Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

– Не весь. Глаза похожи. Немного. – Она перестала улыбаться. – Комнату ищете?

– Что?

– Вы ведь с севера приехали? Ищете комнату? Он встал, уронив салфетку на пол.

– Кто ты такая? – спросил он.

– Флора.

– Флора – а по фамилии?

– Спросите в городе любого. Вам скажут.

– Пожалуй, воздержусь, – сказал он.

3

Вернувшись к себе в номер, он поспешно упаковал маленький саквояж, принадлежавший когда-то его матери и послуживший ей всего дважды: когда она ездила – единственный раз в жизни – на курорт еще до Гражданской войны и когда ехала в Ричмонд умирать, удушенная разросшейся до размера детской головки опухолью в матке – ехала, лежа на походных носилках, установленных в багажном вагоне. Он привез с собой только смену белья, кусок мыла и бритвенные принадлежности, не захватив даже работы, которой занимался обычно в летние каникулы. Всю свою жизнь в тяжелые минуты он обращался к работе. Она никогда не захватывала его, не утешала, и тем не менее он работал – сочинял упражнения, помогающие усваивать латинскую грамматику тупоголовым детям, которые проведут всю свою сознательную жизнь, торгуя конской сбруей или салом, или обрабатывая землю, или же без устали в муках рожая детей. И нынешним летом, после отъезда Евы, он занимался переводом – без особого блеска – на английский язык своих любимых латинских стихов. Большинство из них, увы, были не для ученических ушей: стихи, которым впору мертвого расшевелить. В доме Хэт в его комнате остались на столе плоды его трудов – начало шестьдесят третьего стиха Катулла. Сейчас, когда большая половина его земного имущества (объемом с запеленатого ребенка) находилась при нем, когда спешить уже было некуда – разве что назад к поезду, который привезет его, после длительного путешествия, домой, точнее к сестре, говорить с которой, кроме как о салате и свекле и о том, как растут ее сыновья, не о чем, – именно сейчас слабый отсвет неистовства Катулла воплотился вдруг в нужные слова, и он начал негромко декламировать их, сам еще не понимая почему:

Аттис, моря в глубь проехав на проворном корабле,

Лишь достигнул до Фригийской рощи быстрою стопой

И вступил под сень лесную, где богини был приют,

То, безумством подстрекаем со смятенной душой,

Острым он кремнем отторгнул признак пола у себя.

Тут, почувствовав, что, сбросив все, уж стал не мужем

                                                                               он,

И лицо земли пятная свежей кровию своей,

Белоснежными руками подняла она тимпан,

Твой тимпан, Цибеба, легкий, мать богиня, твой

                                                                         снаряд,

И в кружок воловой кожи нежной ручкою стуча,

Так, дрожа, она пустилась приближенным петь своим:

«Вы скорей неситесь, Галлы, вверх в леса Цибебы

                                                                          все…»

^[6]

Нет, у него было куда спешить – как он сразу не понял этого? Он переставил саквояж с постели на пол, быстро сдернул нижнюю запятнанную простыню, тщательно сложил ее, сунул в большой белый фаянсовый таз и залил водой, оставшейся после бритья. Воды едва хватило, чтобы смочить простыню. Но, во всяком случае, любопытные глаза – чьи бы то ни было, хоть Флорины, – ничего не сумеют теперь на ней обнаружить. Воды хватило, чтобы смыть свидетельства и воспоминания – если не с простыни, то, по крайней мере, с извилин его мозга (пристанища памяти), и хотя бы на одно это утро, на одну эту минуту – воспоминания о той минуте, когда он понял (и ощутил каждой клеткой), что наступил конец всему, чем он жил до сих пор; и что-то отчетливо и непрерывно нашептывало в потерявшие способность слышать уши потерявшему способность чувствовать сердцу: «Одиночество! Полюби его! Люби только его! Все, что вне тебя, есть зло, предательство, грабеж». Он стоял с мокрыми руками в гостиничной комнате, снятой на одну ночь, прислушиваясь к этому голосу, веря и ожидая, что в награду ему будут ниспосланы терпение и отрешенность – бальзам для больной души. Награды не последовало. И, как бы молод ни был Форрест, он понял, что не получит ее никогда. Тридцатилетний жизненный опыт, надежно хранимый памятью, подсказывал ему, что не видать ему этой награды. Он взял свой саквояж и ушел. Никто его не видел.

