за чем-то рука. Добравшись до пустоты у него в груди, сон растекся и заполнил ее… кто бы мог подумать – радостью! Радостью, какой он не знал уже несколько недель. Может, даже месяцев. Да нет, не знал почти двадцать пять лет. Рождество в Ричмонде, мальчик в темной холодной комнате, золотое кольцо – залог жизни! Нет, разум ему не изменил. Он прекрасно отдавал себе отчет, что прошедшие годы не принесли ему – и не по его вине – ничего хорошего, понимал, что шансы изменить как-то свою жизнь у него очень слабы, и все же чувствовал себя счастливым. И не мог представить – почему, собственно.

Но он и не стал напрягать мозги, доискиваясь до причины, – с него было достаточно того, что радость – как животворная прохлада – затопляет его душу. Черный с, белой примесью – слуга, брошенный своей полуграмотной негритянкой женой, докучливый любимец двух белых господ, ближе которых у него никого не было (на деле-то его кровная родня), человек, который ничего более мужественного, чем выращивать цветы на любой почве, содержать в чистоте машину и мастерски водить ее по разбитым дорогам, так и не научился делать, – ну разве что мог прочесть на память несколько стихотворений, – который десять лет безуспешно старался обзавестись детьми… вот, казалось, и все, что он мог сказать о себе этой августовской ночью.

Но все это он знал только умом. Вера его в благодать божью была непоколебима. А, вне всякого сомнения, на него сейчас сошла благодать – Сильвин сон, предназначавшийся Грейнджеру. Непостижимый, бесстрастный мир готовился послать ему счастье, замышляя в то же время убить Рейчел и обобрать Роба. Рука помощи протягивалась к нему и прежде, он был вполне готов довериться ей. Даром свой хлеб он не ел, почему бы ему не получить награды.

Грейнджер улыбнулся – улыбкой, столь же невидимой в темноте, как стрелки его часов, – затем задрал длинные ноги, зашнуровал ботинки (недавний подарок Роба) и стал ждать наступления дня, отдохнувший и бодрый, сознавая, что жизнь у него еще впереди. Через полчаса он вдруг вспомнил, что надо было спросить Сильви, какой этот ребенок, белый или цветной? Но она снова ровно дышала – и что есть у нее в жизни лучше сна? Она скажет ему завтра, если он не забудет спросить и если она вспомнит свой сон, предназначенный ему; завтра он узнает это, а впереди его ждут новые возможности, время, которое обязательно исправит многое.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Кое-что исправлено

5–7 июня 1944 года

1

Они проспали часа четыре, прежде чем начался сон; в привычном замедленном темпе он снился им положенное время, пока наконец они от него не очнулись – сперва Роб, затем Мин. Собственно, Роб проснулся заблаговременно, только бы не видеть конца. Лежа нагишом на узеньком матрасе, он сумел наотрез отказаться смотреть конец, слишком для него мучительный, и открыл глаза. Он не повернулся в потемках к Мин, но дотронулся до нее. Он лежал плашмя, уставив глаза в потолок, дожидаясь, чтобы настольный вентилятор, проделав круг, обдал его полной воздуха в очередной раз, тогда как она всего в восьми дюймах от него досматривала сон. Не попытался он остановить ее, даже когда она вдруг начала тихонько постанывать и поскуливать, стремясь вынырнуть на поверхность из глубин забытья и вдохнуть воздуха яви – очень горячего для начала июня. Некоторое время они лежали тихо, по-прежнему не касаясь друг друга, и каждый старался по глубине и частоте дыхания определить – не собирается ли заговорить другой, степень его готовности начать новый день.

Наконец Мин сказала: – Ты спал?

– Столько же, сколько и ты. На две минуты меньше.

– Что же тебя разбудило? – спросила она.

– Сама знаешь.

– Все равно скажи! – Она повернулась – не придвинулась, просто легла на бок – и посмотрела на него при свете уличного фонаря, пробивавшемся сквозь шторы. В чертах его лица она видела узор собственной судьбы (какой она себе ее представляла уже многие годы, вопреки его противодействию).

