Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Даже после того, как она замолчала, в воздухе продолжал звенеть ее голос, будто нечаянно задели струну.

Он улыбнулся: – Да я о латыни, – и указал на литографии.

Она кивнула с видимым облегчением. – Ему пришлось отойти от латыни. Сейчас он работает в школе для цветных – их там учат тому, что может пригодиться в жизни: механике и тому подобному. А он обучает их грамоте, учит с ними поэмы коротенькие – Джона Гринлифа Уитьера, например, – в общем, что попроще.

– Что ж, очень жаль, – сказал Роб.

– При чем тут жалость? – резко перебила она и остановилась, густо покраснев, словно вдруг опомнилась и смутилась. Однако сразу же убежденно продолжала: – Я хотела сказать, что он счастлив.

Роб сказал: – Я очень рад. Хэт говорит, что это вас надо благодарить.

Она стояла, потупившись, перекатывая в уме его слова, как воду на пересохшем языке. Потом не спеша проглотила эту воду, подняла глаза и сказала:

– Подождите его в этой комнате. Здесь он обычно занимается.

Роб послушно шагнул в комнату – за разговором она забыла о том, что ему следовало бы умыться, теперь ему не хотелось напоминать. Однако не успел он сделать и трех шагов, как она сказала: – Если вы сядете в то черное кресло, откинетесь и будете лежать спокойно, я приду и вас побрею, так что вы и не почувствуете, даже сна вашего не нарушу. – Роб кивнул, принимая ее предложение, и пошел к креслу, и не только лежал спокойно, но даже заснул – без сновидений. Для сновидений он слишком устал.

Роб провел в машине всю прошедшую ночь и половину сегодняшнего дня; он выехал из Гошена в плохом состоянии, которое в пути неуклонно ухудшалось. Мрак, в который он погрузился после того, что пришлось передумать и перечувствовать за последние дни, все более сгущался, и в результате в пятницу он выпил на работе – впервые с того раза в Брэйси, когда познакомился с Хэт и Грейнджером, с определенной целью напиться (обычно перед ним стояла другая цель: повеселиться, поддержать компанию – так, по крайней мере, он убеждал себя). Он уже думал, что ему удалось обмануть бдительность начальства, однако стоило ему подойти к мистеру Лесситеру за получкой, как тот сказал: – Слушай, Мейфилд, а тебя сейчас не начнет рвать? – Рядом никого не было, кроме того мистер Лесситер с первого дня относился к нему хорошо, поэтому Роб ответил: – Может, и начнет. У меня неприятности. – Мистер Лесситер спросил: – Из-за дочки Хатчинса? – и Роб ответил: – Нет, сэр. Семейные. – Тогда мистер Лесситер сказал: – Отпускаю тебя до утра понедельника – постарайся уладить свои дела. Если не будешь здесь в понедельник к шести утра в рабочем состоянии, найму другого. – Роб поблагодарил его, но отказался возвращаться в город на служебном грузовичке, честно признавшись, что предпочитает пройтись. Над ним долго хохотали – интересно, кто его ждет и где? Примет ли она его такого – насквозь пропыленного и небритого? Все же уехали без него, а он пошел пешком.

Идти нужно было пять миль, и это заняло у него около трех часов, так как несколько раз он присаживался на берегу шумно пенящейся речки, пастельно окрашенной догорающим светом, чтобы приложиться к бутылке и попробовать разобраться в своих мыслях. До пансиона он добрался уже после девяти часов – ужин был давно закончен и со стола убрано, – поэтому он сделал крюк и вошел со двора, в надежде найти в помещении для прислуги Грейнджера или Деллу.

