Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)

– И она угостила тебя самогоном?

Роб замолчал и перекатился на бок, лицом к Хатчу. К тому времени глаза его привыкли к темноте или поблизости возник какой-то источник света, но он мог видеть очертания сына. Ему показалось, что Хатч улыбается. – Тебе смешно? – спросил Роб.

– Да нет, папа, я просто так.

– Подожди смеяться, – сказал Роб. – Рано, скоро будет еще грустнее.

– Продолжай, – сказал Хатч. – Я слушаю.

Роб тоже усмехнулся. – От этого мне полегчало. Я всегда любил посидеть с неграми, любил их запах, какой-то совсем чужеродный; любил, когда они душу мне выворачивали наизнанку своими расспросами. То ли им гораздо хуже, чем нам, то ли гораздо лучше – никак не пойму – поэтому их присутствие так меня и успокаивает.

– Они духи, – сказал Хатч, – что-то вроде ангелов, которые приставлены к нам, чтобы охранять нас.

– Этого я не стал бы утверждать.

– А Грейнджер утверждал, – сказал Хатч.

– Когда?

– С неделю тому назад. Мы слушали новости у него в домике поздно вечером; после новостей стали читать статью об участии негров в войне – сколько их пошло в армию, что они делают – наводят мосты, поварами работают. Грейнджер выключил приемник на полуслове и сказал: «Запомни! – и ткнул в меня пальцем. – Они охраняют жизнь людей – это им назначено от бога. Они духи, которые несут людям слово. И если когда-нибудь какой-нибудь негр принесет тебе слово, ты его мимо ушей не пропусти».

Роб подумал: «Стареет Грейнджер, характер у него портится, как и у Сильви». – Ну вот, та женщина в Гошене, Деллина родственница, успокоила меня. И я вернулся к Хатчинсам довольно поздно, но живой и трезвый, как сейчас, по-прежнему без работы и без гроша, но с твердым намерением остаться жить и погостить у них сколько можно, пока не найду для нас с тобой подходящего места.

Хатч сказал: – Я этого не помню; наверное, уже спал.

– Нет, ты при этом присутствовал, – сказал Роб. – Все произошло в кухне. Когда я вернулся, меня встретила твоя бабушка в сильно растрепанных чувствах. Было позднее, чем я думал, почти половина десятого, а, как выяснилось, ты начал реветь с наступлением темноты – все спрашивал, не умер ли я? (Слово это ты знал от Грейнджера – одно из его слов, он тебя пугал, называя сиротой.) Они все перепробовали, чтобы успокоить тебя, но безуспешно, и твой дедушка отправился на поиски. Я успокоил тебя в два мига, сказал миссис Хатчинс, что ездил за город и у меня по дороге спустила шина. Мы ужинали втроем в кухне, когда вернулся мистер Хатчинс. Он увидел мою машину на стоянке в городе, начал наводить справки, кто-то сказал ему, что видел меня в конце дня на мосту с Фитцем Симмонсом, и он пошел туда. Мы, наверное, разминулись с ним в темноте. Он знал, что Делла гостила там, и подумал, что знал об этом и я; решил, что я пошел к ней, что мы уже несколько раз встречались в предыдущие дни (ее родственницу он только спросил, видела ли она меня, не вдаваясь в подробности). Ты сидел рядом со мной в высоком кресле с замазанной рожицей, и он высказал нам все, что о нас думал. Кто я такой? Пьяница и развратник, не пропускающий ни одной черной девки, убивший с твоей помощью все, что было ему в жизни дорого… Я не хотел, чтобы ты пугался дважды за день, и спокойно спросил, могу ли я закончить ужин, но он и не требовал, чтобы мы уезжали. Сомневаюсь, чтобы он этого хотел. Он вышел молча и уселся на веранде. Она стала перед нами извиняться, сказала, что я, конечно, понимаю, чем была для него Рейчел, что до сих пор он не смирился со своей утратой. Я сказал, что понимать-то понимаю, но что понять для меня еще не значит простить.

– И мы уехали?