4

Форрест напугал старого негра – напугал неумышленно, просто дорожка, еще не высохшая после ливня, прошедшего около четырех часов, поглотила звук его шагов, да и сам он, промокший и усталый после долгой ходьбы, выглядел довольно-таки устрашающе.

Старик уронил доску, которую с треском выламывал из стены павильона (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил:

– Кого вам?

Форрест улыбнулся:

– Никого. – И тут же подумал, что впервые за несколько месяцев солгал.

– Так тут и нет никого. Давно уже ноту. Я один здесь живу: белый мне позволил. – Он указал на южную стену павильона, из которой было выломано больше половины досок, так что опорные стойки оголились, и зеленый свет полосами ложился между ними на сухой земляной пол.

Форрест посмотрел на пол. Выложенные белым камнем круги были на месте. Он вошел в павильон – внутри было темновато.

Старик снова спросил:

– Вы кто будете?

Форрест нагнулся. Оба ручейка находились на месте, еще глубже уйдя в густую тень; годами копившийся мусор и тот не смог прервать их бег – проложенные в земле и каким-то чудом не забитые грязью подземные трубы уносили воду, не давая ей разлиться. По ним она вырывалась из павильона и стекала вниз по склону холма. Эмалированная кружка на цепочке стояла возле ближайшего источника. Форрест потянулся к ней и тут только увидел, что второй на месте нет.

– Выпейте глоток и к ночи помрете.

Форрест поднял голову, все еще улыбаясь:

– Я и без того могу помереть.

– Больной, что ли?

Форрест кивнул и указал на насквозь промокшие рукава.

– Воспаление легких.

– Не в августе же, – сказал негр.

– Ну, значит, упадок сил. С утра отмахал четырнадцать миль. И ничего с тех пор не ел. Я устал, промок и голоден; от меня ушли жена и сын. Я – дух изгнания! – решил он пошутить.

– Вы человек. Как вас звать?

– Форрест Мейфилд.

– Откуда вы?

– С севера. Мой дом неподалеку от Брэйси. Знаешь – штат Виргиния?

– Это же сто миль отсюда.

– Ты был там? – спросил Форрест.

– Был неподалеку, – ответил негр.

– А ты кто? – спросил Форрест.

– Старик, – мне за восемьдесят.

– Давно живешь здесь?

– Да почитай полжизни, последние сорок лет, – старые глаза, желтоватые, как рояльные клавиши, не мигая, смотрели на Форреста.

– А где ты был в апреле, год назад?

Негр подумал.

– Не иначе как здесь.

– Тогда, значит, ты прятался?

– Вы куда это гнете?

– Я был здесь в апреле прошлого года, вместе с двадцатью школьниками, десятком мамаш, тремя-четырьмя преподавателями, не считая лошадей и повозок, – и мы никого тут не видели.

– А как это место называется? – спросил старик.

– Ключи «Панацея».

Негр указал на ручейки черной рукой, сморщенной и сухой, как саквояж Форреста:

– Значит, по-вашему, это целебные источники?

– Прежде старики так считали, – ответил Форрест, присаживаясь на корточки возле выложенного камнем круга.

– Они что, померли все?

– Кто?

– Да старики те.

Форрест посмотрел на него. На старом лице, несомненно, бродила усмешка.

– Все до единого, – подтвердил он.

– Со мной не спорьте, – сказал негр. – Я еще мальчишкой работал при одном таком источнике. Вода и вода. Разве что на баб с нее тянет, как со всякой воды. – Он стоял, и слова пробивались к Форресту сквозь прохладный сырой полумрак. Затем тоже присел на корточки, посмотрел ему прямо в лицо и вдруг залился высоким, на одной ноте смехом, совсем молодым, мальчишеским.

Смех его невольно передался Форресту.

