Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

– К примеру?

– Ну, например, понял, что теперь меня больше никто никогда не обидит.

– А что, пробовали?

– Да.

– Кто же?

– Да мало ли кто. Наговорят всякого…

– Сиротой тебя называли?

– Да… ну, что я один.

Хэт сидела напротив него, по другую сторону квадратного стола. Неожиданно она нагнулась и взяла его за левую руку, лежавшую на чистой скатерти. – Знаешь такое слово – «врун»? – у нее даже лицо разгладилось, с таким напором задала она этот вопрос.

– Знаю, только я не…

– А раз знаешь, так и употребляй, – сказала она и снова откинулась на спинку стула. – Слова существуют для того, чтобы их употребляли; только они тебе и останутся, когда все остальное откажет – когда глаза и руки откажут. У меня одни слова, пожалуй, и остались.

– Как его употреблять? – спросил Хатч.

– Каждому в лицо говори, кто посмеет сказать, что в тебе не заботятся, что тебя не любят, как кровное дитя. Скажи такому человеку, что он врун, врун и больше ничего. – Она так и светилась от сознания своей правоты, но сидела по-прежнему неподвижно, положив руки на стол по обе стороны тарелки, словно охраняя ее (она и половины не съела).

– Но кто же? – спросил Хатч. – Кто заботится? – Он почувствовал – впервые в жизни совершенно отчетливо, – что играет двойную роль, серьезную и комическую, роль своей тетки и свою. Она принимала его за кого-то другого; он не стал разуверять ее. Но самому ему, поскольку он понял ее ошибку, ужасно захотелось использовать ее с целью маскировки в той новой жизни, в которую он вступил сегодня на рассвете.

Хэт довольно долго сидела молча, прямая и неподвижная, не глядя на него. Хатч решил, что мысли ее опять смешались. Ничего подобного: она просто не могла прийти в себя от его вопроса – как он мог задать его? Погодя она сказала, не поднимая глаз:

– А что, если Хэтти? Предположи, что Хэтти. И посмотри, каково это тебе покажется.

Он кивнул. – Попробую, – а сам чуть заметно улыбнулся.

И она – хоть и не видела его улыбки – тоже улыбнулась; надо на веселой йоте начать, тогда, по крайней мере, ясно будет, что это не пустые притязания. Пусть кто посмеет сказать, что она его мало любила. Ей представлялось, что это Форрест, ее брат, двенадцатилетний мальчик, у которого не нашлось одного доллара на билет, чтобы поехать со всем классом на экскурсию и Данвилл – два часа езды на поезде, – так что он вышел загодя и проделал весь путь пешком и встретил остальных на станции, а потом так же пешком вернулся один назад, вот только сейчас добрался до дома. Все это действительно произошло шестьдесят один год тому назад, вскоре после смерти их матери, и было одной из главных причин, побудивших ее выскочить замуж за Джеймса Шортера и родить ему двух сыновей, которые в течение последних двух часов навсегда покинули ее, испарились из ее памяти, ушли из круга ее забот. Пройдет совсем немного времени, и ей уже не придется больше корить Форреста. Они станут выше взаимных укоров.

Она продолжала улыбаться. Но что-то затеняло радость, омрачало надежды. Она все так же сидела за столом, и руки ее все так же спокойно лежали на скатерти; но затуманенный взгляд был обращен к нему – к его лицу, белому выпуклому пятну среди других таких же пятен.

– Форрест, – сказала она, – пожалуйста, прости меня!

Прежде чем Хатч решил, как реагировать на ее слова – рассмеяться, уйти, спросить: «За что?», попытаться в двух словах объяснить ей ее ошибку, он произнес: – С радостью, – и дотронулся до широкого запястья ее правой руки пальцами, которые хотели успокоить и были шестьюдесятью годами ее моложе: они, как свежие простыни, холодили ее горячую сухую кожу – волнующая встреча двух совершенно чужих друг другу людей.