– Как только собрались. Я поужинал, отвел тебя наверх, переодел в пижамку и уложил наши вещи. Она ждала нас у подножия лестницы, узелок с едой в одной руке, лампа в другой – электричество они так и не провели. Она прошептала: «Зайдем сюда», – и повела нас в глубину коридора, к закрытым дверям его комнаты. Я сказал: «Нет, извините, я не хочу разговаривать с ним», – и тогда она снова прошептала: «Он до сих пор сидит на веранде». Отворила дверь и затащила нас туда. До этого я ни разу не переступал порога его комнаты. Она оказалась большой и совсем темной, только от ее лампы шел свет. Бабушка твоя прошла в дальний угол и остановилась у комода с высоким зеркалом в потемневшей раме и с темной мраморной доской. Он устроил на комоде домашний алтарь – несколько портретов Рейчел, ее гребенка слоновой кости, засохший цветок (по всей вероятности, с ее могилы), ее любимая книга (как сейчас помню, «Евангелина»). Миссис Хатчинс не произнесла ни слова, ни до чего не дотронулась, только держала твердой рукой лампу. Постояв немного, я повернулся, и мы вышли из комнаты.

– Но мы с ним попрощались? – спросил Хатч.

– Очень сухо. Он, как она и сказала, сидел на веранде в углу и видел, как мы вышли. Она помогала нести вещи; он же и пальцем не пошевельнул. Я уложил все в машину и попрощался с ней – она не плакала, но вид у нее был расстроенный, сказала, что напишет и все в конце концов образуется, – потом я крикнул ему: «Благодарим вас, мистер Хатчинс», – и он ответил: «Прощайте». Ты, по-моему, помахал ему; ты был большой любитель махать ручкой.

Хатч помолчал, потом сказал: – Не помню.

– Чего не помнишь?

– Ничего этого не помню. Но вот его комната… Странно как-то. Казалось бы, хоть что-то должно было удержаться в памяти, хоть что-то запомниться.

– Ты и запомнил, – сказал Роб. – Один раз, во всяком случае, ты об этом сказал.

– Когда?

– Год или два спустя. Я тогда еще жил в Фонтейне, работал на Кеннерли, покорно снося все его подлости. Однажды вечером, прозанимавшись весь день оценкой леса, я возвратился домой. Я был буквально усеян клещами – почему-то это всегда приводило тебя в восторг; я раздевался догола и позволял тебе считать их, но ты никогда до них не дотрагивался. Рина пошла вниз за горячей водой. (Я садился в ванну, она поливала меня сверху водой, и клещи всплывали, как пробки.) Так вот, я сидел наверху, и ты был со мной, считал клещей – насчитал рекордное количество, тридцать с чем-то, и вдруг сказал: «Роб, мне нужна фотография Рейчел». Ты никогда прежде не выражал желания посмотреть на нее; конечно, карточки у меня были, но я их прятал, смотреть на них было слишком мучительно. Я спросил: «А зачем тебе, милый?» – и ты ответил: «Чтобы выставку устроить – вот устрою выставку Рейчел, помнишь, мы с тобой видели, и мне будут денежки давать». Кто-то – Сильви, скорее всего, – научил тебя той весной игре: вырыть ямку в земле, выстлать дно цветами, положить на них пару игрушек и покрыть сверху куском стекла, а затем засыпать стекло землей. За копеечку ты сметал землю со стекла и показывал свои сокровища. Значит, до той поры ты все помнил.

Хатч ничего не сказал.

– Есть несколько ее фотографий – у Рины, даже у Грейнджера; одна у меня с собой, лежит в чемодане у нас в комнате. Ты можешь взять ее хоть сейчас. Я просто травмировать тебя не хотел.

Хатч сказал: – Хорошо, папа. Спасибо. Я не тороплюсь с этим. – Затем он не спеша поднялся и сел лицом к черной воде. В минутном затишье она казалась неподвижной, как пруд, однако глаза Хатча, приноровившиеся к ночному мраку, различали ее тихое, ровное свечение. Видна была линия горизонта – линия, опущенная на концах словно очертание поникших крыльев. До наступления дня было еще далеко – часов шесть-семь. (А Элберт сейчас сражался при дневном свете, а может, он пал в бою и его уже похоронили.) Роб по-прежнему лежал рядом. Хатч сжал руки. – Ты упомянул мост.

– В связи с чем?

– Когда рассказывал о Делле. Ты назвал ее мостом.

Роб вспомнил. – Не Деллу, а то, что она мне давала.