5

К семи часам, растопив досками самую маленькую из плит в кухне заброшенной гостиницы «Ключи», они приготовили себе ужин – грудинку с мамалыгой и кофе. Затем – негр впереди, Форрест сзади – взобрались по задней лестнице наверх и прошли по длинному коридору на открытую веранду второго этажа. Старик нес горячую чугунную сковородку, Форрест – котелок с кофе и две кружки (по совету негра он сорвал с цепочки и вторую). Пол веранды был устлан ветками, сухими листьями, тут же валялись старые осиные гнезда и детский башмачок; но один угол с северной стороны – на сквознячке – был расчищен. Негр направился туда, свободной рукой предложил Форресту место получше, на полу у стены, с видом на густую зелень молодых дичков, достающих верхушками до второго этажа. Сам старик с мальчишеской легкостью опустился на пол и привалился к столбикам изящной балюстрады; достав длинный складной нож и разрезав надвое кусок грудинки, он пододвинул сковородку к Форресту:

– Ну, давайте пополам.

– Спасибо, – сказал Форрест, протягивая руку.

– Забыл вам ложку. – Негр похлопал себя по карманам на груди и, достав из одного оловянную ложку, протянул ее Форресту.

– А тебе? – спросил Форрест.

– У меня всего одна. Всего одна для гостей. А я и пальцами управлюсь. – Он сложил щепотью длинные пальцы.

Форрест взял ложку, и они в молчании принялись за еду, поровну разделив содержимое сковородки и запив все горячим кофе. К тому времени совсем стемнело: В листве замелькали огоньки светляков. Старик снова пошарил в карманах, нашел плитку табака, отрезал две равные доли и протянул одну Форресту. Форрест взял, хотя обычно табака не жевал; и оба стали разжевывать пряную темную жвачку. Такая тишина, такой покой были разлиты вокруг, что, несмотря на присутствие рядом совсем чужого ему старого негра, может, сумасшедшего, да еще с ножом, Форрест почувствовал, как улетучиваются куда-то обиды и страхи, не успевшие выветриться за день, за бесконечно длинный пеший переход под палящим солнцем. А может, они и не улетучились, может, их просто подавила превосходящая сила – потребность в отдыхе и чудесное пристанище, похожее на уголок загробного мира для героев, отдавших жизнь за любовь, – Елисейские поля, не предусмотренные ни одной религией, но представшие перед ним, здесь, ему уготованные в этот вечер.

Наконец негр встал, плюнул через перила в сад и спросил:

– Мейфилд – это ваше настоящее имя?

– Да, – ответил Форрест.

– А я вам не своим именем назвался.

Форрест был уверен, что никакого имени не слышал – безымянность была неотъемлемой частью испытываемого им умиротворения, но спорить не стал:

– Какая разница?

– Я своего настоящего имени никому не говорю.

– А мне это нее равно. Спасибо тебе за гостеприимство. Вот рассветет, и я дальше пойду.

– А здесь вы зачем?

– Ты же пригласил меня поужинать.

– Я про павильон говорю. На что вам дались эти грязные источники.

Форрест тоже встал, выплюнул жвачку вниз в темную чащу. Затем дважды глотнул в надежде избавиться от горечи во рту. Он стоял спиной и к негру и к павильону; когда он заговорил, голос его прозвучал твердо и отчетливо:

– А на то, что здесь мы с одной барышней не так давно дали друг другу обещание. Вот я и вернулся посмотреть.

– Ну и что ж – посмотрели?

– Да. На то, что сохранилось, – сказал Форрест. – На то немногое, что ты еще не истребил. – Он хотел рассмеяться, но вместо этого повернулся к негру и спросил умоляюще: – Кто ты? Что ты здесь делаешь?

– Что это вы на меня раскричались? – сказал негр. – Я о вас и слыхом не слыхивал, не звал вас сюда. Считал, что уже лет тридцать, а то и все сорок никто здесь не живет. И, видно, не будет жить. Не замерзать же мне. – Хотя жара только-только спала, он зябко обхватил себя руками и стал растирать плечи.

Форрест спросил, успокаиваясь:

– Ну все-таки как мне тебя называть? Как мне называть тебя?

Негр подумал:

– Если это обязательно, зовите меня Заком.

