Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

Слушая ее рассказ, Роб не переставал есть. Теперь он положил вилку и спросил: – А почему, собственно, вы все это мне поведали? – Лицо его и тон были любезны.

Она не смешалась. Ответ у нее был готов.

– Хотела объяснить вам, почему я хочу, чтобы вы уехали.

– Боюсь, что вам это не удалось. А может, просто я не сумел понять.

– Скорее так, – сказала она с той же улыбкой. – Мне казалось, что яснее сказать нельзя. Вот все, что у меня есть, и я не хочу, чтобы вы это у меня отобрали.

– Вы имеете в виду этот дом? Да я отдам вам свою долю в нем, если до этого дойдет; правда, я не знаю, кто еще может претендовать на него. Может статься, конечно, что мир кишит Мейфилдами. Вполне вероятно.

Она снова посерьезнела, в своем стремлении к цели забыла даже предложить Робу вторую чашку кофе. – Да не о доме я вовсе, – сказала она, – хотя дом хороший, мне есть за что ему спасибо сказать. Теперь вы заставляете меня сказать то, что, я надеялась, вы сами поймете. Я о Форресте Мейфилде. Он все мое достояние.

Услышав это, Роб обнаружил вдруг в себе жестокость, которая не давала себя знать вот уже много месяцев, может, и лет. Ему отчетливо вспомнилось лицо Мин Таррингтон, когда четыре года назад она отвернулась, обиженная им. И опять он не пожелал подавить в себе это чувство и спросил: – Вы могли бы жить без него?

– Конечно, могла бы. Живут ведь без глаз, без языка, потеряв руки и ноги, все в пролежнях. Но я б этого не хотела, готова бога молить, чтобы этого не случилось, – хоть я и не набожна.

– Я тоже, – сказал Роб.

Полли набралась духу и перешла к тому, что мучило ее больше всего: – А это не Ева послала вас сюда? – Она осеклась и густо покраснела, смутившись. – То есть ваша мать. Он все еще зовет ее Евой; я-то ее никогда не видела.

Роб сказал: – Да, она! – по-прежнему ощущая холод в душе, хотя у него было чувство, что по существу он не соврал.

Полли сказала: – Я так и знала. Я знала, что она сделает еще одну попытку.

Роб кивнул, но промолчал.

– Вы видели фотографию у Форреста на столе?

– В ящике, – поправил Роб.

– Значит, он спрятал ее от вас. Обычно она стоит на виду. Она прислала ему эту фотографию – как гром среди ясного неба – в день его рождения через пять лет после того, как ушла от него. За пять лет слова ему не написала, знака не подала и вдруг, пате вам, а он-то через какие муки прошел, чтоб только вас обоих забыть и жизнь свою как-то наладить.

– О вашей помощью, – сказал Роб.

– Совершенно верно, – сказала Полли. – Я помогала ему, не жалея сил. Так вот, в тот день я отворила почтальону, и он передал мне небольшой квадратный пакет для Форреста. Почерк был незнакомый, но я увидела штемпель; я понимала, что любая посылка из Фонтейна принесет ему огорчение. Поэтому я спрятала пакет в ящик стола в передней – сам он в это время завтракал и собирался в училище. Я еще не знала, как поступлю – вскрою его или сразу сожгу. На всякий случай я соврала ему, отдала счет и открытку от его сестры и сказала, что это все. А когда он ушел, занялась уборкой и стала думать, что делать дальше. По-христиански мне следовало дождаться его возвращения и сказать, что письмо пришло с послеобеденной почтой – у него тогда, по крайней мере, был бы вечер и вся ночь на то, чтоб прийти в себя от потрясения. Но к полудню я уже была вне себя от злости и страха. Я принесла пакет сюда, в кухню, и принялась со всеми предосторожностями распечатывать, словно это не день был, а ночь, а я не друг его, а злейший враг. Меня всю трясло, пока я вскрывала пакет, развязывала узелки, но это были цветочки по сравнению с тем, что я испытала, когда увидела два лица – Евы Мейфилд и Роба. Я встала, чтобы бросить фотографию в огонь. Кто об этом узнает? Бывает, в почте жемчужные ожерелья теряются – что уж там говорить о фотографии людей, кого-то бросивших на произвол судьбы.