– То есть позволяла потрогать себя?

– Нечто гораздо большее; позволяла отдохнуть душой – главным образом это, – он постарался встретить взгляд Хатча. – Ты уже, наверно, и сам понимаешь?

– Может, и понимаю, – сказал Хатч. Но он вовсе не собирался выпускать инициативу из рук. – Значит, ты нарушил свое обещание и после того, как я родился на свет и остался жить.

– Я же сказал: да, нарушил.

– Даже после того, как спросил меня?

– Хатч, ведь я же был взрослый мужчина, барахтавшийся изо всех сил, чтобы только выжить. А ты всего лишь малый ребенок.

– Я тебя ни в чем не виню, – сказал Хатч, – сейчас не об этом речь; я просто спрашиваю. Мне ведь впервые предоставилась такая возможность.

Возразить против этого было трудно, так что Роб промолчал и стал ждать, что он еще скажет.

– Мне больше всего хочется знать, как ты выжил? Как выдержал – вот что волнует меня сейчас. Ты говорил о мостах. Они мне понадобятся еще очень нескоро, если вообще понадобятся.

– Я же сказал, это только мост, а не единственный путь.

– А какие еще есть пути – назови.

– Работа. Многие живут ради нее – возьми моего отца, Рину с ее садом, Сильви у плиты. Вот чего мне всегда недоставало – теперь, с двадцатилетним опозданием, я это понял. А можно уйти с головой в семью. Или покоить старость родителей. Или охотиться на жирных куропаток.

– И ничего этого у тебя не было?

– Не было, – не сразу ответил Роб.

– А я-то думал, что у тебя был я, – сказал Хатч. – Все это время, сидя ли у себя в комнате, занимаясь ли в школе или гуляя и роще, я чувствовал себя магнитом, который удерживает тебя от зла и притягивает ко мне. Я думал, что ты ко мне рвался; так ты, во всяком случае, сказал, когда оставлял меня у Евы.

– Сказал, сын, и вот ведь, как все затянулось. Будто и недалеко от тебя, всего два часа езды, а понадобилось десять лет странствий по жизни, чтобы одолеть это расстояние. Мне кажется, теперь я готов. Я предложил тебе поселиться вместе, только ты наотрез отказался.

– Нет, папа, – сказал Хатч. – Ты несправедлив. Ты говорил не обо мне, ты говорил о Фонтейне, о доме, в котором будут жить Грейнджер и Мин Таррингтон. Если я – мост к этому, то я на это не рассчитывал – и уж конечно, не об этом мечтал.

Роб сказал: – Понимаю. Но ведь ты еще ребенок, Хатч. Твои мечты – это детские мечты о том, как мы с тобой плывем в надежной лодке по спокойным теплым водам. Свою долю детских мечтаний я пронес через всю жизнь, и они чуть было не погубили меня. Это я и пытался объяснить тебе. Собственно, мечты всегда детские. Поэтому я старался вырвать их с корнем. Теперь же я просто стараюсь жить – день от дня, день ото дня. И просил тебя помочь мне. А сам хотел помочь тебе.

– Под наблюдением Мин. Она-то и есть главный мост?

– Вовсе нет, – сказал Роб. – Скорее, совсем наоборот. Мин – это груз, который висит у меня на шее лет с четырнадцати. Она решила полюбить меня, еще когда мы оба были детьми – по ей одной известным причинам. Я обращался с ней по-свински, она мне была совсем не нужна. Она попробовала начать свою – независимую от меня – жизнь, я избрал Рейчел. Все это тебе известно. Затем, когда мы жили у мамы в тридцать третьем и тридцать четвертом годах, Мин увидела, какой я несчастный и неприкаянный, и, решив сделать последнюю ставку, оба лета была неотступно со мной. За это я мог быть ей только благодарен, а благодарность часто связывает людей крепче, чем любовь; я привык к ней, к ее ласковой настойчивой помощи.

– Вроде Деллиной? Та же помощь, которую ты видел от Деллы?

Роб обдумал свой ответ, – Мин еще не умерла, Хатч. Мы бы очень больно обидели ее, услышь она нас. Я тебе одно могу сказать: мы с Мин ни одной душе не причинило зла.