3

Еще до наступления темноты Хэт отправила его спать, и он без дальнейших разговоров поднялся наверх в пустую комнатку, разделся до трусов (в комнате было по-прежнему жарко) и стал смотреть из окна на поросший деревьями гребень горы, на склоне которой стоял дом. Остановив взгляд на ближайшем к дому дереве (мертвом – лишенном листьев, веток, коры; лишенном всего, что нужно дереву, кроме вертикального положения), он думал о цепи новых возможностей, проистекавших из решений, которые он успел в течение этого дня принять.

Он решил оставить отца (а может, отец отослал его, как ему сперва показалось? Он целый день ломал голову над тем, что могли означать слова Роба: «Не то мне надо. Понятно тебе?»). На станции, узнав, что гошенский автобус уходит только во второй половине дня, он пошел позавтракать в кафе – надо было обдумать, не сорвется ли из-за этой задержки его план: Роб может протрезветь настолько, что придет за ним сюда, и что тогда делать? Он принялся за пирог с персиками, как вдруг по громкоговорителю объявили отправление автобуса на Брэйси, Данвилл и далее на юго-запад. Он пропустил название мимо ушей, но старая официантка, выписывая ему счет, сказала: «Вот тебе и автобус; можешь ехать. Хочешь – заверну пирог?», на что он сказал: «Будьте добры, заверните», – восприняв это как свое следующее решение, продиктованное удачей – по крайней мере, шаг вперед. В Брэйси он расспросил, как найти дом тетки, добравшись туда, заморочил ей голову так, что она в конце концов приняла его за своего покойного брата – его дедушку.

Можно ли взять это за отправную точку? Что принесет ему утро? Прояснится ли у нее голова настолько, что она поймет, что он – это он? И если да, то станет ли она приставать с больными вопросами, отвечать на которые выше его сил? Например, где сейчас Роб? Как он представляет себе свое будущее? Не попросит ли она его остаться с ней? Сможет ли он отказать наотрез и уйти? Или лучше сразу одеться и уйти? Прокрасться мимо ее двери и идти пешком в сторону Гошена или ближайшей автобусной остановки? Или затаиться здесь и подождать, пока она уснет, и уйти тогда? (Она все еще была в кухне, оттуда доносился звук радио.)

Или, может, ему стать Форрестом? Воплотить мечту Хэт и поселиться с ней? Не только для того, чтобы скрасить ей остаток жизни (уж здесь-то он будет в безопасности, искать его станут в Гошене, никто и не подумает заглянуть сюда – сколько он себя помнил, все всегда старались увильнуть от Хэтти), но и ради себя самого, чтобы защититься от жизни, которая быстро на него наступала, от Роба, умевшего очень больно обидеть, умевшего несколькими словами, одним своим присутствием возбудить любовь и веру в себя, чтобы затем растоптать их.

Стоя в одних трусах у окошка, в которое долгие годы смотрел его дед, а затем его мятущаяся бабка и его новорожденный отец, Хатч думал о том, что можно переночевать здесь и встать наутро другим человеком – Форрестом Мейфилдом – и зажить жизнью, где не нужно будет принимать никаких решений, несущих горе и ему самому, и девяти другим людям. От Сильви, от Грейнджера он достаточно знал о событиях прошлых лет – о том, как Форрест убежал с Евой, и о всех важных последствиях этого поступка, – и прекрасно понимал, что течение жизни десяти человек было нарушено их решением: Ева и Форрест, родители Евы, Рина, Хэт, Грейнджер, Роб, а впоследствии и Рейчел с Хатчем. А вот он захочет и пощадит их, убережет Шарлотту Кендал от смерти, убережет Робинсона и Хатчинса от появления на свет. Он будет излучать лишь тихую радость, довольство жизнью; свою старую тетку Хэт он окружит заботой: пусть не боится больше одинокой старости; свое же неистовое стремление к независимости (свободе от любви, от страданий) он будет непрестанно удовлетворять, живя в этом пустом доме, в этой пустой комнате; пропалывая бобы, взбираясь на верхушку горы и глядя оттуда на мертвое дерево, на мирный пустой дом, на дорогу где-то далеко внизу, на подымающуюся от нее гору, мысленно уменьшая их так, чтобы они умещались на листках его этюдника. Жизнь долгая, полезная и свободная от обид.

Сознавая, что он снова играет двойную игру – только на этот раз с самим собой, – он решил остаться здесь. Пусть будет так. Он хочет остаться и останется. Пробудет здесь завтра и задержится, пока не возникнет угрозы гладкому течению его жизни.