Роб спросил: – И что же вас остановило?

– Недостаток уверенности. На девяносто процентов я была уверена, ну и штемпель все-таки, но ведь я никогда не видела ни Евы, ни вас. Он мне говорил, что у него никаких фотографий нет, что он хранит в себе ее образ – к чему ему фотографии; и вряд ли он меня обманывал. Вы были слишком малы, чтобы я могла уловить сходство с ним. Ни глаза, ни рот еще не были безошибочно его, как теперь. Я стояла у плиты и уговаривала себя, ведь остается крохотная надежда, что эти женщина и ребенок совсем посторонние и не представляют никакой угрозы для нас (в пакете не было ни записки, ни визитной карточки, только фотография: письмо почему-то запоздало, пришло лишь на следующий день), и вот я снова упаковала вашу карточку и положила на его письменный стол, вместе с послеобеденной почтой, и он ни словом не обмолвился о том, что получил ее. За ужином он был молчаливее обычного – так мне показалось, но, может, он просто устал. А на следующий день с утренней почтой пришло письмо. Он взял его с собой, не вскрыв, и пошел к трамваю. Мне по-прежнему ни слова, ни намека.

Что я за это время пережила, даже не рассказать, но он если и заметил, то вида не подал. Я понимала, что ему нужно подумать, что моя жизнь лежит перед ним на весах, а противовесом ей – вы и ваша мать. Каждый день после его ухода в школу я начинала шарить по квартире в поисках письма, а он, наверное, держал его в своем столе в училище. Я рассказываю вам все это, хотя до сих пор сгораю от стыда при воспоминании.

Роб сказал: – Но вы ведь могли уехать. Вас же ничто не связывало.

Она наклонила голову: – Связывало.

– Ребенок? – спросил он.

Она закрыла глаза и помотала головой. – Нет, что вы, – помолчала и сделала глотательное движение, будто что-то шершавое застряло у нее в горле. Затем снова посмотрела на него: – Я многое поняла с вашим приездом – о его прошлом. Поняла, что заставила его перенести ваша мать. Вы ведь ее сын, никуда не денешься.

– Вы правы, – сказал Роб. – К сожалению.

– Теперь уж поздно сожалеть, – сказала она.

– А может, и нет, – возразил Роб, – она оставила меня точно так же, как оставила Форреста Мейфилда.

Полли снова покачала головой: – Форреста она не думала оставлять – так, чтоб окончательно. До сих пор не оставила. Я ведь нашла то письмо. А недели три спустя, прибирая у него в кабинете, увидела на столе фотографию. Он вставил ее в рамку. Я села и постаралась рассмотреть ее беспристрастно. Не давала волю чувствам. Вы ведь сами видели ее и понимаете, что говорят ее глаза, даже сейчас через столько лет: Нельзя ли вернуть прошлое?

Роб сказал: – Сомневаюсь, – хоть ничуть не сомневался.

– Вы не сказали бы этого, – возразила Полли, – если бы прочли ее письмо. Я нашла его у Форреста в столе. В тот день он принес его домой. Позднее оно исчезло – наверное, он сжег его, – иначе я показала бы вам. Но я успела прочесть его трижды, вот как бог свят. Начала она с того, что спросила – доволен ли он своей работой? (О том, где он работает, а также его ричмондовский адрес она узнала от Хэтти), затем рассказала ему о вас и о своей жизни (привела несколько забавных выражений, которые слышала от вас, описала пустячки, которыми занята сама – вяжет коврики, вышивает тамбуром подругам разные штучки), затем сообщила, что в Фонтейне все идет без перемен, за исключением того, что ее брат недавно женился и привел молодую жену в дом отца, в ожидании, пока будет построен в неопределенном будущем его собственный, и что дом «лопается», не говоря уж о терпении остальных обитателей его.

– Нам действительно пришлось потесниться, – сказал Роб, – меня перевели к ней в комнату. Она просто пишет все, как было. Ничего под этим не крылось.

– А вот и крылось, – сказала Полли. – Вымогательство. И Форрест отлично это понял. Сама фотография – вымогательство, от которого он долго не мог в себя прийти.

– Вы же говорили, что он ни слова не сказал по этому поводу.