– Спасибо, – сказал Форрест. Он снова уселся рядом с остывшей чугунной сковородкой и посмотрел на негра, стараясь встретить его взгляд – трудная задача, поскольку темнота все сгущалась. – Ты уж извини меня, – сказал он. – Я на всех сегодня кидаться готов. Тяжело мне.

Зак кивнул:

– Убили кого?

– Ту, которая меня любила, – у Форреста было чувство, будто это соответствует действительности, хоть он и сознавал, что в ответ негр может выкинуть что-нибудь непредвиденное. Но того ему и хотелось: нанести удар, получить ответный.

– И вы пришли сюда, на то место, где встретились с ней?

– Да.

– Вас ищут?

– Нет, – сказал Форрест.

– Завтра начнут?

– Нет, – сказал Форрест.

– А ее нашли? За вами еще нет погони?

– Она у них. И им все равно, где я.

– Белая?

– Да, – сказал Форрест.

– Помешанный вы, что ли?

Форрест рассмеялся и кивнул.

– Помешанный-то помешанный, но не опасный.

– А куда завтра собираетесь?

– Домой. В штат Виргиния.

– Кто вас там ждет?

– Родственники, служба.

– Вам легче, чем мне.

– То есть? – спросил Форрест.

– Меня-то ждут только болезни да смерть – хороша пара. – Он, по-видимому, улыбался, слова словно цедились через широкую улыбку.

– Никого близких? – спросил Форрест. – Во всем мире?

– Ну близкие-то, надо думать, у меня есть, – только вот вопрос – где они и ждут ли меня?

Форрест спросил:

– Кто же ты? – И немного спустя прибавил: – По правде, я ведь совсем не опасен. В жизни мухи не обидел. Это одна из моих бед.

– Только барышню прирезали?

Форрест кивнул. Ложь представлялась ему щедрым подарком – благодарностью за гостеприимство.

– Меня зовут Банки Паттерсон, – сказал негр, – родился где-то в этих краях рабом, восемьдесят с лишним лет назад. Много лет назад, как там ни верти; тут еще ничего не было построено, когда я родился, я, во всяком случае, не помню, чтобы здесь что-то было. Вот только помню… вы ведь не скажете, что я из ума выжил, а?

Форрест кивнул, невидимый в темноте.

– Помню, что моя мама принадлежала одному человеку по фамилии Фитц. Ему же принадлежала вся земля вокруг – триста акров. Дом его стоял как раз на этом месте – на том же фундаменте, только дом тот сгорел; а у моей мамы была хибарка рядом с этими вашими источниками. Они и тогда тут текли; павильона, правда, не было, но грязи хоть отбавляй, как сейчас. Не было человека, который не расчистил бы их хоть раз, хоть в детстве, и не выпил бы пригоршню холодной воды – горькой, будто в ней жженые квасцы развели, и вонючей, похуже тухлого яйца – но чтоб второй раз, это уж извините. И, боже ты мой, разве кто мог подумать, что люди будут деньги платить за то, чтоб этой водицы попить. Но было время – платили; похоже, что так, правда? До меня слух дошел, сам-то я не видал; говорили, будто тут и танцы были, и больных привозили… чтоб они танцевали, подумать только. Я отсюда тогда уже убрался. – Он замолчал, словно решив, что слишком уж разболтался.

– Когда же это было? – спросил Форрест.

– Это лучше вы мне скажите, – возразил негр. – Меня как раз больше всего и интересует, когда что случилось, в каком порядке. Вы человек грамотный, так разъясните мне – если мне сейчас восемьдесят с лишним, сколько же мне было, когда нас на волю отпустили?

Форрест подсчитал, водя пальцем по пыльному полу.

– Наверное, сорок с лишним.

– А мне сдается, я тогда постарше был. Хотя, может, и не так. Все мои дети родились уже на воле, – выходит, я еще молодцом был. Пока в рабах ходил, я не хотел жениться. Выжидал. Знал, чего жду.

– Чего же? – спросил Форрест.