Надвигались сумерки. Очертания голого дерева слились с травой, темневшей за ним. Хатч пошел к своему чемодану, достал этюдник, включил яркую потолочную лампочку, единственную в комнате, и, сев на твердую кровать перед старым зеркалом, принялся впервые рисовать свой автопортрет – прекрасно уловив сходство и таким образом запечатлев то, что он оставлял позади, вступая в эту новую жизнь.

4

Уже поздно ночью – минут десять первого – прослушав последнюю сводку новостей, Хэт выключила везде свет и в полной тишине уверенно пошла наверх. Она постояла на площадке, прислушиваясь к ровному дыханию, доносившемуся из комнаты Форреста. Затем, не стараясь соблюдать тишину, она подошла к этой двери – Хатч оставил ее полуоткрытой – и распахнула. Лунный свет, проникавший в комнату, представлялся ей в виде плотной светящейся завесы, отделявшей ее от цели – от мальчика, чье дыхание она слышала и которого должна спокойно ощупать руками, прежде чем сможет уснуть. Она плохо знала эту комнату, годами, кроме как для весенней и осенней уборки, не заходила в нее; поэтому она выставила вперед руки и двинулась, шаркая туфлями, к тряпичному коврику и налетела коленями на кровать. Сонное дыхание оборвалось, но потом он снова задышал спокойно и глубоко. Она присела с краю на матрас и стала ждать. Чего? – она и сама не знала. Может, утешения от живого существа, доверенного ей. А может, ей нужен ответ еще на какой-то вопрос. Да, один вопрос оставался невыясненным.

Наконец-то она вспомнила. Уже освоившись в темноте, она без труда с первого раза нашла его широкое бедро, положила на него руку и не снимала, пока дыхание снова не стихло. Через пикейное покрывало и простыню нащупывалась плоская кость. Дыхание не возобновлялось – он или проснулся, или вот-вот проснется. Жаль, что пришлось разбудить его, но она должна задать ему этот вопрос, пока он опять не выскочил у нее из головы.

– Эта Нормандия, – спросила она, – она что, где-то недалеко от Фландрии? – Она же знала, что он всегда любил географические карты.

Он ответил: – Да, недалеко.

Довольно долго оба молчали. Он видел над собой ее лицо – совсем молодое при лунном свете – такое же как за столом после ужина, когда она с таким жаром заявила ему, что его любят и о нем заботятся.

– Значит, так, – сказала она. – Значит, он погиб.

Он еще не совсем очнулся от сна, но все же понял, что она говорит о войне. – Вы слушали сводку? – и увидел, как она медленно кивнула.

– Сказали, что сегодня немцы отбросили их назад, прижали к самой воде. В Шербурге или где-то поблизости. Сказали, будто потери очень большие.

Спросонья он не понял. – Это вы об Элберте? Он не пропадет.

– О Уитби, – сказала она. – Я чувствую, что он погиб.

Хатч вспомнил, что слышал от кого-то, будто она потеряла одного сына. Пожалуй, от Рины. Она сказала ему в день нападения на Пирл-Харбор, когда он спросил, не придется ли и ему умереть на войне, если она затянется? «Не думаю. Бог обычно не забирает двоих из одной семьи, только в редчайших случаях. Твой двоюродный брат погиб во Фландрии. Значит, ты почти что застрахован. Сколько бы война ни тянулась». А вот звали ли его Уитби – этого он не помнил. И потому только молча коснулся руки, которая лежала у него на боку.

Хэт приняла его ласку, но не взяла его руку в свою, не сжала ее в знак немой благодарности. Но и не ушла, не убрала руки, на которой лежала ее рука; она сидела так тихо, пришибленная своей утратой, что он в конце концов снова уснул, теперь уже непробудным сном.