– Но глаза-то у меня есть, – сказала она. – И я наблюдала за ним неотступно. Он сторонился меня. Все время сидел у себя в комнате и писал что-то в тонких тетрадках, которые затем уносил в училище. Постепенно, однако, немного оттаял, стал больше говорить со мной, и вот как-то вечером, когда я вошла пожелать ему спокойной ночи, он показался мне таким спокойным, что я набралась духу и спросила: – Это Ева с Робом?

– Правда, прелестные? – сказал он, и мне пришлось согласиться, после того как я посмотрела на фотографию его глазами, хотя все эти недели (полагаясь только на собственные) я испытывала сильнейшее желание стереть вас обоих с лица земли, дал бы бог силы. – Она сумела заставить себя улыбнуться, при этом стало ясно, что рассказ окончен, нарыв лопнул.

Роб коснулся своей белой чашки. – Много бы я дал за чашку кофе, – сказал он.

– Что, например? – сказала она на это шутливо.

Но Роб ответил ей совершенно серьезно: – Вот что, и заметьте, своих слов я обратно не возьму – я приехал сюда по собственной инициативе. Мне было очень плохо. Он может объяснить вам, почему. К нему это не имеет прямого отношения. Я никогда ни в чем его не винил и приехал вовсе не за тем, чтобы предъявлять претензии или выполнять чьи-то поручения. Мне было скверно, очень скверно. Он пригласил меня, вот я и приехал. И сейчас уеду, как уже сказал. – Он стал складывать салфетку.

– А кофе? – сказала Полли и пошла к плите, на которой дымился синий кофейник. Она дотронулась до него рукой, осталась довольна, принесла кофейник к столу и наполнила его чашку. По пути к плите она спросила, не глядя на него: – Значит, мы больны?

Роб рассмеялся сухим, неприятным смешком. – Вот именно! – сказал он. – Может, даже неизлечимо.

Полли повернулась к нему и большим пальцем правой руки дотронулась до своей груди. – Неужели легкие?

Повторяя ее жест, Роб дотронулся до середины своего лба. – Пустая голова.

Полли вернулась к столу и села, глядя, как он кладет сахар в чашку. – Пустая? Отчего?

– Не вынуждайте меня отвечать, – сказал Роб. – Вчера вечером он вынудил, и никакого облегчения это не принесло.

Она кивнула. – Извините! – Наступило молчание. Роб пил кофе. Не поднимая глаз от стола, продолжая водить по нему пальцем, она сказала: – Я скажу вам правду. Я уже тридцать девять лет живу на свете, так что мне нет нужды привирать. За эти тридцать девять лет я любила всего троих людей. Мать умерла при моем рождении, так что первым оказался папа. Я ему никогда нужна не была; наверное, вы это из моего рассказа поняли. Вторым был Роб Мейфилд, которого давно нет на свете. Я приехала сюда с ним и скрасила ему последние дни. Ваш отец третий и, надеюсь, последний. – Она подняла кверху палец и посмотрела в глаза Робу, словно поставила точку.

Роб выждал, пока не убедился, что она сказала все, что хотела. На него это не произвело желаемого впечатления, но он все же сказал первый раз за все время: – Спасибо!

Полли кивнула: – На здоровье!

– Вы считаете, что то, что вы рассказали, может быть полезно мне. Каким образом? – спросил он.

Она поняла, что он говорит от чистого сердца. – Просто я выложила вам все, что накопилось в душе.

– Вы были замужем за моим дедом?

– Нет, у нас заходил об этом разговор, но потом Роб решил, что не надо. Он оставил своих детей; нужно же было хоть что-то для них сохранить.

– Этот дом?

– И дом, и то немногое, что в нем было.

– Включил вас. – Роб сказал это без намерения обидеть, просто констатировал факт.

Полли так и поняла его. – В общем, да, – она улыбнулась. – Не вам первому пришло это в голову. Я входила в инвентарь, но я и сама была не против.

– Вы замужем за моим отцом?

Она медленно покачала головой. – Он женат, – сказала она. – Он тоже женат. Сами знаете. На вашей матери. Он не стал бы ничего менять, даже если б мог. Я не знаю законов, никогда не интересовалась. Мы никогда не говорили с ним о его прошлом, за исключением того раза, когда я спросила про фотографию и он сказал: «Правда, прелестные?» Это остановило меня от дальнейших вопросов. – Она все еще продолжала улыбаться.

