Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Полли сказала: – Мне очень жаль, что из-за меня такая неприятность вышла.

– Пустяки. Сейчас он придет в себя.

Но они ели сладкое в молчании, а Хатч так и не пришел. Когда Полли предложила ему добавку, Роб встал. – Схожу позову его, – сказал он.

6

Дверь в кабинет была закрыта. Роб открыл ее без стука. Хатч стоял у окна спиной к двери, понурив голову. Роб остановился на пороге. – Ну что, жив Грейнджер? – спросил он.

Хатч кивнул, не глядя, и стал складывать письмо.

Роб сказал: – Ничего ведь не произошло, сын. Я просто обалдел со сна и забыл сказать тебе про письмо.

Хатч снова кивнул, так и не повернувшись к отцу.

– А как мама и Рина?

Хатч начал было говорить: «Прекрасно!», – но у него перехватило дыхание.

Роб подумал: «Он устал». Подошел, взял сына за плечи и уперся широким подбородком в густую шевелюру Хатча. Хотя письмо было сложено, Роб сразу увидел, что оно от Мин. Грейнджеровское лежало на столе, развернутое – аккуратно исписанная половинка листа. Роб протянул руку за письмом Мин – сложенный лист голубой рубчатой бумаги. Он отступил на шаг, сунул письмо в карман и спросил: – Ну что, рад?

Хатч кивнул.

Роб сказал: – Отвечай!

– Рад, папа.

– Чему? – спросил Роб. Злость закипела в нем, она подымалась вверх, будто по тонкой трубке, подступила к горлу холодным горьким сгустком.

Хатч повернулся к нему. – Тому, что теперь ты один. – Он овладел своим голосом и был спокоен. Внешне, по крайней мере, – лицо не отражало никаких чувств, так что трудно было понять, что двигало им: обида, злорадство, просто смущение или непрошеная забота?

Все это сразу пришло Робу на ум, но он не стал больше задавать вопросов – из страха узнать правду. Он сказал себе, чего обычно не вспоминал: «Он как-никак сын Рейчел».

Хатч сказал: – Отдай мне мои деньги, пожалуйста.

– Какие деньги?

Хатч указал на письмо Грейнджера, ткнул пальцем в последний абзац.

Искренне удивленный, Роб нагнулся и прочел:

«Ты эти деньги или истрать на что-нибудь интересное, или сбереги. Роб тебе объяснит, что это за деньги и почему я отдаю их тебе. Вот тогда и решишь. По крайней мере, теперь они у тебя. Если хочешь сберечь, отдай Робу, пусть он положит их куда-нибудь в надежное место. Монета слишком старая, жаль будет, если потеряется».

Хатч спросил: – Какие деньги?

Роб подошел к чемодану и нашел коробочку. Он отдал ее Хатчу и спросил: – Можно мне прочитать все письмо?

Хатч кивнул: – Читай.

Роб сел в кресло Форреста; Хатч опустился на кровать и занялся подарком. Грейнджер писал:

«Дорогой Хатч!

У нас все благополучно, ждем тебя домой, но радуемся, что тебе довелось повидать свет. Ты все как следует запоминай, потом расскажешь мне, только я не думаю, чтобы свет очень переменился с тех пор, как я видел его в последний раз.

Мисс Рина нынче утром красила садовые кресла, а я полол грядки неподалеку; кончив, она спросила: не хочу ли я, чтобы она покрасила мой домик. Я сказал: „Да ведь этой краски ни на что не хватит“, – но она сказала, что можно только южную сторону покрасить – хоть прохладней будет. Я согласился, вот она и выкрасила ее в белый цвет. Сейчас уже поздно, но что-то особой прохлады не чувствуется. Зато сильно пахнет краской. С мисс Риной не соскучишься.

Больше никаких новостей, пожалуй, нет. Напиши мне открытку обо всем, что вы делаете; если с вами что стрясется по дороге, ты в панику не впадай, только позвони мисс Еве, и я приеду и заберу тебя. В любое время дня и ночи, так и знай. И Робу скажи то же самое. А пока развлекайтесь.

Ты эти деньги или истрать…»

Роб посмотрел на Хатча, который молча вертел в руках монету.

– Она что, золотая?

– Да, пятидолларовая, – ответил Роб и протянул руку.

Хатч подумал, затем отдал монету Робу.