Роб догадался и зачем она повернулась к нему, и что увидела. Не от жестокости и не из страха он отвернулся от нее – ему нужно было сосредоточиться на только что увиденном сне, понять, какие обязанности он налагает. Он прихватил зубами указательный палец – готовая уздечка на всякий пожарный случай – и начал: – Я был совсем еще мальчиком. Четырнадцати-пятнадцати лет. Мы в деревне жили, и шла война – не у нас, но поблизости. Наш дом стоял у подножия гор, безмятежных и зеленых, а я был болен. Что-то в легких – хотя чувствовал я себя хорошо, ни на что не жаловался, собирался вступать в жизнь. Отец повел меня в ближайший городок к доктору, и тот сказал с улыбкой – все и вся улыбались в тот ясный чудесный день: «Туберкулез, тяжелая форма», – и прибавил, что, поскольку идет война, мне нужно подняться в горы к источникам. Там чистый воздух, целебная вода.

Я отправился туда, не заходя домой – отец куда-то исчез, даже не поцеловав меня, даже рукой не помахав на прощание, и пошел я на запад, нигде не встречая людей. Вдали виднеются какие-то городки, церкви, поезда бегают, но людей никого, а мне и не скучно, и есть не хочется, все мое имущество состояло из одежды, которая была на мне, – голубая поплиновая рубашка с оторванным воротничком, коричневые брюки, большие не по росту, и стоптанные грубые башмаки – да еще серебряный доллар на расходы. Но за все свое долгое путешествие я ничего не ел и есть ни разу не захотел. Мне было хорошо. Всю дорогу – а дорога все время шла в гору – я непрестанно улыбался, вполне довольствуясь своим обществом, и никого мне не было нужно. Раз мне навстречу попался олень, и вообще я повидал множество всяких безобидных тварей, а иногда до меня доносились звуки войны – где-то вдалеке ухали пушки. Все мужчины, надо понимать, были на войне, ну а старики и дети – куда они подевались? И не спал я тоже ни разу. Мне нужно было идти далеко, и так хотелось скорей туда попасть – повидать это место, эти источники и не только ради здоровья, а из-за чего-то, имеющего гораздо большее значение, чем здоровье. В общем, тянуло меня туда как магнитом. – Роб помолчал, не отнимая пальца ото рта, так и не повернувшись к ней.

Мин спросила: – Ты хочешь сказать, что все это было на самом деле?

Он вдохнул было воздух, чтобы ответить, но промолчал.

– Ты хочешь сказать, что это правда было?

– Так мне казалось, – ответил он.

– Но не с тобой же?

– Может, и нет, – сказал он. – Мне придется вернуться мыслями назад.

– Обрати свои мысли вперед, – сказала она, – и доскажи все до конца.

– Я не досмотрел его. – Голоса у обоих были чистые и звонкие, как будто они в жизни не спали, а только и знали, что напряженно ждали – не придет ли кто.

– Расскажи до того места, до которого ты досмотрел. – Мин продолжала изучать его повернутую в профиль голову. Он был очень красив и казался спокойным, потому она и понукала его – хотела выведать как можно больше в тихую минуту.

– Под конец пути, всю ночь напролет, не смолкая, грохотала страшная буря, будто все силы ада обрушились на землю. От молний было светло, как днем, с треском ломались деревья, камни величиной с дом падали к моим ногам – только они были совсем ручные и не причиняли мне никакого вреда.

– Но все же ты боялся?

– Разве? Не помню.

– Да, боялся.

– Но ведь я же не остановился? И потом, вовсе не в том было дело. Буря меня не касалась. Я просто шел, левой-правой, левой-правой, вверх по крутизне – пока не настали тишина и утро, которые пришли одновременно. И еще впервые за все эти дни я увидел людей. Почти у самой вершины дорога делала поворот и дальше с полмили лежала совершенно прямая. В дальнем конце ее толпились люди, все лицом ко мне; они стояли в ожидании, и я направился к ним, поняв, что цель достигнута – я пришел. Все же я спросил человека, стоявшего ко мне ближе всех, – высокого и пожилого, вроде моего отца: «Скажите, это и есть источник?» Он ответил: «Был; это был мой источник». Остальные закивали: мужчины и женщины, все взрослые, за исключением одной девочки, чуть помладше меня, все грустные, но не суровые. Я спросил его: «Был? Я шел сюда много дней, чтобы попить из него. Я ведь умираю». На что он ответил: «Ну и умирай. Источника больше нет». Я обвел взглядом стоявших там людей и сказал, обращаясь к ним: «Помогите!»