– Несколько минут назад вы мне сказали, что счастливы?

– По натуре счастливая. – Она задумалась. – И еще удачливая. Все трое были добрыми, особенно Роб и Форрест. Разве это не удача?

– То, что они держали вас в прислугах?

Полли снова в упор посмотрела на него – не издевается ли он? – То, что они прекрасно ко мне относились. – Голос ее звучал мягко и ровно, но слова вмещали самые разнообразные чувства – и гордость, и скрытую радость, и неугасимую (сколько бы ее ни старались погасить) надежду – вдруг расправившие ее плечи и преобразившие лицо, сообщившие ему новую красоту, светящуюся и проникновенную, торжествующую и жертвенную – красоту особенную, лишь однажды до этого виденную Робом, – так же прекрасна была его мать в то утро, когда он, насквозь пропахший Флорой, прокрался домой на рассвете после выпускного вечера и застал ее бодрствующей, готовой пустить его в свое сердце, чего она не собиралась делать никогда прежде. Не испытывала желания и не знала – как.

– Любили они вас, – сказал он.

– Спасибо, – сказала Полли. – Только это и утешает. Я-то определенно их люблю. И давала им это понять по-всякому. Я от души молю для вас такой же судьбы. – Она неторопливо обвела вокруг рукой, как будто все хорошее, что выпало ей в течение жизни, было собрано в этой теплой комнате, открытое постороннему взгляду.

Роб посмотрел на нее и чуть улыбнулся. – Молите кого?

– Ну, бога, – сказала она. – Я ведь говорила вам, что бывает и я молюсь.

Роб сказал: – Не спешите, пожалуйста, – и даже поднял преграждающе руку. – Боюсь, что мне это не по плечу.

– Что? Мои молитвы?

– Подобная жизнь.

– Тогда вы умрете молодым, – сказала она. – Или иссохнете сердцем до времени. Такого еще не бывало ни с одним Мейфилдом, во всяком случае, из тех, кого я знаю.

Он заговорил не сразу, и вопрос его не был пустым: – Посоветуйте, что мне делать?

– Вы любите кого-нибудь?

– Свою мать.

– А кого-нибудь, кто разделил бы с вами жизнь – до конца?

– Нет, – сказал Роб. – Но меня любят.

– Вот из них, кто посильней, ту и выберите, – сказала Полли.

9

Когда Роб подкатил к пансиону, вокруг было темно, и только фары его шевроле отбрасывали жиденький свет. Он выключил их, выключил мотор загнанной машины, положил руки на руль и весь сник, ощутив внезапно открывшееся в груди отверстие, в которое беспрепятственно устремилось все, что ему удалось приобрести за эти два дня, все, что поддерживало в нем чувство спокойной гордости на протяжении долгого обратного пути. Последние три часа ему мучительно хотелось спать (часов у него не было, но отсутствие света в комнате мистера Хатчинса означало, что сейчас по меньшей мере одиннадцать часов вечера, а может, и двенадцать, и даже час). В его состоянии сои был не только желателен, но просто необходим. Сил, которые он тратил чрезвычайно экономно, хватило ровно на то, чтобы добраться до этого темного двора.

Однако, когда он наконец стронулся с места, ноги понесли его не к боковой двери (верхняя веранда, коридор, его комната), а назад, к пристройке, где жили Грейнджер и Делла. Остатки сил вели его туда в беспросветной тьме – не было ни лупы, ни звезд.

Он отворил входную дверь и вошел в коридор, где томился взаперти теплый, давно несвежий воздух. Дверь налево вела в комнату Грейнджера. Роб дважды легонько стукнул в нее костяшками пальцев. Ответа не последовало. Еще два раза, уже громче. Никто не отозвался, не шелохнулся. Он провел рукой по шершавой сосновой поверхности, нащупал фаянсовую ручку, повернул ее и толкнул дверь.