Оказалось, что Грейнджер ушел с мистером Хатчинсом договариваться с плотником, чтобы тот перестроил по дешевке беседку над источником; Делла, однако, была у себя. Сидя босиком в темной комнате на краешке кровати, она тихонько напевала псалмы. Он вошел и остановился, молча дожидаясь, пока она кончит. Наконец она сказала: – С чего нынче так рано? – Он ответил: – С того, что у меня беда стряслась. – А я чем немочь могу? – сказано это было с сочувствием – предложение помощи, а не пинок, и, чтобы дать ей какое-нибудь поручение и выиграть несколько минут покоя для себя, он попросил ее сходить на кухню и принести его ужин – ему нужно съездить в одно место. Она спросила, куда он едет и когда вернется. Он ответил: – Дай сообразить. А пока сходи, пожалуйста, добудь мне поесть. (Мысль о поездке возникла лишь сию минуту.) От него сильно пахло вином, и она догадывалась, что еда – последнее, что ему сейчас нужно, но все же пошла, пошарила при свече и кое-что принесла. Он ждал, сидя на ее стуле. – Вот возьмите, – сказала она. – Только куда вам такому неумытому ехать! – Роб ответил: – По дороге речки есть, могу искупаться… да, какого черта! – утопиться могу. – Вот тут я вам погладила, возьмите, – сказала Делла (она стирала его рабочую одежду). Он подождал, чтобы она достала ему чистую рубашку и брюки, а затем повернулся и вышел, не сказав больше ни слова, только положил серебряный доллар на комод. Провизию и одежду он кинул на сиденье машины, заглянул в ящик для инструментов, чтоб проверить, на месте ли припрятанная там ранее бутылка виски, ощупью прошел к радиатору и стал заводить мотор. Тут он увидел в окне Рейчел свет и, не задумываясь ни на минуту, поднялся к ней – не услышанный никем – и ни с того ни с сего пообещал ей в туманных выражениях то, чего у него за минуту до этого и в мыслях не было. И сразу же уехал. Всю ночь он гнал по отвратительным дорогам, спускался с гор, переправлялся через ручьи, вздувшиеся и превратившиеся в потоки, дважды останавливался из-за проколотой шипы и раз – обдумывая самоубийство.

Он довел себя и до этого, позволил себе дойти. В восемь часов утра, находясь в пятидесяти милях западнее Ричмонда, на последней горе, возвышающейся над рекой Джеймс, он обдумывал этот вопрос совершенно серьезно. Заметил еще издали стофутовую скалу, у подножия которой громоздились острые влажные камни, о которые билась река, доехал до нее и остановился, размышляя: «Нужно бы дать отдохнуть глазам, а может, и вообще покончить со всем этим одним махом – прекратить дурацкую эстафету, в которой я участвую вот уже двадцать один год, и, кстати, не по своей воле – бегу изо всей мочи с палочкой, врученной мертвыми или совершенно ненужными мне людьми, а передать-то ее некому». Он уселся на плоском камне величиной с диванную подушку и минут десять не отрывал глаз от взбаламученной воды, ни о чем не думая, лишь прислушиваясь с мучительным спокойствием к тому, что имеют сообщить ему его тело или мозг, но не услышал ничего нового, ничего обнадеживающего. Голова была ясна и тело очищено. После отъезда из Гошена он не выпил ни глотка и ничего не ел. Виски было по-прежнему под рукой. Тогда весной он сказал матери правду – при желании он мог бросить пить в любой момент – алкоголь еще не стал для него потребностью, просто доступным утешением. И вот сейчас, когда он сидел у реки, освещенный косыми лучами, сам собой встал вопрос: «А что, собственно, бросить?»

И тут он услышал далеко внизу звонкие голоса и долго смотрел, прежде чем обнаружил на противоположном берегу двух мальчишек лет десяти-двенадцати с одним охотничьим ружьем на двоих. Они скоро притихли и, не отрывая глаз, всматривались в воду, словно она таила нечто очень важное, без чего немыслима их дальнейшая жизнь. Роб и сам стал напряженно вглядываться и с испугом понял, что обнаружил это нечто раньше их – а была это огромная каймановая черепаха, размером с цинковое корыто, спокойно колыхавшаяся посреди тихой заводи, похожая на огромную плавучую дыню, серое первобытное существо, всерьез вознамерившееся пережить эфемерного человека, если ее только оставят в покое. (Все это Роб скорее почувствовал, чем осознал – как люди любого возраста, а тем более молодые, вроде него, и к этому не приученные, Роб задумывался редко.) Но тут мальчик поменьше тоже увидел черепаху и закричал: «Вон она, вон!» – а старший выстрелил, перезарядил ружье, снова выстрелил, и так четыре раза подряд. Стрелял он, по-видимому, метко – черепаха ушла под воду (мертвая, раненая или спасаясь бегством); мальчики уселись рядышком и стали ждать от реки известий – убита ли черепаха или снова ушла от них.