Хатч сказал: – А мне кажется, были души, с которыми вы забыли посоветоваться.

Роб не нашел ответа.

И Хатч иссяк, он больше не задавал вопросов, не предъявлял обвинений. Он снова лег на спину на песок и затих; несколько минут спустя груз этого длинного дня окончательно придавил его, и он уснул, дыша медленно и глубоко, с открытым ртом (опять-таки мейфилдовская черта).

Роб тоже лежал неподвижно, вконец измотанный, но впервые после смерти Форреста ощущая покой. Его заботило лишь одно – да и назовешь ли это заботой: придется встать и долго плестись в темноте по пляжу, прежде чем они доберутся до постели. Что-то скользнуло по его руке – не Хатч ли ее коснулся? Он приподнялся и нагнулся над ним – нет, спит, погрузился в благодатную тишину. Дорвался до отдыха и вбирает его с ненасытной жадностью. Он тряхнул рукой. Песчаный краб, что ли? Они прятались в ночи, органично сливались с ней, как всякая слепая ползучая тварь, в то же время безошибочно опознавая себе подобных среди кишащих вокруг чужеродных особей. Роб нагнулся еще ниже, пока не почувствовал на лице дыхания Хатча, и сказал, понизив голос почти до шепота: – Я спрашиваю тебя сейчас.

Хатч не ответил.

– Прошу тебя, скажи мне.

Теплое дыхание задержалось на мгновение, как пересиленный кашель. Потом он произнес сонно, будто еще не проснулся: – Я согласен.

– И что же дальше – ты и я?

Долгое молчание, даже дыхания не стало слышно. Затем Хатч ясным, обычным голосом сказал: – Мы уедем прямо отсюда, не заезжая домой, и никогда туда не вернемся; но дадим им знать. Заедем сперва в Гошен. Ты можешь держаться от него подальше, но мне нужно повидать дедушку и сходить на могилу Рейчел. Это мой долг перед собой; долг перед ней. Свой долг я хочу выплатить – или хотя бы доказать, что хочу его выплатить чистой, честной жизнью. Потом я вернусь к тебе, и мы поедем дальше в горы, пока не найдем города, который ни один из нас раньше не видел и где никто не знает нас. Можно даже изменить фамилию. Ты мог бы устроиться на работу, хотя зачем тебе работать? Мы бы продали все, что у нас есть, сняли бы какой-нибудь домишко и разводили огород. Мы бы узнали друг друга по-настоящему, целыми днями присматривались бы один к другому. Я бы многому научился.

Роб сказал: – А ночью что?

– Во-первых, к ночи мы будем очень уставать. Ну, а если силы еще останутся, будем совершать длинные прогулки, забираться по скалам в самое поднебесье. Оттуда видно гораздо больше планет, можно их рассматривать, определять, где какая. Мы будем часто спать на воздухе. – Хатч замолчал и задумался. – И так из года в год.

– Ну, а если война или кто-то из нас заболеет? – спросил Роб.

– Как-нибудь да справимся. К тому же мы оба здоровые, а что до войны, так вряд ли после этой скоро будет другая; лет пятьдесят пройдет, не меньше. Может, мы там оба и умрем.

– А наши? – спросил Роб.

– Они и не то переживали. Денек погорюют – и все. Бабушка и Рина. А Сильви и того меньше; ей только легче будет без нас. Грейнджер, тот будет скучать, а может, и нет – вдруг Грейси вернется, вот и найдется с кем возиться. – На этом его планы, по-видимому, кончались. Хатч, во всяком случае, больше ничего не прибавил.

И у Роба тоже не было вопросов. Он снова лег на спину – ненадолго, пора было вставать и отправляться в вынужденную прогулку, назад в пансион. Но все-таки он спросил: – А зачем?

– Что зачем, папа?

– Зачем все это? Зачем нам это предпринимать? Что это нам даст?

Хатч не отвечал долго. Неторопливые волны трижды успели разбиться о берег. – Все, что нам необходимо, – сказал он наконец.

«Что именно?» – мелькнуло в голове у Роба, но он промолчал. У него на этот счет было свое мнение. Он сказал лишь: – Ну, посмотрим!