Душная темнота Грейнджеровой комнатки – все окна были наглухо задраены – бросилась ему навстречу; он почти осязал ее – не зловонная, даже не неприятная, но для белого человека совершенно неприемлемая в силу своей чужеродности. Роб шагнул в комнату и позвал: – Грейнджер! – Ни звука, хотя обычно Грейнджер спал чутко. Он сделал еще шаг и позвал громче. И когда ответа снова не последовало, Робу вдруг понадобился Грейнджер – понадобился немедленно, так что он шагнул в эту чужую ему среду, ощупью дошел до кровати Грейнджера и принялся обшаривать ее. Грейнджера в кровати не оказалось, хотя откинутое одеяло и смятая плоская подушка были еще теплыми, из чего следовало, что кто-то совсем недавно лежал тут. Роб выпрямился и уже шепотом позвал: – Грейнджер!

Затем он поспешно выскочил в коридор, подошел к двери Деллы и остановился, прислушиваясь. Опять ничего. Или, может, всхлипывание? Нет, пожалуй, это ему только почудилось. Роб не стал стучать, легко нашел ручку и распахнул дверь. Тот же тяжелый, сгущенный воздух, шелестящие звуки, сопровождающие соприкосновение кожи с простыней.

– Что-нибудь случилось?

– Это ты, Делла?

Напряженное молчание. Снова шелестящие звуки. – Что-нибудь случилось?

– Все может быть. Делла?

– Вернулись? – спросила Делла.

Роб не мог вымолвить ни слова: его распирало от чувства благодарности.

– Голодный? – спросила она.

Он был голоден и знал, что у нее на комоде обязательно лежит кусочек хлеба, но прежде всего он хотел знать, что с Грейнджером. Вместо этого он спросил: – Ты одна?

Делла рассмеялась: – Что, приспичило?

Он сказал: – Да! – как будто вопрос требовал ответа – и, начав с пуговиц рубашки, через пятнадцать секунд был уже голый. Стоя посреди кучки сброшенной одежды, он спросил: – А где Грейнджер?

– На небе, если господь ко мне милостив.

– Его нет в комнате, а кровать теплая.

– Так идите и ждите его там, а то еще остынет. И нечего было меня будить только за тем, чтоб поговорить о дураке, которого я с вечера не видела. Я и так отдыха не знаю.

Роб пожалел, что разделся: надо бы тихонько одеться в темноте и выйти – дать Делле поспать несколько часов, остающихся до рассвета, а самому уйти в тягостную, ни с кем не разделенную ночь, унося продолжающее иссыхать сердце.

– Ну как, уходите или остаетесь? – Голос ее прозвучал резко, совсем как когда она обращалась к Грейнджеру – на него так и повеяло металлом, обычно глубоко запрятанным.

Тем не менее он подошел к ней, и она безмолвно приняла его в свои объятия – белая ночная рубашка полетела в сторону, он ощутил под рукой горячую упругую кожу и крепко охватил тянущееся к нему маленькое, крепкое тело – невидимая гавань, ложе, где можно поискать утешения в дозволенных радостях. Поискать и, как всегда, найти. Едва только уткнувшись небритым подбородком Делле в плечо (он никогда не целовал ее в губы) и начав поглаживать спину, он уже знал, что и на этот раз победа обеспечена. Тут у него пока что осечки не бывало. Не было и на этот раз.

– Ну как – легче? – спросила она.

– Да, – ответил он.

– Вот и вернулись, я ж говорила. – Она нежно прикоснулась рукой к его затылку.

– Ненадолго, – сказал Роб.

– А куда теперь?

– Прочь отсюда.

– И когда?

– Еще не решил.

– А кого с собой возьмете?

Роб ответил не сразу, не вполне уверенный, о чем она спрашивает.

– Вы же сюда с Грейнджером приехали. С кем уедете?

И Роб вдруг понял – с кем. Впервые за весь сегодняшний день отчетливо понял, кто поедет с ним, чтобы начать вместе приемлемую для него жизнь. Но сказать этого Делле он не мог, во всяком случае, сейчас, лежа в ее объятиях, еще не остыв от ее ласк.

10

Минут десять спустя он шел по двору, спотыкаясь о камни и корни деревьев, к себе спать; позади уже осталась его машина, как вдруг до него донесся шепот Грейнджера: – Ты как, Роб, – ничего?