И тогда Роб решил, что ждать больше нечего. Он сказал себе: «Сейчас они у меня увидят, как мелькает человеческое тело в воздухе: раз и готово!» Его распирало от желания осуществить это, все прочие чувства оказались подавленными, первоочередная задача требовала исполнения. «Я им покажу, что они натворили (подразумевая под ними многих, начиная с собственных родителей, но в конце концов остановившись на этих двух мальчишках). Им-то я, во всяком случае, пригожусь, буду для них наглядным уроком».

Он медленно поднялся, чтобы преждевременно не привлекать их внимания, и пошел к машине, намереваясь выложить из карманов полученные деньги и футляр с фарфоровой пластинкой, на которой была прежде фотография матери. Нагнувшись над сиденьем, он почувствовал настоявшийся запах еды в судках и понял, что голоден – за двадцать часов он не проглотил ни кусочка. Сначала он поест – уж падать, так на полный желудок и судки лучше оставить пустыми. Мальчишки внизу подождут. Никаких признаков, что они собираются уходить. А Делла, по крайней мере, будет знать, что собирала ему завтрак не зря – прощальный привет человеку, который, наверное, о нем пожалеет. Рейчел оставить нечего – на мгновение это его огорчило, но, с другой стороны, от нее он тоже ничего не получал. И для Грейнджера у него тоже ничего не было.

Он вернулся к своему камню, уселся на него, съел два куска курицы и холодные оладьи, сунул руку в судок, в надежде найти там что-нибудь на сладкое, однако выудил не кусок гладкой промасленной бумаги, а сложенный вдвое листок, выдранный из дешевой школьной тетрадки. Он развернул его и увидел едва различимые каракули: «Роб, это вам от Деллы. Надеюсь, понравилось, вы Деллу в городе вспомните, выше голову, всего вам доброго». Роб смял записку в тугой комок и швырнул в реку и тут только заметил, что мальчики ушли, так и не выяснив, что случилось с их черепахой. Тогда он доел остатки: подвядший сельдерей и кусок вкусного кекса, вернулся к машине, при свете дня переоделся в чистое и поехал в Ричмонд – поскольку куда-то ехать было надо.

3

Побрив его и вытерев ему лицо, Полли увидела, что он дремлет, и хотела уйти незаметно. Однако он спросил, не открывая глаз: – Вы далеко?

– Только до плиты, – ответила она полушепотом, – это в десяти шагах отсюда. Обед в час. Если что понадобится, кликните.

Роб сказал: – Благодарю вас, мэм!

Она постояла, подождала, потом уже громко сказала: – Я Полли Друри. Пожалуйста, зовите меня просто Полли.

Роб, не открывая глаз, кивнул: «Хорошо!»

И тут какая-то сила в ней – двадцать лет сдерживаемая благодарностью, чувством сохранности, сознанием, что она не только дает, но и получает, – дрогнула, а потом выплеснулась наружу. Она шагнула к Робу и спросила: – Вы сами приехали? По своему почину? Я правильно вас поняла?

Роб посмотрел на нее. Ему показалось, что она состарилась лет на десять. За эти секунды кожа на ее лице истончилась и побледнела. Словно она вдруг оказалась одна на скале, а под ногами у нее открывалась бездна. Роб улыбнулся и прошептал, будто засыпал не он, а она. – Да, вы поняли меня правильно. Я приехал сам. И по своему почину. Можете спокойно готовить обод.

Она улыбнулась в ответ, но спокойствие и мягкость вернулись к ней не сразу. Выражение лица оставалось натянутым, казалось даже, что передние зубы обозначились под верхней губой; только дойдя до двери, она рискнула заговорить. Не поворачиваясь к нему, она повторила: – Так зовите меня Полли, – потом вышла и плотно притворила за собой дверь.

Роб громко произнес «Полли» и устроился поудобнее – он так устал, что его нисколько не смущало, что отец, которого он не видел двадцать лет, которого совершенно не представлял себе, может застать его спящим и беспомощным. Он проспал около часа в комнате, где ничто не грозило нарушить его покой, и не слышал, как минут сорок спустя дверь тихонько отворилась и на пороге ее вырос Форрест. Поскольку Роб не проснулся, Форрест вошел в комнату и остановился в двух шагах от кресла, внимательно вглядываясь в лицо сына, когда же и это не помешало его сну, Форрест подошел к своему освещенному солнцем столу, положил одну из стоявших на нем фотографий лицом вниз и вышел.