Немного погодя ей стало холодно, и она подумала, что надо пойти к себе. Там ее перина – собственно, перина ее матери – можно укрыться ею и согреться. С 1918 года она спала очень мало, но пока зрение ей не изменило, она постоянно проводила ночи в кухне: штопала белье, писала письма, консервировала овощи и фрукты, которые рассылала затем кому придется – ничего, жить было можно. Но после того как она ослепла, ей оставалось только слушать радио, пять лет военных известий, внезапно прорывающиеся коротковолновые новости на всех языках мира – такие же печальные, как и те, что передавались на английском, – и она снова стала спать в старой кровати Джеймса, которую делила когда-то с ним и в которой никогда не чувствовала себя уютно.

Но сперва надо пощупать лоб у ребенка. Что-то очень уж крепко он спит, да и день за плечами нелегкий – нет ли жара? Уверенным движением она нашла его лицо – лоб сухой и прохладный, дыхание ровное и влажное. Ее пальцы скользнули по щеке, ощупали лицо. Оно было спокойно, он с наслаждением отдавался сну – лоб, веки, рот, подбородок, все говорило об этом. Одно только – она никогда прежде не дотрагивалась до этого лица: ее легкие пальцы исследовали новую страну, юную, умиротворенную, доверчивую, но незнакомую.

5

В семь часов Хатч проснулся; яркое солнце светило в окно. Он прочел молитвы и оделся. Ему показалось, что снизу доносится запах свежеиспеченного хлеба и копченой грудинки. Это была только мечта – когда он, направляясь к лестнице, проходил мимо двери в спальню его тетки, он увидел, что она сидит в кресле у дальней стены, в том же платье, устремив взгляд на него. Он остановился на пороге и сказал: – Доброе утро! Вы вчера долго не ложились?

Она кивнула без улыбки.

– А я ничего не слышал. Спал как убитый. – Он сделал шаг в комнату.

– Подожди, пожалуйста, минутку, – сказала Хэт. И протянула вперед руку, которой изучала его лицо накануне ночью.

Он остановился в недоумении.

– Впрочем, нет, все в порядке, – остановила она себя. – Только скажи мне вот что – ты когда-нибудь прежде видел меня?

– Да, видел. Я ваш племянник. Я ведь сказал вам, помните?

– Не Роб, – сказала она.

– Нет, я Хатчинс.

Никакого проблеска во взгляде. Она казалась старой-старой, на все свои семьдесят семь лет.

– Я сын… – «Роба» хотел он сказать, но это показалось ему слишком мучительным, – сын Рейчел Хатчинс, – выговорил он и понял, что теперь ему надо уходить прочь отсюда к старой жизни, плотно взятую в кольцо чувств, выдающих себя за любовь, но на поверку оказавшихся неудовлетворенностью и страхом.

Хэт ничего не поняла, никакой Рейчел она не помнила; все же она легко поднялась на ноги, улыбнулась и шагнула к нему: – Но ты все равно можешь остаться, – сказала она.

14–17 июня 1944 года

1

14 июня 1944 г.

Дорогая Мин!

Сейчас раннее утро среды – начало седьмого. Твое письмо пришло в понедельник и оказалось одной из последних соломинок, переломивших спину старому верблюду. Ты приказала мне не писать и можешь сжечь это письмо, не читая; но я провел ночь почти не смыкая глаз, Полли еще спит, так что я уж скажу все тебе, в надежде, что авось ты не сожжешь его сразу.