Хатч лежал на откосе чуть повыше его. Он бесшумно скатился и приткнулся около Роба. Потом приподнялся на вытянутых руках и улегся на отца всем телом, как любил иногда улечься на него самого Роб – сделал это последний раз всего лишь позавчера у Евы, в их комнате, той, где Рейчел и Роб зачали его, где он узнал (через них, теплых проводников прошлого) все, что известно людям о погоне и пленении, голоде и насыщении, труде и сие.

Роб был рад ощутить на себе его вес, но думал он тем временем не о Хатче, которому, казалось, ничто не грозило, не о Мин, все еще ждущей твердого слова, не о Еве, Рине, Грейнджере или своем покойном отце и Полли, не о собственном, теряющемся в тумане будущем, не о молчаливой скоропомощнице Делле с ее разложенными по полочкам снами, а думал он о племяннике Сильви Элберте, уходящем в холодный нормандский рассвет (может, ставшему уже холоднее этого рассвета, после того как донес по адресу вверенное ему слово) и о Флорином сыне Бо, который все еще дожидался в Бичлифе смерти, назначенной ему Христом. Они представлялись ему духами, пусть плотными, темнокожими, лоснящимися от вполне земного пота; они шли к нему и к его подрастающему сыну, неся им слово, вселяющее силу, дарующее прощение, обещающее надежду. Роб помолился за них.

Весь долгий путь назад они почти не разговаривали, сознавая, что ничто не исправлено, никаких проектов, никаких решений не принято, но уже несколько успокоенные и даже довольные.

10–13 июня 1944 года

1

Невзирая на протесты Полли, Роб помог ей после ужина убрать со стола и теперь сидел в жаркой кухне, пока она домывала посуду. Шло к десяти, они с Хатчем приехали в семь часов вечера, после двух дней, посвященных осмотру достопримечательностей (Йорктауна, Уиллиамсберга, Джеймстауна); и Хатч прямо из-за стола ушел спать, сморенный вдруг обилием впечатлений и солнца. Роб тоже устал, ноги гудели после многих часов ходьбы среди руин и восставших из пепла зданий, но, как это часто бывало и в прошлом, одно присутствие Полли подтягивало, обостряло внимание, пробуждало любопытство. Все же он молчал, не приставая к ней с вопросами по поводу их многочисленных проблем. Пусть сама решает, с чего начинать.

Она домыла стаканы и только тогда заговорила: – Я не слышала, чтобы кто-то так много говорил о Покахонтас с детства Грейнджера. Он просто бредил ею, мог рассказывать про нее часами.

Роб сказал: – Он и сейчас бредит ею и заразил Хатча; Хатчу известно о ней все, вплоть до роста.

Полли продолжала мыть посуду. Потом сказала: – Интересно, почему? Мне она никогда не нравилась.

– Чем?

– Своей жизнью. Сами посудите – красивая девочка, отец – могущественный вождь, вокруг необозримые леса, ручные олени… а она бросила свой народ и продала свою страну кучке английских мошенников, которые превратили ее бог знает во что. – Она обвела вокруг себя мокрой левой рукой.

Роб улыбнулся. – Но продала-то ведь за любовь. Это была любовь, мисс Полли. Нашей стране основание положила любовь.

Она опять помолчала. – Раз так, нужно попросить прощения и вернуть ее законным владельцам, призвать оленей и сказать: «Паситесь на здоровье!» – а самим пойти и утопиться в Джеймсе.

– В Джеймсе мы все не поместимся.

– Ну так в океане. Он всего на несколько миль дальше к востоку.

Роб посмотрел на нее – она стояла спиной – и рассмеялся. – Спите спокойно!

Полли повернулась к нему. – Я ведь серьезно, – сказала она. – Судите сами, полюбила какого-то худосочного белого болвана. А что это ей дало (тоска по родине в холодной Англии, оспа в двадцать лет) и что это дало нам? – Она снова обвела вокруг себя рукой, словно кухня, знакомая ей с юных лет, – уголок дома, простоявшего каких-нибудь сто лет, – и была этим разоренным миром.

Роб не нашел, что ответить.

Она снова взялась за посуду. – Вы меня извините, – сказала она. – Я хотела быть веселой, обещала себе встретить вас с улыбкой. Дело в том, что у меня недавно появилось время присмотреться, что к чему. Собственно, оно всегда у меня было: у бездетных женщин времени предостаточно, и увидела я лишь одно: люди сами себе портят, принимая неудачные решения.