4

Разбудила его Полли. Она тихонько просвистела две ноты, не столь музыкально, сколь нежно, и сказала:

– Обед на столе.

Роб заснул крепко, как провалился, и сознание его возвращалось к действительности неохотно, с большим трудом. Когда он наконец разжал веки, первое, на что наткнулся его взгляд, была комната, а не Полли, стоявшая в дверях, и, поскольку все, включая Полли, показалось ему незнакомым, он, прежде чем обратиться к ней, осмотрел комнату: одна стена – сплошь книги, аккуратно выстроенные, в выцветших потрепанных переплетах; остальные три – крашенные в кремовый цвет, голые; камин с незатейливой коричневой доской над ним, заставленной всякими безделушками, дна окна и между ними письменный стол, на котором аккуратными стопочками лежат бумаги. Роб все еще не понимал, где находится, все еще не проснулся окончательно. Он повернулся к Полли.

– Я понимаю, что вы устали, – сказала она, – но обед ждет.

Роб встал. Она посторонилась и, приглашая жестом, пропустила его вперед.

Очутившись снова в светлом коридоре, он оглянулся на нее, ожидая дальнейших указаний.

– Вот сюда, – сказала она и прошла впереди него в противоположную дверь, рядом с которой внесла литография «Алтарь Мира».

Роб ладонями пригладил истрепанные волосы и вошел вслед за ней в комнату, тоже светлую, где стоял небольшой круглый стол, заставленный едой. Человек, находившийся у дальней стены, повернулся к Робу. Довольно долго все молчали. Затем она сказала:

– Садитесь рядом с мистером Мейфилдом. Вон там.

Человек сказал: – Робинсон, прошу! – и слегка наклонил голову, не сделав, однако, ни шагу навстречу. Роб сказал: – Спасибо! – и направился к указанному ему стулу. «Нет, все-таки я правда лежу на дне реки Джеймс». Ему показалось, что он пробивается наверх сквозь темную толщу быстро текущей воды. Немножко не достигнув поверхности, он остановился и сказал: – Прошу извинить меня за мой вид. Я ведь прямо с работы. – Он повернулся к Полли, чтоб поблагодарить ее за бритье, но она куда-то исчезла. В комнате был только отец.

Форрест сказал: – Воспринимаю это как комплимент.

– Каким образом? – спросил Роб.

Форрест улыбнулся: – Значит, спешил.

Казалось, сейчас непременно нужно говорить правду – новое место, новые возможности. Роб тоже улыбнулся, что далось ему нелегко. – Бежал, – сказал он, – только скорее от чего-то, чем к чему-то.

Форрест помолчал, будто тоже погрузился в пучину и ему приходилось обращать смутные отголоски звуков а понятные слова; затем он громко рассмеялся. – На то нам и ноги даны. – Он сделал шаг к столу и указал Робу на соседний стул. – Они принесли тебя сюда, – и, повернувшись к открытой двери справа от себя, громко сказал: – Полли, обедать! А то мы тут умрем с голода.

– Не умрете, – откликнулась она, появившись в дверях, в руках она несла дымящуюся миску.

Роб обнаружил, что в состоянии одолеть расстояние до стола.

5

Обод прошел спокойно, за не слишком оживленным, но вполне непринужденным разговором – о поездке Роба, его работе, о том, что дожди, кажется, слава богу, кончились и наступила хорошая погода. Если пауза затягивалась, ее немедленно заполняла Полли – не светской болтовней, а смешными историями из жизни, например, пересказывала письмо, недавно полученное от своего сильно состарившегося отца, где он подробно рассказывал, как в течение целого года пытался продать свой музей сначала Федеральному правительству, затем штату Виргиния, затем (после отказа первых двух) другим южным штатам в том порядке, в каком они в свое время вступали в Конфедерацию, и закончил тем, что подарил его баптистской мужской гимназии в северной Алабаме, заплатил за упаковку и фрахт, а ему даже не предложили должность смотрителя, ради чего он, собственно, все это и затеял. Подав на стол горячий рисовый пудинг, она, однако, сказала, что у нее есть еще дела наверху, и ушла; в наступившей тишине Форрест спросил Роба:

– Прежде всего я хочу знать – ты останешься ночевать?