– Ждал, что, может, мне подфартит по-людски жизнь прожить. Я про Фитцев ничего плохого не скажу, но не святые же они были. Много негров они не держали – зачем? Богатые были, земли обрабатывали мало – потому весь прирост продавали или раздавали детям и родственникам. У меня глаза на месте были. Я смотрел и соображал, что к чему, и когда мне исполнилось двенадцать, а они меня все при себе держат – прополку устраивали обычно среди двенадцатилетних, до того, как люди спариваться начнут, – я себе сказал: «Ну, теперь держись! Сердцу волю не давай, а то наплачешься!»

– Почему же они тебя у себя оставили? – спросил Форрест.

– Мама отстояла. Слухи ходили, будто я Фитцам сродни, а своих они обычно не раздавали (я, верите ли, прежде светлее был: те негры, что посветлее, со временем темнеют – замечали когда-нибудь?). Я, когда вырос, все хотел спросить маму, что тут правда, что нет, да так и не собрался, а теперь, пожалуй, и поздно. – Была уже почти ночь: он протянул вперед руку, словно хотел разглядеть ее впотьмах. – Маминого мужа звали Долфус, он жил в нескольких милях отсюда, на другой плантации, и, когда раз в месяц с разрешения своего хозяина приезжал повидать маму, она выставляла меня спать во двор, понятно, в летнее время. Но это еще не значило, что я должен называть его отцом, никогда не называл и не называю. Знаю только, что мама меня отстояла. Сам-то я не слышал, но мне Зак Фитц рассказал – это их меньшой, мы с ним играли вместе. Он рассказал мне, что моя мама пришла как-то вечером, когда они все сидели в гостиной, и сказала хозяину, что у нее к нему дело есть. Он встал, пошел ей навстречу, спросил, что за беда приключилась (она у них старшей кухаркой была, очень они ее ценили), а она сказала только: «Банки». – «Что там еще с Банки?» – спросил он. «Ничего, – говорит она. – Отсылайте его, если вам меня не жалко. Мне тогда и двух месяцев не прожить. Потому что у меня сердце в груди высохнет». Ни одному негру, кроме мамы, такого не спустили бы – высекли б непременно, – хотя хозяин был человек хороший. Но Зак рассказывал мне, что его папа сказал: «Иди домой, Джулия, и спи спокойно», и она поняла, что ее взяла. Поэтому мне пришлось выплачивать два долга – маме и хозяину; и я их выплачивал все годы, пока воля не вышла: хороший кузнец из меня получился. До сих пор во какой сильный! И одно я усвоил твердо – держи свое черное сердце в узде, не то худо будет. Не хочу сказать, чтобы я в мерина какого превратился, – для этого вокруг слишком много кобылиц паслось и они со мной во как заигрывали, – только я скажу вам правду, белый человек: от природы, что ни говори, никуда не денешься, но года два-три я с ними попутался и понял, что не такая уж это сласть, как рассказывают. Можно это дело за деньги иметь, можно с него зарабатывать, а то и запросто живешь, и все равно ни от какой беды оно тебя не спасет, – будь то хоть прыщ на твоей черной заднице.

– Почему? – спросил Форрест.

– Поди знай, – сказал он. – Тут я не умней вашего. В ту пору, когда воля пришла, мама моя уже успела ума решиться – всякое соображение потеряла. Времена были трудные: негры пустились и разбой, белые нищали, белая шваль все забирала и свои руки, хозяин наш помер, Зака на войне убили. Хозяйка и две ее дочки сидели вот здесь целыми днями и пилили глаза на лес – как будто из лесу спасения ждали. Ну, а мне тогда лет было сколько вы подсчитали, – можно сказать, на возрасте, – и я ушел от мамы, бросил ее на Дип – это сестра ее единственная – и двинул на север. Три причины были у меня: безработица, маме все равно ничем не поможешь, что мне остается – сидеть и смотреть, как она попрошайничает у дороги и ворчит что-то себе под нос, а тут как раз проходит какой-то янки с газетой, в которой написано, будто в Балтиморе литейные заводы рабочих набирают, платят по доллару в день. Вот я и ушел пешком в Мэриленд, в Балтимору. Оказалось, ничего подобного. Негров там не берут. Что делать – домой возвращаться? А что б я дома есть стал? Сухую жимолость? Ну и пошел я дальше, бродил по всему штату Виргиния, за любую работу брался, к которой негров подпускали, – кузнецом побывал, землю рыл, рук не покладая – все, кто возвращались, почему-то первым долгом ямы копать начинали.