Роб не испугался – он слишком устал, но все же остановился, вглядываясь в обступавшую его темноту. По каким-то признакам ему показалось, что Грейнджер сидит на подножке машины совсем близко от него, и он спросил: – Где ты был?

Грейнджер сказал: – Это тебя спрашивать надо – ты у нас путешественник.

Роб подошел ближе и остановился в двух шагах от машины. Да, Грейнджер сидел на подножке. Даже сквозь холод горной ночи Роб ощутил жар, исходивший от него. Он никак не мог вспомнить, зачем, собственно, искал Грейнджера полчаса тому назад и что сказал бы ему, будь Грейнджер на месте, но понимал, что нельзя обмануть его ожидания и уйти к себе без единого доброго слова. – Сам-то ты ведь и в Нью-Джерси побывал, и в Мэне, и во Франции, – сказал он и сел рядом с Грейнджером на твердую подножку.

Грейнджер немного помолчал. – В Ричмонд ездил?

Роб тоже помолчал. – Ездил – по твоей милости, – сказал он.

– Видел папу?

– Видел.

– А мисс Полли?

– Тоже.

– Как живут-то?

– Лучше всех, – ответил Роб. – Кормили вкусно, спать в мягкую кровать положили.

– Как они к тебе, хорошо?

– Очень хорошо.

– Понравился тебе твой папа?

– Да ничего, – сказал Роб. – Сразу-то ведь не раскусишь.

– Он тебе поможет?

– Постарается, – сказал Роб.

– Много с тобой говорил?

Роб рассмеялся: – Поговорить он любит. Ну, в этом ничего плохого нет. И в Поллиных поучениях тоже.

– Да и прежде не было, – сказал Грейнджер и рассмеялся. Немного погодя он спросил: – Он тебе работу хочет подыскать?

– Сказал, попробует. Я ему ничего не обещал.

– Будь ты негром, он бы тебя в училище устроил.

– Что ж, может, это было бы и неплохо, – сказал Роб.

– Негром быть или образованным?

– И то и другое, думаю.

– Поздно, – сказал Грейнджер.

– Может, и поздно, – сказал Роб. – С другой стороны, если как следует постараться… Вот и сейчас я пообщался с черной, – он указал пальцем на домик, из которого вышел, хотя в темноте вряд ли можно было увидеть его жест.

Грейнджер сказал: – Я тебя видел.

– Где же ты был в таком случае?

– Здесь. Я хочу сказать – слышал твои шаги.

– А где ты раньше был? – спросил Роб. – Я заходил к тебе в комнату.

– Тебя высматривал.

– А ты по ночам не суй свой нос, куда не надо – добьешься, что пристрелят. Здесь, в горах, объяснений слушать не станут, особенно если ты черный.

Грейнджер сказал: – Совал-то, по-моему, ты, а не я. Пока что больше народа за это дело постреляли, чем за подсматриванье.

– Где мне тут было прятаться, скажи на милость? Разве Делла не сказала тебе, что я уехал? Спросил бы.

– Да я к ней зимой за снегом не обращусь. Я и так знал, где ты. Я ждал, а вовсе не искал. Уснуть не мог. Работал весь день у источника. Дранку на крыше менял. Завтра начну чистить…

Роб с трудом поднялся на занемевшие ноги и сделал шаг:

– Перестань ты ждать, – сказал он. – Ради бога – перестань! Я ж вернулся. Скоро уже рассветет.

– Посмотрим, – сказал Грейнджер. Он тоже поднялся на ноги, подошел к Робу и без труда нашел в темноте его руку. Крепко обхватил кисть и, прежде чем Роб вырвал руку, успел трижды крутануть ее.

– Когда рассветет, – он снова понизил голос до шепота, – посмотри как следует, нет ли где синяков. А увидишь – знай, это тебе от Грейнджера. Грейнджер тебя уважил.