– Грейнджер передал мне ее в прошлую среду, перед нашим отъездом. Он не хотел отдавать тебе ее сам, потому что – так, по крайней мере, он сказал мне – не хотел тебя обязывать. Собственно говоря, он просил меня вообще не говорить тебе, а просто разменять ее и купить тебе что-нибудь по твоему вкусу. Я так и хотел сделать.

Хатч сказал: – Значит, почему-то передумал. – Лицо его обрело обычную ясность, опять перед Робом был мальчик.

Роб сказал: – Потому что ты уехал со мной – вот почему. Грейнджер понимает, что тебе здесь может поправиться; он боится, что ты захочешь остаться.

– В Ричмонде то есть?

– У нас здесь есть дом.

– Этот дом, ты хочешь сказать?

Роб улыбнулся. – Вот именно. Я не имел в виду здание законодательного собрания штата. Его построил твой прапрадед Мейфилд, первый Форрест, первый, во всяком случае, о котором я знаю, – в тысяча восемьсот тридцать пятом году, с помощью двух рабов. Построил, а потом нашел себе жену.

Хатч выслушал и кивнул. Он встал, протянул руку и взял назад монету. Затем снова уселся на кровать. – Чья она?

– Твоя, от Грейнджера.

– А раньше была чья – в тысяча восемьсот тридцать девятом году?

– Отец моего отца подарил ее Грейнджеру при рождении – на счастье.

Хатч подсчитал. – Но ведь это же был тысяча восемьсот девяносто третий год.

– Тогда люди копили золото.

– Интересно, где же она лежала все это время.

– В чьем-нибудь чулке.

Хатч потер монетку, вопросительно глядя на нее. – А когда родился старый Роб?

– Я точно не знаю. Можно посмотреть на его памятнике. Или спросить мисс Полли. – Он вспомнил историю, которую рассказал ему Форрест двадцать лет назад. – Во всяком случае, уже после того, как этот дом был построен. Он в нем родился.

Хатч кивнул. – Точно. Значит, монета принадлежала ему. Как ты считаешь? Кто-то подарил ему, когда он только родился, и он хранил ее на счастье.

– Может, и так, – сказал Роб.

– Но почему же он отдал ее Грейнджеру? Грейнджер ведь жил в Мэне.

– Он знал отца Грейнджера, поддерживал с ним отношения. – Хатч смотрел ему прямо в лицо, явно ни о чем не подозревая и не добиваясь истины, но готовый выслушать рассказ, если будет что слушать. И Роб решил рассказать. – Грейнджер был его внуком.

– Чьим внуком?

– Роба Мейфилда.

– Каким образом?

Роб улыбнулся. – Самым обыкновенным. Кто-то с кем-то переспал. Я не знаю подробностей, только то, что сообщил мне Форрест. Мой дед Роб переехал отсюда в Брэйси и женился на девице по фамилии Гудвин, у нее родились Хэт и Форрест. А потом спутался с какой-то негритянкой и у нее родился Ровер. Ровер, когда вырос, переехал на север в штат Мэн, женился там, и у него родился Грейнджер.

– Зачем?

– Зачем он уехал в Мэн?

– Нет, зачем он путался с этой негритянкой? Зачем ему это надо было?

– Такая уж натура. По-моему, он блудил направо и налево, пока его туберкулез не скрутил.

– А жена его была тогда жива?

– Ну конечно; она прожила еще довольно долго.

Хатч спросил: – Это грех?

– Весьма распространенный. Седьмую заповедь знаешь?

Хатч сказал: – Я не понимаю. Ты говорил мне тогда на пляже, что взрослым мужчинам необходима женщина, что это приносит им облегчение. Зачем же ему две понадобились?

– Даже не две, а больше, – сказал Роб. – Значит, потребности были большие, – но он увидел, что Хатч, серьезный и озадаченный, стоящий на пороге возмужания, ждет ответа. – Мужчины и женщины отличаются друг от друга, как кролики от кошек, но благодаря тому, что кое-что общее у нас есть: два глаза, два уха и еще потому что рождают нас женщины, мы воображаем, что они похожи на нас и имеют одинаковые с нами потребности. На самом деле это не так, вовсе не так – и в этом отчасти заключается их прелесть и их главная беда. Они понимают, что одиноки в мире (чего мужчины никогда не знают или узнают слишком поздно), и стараются как можно скорее найти себе укрытие – в муже и детях. Очень скоро они начинают делать все, чтобы уклониться от некоторых своих обязанностей, а мужчины делают все, чтобы не дать им уклониться. Стоит женщине с головой уйти в свои заботы (так что на мужа у нее просто времени не хватает), он снова принимается за поиски забвения. Или хотя бы отвлечения.