– И все неженатый? Странствовал в одиночестве?

– Я об этом умолчал. Но уж раз вы спросили – да. И скитался я один, налегке. Однако случалось, что на одном месте засиживался или залеживался, и тут уж я не зевал. Две-три жены, три-четыре выводка. Все в мою честь званы.

– А где они теперь?

Он медленно огляделся, посмотрел в обе стороны, потом за спину, будто они могли вдруг объявиться, будто своими словами вызвал не только воспоминание о них, но и их укоризненные лица, их осязаемые тела.

– Они не при мне, я не при них.

– Ты что же, пришел сюда их искать?

– Вовсе нет. Они о здешних местах и не слыхали. Не говори про свое вчера тем, кто с тобой сегодня, так я считаю.

– Ты мне правду рассказываешь? – спросил Форрест. Почему-то ему необходим был ответ, и как можно скорее, – а почему, он и сам не понимал.

– В общем, да, в общем, да – если чего за давностью не напутал.

– Тогда продолжай. Говори про все остальное, по сегодняшний день.

Негр помолчал.

– А больше-то и рассказывать нечего, – сказал он. – Что вы ждете-то? Восемьдесят лет подряд вставал по утрам, работал, ложился спать. Если все это рассказать, восемьдесят лет понадобится, а где мне их взять?

– Ну пожалуйста! Почему ты очутился здесь, на старом месте?

– Потому же, что и вы, – ищу.

– Что ищешь?

– Маму.

Форрест негромко фыркнул – то ли это был смешок, то ли выражение недоумения.

– Если вы правильно сосчитали, ей сейчас, верно, к ста годам. Родила она меня совсем девчонкой. Все говаривала, что я у нее завелся, когда сама она еще незрелая была. Я ее уцелевший первенец. Вот и ищу теперь ее.

– Зачем? – спросил Форрест.

– Хочу повидать еще разок – посмотреть, узнает она меня или нет; посмотреть, выздоровела ли, прояснилась ли умом? Пусть хоть поругает меня немного.

– За что?

– За то, что я как следует для нее не постарался, а ведь мог бы.

– Каким это образом? – спросил Форрест.

– Мог бы остаться с ней, смотреть за ней, разговаривать, отвечать, если что спросит. А я думал, все равно толку не будет.

Форрест спросил:

– Ты когда-нибудь для кого-нибудь старался?

– Я? – быстро переспросил он и дважды ударил себя ладонью в грудь – два глухих отрывистых удара. Потом подумал и сказал: – А кто вы, собственно, такой? Ничему не верите, только и знаете, что спрашивать – отчего да почему? Я вам рассказываю, что было, что сам помню, что ищу. Хотите слушать – слушайте. Другого от меня не дождетесь.

Форрест помолчал, потом сказал:

– Прошу прощенья.

– А я не прошу. И кто вы такой, в самом деле?

Форрест снова повторил свое имя, возраст, адрес, место работы.

– И вы убили свою жену?

– Убил ее чувство к себе.

– А сама-то она жива?

Форрест кивнул в темноте.

– И вы за ней гоняетесь?

Ответ выпрыгнул откуда-то из темноты, где ждал своего часа или – может быть – только что зародился. Ему было совсем не тяжело произнести его в этой тьме, обращаясь к старому вонючему безумцу, который все равно не мог использовать против него это сообщение или как-то обидеть его.

– Нет, не гоняюсь, – сказал он. – Я иду домой.

Банки сказал:

– А я дома. И хочу спать. Может, переночуете у меня, если не побрезгуете? – Он подождал, потом, подхихикивая, отвесил поясной поклон в сторону Форреста и вошел в темный дом.

6

По фасаду было две комнаты – прежние гостиные. Когда Форрест последовал за Банки в дом, оказалось, что тот поджидает его в коридоре; Форрест нашарил в кромешной тьме его протянутую руку. При прикосновении старая сухая кожа зашуршала – как кожа гремучей змеи, дракона, отшельника; как кожа всех негров, к которым он в своей жизни прикасался, начиная с добродушных своенравных кухарок, работавших когда-то у них в доме (языкастых и заботливых). Руки, однако, он не отдернул. Банки сказал:

– Ну, пошли!