На что Роб, не задумываясь и даже не без удовольствия, ответил:

– Да!

– Тогда ты, наверное, хотел бы еще немного поспать? Да? А когда выспишься, мы поговорим – у нас ведь впереди весь вечер.

Роб подумал: «Может, главная моя беда в том, что я устал». Вслух он сказал: – Так точно! В своем теперешнем состоянии я вряд ли на что-нибудь годен.

Форрест снова отвел его в кабинет и, указав на кровать, застланную пикейным покрывалом, сказал: – Мне нужно сходить ненадолго в училище. Если тебе что-нибудь понадобится, то Полли дома. А пока что забудь обо всем и спи.

Он вышел и притворил за собой дверь, и Роб тут же, вторично, уснул младенческим сном, не тревожимый ни воспоминаниями, ни образами, не казнимый ни прошедшим, ни настоящим, не ведающий будущего.

Он проснулся в сумерках, лежа на спине. И первое, что увидел, раскрыв глаза, был высокий потолок. Его ровная белизна представилась Робу олицетворением жизни непритязательной и честной, чистой страницей, на которой он – не боясь запрета или помех извне – может взять и набросать в общих чертах картину своей будущей жизни, по которой пойдет радостно, с открытой душой, не только имея, что давать, но и легко находя тех, кому хочется отдать свои дары, а отдав, видеть лица людей, которых он мог уважать, людей, которые были бы нужны ему. И он начал – как в детстве, когда летним утром дожидался в своей кроватке, чтобы проснулся дом, мысленно писать на покорной, гладкой штукатурке потолка своим обычным четким и прямым почерком воображаемые слова: «Роб Мейфилд, двадцати одного года от роду; домик одноэтажный под старыми дубами, пока что не тронутыми молнией, на кухне Сильви. Три мили до городка, стоящего на пересечении нескольких дорог, где живут в собственном большом доме его родители, к которым сам он и его старшие брат и сестра приезжают по воскресеньям и по праздникам обедать. Жена двумя годами моложе, темноволосая, ниже его на голову, если встать рядом, хотя глаза ее нежно смотрят прямо в его глаза, когда она поворачивается к нему каждое утро на заре и будит осторожно, потому что уже заждалась, потому что в их тихом доме этот заветный час принадлежит им». Все это Роб видел ясно и отчетливо, как заповеди Моисея; он долго вчитывался в слова – врачующие душу минуты. А почему, собственно, не воплотить их в жизнь, раз так хочется? Тут он услышал шелест бумаги и быстро перевел взгляд влево.

Его отец сидел за столом и тоже писал. (Форрест вернулся из училища в четыре часа, постоял в дверях, ожидая, не подаст ли признаков жизни Роб, затем вошел и сел работать неподалеку от него.) Он еще не обнаружил, что сын проснулся.

Роб исподтишка наблюдал его. Сперва просто как образ: незнакомый человек, имеющий к нему непосредственное отношение, лет пятидесяти, с лицом, не желающим подчиняться требованиям времени – ни дряблой кожи, ни морщин, даже на шее, даже вокруг рта; предательского жира, спутника старения, – ни грамма. Один, видный Робу, темный глаз ни секунды не находился в состоянии покоя – он все время что-то изучал и не туманился от увиденного, а лишь загорался, жаднел – жаднел и тут же насыщался. Ни тени отрешенности, которую неизменно встречаешь на лицах женщин, обиженных, покинутых, перенесших горе, ищущих сочувствия.