– Отвлечение ради облегчения? – спросил Хатч. – Всегда ради облегчения?

– Нет, иногда чтобы обидеть ее, наказать за то, что отвергает его, но по большей части да, ради облегчения.

– Ищут и никогда не находят?

– Минутное облегчение находят, только минутное. Я говорю о себе и о своем деде, наверное, кому-то и больше везло.

– Кому?

– Форресту… может быть.

Хатч кивнул, словно не сомневаясь.

– Возможно даже, что и старый Роб нашел – под конец жизни.

– Он когда-нибудь видел Грейнджера?

– Нет.

– А Грейнджер знает эту историю?

– Да. По крайней мере, так я слышал от Форреста. Но за все годы, что он пробыл со мной, он ни разу ничего не сказал по этому поводу.

Хатч положил монету обратно в коробочку и перевязал ее. – Грейнджеру, наверное, облегчение не нужно. Откуда иначе у него такое спокойствие?

– С чего ты это взял?

– Ну, он живет и живет себе у Евы во дворе. Не видится с Грейси, вообще ни с кем не встречается, кроме нас. Никого не обижает.

Робу никогда не приходило это в голову. Он подумал и сказал: – Послушай, Хатч. Грейнджер непостижим. Если тебе удастся раскусить его, значит, ты умнее нас с Форрестом. Отец взял его к себе, а затем отослал, чем смертельно его обидел, но понимал он его не больше, чем вот этого болванчика, – Роб указал на вырезанную из древесной коры фигурку, которую только сегодня утром поставил стоймя на каминную доску. – Появился я, и Грейнджер решил опекать меня. Он действительно очень помог мне, когда я находился в весьма плачевном состоянии, искренне заботился обо мне, и мне очень хотелось отблагодарить его, хотелось, чтобы, пока я жив, у него был свой дом. Но еще до того, как появился я, он женился на Грейси, и она все перевернула по-своему.

– Хатч спросил: – Как?

– Вернулась к нему. Когда мы познакомились, ее уже с ним не было – она от него убежала. Я и не видел ее до дня своей свадьбы. Грейнджер был со мной в Гошене и все умолял ее вернуться, вот она и явилась в Гошен.

– Зачем?

– Она всегда любила гостей, толчею в доме, но допускаю, что и не в этом было дело. Я никогда не мог сказать, почему она поступает так, а не иначе, да особенно и не вдумывался. Как бы то ни было, ветчиной обносила гостей у нас на свадьбе Грейси – красивая, высокая, совсем не курчавая – волосы у нее прямые, вроде как у тебя, – и после этого прожила у нас два года. Переехала с нами в Ричмонд, поселилась в комнате у Грейнджера и работала, как лошадь, – была отличной помощницей Рейчел, которая вначале не то что молоко вскипятить, остудить его не умела. А потом что-то ее попутало или просто надоело держаться, только стала она пить, пропадать ночами.

Хатч спросил: – Ты, может?

Роб переспросил: – Что я? – переспросил, еще не дослушав вопроса. Кровь ударила ему в голову – предвестник ярости, но он сумел сдержаться. – Что ты хочешь сказать? При чем тут я?

– Может, это ты попутал Грейси?

Роб ответил: – Нет, не я.

– Ты никогда не притрагивался к ней?

– Ни разу. – Он улыбнулся. – Вот она притрагивалась ко мне пару раз, у нее были сильные руки, и она прекрасно делала массаж. Я растянул мышцу, и она меня лечила. Но ничего больше. И все происходило на глазах у Рейчел.

– И тебе даже не хотелось потрогать ее?

– У меня была Рейчел.

– Ты же сам говорил, что мужчины не такие, как женщины, им нужно искать другие возможности.

– Я сказал – некоторые мужчины. Я не говорил о всех. О Грейнджере, например. Он четырнадцать лет прожил без женщин, без всего – только ты и работа. У него есть какие-то внутренние ресурсы.

Хатч спросил: – Ну а ты? Ты был верен Рейчел?