11

На рассвете – только не в Гошене, а в Ричмонде – Форрест Мейфилд вдруг широко раскрыл глаза; он мгновенно согнал с себя сон, хотя проспал всего пять часов – до часу писал у себя в кабинете письмо Робу. В воскресенье он пробыл в училище до трех, вернувшись домой, обнаружил, что Полли куда-то ушла, не оставив записки, и сел читать «Комментарии к Вергилию». Часов в пять вечера стукнула калитка, Полли вошла в дом, поднялась прямо к себе и тихонько притворила за собой дверь. Гулять она уходила часто; кроме того, он видел, что приезд Робинсона вывел ее из равновесия, понимал, что помочь ей может только время, и решил почитать до шести. Однако и в шесть наверху было тихо, и тут, хотя по воскресеньям ужинали они обычно поздно, он забеспокоился, подошел к подножию лестницы и стал прислушиваться. Тишина! – Ты что, хочешь голодом меня из дома выморить? – громко спросил он, и немного погодя она появилась в двери с наспанной щекой и сказала: – Как же я могу – ты тут хозяин. – Тогда покорми меня, пожалуйста, – сказал он с улыбкой и подождал внизу, пока она вымыла лицо. Он помог ей с приготовлениями, они поужинали, изредка перекидываясь словами по поводу каких-то пустяков (ела Полли совсем мало). Он обдумывал, что бы такое сказать, чтобы порадовать и успокоить ее, дать понять, как он ей благодарен, как хорошо понимает, что без нее давно пропал бы, и еще намекнуть, что хоть страхи ее и не совсем беспочвенны, но преувеличены. И ничего подходящего на ум не приходило, все какие-то двусмысленные фразы, которыми можно было только напортить. «Понравился он тебе?», «Как бы нам помочь ему?», «Стоит ли попытаться еще раз или нет, может, мы и без того достаточно сделали?»… Пока она убирала со стола, Форрест не отводил от нее глаз; наконец он набрался смелости и сказал: – Полли, ты хочешь о чем-то меня спросить? – Она налила в лохань воды, начала мыть посуду и только тогда, глядя Форресту прямо в лицо, сказала: – Мне нужно знать, что у нас переменилось? – Первым импульсом его было ответить: – Ничего! – но он удержался, подозревая, что это будет неправда, и, вставая из-за стола – ему еще нужно было просмотреть расписание уроков на понедельник – произнес: – Я скажу тебе, как только решу для себя этот вопрос. – Она кивнула, так и не отвернув лица.

Он готовился к лекции, пока не услышал, что она укладывается в постель, и только тогда взялся за письмо Робу, написать которое было необходимо. Закончил он его около часу ночи и сразу же потел спать. Проходя мимо спальни Полли, он не остановился у открытой двери, хотя прекрасно ощутил накал тревожного ожидания в затаившейся темноте.

Сейчас, на рассвете, с удивлением убедившись, что совсем выспался за столь короткий срок, Форрест лежал под прохладной простыней на узкой кровати, широкими ладонями исследуя свое тело. Он редко проявлял интерес к себе – не имел на то ни времени, ни желания, но сейчас с радостью ощутил крепость мышц и отсутствие жира; никак себя не ущемляя, не ограничивая в еде, не прибегая к гимнастике, он успешно противостоял времени; на его теле мало отразились прожитые пятьдесят четыре года (скажем, последние пятнадцать лет: он выглядел на тридцать восемь и чувствовал себя не старше), хотя он и знал, что опасность подстерегает его на каждом шагу и миллионы клеток уже замышляют, быть может, самоуничтожение.

Он встал, налил из кувшина воды в фаянсовую кружку, прополоскал рот, промыл глаза и пошел к Полли.

Она лежала с открытыми глазами на правом боку, лицом к двери и смотрела на него без улыбки: левая рука, откинутая за спину, показалась ему неестественно вывернутой или бескостной.

Форрест хотел поговорить с ней. Будь он одет или скрыт темнотой, он мог бы с порога сказать: «Очень мало, что изменилось. Может, и вовсе ничего. И независимо от того, каковы будут последствия этих двух дней, тебя это не коснется». Но он стоял в бледном свете занимающегося утра в помятом нижнем белье, чувствуя себя нелепо под ее взглядом. Поэтому он сделал то, что вообще редко делал – раз десять в год, не больше – и никогда прежде без ее разрешения. Быстро вошел и сел на кровать в ногах у Полли. Они помолчали, затем он спросил:

– Ты спала?

– Наверное, – ответила она и посмотрела на окно со спущенной зеленой шторой. – Который теперь час?

Через простыню Форрест нащупал ее сухую щиколотку. – Половина шестого, – ответил он.