Форрест кивнул, хотя никто этого кивка разглядеть не смог бы, и почувствовал, что его ведут куда-то вправо, а потом в дверь и на середину комнаты. Он осторожно шагал, пока не споткнулся обо что-то мягкое.

– Вот вам постель, – сказал Банки и вышел.

Форрест присел на корточки и потрогал. Подстилка из небрежно сложенных старых ковров или драпировок. «Клоповник, наверное», – подумал он, впрочем, довольно равнодушно. И снова неподъемный груз, тяжелее, чем усталость, навалился на него, словно норовя вдавить в землю. Груз такой непосильный, что Форрест даже не пытался определить его, назвать, понять его происхождение. Он расшнуровал высокие ботинки, лег и провалился в сон. Никаких страхов. Безоговорочная сдача.

После нескольких часов безмятежного сна с мимолетными сновидениями ему приснилось вот что: много дней брел он знакомыми местами в южной части штата Виргиния (сосновые леса, холмистые пастбища, и все это – и деревья, и воздух – гудело, как гигантский колокол, от звона миллионов цикад), наконец, усталый, но спокойный, он пришел в небольшой городок, в какой-то пансион. Расписался в книге, предложенной ему стоявшей у дверей дамой (дом принадлежал ей – небольшой, но прохладный; она была вдова, лет сорока с небольшим, красивая, любезная, с обворожительной, непринужденной грацией добывающая трудный хлеб для своих детей, себя, прислуги: двери ее дома были широко открыты для всех и каждого – все это он отчетливо осознал во сне). Она провела его в комнату в задней половине дома, куда почти не долетал уличный шум. Показав ему шкаф и умывальник, она повернулась было идти, но остановилась и сказала: «Вот ваша кровать». В комнате стояли две железные кровати, большая и маленькая; она указала на маленькую. Он не стал задавать вопросов, просто поставил на пол саквояж (который к тому времени оказался обмотанным веревкой, как тюк), но она улыбнулась и сказала: «Вы уплатили за комнату для двоих. Теперь придется ждать второго». И с этими словами повернулась и вышла, и он не видел ее – да, собственно, никого не видел до самого вечера, когда до него донесся издалека гонг, сзывавший к ужину; тогда он умылся и пошел. Он уже съел все, что было на тарелке, – бифштекс, подливку, кукурузу, фасоль, помидоры, – когда в дверях столовой появилась хозяйка, сосредоточенная, как сивилла, и стала вглядываться в лица ужинающих. Форрест сразу понял, что высматривает она его – в полутемном холле позади нее кто-то стоял, – но ничего не сказал. Молодой человек, сидевший по правую руку, спросил Форреста о цели его путешествия. Повернув лицо к хозяйке, он в то же время обдумывал ответ на этот вопрос, чтобы потом не забыть. И только он раскрыл рот, как заговорила дама, однако не обращаясь к нему. Она повернулась к человеку, стоявшему позади нее, и сказала отчетливо:

– Мейфилд, садитесь рядом с Мейфилдом.