Роб почувствовал, что они подошли к опасной черте. Следует ли идти напролом – приблизиться вплотную и заглянуть в квадратную, оклеенную песочными обоями комнату, где он при содействии Мин безвозвратно сбился с пути, – или лучше обойти ее стороной, пока Хатч не подрастет еще, чтобы, испытав свою нужду, понять чужую? Ева, Рина, Мин, Грейнджер, Рейчел, давно превратившаяся в прах, – все они теперь отодвинулись от него, стали уже не нужны. А Хатч был с ним. И какое-то время он Хатчу еще будет нужен. Так не надо, по крайней мере, врать. Роб сказал: – Да, за исключением одного раза. За четыре года я один раз изменил ей. Ненадолго.

– Но не с Грейси?

– Нет, – Роб приготовился ответить на следующий вопрос, объяснить, попросить у ребенка прощения, которого никто ему до сих пор не дал и не мог дать.

Но неожиданно Хатч спросил: – Отчего же тогда Грейнджер против тебя?

Роб сказал: – Разве? Вот бы не подумал.

– А я думаю.

– Скажи почему? Он говорил тебе что-нибудь?

– Одно только, но за последний месяц несколько раз повторял – что есть люди, которым бросить друга ничего не стоит, а есть такие, которые никогда не бросят, поэтому нужно заранее знать, кто останется, и на тех полагаться.

– Он сказал, что я бросаю?

– Нет, он имен не называл.

– Возможно, он подразумевал Грейси?

Хатч кивнул: – И тебя, и Грейси, и дедушку Мейфилда; ведь все его рассказы о тебе – о тебе и о Франции времен войны.

– И мои по большей части включают его, – сказал Роб. – Мы друг друга знаем. Однако любит он тебя. Не может он тебя не любить – ты вырос у него на глазах и ты заслуживаешь, чтобы тебя любили. Сейчас он борется за тебя – он видит, что ты уходишь у него из рук, видит, что в конце концов останется с Сильви, которая рычит на него за завтраком, и с Риной, которая белит его лачугу с южной стороны, чтобы ему было попрохладней.

Хатч сказал: – Он же мужчина. Почему же он не изменит как-нибудь свою жизнь?

Роб сказал: – Слишком поздно, милый. Он сделал ставку на нас – сначала на Форреста, затем на меня, теперь на тебя.

– Какую ставку он сделал на нас?

– Об этом я и твержу тебе все время, с тех пор как мы уехали от Евы: мы обязаны дать ему приют и то немногое, что ему нужно до конца его жизни, а он будет помогать нам.

Хатч спросил: – Как?

– Своим трудом, да и нам с ним веселее будет.

– Значит, он победил, – сказал Хатч. – Он получил то, что хотел.

Роб кивнул. – Он имел то, что хотел, в течение трех недлинных отрезков времени: пока жил вдвоем с Форрестом в маленьком домике в Брэйси, пока был со мной в Гошене и отрезок подальше, с тобой. Теперь он видит, что этому подходит конец. Скоро ты покинешь его, самое большее через четыре года.

– Но ты ведь вернешься? Все хотят, чтобы ты вернулся.

Роб сказал: – Кроме тебя.

Хатч улыбнулся. – Теперь и я хочу. Я не хотел Мин. Никто ее не хочет. – Он встал, держа коробочку с монетой в левой руке, подошел к камину и потянулся за вырезанной из дерева фигуркой.

Роб наблюдал за ним – казалось, Хатч за этот день вырос на целый дюйм; быстрота, с какой он рос и развивался, просто пугала. Роб ждал, что на него посыплются вопросы – кто вырезал эту фигурку и зачем? – старался заранее припомнить, что рассказывал ему Форрест о последних днях старого Роба, о его кукольном семействе, которое Форрест предал огню, за исключением одной этой фигурки – хотел вспомнить и не смог. При виде того, как этот дорогой ему мальчик сильной правой рукой соприкоснулся с поделкой старика, искавшего, за что бы зацепиться в жизни, и решившего вырезать из дерева изображение своего давно обратившегося в прах отца, на него напал панический страх. Волна грусти, на которую он уже не считал себя способным, вдруг подступила и обрушилась на него. И когда Хатч повернулся к нему, Роб сказал:

– Я-то хотел. Я все равно хочу Мин. Она столько лет помогала мне. А от вас разве дождешься помощи. – Он взял свой легкий пиджак и пошел из комнаты, из дома.