– Вы говорите о Покахонтас или обо мне? Обо мне? – Роб больше не смеялся.

– И о ней, и о вас, – ответила Полли, – но главным образом о Полли Друри, мисс Маргарет Джейн Друри.

– Почему?

Она не обернулась, но ответила: – Ну как же! У меня был свой дом, доставшийся мне от покойной мамы. Я могла бы остаться там.

Роб не понял. – В Вашингтоне?

Полли кивнула. – Так нет же, я его продала, отказалась от него, не задумываясь.

– Зато теперь у вас есть этот дом.

– А вот и нету.

– Но ведь я же писал вам, Полли, и говорил еще тогда в апреле, что и я, и Хэтти, и Хатч у вас в неоплатном долгу за вашу доброту к отцу.

– Я здесь жила еще до него.

Роб сказал: – Знаю. Это тоже входит в наш долг.

– Что вы знаете?

– Простите?

– Вы сказали: «знаю». Что именно вы знаете?

– Что вы работали здесь у деда, ухаживали за ним до самой его смерти; что вы создали семейный очаг для Форреста, когда мама бросила его; что вы скрасили ему жизнь.

Когда Роб заговорил, она, не домыв посуду, повернулась к нему. Тщательно вытерла руки, подошла к столу и села рядом с ним. Взяла солонку и в течение последующего разговора вертела ее в узких красных руках, помешивая в ней изредка пальцем, подбирая белые крупинки соли и отправляя в рот во время пауз.

– Вы действительно знаете это? Ну-ка, скажите честно.

Роб сказал: – Да! – Так оно и было. Остальное сводилось к догадкам. – Вы сами рассказали мне, когда я появился здесь в первый раз.

– Это еще не все, – сказала она и продолжала сидеть, рассматривая свои руки, не глядя на него (он видел ее макушку, чистые волосы, до сих пор каштановые, лишь продернутые седыми нитями). – Началось все давно, когда вас и на свете еще не было. Я приехала сюда, покинув родной дом, из любви, как я считала. Может, и так. Вы не видели Роба. Даже больной, он был неотразим – для меня, во всяком случае (и скажу, не хвастая, для многих других до меня). Может, и он любил меня. Он умер здесь, вон в той комнатке, – она указала куда-то назад, у себя за спиной. – Там была наша спальня. В общем, там мы жили; а умереть, что ж, можно и на улице. В чем я уверена – он был благодарен мне. Затем приехал ваш отец, хоронить его. Я уже рассказывала вам обо всем этом в первый ваш приезд, и, по-моему, я сказала вам, что у Форреста уже была тогда здесь работа. Это не совсем так. Он устроился только на следующий день после похорон – двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот пятого года. Три дня я пробыла с Робом одна – он лежал на своей кровати. Печку я почти не топила, и вы, конечно, представляете, что я просто с ног валилась от усталости, когда приехал Форрест и занялся организацией похорон. Очень скромные были похороны, только нас двое и священник, да еще один незнакомый старик. Форрест хотел дать объявление в газету, но я его отговорила: мол, у Роба долги, и недоброжелатели, которые у него имелись, еще натравят кредиторов на Форреста. Но этот старик все-таки явился – маленький, красный, как раскаленная печка (а холод такой, что могила насквозь промерзла). Мы с ним не разговаривали, но он простоял всю заупокойную службу, потом подошел ко мне с улыбкой, а у самого слезы на глазах. «Узнаете меня?» – говорит, я ответила: «Извините, нет». Он сказал: «А ведь мы с вами знакомы. Я – Уилли Эйскью, кочегар. Когда Роб машинистом работал, мы вместе приезжали в Брэйси в общежитие к вашей мамаше. Я знал, что вы ему верной подругой будете». Я ничего не поняла, ну решительно ничего, но Форрест понял и заговорил со стариком, поблагодарил его за то, что он пришел (его священник пригласил как старейшего друга Роба). Он решил, что я Анна – жена Роба, ваша бабушка, которая лет за двадцать до того умерла. А мне было восемнадцать, хотя в то время я старше своих лет выглядела). Когда мы вернулись, я приготовила Форресту обед, и тогда же, не выходя из-за стола, он посмотрел на меня и сказал: «Если бы я решил поселиться в этом доме навсегда, сколько времени вы могли бы пробыть здесь?» – «Да хоть всю жизнь», – ответила я, и так оно и вышло. До сих пор, по крайней мере.