Затем Роб попробовал, нельзя ли переложить на этого человека вину за тупое отчаяние, в котором он находился, за безвыходность своего существования. По природе он не был ни обвинителем, ни судьей, но сейчас, оказавшись после стольких лет в этой комнате, вдруг понял, что жизнь его как-никак сотворили и что один из творцов находится сейчас перед ним, уличенный во всех своих преступлениях: бросил молоденькую жену, подкинул в гнездо, ставшее для того клеткой, малютку сына – магнит, притягивающий и жадно вбирающий все человеческие импульсы, прежде чем они устремятся к другим полюсам. Роб даже глаза сощурил, силясь вырвать у человека, сидящего в нескольких шагах от него, молчаливое признание своей вины, готовность за нее ответить, понести наказание (ведь сам же он первый заговорил об этом, сказал, что хотел бы искупить свою вину). Но ничего не передалось ни ему от Форреста, ни Форресту от него. Он не мог ни предъявить обвинения, ни вынести приговор.

Тогда он примерился к хорошим чувствам. Интересно, Каково было бы маленьким мальчиком пробудиться распаренным от послеобеденного сна на попахивающей прелой соломой кушетке в разгар лета и увидеть в своей комнате этого человека, так же занятого работой, с лицом, освещенным лампой (только помоложе, поласковее) – было бы это приятно? Роб перестал напрягать глаза, расслабил мускулы лица и довольно долго ждал. Опять ничего. Ему не был нужен этот человек прежде, не нужен и теперь и никогда не понадобится. Он заговорил просто для того, чтобы сказать что-нибудь, с единственной целью нарушить тишину.

– А у вас хороший дом. (Он забыл слова Форреста, что со временем этот дом будет принадлежать ему.)

Если Форрест и удивился, то вида не подал. Он ответил, дописывая фразу: – Для дома, простоявшего девяносто лет, он совсем недурен. Твой прадед – кстати, тоже Форрест – построил его собственноручно – сам и еще двое рабов – в тысяча восемьсот тридцать пятом году. В подарок своей невесте – какую бог пошлет. Понятно, с таким теплым и сухим домом долго искать не пришлось. Досталась ему некая Амелия Коллинз, девушка, несколько уступающая ему в происхождении. В тридцать шестом году они переехали сюда, и в марте тысяча восемьсот тридцать девятого года у них родился мой отец (твой дед, Роб). А затем старый Форрест – отличный, между прочим, кровельщик – взял да и умер скоропостижно, прямо за работой, а она осталась здесь. Чтоб заработать на жизнь, шила и варила леденцы и прожила еще лет шестьдесят, почти все время в одиночестве. Но не впустила в дом янки и сохранила крышу над головой, чего не скажешь про большинство жителей Ричмонда. Исключительно благодаря своей железной воле: просто не пожелала умирать.

Роб спросил: – Вы знали ее?

– К своему сожалению, нет. Пока отец жил с нами, она с ним не поддерживала никаких отношений, отказалась познакомиться с его женой, нас с Хэт знать не пожелала.

Роб сказал: – Он ушел от нее. – Это был не вопрос – утверждение.

– Очень может быть. Мне он никогда ничего по этому поводу не говорил. Я вообще считал, что ее нет в живых. Хотя и то, он ведь исчез, когда мне было всего пять лет, и после этого я видел его только один раз, незадолго до его смерти. Он все это Полли рассказывал. Видишь ли, он вернулся сюда и жил здесь с ней – я хочу сказать, со своей матерью Амелией – до ее смерти; умерла она восьмидесяти с лишним лет от роду. А вскоре он и сам умер.

Роб не стал расспрашивать, что именно рассказывал дед и почему именно Полли. Он огляделся по сторонам и спросил: – Чья это была комната?

Форрест подумал. – Грейнджера, – сказал он. – Это уж в мое время. А до того здесь было что-то вроде буфетной. При жизни отца она была забита всякой рухлядью. Когда я переехал сюда, мы расчистили ее для Грейнджера. Он спал на постели, на которой лежишь сейчас ты, потому она такая и маленькая – он ведь ушел, когда ему было тринадцать лет.

Роб кивнул, но ничего не спросил.

Спросил отец: – Как он?

– Ждет, – ответил Роб.

– Кого?

– Говорит, что Грейси. Она все еще в Филадельфии и качает из него деньги, как насосом.

Форрест сказал: – Ну, нет! Ждет он нас, только нас. Ждет кого-нибудь из Мейфилдов, из своих. Ты знаешь, кто он?

– Он сказал мне. Внук старого Роба.

Форрест сказал: – По всей вероятности, это так. Никаких оснований сомневаться. Я вообще уверен, что по восточному побережью рассыпана масса наших родственников всех цветов и оттенков кожи – отец был любвеобилен. – Он улыбнулся.