За неделю, прошедшую со времени моего последнего письма, произошли следующие немаловажные события: место учителя «труда» в Фонтейнской школе оказалось незанятым, и Торн Брэдли, по-видимому, склонен предоставить его мне, если я дам зарок не пить. Мама, Рина, Сильви и Грейнджер – все дошли до точки – причем бесповоротно; они с трудом переносят друг друга, что не мешает им наслаждаться жизнью, так что поселиться у них я не смогу. Но старый кендаловский дом, если его хорошенько продезинфицировать и побелить, можно привести в обитаемый вид – вот только хватит ли у меня духу вышвырнуть на улицу восьмерых негров (одного пока что нет, но скоро будет: старшая девчонка беременна). Хатч отказался жить со мной, если ты будешь в поле зрения; кроме того, он уехал, по-видимому, насовсем – так, по крайней мере, обстоит дело сейчас. Но к этому мы еще вернемся. Пески и волны Атлантического океана по-прежнему хороши, особенно если принять во внимание недавние события (две мировые войны со всеми вытекающими последствиями, сонмы пошедших на дно молодых людей и реакция акул на это обстоятельство). Все виргинские святыни на месте, так же как и виргинские жители – те, с кем мне пришлось повидаться до сих пор… включая мисс Полли, которая непреклонна в своем намерении забрать отсюда свои пожитки, как только я уеду, и начать в шестидесятилетнем возрасте карьеру сиделки (она совершенно справедливо возмущена и удивлена тем, что отец не оставил завещания и вообще никак не позаботился о ее будущем, и за его бесспорным отсутствием вымещает это на мне). Я предложил ей дом со всем его содержимым, но она все равно отказывается, а это означает, что мне придется продать его с аукциона, или сжечь, или поселиться здесь – только вот на что я буду жить? Может, мне питаться страницами из отцовского Вергилия? или бессмертными строками его стихов, посвященных шестнадцатилетней Еве? А тут еще Грейнджеровская Грейси. Она в городе, и я видел ее или, вернее, то, что осталось от нее. Тут я кое-чем поживился – взял у нее обручальное кольцо, которое принадлежало моей бабушке Мейфилд. Отец подарил его Грейнджеру. Могу вдеть его себе в нос – вот только кто будет водить меня? Или – если понадобится – продать, при удаче выручу двадцать долларов (оно совсем немодное, широкое и плоское, возьмут только за вес). Хатч обвинил меня в том, что я прикарманил пять долларов, принадлежавших ему, – это заслуживает отдельной главы, которую тебе читать необязательно. Ну и, без сомнения, с полдюжины мальчишек, которых я знал и, может, даже кое-кого из них обучал (не исключено, что и Сильвин племянник Элберт), кончили свои дни во Франции – для меня же прошла одна скучная неделя, только и всего.

Как уже сказано выше, я не так уж скучал. Получив от Грейси кольцо, я прямым ходом отправился к торговцу спиртными напитками и напился до бесчувствия, но не до полного. Вернулся домой на своих ногах и прилег на пол отдохнуть в чем мать родила (а что? мой пол, моя кожа!), и мой сын нашел меня и бежал от этого зрелища. Это было вчера утром. Он оставил записку, что едет в Гошен повидать отца Рейчел, а оттуда вернется домой. Как видишь, я не пустился в погоню. Ему четырнадцать лет, самому впору детей плодить, поэтому мне кажется, что он сможет без большого риска пересечь штат Виргиния. Если же на сможет – что ж, я, случалось, приносил зло людям и послабее его и мне не менее дорогим.

В своем последнем письме я говорил, что собираюсь воздать за прошлое как тебе, так и Хатчу. Теперь я, кажется, воздал – ему во всяком случае. Я показал ему то, о чем сказать никогда не мог бы, – во-первых, наглядно продемонстрировал, от кого он происходит, скажем, наполовину, и, во-вторых, что я прекрасно могу обойтись без него. Он – единственное мое творение, которое имеет хоть какую-то ценность, единственный, кто может, при удаче, расплатиться с давно просроченными долгами: моими, Форреста, Евы, старого Роба. В то утро, когда он родился, я поклялся перед богом, что если они с Рейчел останутся в живых, я стану другим человеком, порядочным, положительным. Бог свою часть договора выполнил наполовину, я за свою даже и не брался. Если бы я любил этого мальчика, то выполнил бы, Мин, поверь мне – не говоря уж о боге, или о тебе, или о Рине, о Грейнджере, о Сильви.

Итак, в четырнадцать лет – гораздо раньше, чем я, – он осознал, что он сам по себе, и забыл всякую надежду (на меня, во всяком случае). И если есть на свете человек, которого я должен оставить в покое незамедлительно, думаю, что это именно он. Дед бросил моего отца, когда ему было пять лет, а Форрест умер счастливым – так, по крайней мере, казалось, – не расстраиваясь особенно из-за того, что не сложилась его жизнь с мамой, что он бросил меня годовалым, что покинул Полли без слова. А мы все пошли себе по жизни дальше, может и спотыкаясь, но не падая духом.