7

До Полли донеслись последние слова Роба, затем она услышала, как хлопнула парадная дверь. Она повозилась в кухне еще немного, поджидая Хатча; не дождавшись, она вытерла руки, вышла в коридор и заглянула в дверь кабинета.

Хатч лежал растянувшись на кровати и смотрел в потолок. Он не повернулся к ней.

– Война кончилась, что ли? – спросила она.

Хатч отрицательно помотал головой.

Полли подошла к столу и остановилась, держась за спинку форрестовского кресла. Глаза у Хатча были сухие, но лицо бледное. – Ты забыл про сладкое. Оно б тебе не повредило.

– Нет, спасибо, – сказал он.

Полли устала, и ей хотелось посидеть, но она никогда не садилась за форрестовский стол с того самого утра, когда от Евы пришла фотография и, вскрыв конверт, она минут пятнадцать сидела тут, пытаясь измерить глубину нанесенной ей раны, гадая, удастся ли ей удержаться в этом доме, который уже давно считала своим. Она подошла к изножию кровати и села. Хатч подтянул босые ноги, чтобы освободить для нее место, но она прислонилась спиной к стене, взяла обе его ноги за щиколотки и положила себе на колени. Вот уже одиннадцать лет, как она не поднимала его, не ощущала бремени его тела, хотя бы чуть-чуть. Она подумала, что ей вообще не дано было почувствовать на себе вес юного тела. Бремя двух взрослых мужчин, да, но не юноши – судьба обделила ее. Она сидела, сложив руки, теперь уже не касаясь его; и в лицо ему она сперва не смотрела – изучала гладкие колени, стройные голени, покрытые коричневатым пушком, выискивая сходство с мужчинами, которых знала, в мальчике, которому они дали жизнь. Нет, сходства не было. Худощавый аккуратненький мальчик, обещавший стать со временем высоким и изящным (лет через шесть-семь), но ничего общего со старым Робом и с Форрестом. Может, он пошел в Рейчел? (Она хорошо помнила лицо Рейчел, но и только.) Наконец она провела ладонью по его сухой коже. – Ты растешь прямо на глазах, – сказала она.

– Надеюсь, – ответил он.

– Растешь, чтобы в кого вырасти? – спросила она.

– Простите?

– В кого-то ты ведь вырастешь, если будешь жить и не перестанешь есть? Ты придумал, кем тебе стать?

Хатч долго не отвечал. Наконец он потянулся, вскинул обе руки, как будто за тем, чтобы нащупать и притянуть к себе что-то вполне определенное. И вдруг выпалил: – Да, я хочу стать художником.

– Тогда тебе понадобится блуза. Я сошью тебе хоть завтра. – Он сверкнул на нее глазами, и она поняла свою оплошность. – Нет, я правда очень рада, – поправилась она. – Мой отец был художником.

– Он хорошо зарабатывал?

Полли ответила: – Прилично, пока Герберт Гувер всех не подсек.

– У вас есть какие-нибудь его картины?

– Нет, он все у себя оставил. Ему нельзя было без них. Когда я уезжала, у него еще был этот его музей, и картинам там было самое место – умирающие солдаты, индеец, подползающий с ножом к ребенку, белая женщина, зашедшаяся в крике. Когда он подарил музей Алабамскому колледжу, картины поехали туда же. Он научился рисовать у своей матери-ирландки, она была очень способная – я в нее пошла. А у тебя с собой твои рисунки?

– Нет, они остались дома. (Хатч привез их с собой, только это был секрет.)

– Здесь тоже твой дом. Нарисовал бы меня вот прямо сейчас.

Хатч поднял голову, вглядываясь в ее профиль.

– Вас так просто не нарисуешь, – сказал он.

Полли рассмеялась: – Из-за морщин? Так не рисуй их. Представь себе, что я молодая. Ведь была же я когда-то молодая. А когда мы с тобой познакомились, морщин у меня и вовсе не было.

Хатч сказал: – Я не помню, как это было.

Полли помолчала. – А я помню. Очень хорошо помню. Маленький ты у меня, бывало, неделями жил. Мы с тобой тогда были добрыми друзьями.

Хатч сказал: – До трех лет я мало что помню.

Полли сказала: – Вспомнишь. Я хочу сказать, все это в тебе хранится. Ведь ты все видел, и потом это всплывет.

– А обрадуюсь ли я, если вспомню?