Полли ногу не отодвинула.

Он воспринял это как разрешение и, выждав чуть-чуть, чтобы дать ей время передумать, взялся за одеяло возле Поллиного плеча и отдернул его немного, чтобы лечь на приоткрывшееся рядом с ней узкое место, на несмятую, будто только что расправленную ею в ожидании его прихода простыню, прохладную, как самый прохладный час ночи, приведшей его в такое бодрое состояние, которую она – как он теперь понимал – провела без сна. Он лег на спину, не касаясь Полли, уставившись на электрический штепсель, черневший на стене, все больше утверждаясь в мысли, что ответ, который он даст – обязан дать через минуту, – будет правдивым, исполненным милосердия и благодарности. Нужно только найти верные слова.

Полли тронула его за локоть пальцем левой руки. Затем приподнялась чуть-чуть, откинула назад распущенные волосы и стянула через голову ночную рубашку – бросила ее на чистый пол и легла на спину.

И Форрест решил, что это лучший способ ответить. Постоянная все эти годы сдержанность в отношениях наделила их тела даром речи куда более внятной, чем слова; так что редкие моменты их близости были праздничны, таинственны, удивительны. И, главное, они подтверждали с математической точностью и ясностью их взаимную любовь. Вот и сейчас они подтвердили свою любовь в глубоком молчании. Слышны были лишь голоса неодушевленных предметов: полотна, дерева, – железа, да еще шепот благостного ветерка.

Они лежали удовлетворенные и отдохнувшие, а в просветы между шторой и оконной рамой в комнату быстро проникал понедельник. Форрест сказал лишь: – Через час мне уходить.

– Ладно, – сказала Полли. – Одевайся, а я пойду готовить завтрак. – Она снова приподнялась и достала с пола рубашку. – Чему ты будешь учить их сегодня?

– Как сказать «бог» на четырнадцати языках.

Она рассмеялась, и он вместе с ней.

12

К половине седьмого утра Рейчел погрузилась в самые глубины сна. Она легла рано, чтобы не слушать предположений, которые строили мать и братья Робертс, не видеть тоски в глазах Грейнджера, забыть о собственных страхах и надеждах, ну и, конечно, проворочалась в постели часа три, пока не затих весь дом. Затем она надолго впала в оцепенение, которое показалось ей блужданием в пугающих потомках (злая насмешка!), а на доле оказалось сном, лихорадочным и непрочным, но достаточно крепким, чтобы защитить ее от шумов, которыми сопровождался приезд Роба. Каким-то уголком подсознания она все-таки отметила его приезд – как он прошел в свою комнату и тихо разделся, ничего больше – и это умиротворило ее, позволило погрузиться в забытье, о котором она мечтала еще с пятницы, после того как он ушел от нее, дав загадочное обещание вернуться и сказать слово, которое приведет ее к нему – или хотя бы рассказать о своих поисках такого слова. Итак, медленно погружаясь в сон, она проследовала через несколько слоев его – оживленно поболтала во сне, что случалось с ней нередко (декламация сменялась длинными остроумными тирадами, убийственно находчивыми репликами – куда все это девалось днем?), поговорила с Люси (матерью Деллы, умершей давным-давно) о том, как резать глину на кусочки-карамельки, на радость отцу, не терпевшему конфет, долго бормотала имена подруг в школе, в которую пошла семя лет и девять лет спустя закончила с отличием, – но ни словом не обмолвилась о Робе. Она удивлялась такому со своей стороны упущению, попыталась представить себе его лицо, придумать что-нибудь интересное про него, перерыла свой словарный запас, тщетно отыскивая нужное слово, которое она скажет ему днем – единственное нужное слово.

Напрасно. Она была погружена в глубочайший сон, все голоса стихли к половине седьмого утра в понедельник, когда кто-то осторожно постучал к ней в дверь. Что это – предостережение? Она заставила себя очнуться, вообразив, что пансион охвачен огнем и кто-то пытается разбудить ее. Рейчел села и прошептала: – Что это? – кинула быстрый взгляд на окна – не отрезан ли этот путь к спасению, – увидела ясное чистое небо, никаких признаков дыма. Никто не ответил ей. И снова раздался негромкий, осторожный стук. – Это ты, папа? – спросила она.