Согласна ли ты обвенчаться со мной в понедельник или в ближайший день, дозволенный законом? Ты просила освободить тебя, и я тебя вполне понимаю, но сейчас я трезв, как в день появления на этот свет (проснулся вчера в полдень и с тех пор не притронулся ни к чему – из того, что продается в бутылках), и знаю, что должен умолять тебя вернуться и остаться со мной до конца – неважно чьего (я имею в виду просто смерть, для себя, во всяком случае). Я не сию минуту надумал все это, Мин, и удерживал меня лишь стыд – и еще я должен был исправиться, в чем залогом у бога был Хатч. Богу понадобилось, чтобы он от меня ушел, так что теперь у меня развязаны руки, и я могу умолять тебя, сколько угодно. Прошу тебя, возьми покинутого. Я все тот же, которого ты знала столько лет, только у меня больше нет никаких причин чего-то стыдиться, на что-то надеяться, от чего-то зарекаться; единственная надежда – это на скорую встречу с тобой; единственный зарок – это остаться с тобой навсегда (может, еще лет на тридцать, если я унаследовал от своих предков не только духовные качества, но и телесные).

Сейчас я собираюсь заняться вот чем – закончить здесь все дела к пятнице (приступить к хлопотам, без сомнения, длительным, о назначении меня душеприказчиком отца, в качестве какового я смогу распоряжаться его имуществом, насчет которого он не оставил никакого завещания; затем, если мне так и не удастся убедить Полли остаться в доме, нужно будет помочь ей переехать, навесить замок на дверь и подумать немного, как поступить с домом – продать, сдать внаем, сжечь или вернуться в него); после этого я съезжу к тете Хэт, у которой тоже есть какие-то права, как мне кажется, и от нее в Гошен совсем ненадолго, лишь затем, чтобы убедиться, что Хатч добрался туда благополучно, и узнать, не хочет ли он поехать со мной домой. Это я обязан сделать ради мамы, даже если на всех остальных мне наплевать. Ну и, конечно, я и сам желаю ему только добра. Если ты напишешь или телеграфируешь «да!» на «Пансион Хатчинса», то я приеду в Роли в воскресенье к вечеру – вот только хватит ли мне талонов на бензин – и мы сможем танцевать оттуда, – хотя, собственно, кроме «да!» или «нет», сказать больше нечего, как ты еще раньше заметила.

Ты уже попыталась сказать «нет!», и я нисколько не сомневаюсь, что причин у тебя для этого было более чем достаточно, и ты ни на минуту не сомневалась, что ответ твой правилен. И все же молю тебя – измени его. Всю свою жизнь ты предпочитала говорить «да!». Продолжай в том же духе! Я ведь тоже такой и считаю, что это единственное мое достоинство – я очень редко кому отказывал. Я принес зло нескольким людям и отправил на тот свет одну молодую женщину, но кому я когда-нибудь отказывал в чем-то, кроме как тебе? Прости, пожалуйста. И позволь мне заработать прощение. Может, тебе меня на всю жизнь хватит.

Дай мне знать до субботы или не позднее утра воскресенья. Если «да», то нам придется решать другие вопросы – останемся ли мы в Роли, сохранишь ли ты свою работу, пока я подыщу себе что-нибудь. (За комнату у меня заплачено по 1 июля, и, имея на руках свидетельство о браке, я могу перевезти тебя к себе.) Поедем ли мы в Фонтейн, где я смогу преподавать в школе – если считать, что это заметано? Или отправимся в путешествие на луну в «хадсоне» выпуска 39-го года, у которого шины крутыми горками достаточно укатаны.

Хотя и не больше, чем сам

Роб.

2

Хатч не стал спрашивать дорогу, а просто пошел от автобусной станции к западной окраине города, мимо закрытых магазинов и домов, мимо моста, о котором слышал от Роба, и попал вдруг в рощу, плотно обступившую его соснами и высоким лавровым кустарником, темными, как мокрая змеиная кожа; впереди виднелась одинокая гора, даже сейчас еще – в девятом часу – освещенная закатными лучами. Он решил, что заблудился, понимал, что слабость его объясняется тем, что за все время после ухода из дома тетки съел лишь на пять центов арахиса (деньги он берег: совершенно неизвестно, чего можно ждать в Гошене, как он встретится с дедом, что почувствует на могиле матери). Но возвращаться и спрашивать дорогу не хотелось. Если он сбился с пути, можно прилечь где-нибудь под деревом, проспать до рассвета и тогда сообразить, куда идти. За последние два дня он сумел настроить себя на спокойный лад и считал, что спокойствие дано ему в награду за смелость, с какой он решил наконец сам распоряжаться своей жизнью, не подозревая, что больше чем наполовину это дар его предков и скрытых сил, которые оберегали его, а также результат дня, проведенного в одиночестве.