Она засмеялась: – Еще как! Мы с тобой прекрасно проводили время. Когда твоя бабушка Хатчинс и мисс Рина уехали, Роб перед работой стал завозить тебя к нам, и ты оставался у нас до вечера.

– Я думал, что я оставался с Грейнджером.

– Иногда. Но у Грейнджера забот было полно – он неотступно следил за Робом, весь тот год не отходил от него ни на шаг, как нянька, поэтому тебя приносили ко мне.

– Я разговаривал когда-нибудь с вами?

– Поначалу ты был совсем крошечным, три или, может, четыре месяца. Но мало-помалу заговорил. Это я тебя говорить научила. Правда. Я и Грейнджер. Форреста, помню, очень беспокоило, что ты все за нами повторяешь. Как-то раз мы все были на кухне, мыли посуду (Роб куда-то ушел), и Форрест уронил крышку от кастрюли. И ты крикнул: «Вот же черт!» Форрест чуть не упал в обморок. Но это ты подцепил у Грейнджера. Я черта никогда не поминала. – И она со смехом сжала его щиколотку.

Тут улыбнулся и Хатч. – А что я еще говорил?

– О, много выражений в том же роде, пока за тебя не взялся Форрест (он привел тебя сюда в кабинет и прочитал целую лекцию насчет хороших и дурных слов). И еще тебе нравилось, как я пою, ты кричал мне через две комнаты. «Полли, спой все, что знаешь», – а знала я много песен, сама их сочиняла. И я пела, пока у меня совсем не пересыхало горло или ты не засыпал. – Она замолчала и выжидательно посмотрела на него, будто ждала, что он может и сейчас уснуть или уйти от нее.

Он лежал, подсунув под голову плоскую подушку Форреста, и спокойно изучал ее.

– Но мы не только шутили и смеялись. Я считала своим долгом напоминать тебе о Рейчел. Остальные – никогда: ни Роб, ни Форрест, ни Грейнджер. Они даже имени ее при тебе не упоминали, и я понимала почему. Но мне-то выпала точно такая же доля, как тебе, – я свою маму тоже никогда не видела; поэтому я стала рассказывать тебе о Рейчел, что знала, – так, всякие мелочи, – когда мы оставались одни.

– Что именно?

– Ее словечки, выражения, которые она наиболее часто употребляла, какого цвета были у нее волосы, такие вот мелочи.

– Казалось, можно бы запомнить, – сказал Хатч. – А я вот не запомнил.

– Не беспокойся, все это хранится в тебе. Захочешь убежать, хоть шестьдесят лет беги, а она все равно будет с тобой, направляя твой бег.

Хатч спросил: – Это плохо?

Полли не задумывалась над этим прежде, сейчас она подумала и ответила честно: – Отчасти нет, отчасти да. Рейчел, как ни одна женщина в мире, умела надеяться и, как ни одна женщина, прилагала неимоверный труд для осуществления своих надежд: удерживала Роба, угождала ему, добилась, чтобы ты появился на свет. В этом и была ее главная ошибка – она слишком сильно надеялась. Ни за что не хотела поверить, что в лучшем случае люди могут рассчитывать лишь на редкие просветы в жизни и никогда их чаяния не сбываются. И умерла она оттого, что слишком многого ждала от жизни. Тебе тоже придется побороть это в себе.

Хатч кивнул. – Роб тоже сидит во мне. – Он хотел сказать, что от Роба он унаследовал не меньше, чем от Рейчел.

Полли спросила: – Где он?

– Да везде, наверное.

Полли улыбнулась. – Нет, где он сейчас? Куда пошел?

Сперва ей показалось, что Хатч не слышал вопроса) но, лежа на спине, невозможно было незаметно смахнуть выступившие на глазах слезы. Все же он лежал, стараясь не мигать, чтобы они не скатились по вискам. Полли, однако, пристально смотрела на него, и, уже не скрывая отчаяния, он моргнул и сказал: – Я боюсь.

– Чего?

– Что он ушел.

– Куда? – спросила Полли.

– Не знаю. Во всяком случае, насовсем.

Полли сказала: – Сомневаюсь. Что у вас здесь произошло? Грейнджер написал что-нибудь?

Хатч сказал: – Не Грейнджер – Мин Таррингтон. Роб получил от нее сегодня письмо. Она пишет, что не хочет больше ждать его, пусть и не просит. Я увидел письмо на столе и прочел его и сказал Робу, что рад.