Роб сказал: – Понятно. Фамильная черта.

Продолжая улыбаться, Форрест ответил: – Но в одном поколении она заглохла.

Роб вежливо хмыкнул.

Форрест пожал плечами. – Не совсем, разумеется, – он помолчал, настраиваясь на более серьезный лад. – А что еще Грейнджер говорил тебе?

– Что вы многому научили его, что он жил с вами, пока было можно, а затем вернулся в Брэйси, ходил там за своей старой бабушкой; ну и еще о том, как воевал во Франции; говорил, что вы звали его приехать сюда и поступить в школу, но он как раз познакомился с одной девушкой – той самой Грейси, о которой я говорил…

– Минутку, – прервал его Форрест. – Он говорил тебе, почему ушел от меня? – По выражению лица видно было, что вопрос имеет для него немаловажное значение.

Роб постарался вспомнить. – Нет, не говорил, – просто объяснил, почему с войны не приехал сюда учиться.

Форрест сказал: – Значит, из-за девушки?

Роб сказал: – Из-за нее, во-первых, ну и еще потому, что вы не писали ему до конца войны. Он очень скучал без ваших писем.

Форрест мотнул головой. – Он не получал от меня писем тринадцать лет. Это он покинул меня – понимаешь? Кстати, не он один. Он мог жить у меня, как и не мечтал, а вместо этого убежал назад в Брэйси. Уж лучше бы в Мэн уехал.

Роб понял, что ему открылось больное место, к которому – возможно – еще рано прикасаться. Он решил про себя: «Что ж, подождем», – и, ничего не ответив, сел на краешек кровати, потом откинулся назад и прислонился спиной к стене.

– Брэйси ты видел? – спросил Форрест.

– Как в тумане, о чем вы, возможно, слышали. Но, в общем, да, видел.

– Как тебе показалась моя сестра?

– Приветливая, но несколько ошарашенная. – Он имел в виду свое посещение и поведение.

Но отец сказал: – Она совсем помешалась. От утрат и одиночества.

– Вы ее бросили, – сказал Роб.

– Все бросили. Дело обстояло так – или уезжай, или подчиняйся ей полностью, превращайся в ее тень. Она слишком добра – истинное дитя нашей матери. А мне надо было работать – работать или пропадать в нищете, – работа же была здесь.

Роб сказал:

– А я думал, вы в Брэйси преподавали в школе. Грейнджер показывал мне домик на горе, где вы жили. Там еще человек застрелился.

Форрест внимательно посмотрел на него, – не съязвил ли, но решил, что нет – просто высказал вежливое удивление. Как-никак он пообедал у меня, собирается переночевать в моем доме, наверное, считает своим долгом проявить интерес. Форрест начал: – Ты говорил что-то насчет бегства… – и остановился.

Роб кивнул:

– Да, я бежал от чего-то, а не к чему-то.

Форрест усмехнулся:

– А я бежал и от чего-то и к чему-то. Причем вдвое быстрее, чем ты, и к тому же был старше.

– К чему-то – иными словами, учить негров стихам?

Форрест поперхнулся от гнева – то есть ему показалось, что это гнев, что нужно совладать с ним, но потом он понял, что это встрепенулась память. – Я и забыл, что твоя мать Кендал, – сказал он, – Кендалы и Уотсоны… было от кого унаследовать бессердечность, – но тут же одумался – не ему судить: передав сыну мейфилдовскую безудержность и гудвиновскую страсть делать из себя жертву, он в то же время не потрудился остаться рядом, чтобы помочь ему привести в соответствие столь противоречивые наследственные черты и выковать настоящего человека – порядочного и снисходительного. Однако извиняться не стал. Сказал только своим обычным голосом: – «К чему-то» означает к Маргарет Джейн Друри, именуемой Полли. Я полагал, что ты понял и не осудил; полагал, что ты достаточно взрослый, чтобы отнестись к этому с надлежащей деликатностью.

– Достаточно, – подтвердил Роб.