Вышел он сначала к слабо освещенной пристройке (сам дом был погружен в темноту), но сразу понял, что пришел куда надо. Все это хранилось глубоко в памяти и сейчас всплыло, дублируя то, что было перед глазами: дом, беседка, покосившиеся службы. В единственном тускло светившемся оконце ему почудилась фигура, движущаяся по комнате, и, поставив свой чемоданчик, он негромко окликнул: – Есть здесь кто-нибудь? – Он знал, что стены должны быть топкими, в две сосновые доски, но шагов слышно не было и никто не отозвался.

Затем в окно кто-то выглянул – женщина, негритянка – черная, как натертая маслом аспидная доска.

Хатч только улыбнулся.

В первый момент женщина ответила ему – на губах тоже зародилась улыбка, тут же сведенная на нет выражением глаз – отстраняющих, как глаза его матери, устремленные на него в снах.

Он сказал: – Это Хатчинс, – подразумевая свое имя.

Она помотала головой, закрыла глаза и отошла от окна.

На дворе уже почти совсем стемнело. Большой дом был и того темней – идти туда не имело смысла. И в то же время он знал, что пришел туда, куда хотел, что где-то здесь находится отец его матери. Женщина, наверное, не расслышала, может, он напугал ее. (Возможно, она там совсем одна или приняла его за Рейчел, решила, что он призрак?) Он подошел к входной двери и трижды постучал.

В конце концов она вышла и зажгла свет в коридоре – высокая женщина в темно-синем платье, на шее две нитки белых бус, черная, как батрачка в страду, хотя по виду и не скажешь, чтобы она много работала.

Хатч сказал: – Я ищу мистера Рейвена Хатчинса.

Она снова помотала головой.

– Это пансион Хатчинса? – Он указал на дом. – Я ведь не заблудился?

– Был прежде.

– Это мой дедушка.

И опять она помотала головой.

– Я сын Рейчел…

– Роба, – сказала она.

– …Рейвен Хатчинс, – прибавил он для ясности.

– Опоздал, – ответила она. – Он в мае умер.

– Там есть кто-нибудь? – Он снова указал пальцем на дом.

– Две дамы из Роанока в дальнем крыле, постоялицы.

– А из Хатчинсов никого?

– Ты, если не врешь. – Она протянула руку, словно затем, чтобы дотронуться до его правой щеки – проверить его притязания, но даже в темноте одного взгляда было достаточно, чтобы рассеять ее сомнения. – Устал? – спросила она.

– Пожалуй, скорее голоден.

– Входи же.

Хатч нагнулся за чемоданом, но, вспомнив что-то, разогнулся. – Вы Делла? – спросил он.

– Была ей когда-то, – сказала она. – Входи, там разберемся. – Теперь она улыбалась, быть может, только себе, своему долготерпению.

3

В течение следующих двадцати минут Хатч не задавал никаких вопросов, молчала и Делла – оба были заняты едой. Еще до прихода Хатча, прибрав в кухне, она принесла еду к себе в комнату – чтобы поужинать и перекусить ночью, если захочется, – но еще не садилась за стол, собираясь сперва прослушать вечерние новости. Так что она была голодна. Запасная тарелка нашлась, еды было вдоволь – холодная вотчина, макароны с сыром, свежие булочки и вода. Она сидела на кровати, Хатч на единственном стуле; оба ели молча, но время от времени бросали друг на друга при свете свисавшей с потолка лампочки быстрые внимательные взгляды: Делла высматривала в нем родительские черты – не вздумал бы он по их примеру предъявлять права на нее, на ее жизнь; Хатч старался представить ее молодой, ночь за ночью утешающей его отца.