– Чему рад?

– Что она оставила его в покое.

– А я-то думала, что ты отцу добра желаешь.

– Я и желаю.

– Но ведь он одинок. Он чахнет, Хатч.

– Теперь я буду с ним. Я уже достаточно большой, я могу помогать ему. И вы у него есть; мы бы переехал# сюда и жили вместе с вами.

Полли посидела еще немного; потом приподняла ноги Хатча и встала. Подошла к креслу Форреста, села в него и посмотрела прямо ему в лицо. – Нет, этого никак нельзя, – сказала она.

– Но почему? Мне хочется, и Роб как-то говорил тоже самое.

– Он еще молод, – сказала Полли. – В сорок лет такое еще рано соглашаться.

Хатч спросил: – Какое такое?

– Дом, в котором нет никого, кроме подростка и пятидесятивосьмилетней женщины, уже прожившей свою жизнь.

– Мы бы любили его, – сказал Хатч.

– Не так, как ему надо, – сказала она.

– А как надо?

– Может, Мин знает, – сказала Полли. – Мне она понравилась, когда мы с ней познакомились. Уж она-то ему предана.

– И я тоже, – сказал Хатч. – Всегда был предай, за исключением того времени, когда жил в Фонтейне без него.

– Тут дело в ласке. Все взрослые мужчины, которых я знала, – кроме моего чудака отца, – нуждаются иногда в ласке.

– Я мог бы и приласкать его…

– Да и я могла бы, – Полли с улыбкой посмотрела на свои руки, – но не стала бы. Мы не то, что ему надо, Хатч, – одна слишком стара, другой слишком молод и вообще не то. – Хатч по-прежнему лежал на спине, уставившись в потолок и вытянув по бокам руки; она привстала и взяла с кровати вырезанную из коры фигурку. Затем снова села, внимательно посмотрела на нее и сказала: – Ты знаешь, кто это такой?

– Это дедушка Мейфилд?

– Прадедушка, – сказала Полли, – отец старого Робинсона. У него их много было. Когда я приехала сюда помогать ему, у него был полный ящик таких фигурок. Он вырезал их, сидя у постели своей умирающей матери. Давал им имена, уверял, что каждая изображает кого-нибудь из его родственников – белых, черных, – только все они были коричневые, как кора. Он попросил меня одеть их, сшить им костюмчики, платьица (я уже тогда умела шить не хуже, чем сейчас). Я сказала, что это глупости, что я лучше делом займусь – в доме кавардак, бог знает что тут творилось, когда я приехала, но он говорит: «Ну, хотя бы папе и маме сшей». – Полли показала фигурку, которую держала в руке. – Это у него был «папа» – ну тот, что построил этот дом. Я сказала, так и быть, «маму» я одену, но эту в руки не возьму. Он сказал: «Больше всех в одежде нуждается папа». Видишь ли, он приделал этой фигурке такую штучку вот здесь – ну, чтобы не спутать с мамой, вырезал ее из коры и приладил на проволочке, так что она могла подниматься и опускаться. Ему казалось это очень забавным. Я сказала, что не возьму его в руки, тогда он снял ту штучку и сделал вот эту насечку, чтобы все видели, что это мужчина. Ну я и сшила ему брюки и пиджак, которые давно где-то затерялись. – Полли встала и положила фигурку на кровать рядом с Хатчем. – Хочешь, возьми ее себе? – сказала она. – Когда станешь художником, вырежешь что-нибудь получше.

– Она ведь принадлежит Робу? – сказал Хатч.

– Нет, мне, а теперь будет твоя, пока не потеряешь. Все вещи старого Роба Форрест отдал мне – все его безделушки, которые он не успел сжечь (он сжег всех кукол, кроме этой, – даже «маму»). Они у меня в комнате наверху – все, что сохранилось: бритва, Библия, несколько картин. Эту фигурку я оставила здесь, потому что она нравилась Форресту.

– А дом он вам отдал?

– Как ты сказал?

– Дедушка Мейфилд, – сказал Хатч, – он отдал вам этот дом? Ведь это же была собственность старого Роба.