– Нет, навсегда, – сказал Роб.

Полли наконец подняла голову и улыбнулась. – Спасибо! – сказала она. – Вы всегда были очень добры. Все эти годы вы относились ко мне так, будто я имею право тут находиться. Только, Роб, я ведь не прошу угла.

– Я знаю, – сказал он. – Он у вас есть и всегда был. И Хэт вам это скажет, как только мне удастся повидаться с ней.

Полли кивнула. – Я в этом не сомневаюсь и очень благодарна всем вам, сомневаюсь только, что смогу остаться.

– Почему?

Она внимательно посмотрела на него. – А вы подумайте, Роб, сами подумайте. Я прожила в этом доме сорок лет, сперва с одним мужчиной, потом с другим, и оба они заботились не столько о моих настроениях, сколько о том, чтобы я не знала ни в чем нужды. Правда, иногда я брала шитье на дом, просто чтобы сложа руки не сидеть – начиная с апреля беру постоянно, – но мне никогда не приходилось думать о деньгах. А вот теперь придется.

– Не придется.

– Уже пришлось. – Она улыбалась, но голос ее звучал твердо. – Мне пятьдесят восемь лет, я могу прожить еще тридцать. Я могу пережить и вас, и Хатча, и Грейнджера; мой папа дожил до восьмидесяти шести, а я в него. Времена сейчас трудные и для вас и для большинства людей, но и без того я не могу принимать помощь от вас, во всяком случае, пока не ослепла, пока стою на ногах.

– Я только рад буду сделать для вас все, что смогу.

– Ну, если вам придется делать это многие годы, вы не то запоете. Я знаю, о чем говорю, а вы пока еще не знаете; «рад» – это не то слово. При удаче я сохраню силы, то есть работоспособность, еще лет пятнадцать. И я решила пойти в сиделки или в компаньонки. Спрос на них пока еще есть, а это вполне отвечает моим потребностям. Кроме того, это значит, что мне не нужен будет дом; я буду или жить у тех людей, к которым поступлю, или найду себе жилье – одна комната вполне устроит меня. Мне много места не надо.

Роб спросил: – В Вашингтоне у вас что-нибудь осталось?

– Ничего, как есть ничего. Правительство Америки. Последние годы папа существовал на государственную пенсию (и на пятнадцать долларов, которые посылал ему каждый месяц Форрест). Так что это отпадает.

– Переезжайте к нам с Хатчем. – Роб не собирался предлагать этого и немного оторопел, хотя вида не подал.

Полли рассмеялась. – Втроем в одной комнате в Роли?

– Мне пришлось распрощаться с Роли. Я писал вам об этом.

– А что насчет Фонтейна? Вы писали, что, может, устроитесь там на работу.

– Переехать туда, думаю, я смогу. Я наводил справки. Место учителя по труду не занято. – Он хотел было рассказать ей о просьбе, с которой обратился Форрест к Торну, но осекся, не будучи уверен, что Форрест в предчувствии скорой смерти позаботился подобным образом и о Полли, постарался обеспечить ее как-то на будущее. Похоже, что нет, на глаз Роба, во всяком случае; в общем, он решил промолчать. – Но вот смогу ли жить там – это еще вопрос. Не надо забывать, что там мама, полная сил тетя Рина, не спускающая с меня глаз, Грейнджер, который вечно мной недоволен. Хатч, который спит и видит, как бы оттуда уехать, говорит, что я упек его туда, а сам развлекаюсь. Вы-то знаете эти развлечения…

– А как насчет Мин? – спросила Полли. – Где тут ее место?..

– В самой середине, – и сразу же понял, что это не так. Мин была где-то с краю – там он оставил ее дожидаться своего приговора. – Это другой вопрос, – повторил он, – который мне нужно решить. От Мин я ничего, кроме хорошего, не видел и в горести, и в радости, преимущественно в горести, и никогда не отказывался от того, что она мне давала. Иногда это мне помогало, но в общем пошло во вред, и вот теперь я должен сказать ей, чтоб она или осталась со мной навсегда, или уходила.