Наконец она посмотрела ему в глаза и спросила: —Откуда ты меня знаешь?

Хатч подчистил все, что было на тарелке. Он поставил ее на пол у своих ног и ответил: – Роб говорил.

– Ты его Робом зовешь?

Он кивнул. – Отец мой.

– Знаю. Что же он тебе говорил?

– Что вы, бывало, помогали ему, спасли его.

– Спасла? От чего?

– Ну, от беды. Он говорил, что ему очень худо было, когда он поселился здесь, и что вы стали для него мостом.

Делла рассмеялась. – Мостом куда?

– К моей маме, наверное.

– И это ему принесло счастье? Ну и ну! Теперь можно и умереть спокойно.

Еще два дня тому назад он встал бы и вышел, гордый возможностью лишний раз показать, что это общество не для него. Сейчас, однако, он очень устал, но даже сильней, чем усталость, ощущал потребность в помощи – совсем как когда-то Роб. Он ошибался, потому что был благополучней Роба, и все же два последних дня заставили его усомниться во всех ориентирах, на которые он полагался на протяжении четырнадцати лет – в людях, домах, деревьях. Попросить ее прямо он не мог – не зная, какая ему нужна помощь и окажет ли она ее, поэтому сказал: – Роб благодарен вам. Он сам сказал мне об этом.

– Где он?

– В Ричмонде.

– Его приняли обратно на работу?

– Нет, мой дедушка умер. Роб поехал туда привести дела в порядок.

– Дедушка Мейфилд? Вот же не везет тебе – один за другим.

Хатч понял, что она говорит серьезно, без тени издевки. – Мне не привыкать, – сказал он, – Роб говорил, что вы знали мою маму.

– Если кто ее знал, так это я. Большая охотница была до всяких секретов, да только мы выросли вместе, так что от меня скрываться ей было не с руки.

Хатч сказал: – А от меня она скрылась.

Делла сказала: – Что ты помнишь?

– Разве вы не знаете, что я никогда ее не видел.

Делла сказала: – Меня тут не было. Ты уж прости меня, я ведь уехала отсюда сразу после их свадьбы. Мне казалось, что она пожила немного после твоего рождения и у тебя было время ее узнать.

Хатч покачал головой. – Нет, я только видел ее фотографии. И еще она мне снится.

Делла кивнула. – И что она делает?

– Во сне? Всегда исчезает. Я случайно наталкиваюсь на нее в лесу, прошу ее подождать, чтоб успеть позвать Роба, но она всегда исчезает.

– Пока ты ходишь за Робом?

– Он в доме, – Хатч указал назад, себе за спину, согласно сну.

– Значит, ты ушел от нее. Не захотел с ней оставаться. Вот этого она всегда и боялась, что никого с ней не останется. Она так этому противилась, что с того и померла в конце концов.

Хатч сказал: – Это я ее убил.

Делла задумалась, потом встала с тарелкой в руках, подошла к комоду и поставила ее. Она стала смотреть в мутное зеркало, не взяв гребенки, не охорашиваясь, просто вглядываясь, внимательно-внимательно, как будто все, чему научила ее жизнь, можно было прочесть на ее лице, как будто все это было оттиснуто на ее черной коже. Она знала о Рейчел не меньше, чем о себе, Делле. Потом снова пошла к кровати, села на этот раз в дальнем ее конце и посмотрела прямо на Хатча.

– Кто-то тебе наврал. Мне все равно кто, только я-то врать не стану. Так что ты верь. Это святая правда. Рейчел умерла, добиваясь своего. У нее были недостатки, и немалые – кому знать, как не мне, – но всю свою жизнь она хотела одного: иметь что-то. Чтобы это было ее на всю жизнь. И чтоб было живое – не наряды или кольцо на пальце вертеть. И чтобы говорящее было – не кошечка или собачка. И она от одного к другому кидалась – то к папочке своему, то к дружкам школьным. Ан все не то! Со всеми ей горе одно было, хотя, правду сказать, они в том виноваты не были. И вот приехал Роб и вроде бы того же самого хочет – она и вообразила, что это он. А получилось, должно быть, не так; меня здесь не было, как я тебе уже сказала. Ну и тогда она решила, что у нее будешь ты.