– Совершенно верно. И Форрест сказал, что он мой. По дороге на кладбище Форрест сказал, что они очень благодарны мне за заботу об отце и что все, что принадлежало ему, по праву должно стать моим. Роб больно обидел его и Хэтти, бросив их, – и теперь, когда он уже свое по земле отбегал, они не захотели ничего из того, что раньше принадлежало ему. Но все это Форрест сказал мне, прежде чем решил переехать сюда, за час до того – больше он никогда не поднимал этого вопроса.

– Но ведь он не отказался от своего решения?

– Нет, – ответила Полли. – Он никогда ничего такого не говорил. Просто мы жили здесь вместе все эти годы.

– Значит, он ваш, – сказал Хатч. – И вы можете пригласить меня сюда. – Он медленно поднялся и сел перед ней, все такой же серьезный.

Полли улыбнулась: – Я бы с радостью.

– Нет, вы пригласите меня, – сказал он.

Полли сказала: – Ладно. – Она снова посмотрела на свои пальцы, гладкие, совсем еще молодые. Затем коротко рассмеялась, давая понять, что все это было в шутку, что ей нужно приниматься за работу.

Хатч спросил: – А где сейчас Роб?

– На небе, надеюсь, хотя и не очень уверена.

Хатч помолчал. – Нет, я говорю о моем Робе, – сказал он.

– А? – Она задумалась на секунду, затем встала. – Он пошел искать виски. Вернется поздно. И тогда покажет нам, где раки зимуют. Нам остается только ждать. Пойдем, поможешь мне.

Хатч послушно встал.

8

Было уже совсем темно, когда Роб отыскал ее. Собственно, сначала он и не собирался ее искать. Он просто поехал в Джеймсовское училище, поставил машину и пошел в кабинет Форреста. И только тут вспомнил, что не взял ключи. Да, впрочем, ему и делать там было нечего – укладывать книги не во что; он пошел назад и уже готов был сесть в машину, когда увидел шагах в десяти от себя старика негра, аккуратно одетого, с бамбуковой тростью в руке. Негр внимательно вглядывался в Роба сквозь прозрачные летние сумерки. Роб задержался и окликнул его:

– Ну как, полюбил ты наконец свою родину?

Человек не спеша шагнул к нему и спросил: – Как вы сказали?

– Говорю – надеюсь, что ты научился любить свою родину после того, как вторая война началась?

Человек подошел еще ближе и всмотрелся. – Мистер Роб?

– Здорово, Уильям, – сказал Роб и протянул ему руку.

Старый хитрец взял ее в прохладную мозолистую ладонь и, рассмеявшись, крепко пожал. – Вы все такой же – ну и память у вас.

– А как же! Лучше уборщика, чем ты, Уильям, я в жизни не встречал. После тебя мне всюду чудится грязь и пыль.

– Вернулись?

– Ненадолго. Только отцовские вещи собрать.

Уильям кивнул. – А мне ведь ничего не сказали, мистер Роб. Меня отправили на покой два года назад, в июне – в семьдесят пять лет. Забрали у меня метлу и дали вот это. – Он закрутил в воздухе тростью. – В последний раз, когда я видел мистера Форреста, – пришел к нему по обычаю на рождество, – он на ногах был, ладный и крепкий, будто сносу ему не будет; он подарил мне сигары и спрашивает: «Ну как, Уильям, начищаешь крылышки?» Я говорю: «Начистил уже, мне мои пораньше вашего понадобятся. Вы-то вон еще какой молодой». А он посмотрел на меня эдак серьезно и говорит: «Сомневаюсь, чтобы мои мне понадобились. Там, куда я полагаю попасть, не больно-то разлетаешься». – «А что же вы такое, спрашиваю, сделали?», – а он говорит: «Своих близких на произвол судьбы бросил». Я говорю тогда: «Мистер Форрест, вы, наверное, говорите о белых, тут я, конечно, не судья, но сам-то я черный, как вы видите, а потому позвольте мне сказать вам, что черных негров вы спасли на своем веку немало». А мистер Форрест спросил: «От чего?» – Уильям замолчал и стал смотреть на свору бездомных собак, носившихся вокруг памятника Роберта Бернса.

Роб спросил: – И ты что ему ответил?

Уильям медленно повернул к нему голову. – Что ответил?

– От чего? От чего спас? Сказал ты ему?

– Не-е… – протянул Уильям и снова перенес свое внимание на собак. – Та бабенка мне объяснила, – сказал он, повернувшись наконец. Его лицо (светло-коричневое, как кожаная перчатка) вспыхнуло злобой, даже помолодело вдруг.