Вперед неторопливо шагнул старик в чистых белых локонах до плеч, в одежде странника (точнее, бродяги). Шел он, не подымая глаз от пола, от своих шаркающих ног; шел осторожно, потому что был стар и устал. Форрест хотел было встать и помочь старику, но тут молодой человек справа снова спросил его о цели столь длинного путешествия, так что Форрест повернулся к нему и сказал: «Ради здоровья, исключительно ради здоровья», – а за это время старик успел опуститься на стул рядом с ним. Не произнеся ни звука. Он шумно дышал, изнуренный последним этапом долгого пути; сел же без слова приветствия, без взгляда, без улыбки. Опустив голову, старик смотрел в свою пустую тарелку и, когда Форрест передал ему блюдо с остывшей едой, молча, не подымая глаз, положил себе бифштекс и гарнир. Молодой человек справа спросил Форреста о его здоровье: «На вид никогда не скажешь, что вы больны…», но Форрест, не таясь, смотрел на старика, сознавая в то же время, хоть и не мог, не имел возможности проверить, что дама все еще стоит в дверях и тоже смотрит. Смотрела она на двоих – на Форреста и на старика – по-прежнему сосредоточенная, но не потому, что пыталась разгадать что-то, а из страха, что чего-то не произойдет. Произошло! Тут же! Старик взял печенье, разломал его пополам. Оказалось, что он отец Форреста. Форрест понял это. Безошибочно! Вне всякого сомнения! Он почувствовал, что дама тоже улыбается. Форрест выговорил имя: «Робинсон! Отец!» Старик не спеша ел печенье, по-прежнему не подымая глаз от тарелки. Он не производил впечатления голодного. Просто знал, что его привели туда, где положено есть. Однако, прожевав кусочек и проглотив, он повернулся и вопросительно посмотрел на Форреста глазами, запомнившимися с того самого утра, с одной только убийственной разницей, – взгляд этих глаз уже не был просящим или ищущим, просто вежливым. Он, казалось, не знал, что сказать сидящему рядом улыбающемуся незнакомцу. Теперь ждал чего-то один лишь Форрест. Все остальные ели рулет со смородиновым вареньем (стоял июль), дама исчезла. Старик – конечно же, это был Робинсон Мейфилд, отец, которого Форрест не видел вот уже двадцать восемь лет и к которому рвался теперь всей душой, – старик улыбнулся и сказал, взвешивая каждое слово: «Извините! Очень может быть. Вполне допускаю, что вы правы. Я слишком устал, чтобы ответить. Слишком устал, слишком далек». Форрест не задумался, от чего он далек, не задумался, почему так страстно хочется ему сегодня же услышать собственное имя, произнесенное этим старческим голосом. Он сказал: «Хорошо, не будем», – и повернулся к тарелке с подернутой застывшим жиром едой.

Пока Форрест спал и видел сон, в тот самый момент, когда до него донесся звук гонга, сзывающего к ужину, черный Банки вошел в темную комнату и остановился. Приведя сюда Форреста, он сходил на кухню, отнес туда сковородку, затем на галерею, где вымыл ноги, затем вернулся в комнату напротив той, где спал Форрест. Посидел в кресле, пытаясь уснуть (он уже давно не спал лежа – боялся смерти); из этого, однако, ничего не вышло, только мысли нахлынули: воспоминания, лица, которые он надеялся увидеть в раю (в существование рая он верил безоговорочно, хотя смерть страшила его). Тогда он пересек коридор и остановился, прислушиваясь к звукам, по которым можно было бы определить местонахождение Форреста, более того, его натуру, к потайным сигналам доброты или жестокости, которые всю свою жизнь умел различать – в темноте и при свете дня, вблизи и на расстоянии.

Он стоял и слушал, пока не кончился сон. Ему показалось, что дыхание вдруг участилось, потом послышались два глухих удара, как будто стукнули кулаком по полу, но возраст притупил повышенную чувствительность его органа познания (тончайшая пленка на ладонях, в ноздрях, на глазном яблоке, воспринимающая – или, по крайней мере, воспринимавшая в течение восьми десятилетий – все срочные сигналы, заранее предупреждавшая об опасности или – реже – подтверждавшая, что путь свободен, что впереди ничто не угрожает, что эта дорога ведет к удовольствиям и отдыху), а потом в комнате снова воцарилась тишина.

И вот Банки тихонько двинулся вперед; он вошел в комнату, осторожно шаря ногой, чтобы не наткнуться на спящего человека – неприкаянного человека, которого неведомо куда несла жизнь. Кое-что Банки понял, а внутреннее чутье досказало ему остальное; почувствовав, что правая ступня вплотную приблизилась к спящему, он приостановился и задумался. Белый человек, лежавший в темноте у его ног, досягаемый для всех его органов осязания, для всех орудий злодейства, снова притих, не слышно было ни звука. Банки не спеша сунул руку в карман штанов и, уже не колеблясь, достал свой нож. Беззвучно открыл его и одним движением, гибкий и бесшумный, как змея, – ни один сустав не хрустнул, – опустился на колени.