Но Форрест еще не кончил. – Мне с двух сторон сообщили о твоих недавних неприятностях или озорстве. Прошу тебя, помоги мне понять, что это. От Хэт пришел весьма эмоциональный отчет о твоем посещении, и Грейнджер, нарушив пятнадцатилетнее молчание, забыв про гордость, написал мне, что не может сладить с тобой и что больше помочь он тебе ничем не может. Не говори ему, что я тебе проболтался – это человек со щедрым сердцем и делает это из лучших побуждений – не всегда, правда, избирает лучший путь, но это благодаря ему я написал тебе и пригласил сюда. Я хотел показать то, что имею предложить тебе, в надежде, что это пригодится.

Роб подумал и улыбнулся: – Обед был вкусен, сон необходим.

Форрест сказал: – Я имел в виду нечто гораздо большее.

– Простите! – сказал Роб. – Я именно затем и приехал, чтобы увидеть все собственными глазами.

– Ты уже увидел, – сказал Форрест. – Главное во всяком случае – она побрила тебя и покормила. Остальное – это дом, хороший и спокойный, и работа, которую я делаю здесь и в училище.

– Извините меня, пожалуйста, – повторил Роб. – Я и впрямь наполовину Кендал (это ведь ваш выбор, я тут ни при чем), и я могу быть жестоким – вы не первый, кто мне это говорит, – но в данном случае я спрашиваю вас совершении искренне: скажите, ради бога, неужели вы думаете, что сможете помочь мне, показывая картинки из своей жизни, хотя сами не знаете обо мне ровно ничего, кроме того, что меня зовут Роб Мейфилд? Вы даже не знаете, что творится у меня на душе, не способны представить, как я провел хотя бы один день своей жизни.

Форрест кивнул: – Я свободен и готов выслушать тебя.

Роб подумал – на каком, собственно, основании он станет рассказывать, на каком основании он вообще очутился здесь? И придумал. Потому что больше рассказать некому: у кого еще хватит терпения выслушать все до конца, выдержки, чтобы не прийти в панику, не обернуть все это против него же, у кого достанет проницательности определить причину заболевания и мужества, чтобы вырвать ее с корнем? И потому он начал: – Я встаю в шесть часов утра с будильником, который орет, как трубы архангелов в день Страшного суда. Иду к умывальнику, промываю глаза и чищу зубы. Затем снова ложусь и молюсь богу. Для этого мне хочется быть хотя бы отчасти чистым. Молитва моя ограничивается тем, что я перечисляю имена тех, кого люблю или о ком беспокоюсь, и потом добавляю: «Да будет воля твоя». Иногда после этого я позволяю себе маленькое развлечение интимного порядка – вы на это сами напросились, так что получайте. (Но это, конечно, не каждое утро – бывает, что накануне вечером мне представляются иные возможности на этот счет – хотя и то сказать, по утрам я обычно не чувствую себя таким разбитым.) Затем я надеваю брюки и майку и иду вниз в кухню – я живу в захудалом маленьком пансионе у источника, беру у кухарки немного горячей воды, бреюсь на заднем крыльце, глядя на возвышающиеся передо мной горы. Я не такой уж любитель природы, и все же вид настоящей горы с водопадом и благородными лаврами помогает мне взять себя в руки, если я проснулся в очень уж скверном расположении духа. Потом я надеваю рубашку, которую приношу с собой, сажусь за стол тут же на крыльце (оно же веранда) и съедаю сытный завтрак, приготовленный той же кухаркой. За столом со мной сидят другие ребята из моей артели, присутствует также и владелец гостиницы (он зорко следит за размером порций, хотя никогда не говорит «довольно!»), а Грейнджер прислуживает нам. Но с утра я больше молчу – голова у меня еще совсем не варит. Да я и не обязан ни с кем разговаривать – за исключением разве Грейнджера; мы с ним приятели. К тому времени как мы кончаем завтрак, Грейнджер выносит судки с обедом (его готовят тут же – по десять центов с человека), и мы отправляемся на перекресток, где дожидаемся служебного грузовика. Вот вам и половина моего дня. Вторая половина – вечер. В промежутке я на протяжении одиннадцати часов расширяю старую дорогу через перевал – открывая путь деньгам с востока. Работа медленная – медленнее не придумаешь, к тому же опасная и грязная, но оплачивается довольно хорошо, и я быстро с ней освоился. Ну, а затем, как я уже сказал, наступает вечер…