– Какой же она могла причинить вам вред? Просто не представляю.

– Не давала забыть Рейчел. Растравляла рану.

– Каким образом? Она показалась мне кроткой и милой.

– А я разве говорю, что нет? – сказал Роб. – Она добрая душа, как вы. – За четырнадцать лет он одному только Грейнджеру рассказал о свидании с Мин в Ричмондской гостинице незадолго до смерти Рейчел, да еще недавно Бо – Флориному недоумку. Теперь вот можно рассказать Полли, из всех женщин единственной, и тут же получить отпущение – конечно, она не осудит его, разведет его беду руками, как, наверное, разводила не раз не меньшие беды, свои и чужие. Уже совсем приготовившись рассказывать, он поднял глаза и встретился с ее взглядом, спокойным, внимательным и прямым. Широкое усталое лицо, с опавшими, изрезанными морщинами щеками, говорившее о выносливости, которая помогла ей справиться со всеми прошлыми унижениями и обидами и которой хватит еще не на один год – увидев это лицо, он почувствовал, что у него сжалось сердце. Она все еще ждала, все еще готова была служить. И как же мог кто-то жить с ней под одной крышей, видеть перед собой ежедневно – и обижать – обижать человека с таким лицом, серьезным, разумным, исполненным надежды, хрупкой, как яичная скорлупа (но ежедневно возрождающейся). – Полли, послушайте, – сказал он. – Я не создан для той повседневной жизни, к которой стремятся люди.

Полли улыбнулась. – А я-то думала…

– Нет, правда. Выслушайте меня. Не создан я для нее. Возможно, подсознательно я всегда знал это, но теперь окончательно убедился.

– А к какой жизни люди стремятся?

Роб рассмеялся – защитная мера. – Такой, какая была у вас с Форрестом на протяжении сорока лет.

Ей удалось сохранить улыбку, но все же она сказала: – Вон как! – Роб промолчал, и она продолжала: – Да нет, наверное, она была несколько выше средней – хочется так думать. А чем такая жизнь вас не устраивает?

– Устраивает. Господи, конечно, устраивает. Я хотел сказать, что не могу примениться к ней. Что-то у меня не так – то ли с воспитанием, то ли в крови, и это слишком дорого мне обходится. Вот я сижу здесь с вами, вижу, какая вы одинокая и сильная, знаю, что вы прожили полную жизнь… а знаете, какое чувство при этом испытываю? Желание выскочить за дверь и бежать, не останавливаясь, пока не добегу до места, голого как ладонь, где меня никто не встретит, где я никого не увижу. Вы, Хатч, родня моей мамы, тетя Хэт, Грейнджер, Грейси… господи, да дети на улице – у меня сил нет смотреть на вас. У меня сердце нежное, как глазки ребенка…

– Просто боитесь вы, – сказала Полли.

– …это, наверное, у меня от Форреста; Ева до сих пор сильная, не хуже вашего.

– Нет, не от Форреста, – сказала Полли. – У него сил было сколько угодно. Ему хватило сил, как вы выразились, прожить здесь сорок лет, принимая мои услуги. Хватило сил примириться с собственной смертью (он знал, что она близка, доктор мне говорил), не подготовив меня, не оставив никаких распоряжений, чтобы как-то обеспечить меня. Нет, силы у него были.

– Но он знал, что и вы сильная. Он не хотел пугать вас заранее, ведь доктор мог и ошибаться. Он знал, что вы все вынесете. И еще он знал, что остаюсь я и что я позабочусь о том, чтобы вас не обошли.

– Иными словами, бросили меня на произвол судьбы в этом доме? Я убеждена, Роб, что побуждения у вас хорошие, но нельзя же так меня мучить. Если вы это задумали, лучше уж убейте меня сразу.

– Нет, Полли, я не это задумал, – Роб улыбнулся.

– Ладно, о своих намерениях я вам уже сказала. Как только вы разберете его бумаги и распорядитесь с домом и со всем остальным – тут я охотно помогу вам, – я уеду. Найду себе комнату, устроюсь на работу. Может, еще поживу. – С этими словами она встала и пошла к раковине. Она успела почти домыть посуду, когда наконец заговорил Роб.