Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)

Роб смотрел на него с искренним удивлением.

– Ну, бабенка, которая была замужем за этим вашим болваном.

– За Грейнджером? Так он не мой, а отцовский. Его отец избаловал.

– Когда я его знал, он был ваш, таскался всюду за вами, глаз не спускал.

Надеясь перевести разговор и заодно успокоить его, Роб спросил:

– Тебе не подворачивалась Грейси? Я слышал, она здесь.

Уильям сердито посмотрел на него. – Грейси, точно. Это я ей подвернулся. Иду как-то вечером на прошлой неделе по своим делам к городскому холодильнику, и вдруг она орет: «Мистер Уильям, помогите мне!» Сидит на стуле прямо посреди дороги; я б ни за что ее не узнал, так постарела. Подхожу, я всякой твари готов помочь, и вижу, в руках у нее бутылка. Мистер Роб, она была пьяна в дымину. Я спрашиваю ее: «Ты кто такая?» А она говорит: «Угадывай». Я говорю: «Стар я в догадки играть». Тогда она спрашивает: «А еще чем ты стар заниматься?»

– Так ты говоришь, сидела прямо на дороге?

– Перед домом, аккурат на проезжую часть вылезла.

– А ты не сказал ей, что ты еще достаточно молод для того, чтобы с ней управиться?

Уильям подумал над его словами, улыбнулся и продолжал уже мягче: – Не сказал, чтоб не соврать. Хоть она и старуха на вид, но меня б могла до смерти укатать.

Роб улыбнулся. – Все может быть. Я и сам устал ужасно. – Ему хотелось поскорее кончить разговор с Уильямом и уехать.

Уильям сказал: – Вот уж не поверю. Вы еще и жить не начинали.

– Ну, тогда бог мне в помощь. Довезти тебя до дома?

Уильям обдумал предложение, посмотрел на небо – окончательно ли стемнело. – Нет, спасибо, не надо. Моя старуха еще не спит. Я обычно гуляю, дожидаюсь, чтоб она угомонилась – не сама, так хоть язык. – Он засмеялся. Роб тоже. Затем Уильям указал тростью: – Я вон там живу, за старой кузницей, где и прежде. Домишко еще стоит, меня из него не гонят. Молю бога, чтобы не погнали. Загляните до отъезда.

Роб сказал: – Непременно.

– А в помощи вы не нуждаетесь?

– Даже очень; что ты можешь предложить?

– Да вот если вещи упаковать… в доме убрать. Ноги еще меня держат, палку я просто так ношу – чтобы руки были заняты. – Уильям снова взмахнул тростью и широко улыбнулся.

9

Итак, уже стемнело, когда он добрался до городского холодильника, купил там небольшую дыню и узнал, как найти дом Грейсиной двоюродной сестры. Свернув в крутую немощеную улочку, он увидел вдалеке стул, выдвинутый прямо на дорогу – явно принадлежащий Грейси, но сейчас не занятый (улица освещалась одним только фонарем и дальним концом упиралась в тупик). Он остановил машину, угодив двумя колесами в канаву, и пошел между жестяными банками с цветами к темному домику.

– Грейси? Грейси Уолтерс? – позвал он через затянутую сеткой дверь.

– Таких здесь нет. – Голос прозвучал совсем рядом и принадлежал безошибочно Грейси.

– Грейси, это я, Роб, – сказал он.

Продолжительное молчание, какое-то позвякивание; затем в глубине передней комнаты вспыхнул ручной фонарик и нашарил его лицо за дверью.

Он стоял не двигаясь, вплотную придвинув лицо к проволочной сетке, и улыбнулся ищущему лучу. – Я когда-то работал у вас.

– О господи! – сказала она, поднимаясь с постели, поперек которой лежала, и пошла к двери, ступая босыми ногами по половицам. Фонарик она по-прежнему держала в руке, по-прежнему светила ему в лицо. – Это верно, работал, да еще как! – сказала она наконец. – Заходите, отдохните.

– Я заехал на холодильник узнать, где ты живешь, и купил там маленькую дыню; она у меня в машине, холодная.

– Так тащите ее сюда, – сказала Грейси. – Можно на веранде устроиться, только меня уже мутит от них. А что вы еще привезли?

Роб толком не видел ее за сетчатой дверью. – То, что видишь, – сказал он, – свои останки.

– В тело вы входите, – сказала она. – Неужели ничего спиртного у вас с собой нет? – Она скользнула лучом фонарика по его карманам.

– Ни капли. Я всегда знал, что это по твоей части.

Она задумалась. Кивка ее Роб не мог увидеть, но тем не менее она кивнула. – Это денег будет стоить.

– А что у тебя есть?

– Да так, бурда, – ответила Грейси.

– Сколько?

– С пол-литра наберется.

Роб усмехнулся. – Маловато.

Грейси снова осветила его лицо. – Может, и так, – сказала она.

– Твоя родственница дома?

– Она до утра на работе. Ходит за одной белой старухой.

– И ты совсем одна?

– А я люблю одна быть, – ответила она. Сделала движение то ли отвернуться, то ли уйти (он своим приездом вырвал ее из объятий крепчайшего сна, который сейчас звал ее обратно).

Но она была нужна ему. – У меня для тебя немного денег есть, садись – поговорим.

Грейси насторожилась. – От кого? Вы уж не для Грейнджера ли стараетесь?

– Вовсе нет. У вас свои дела. Деньги от моего отца: он просил меня передать тебе при встрече, чтобы ты добром его поминала.

Грейси спросила: – Сколько?

– Пять долларов.

Она снова повернулась к двери, приоткрыла ее и просунула в щель руку. – Вот на эту сумму и помяну.

Роб отступил назад, под свет уличного фонаря, достал бумажник и стал искать пятидолларовую бумажку (ему казалось, что все, что ему нужно, это поговорить с ней о прошлом, задать несколько вопросов. Но она уличила его во лжи; сейчас он даст ей денег и уйдет). Видно было плохо. – Посвети-ка мне.

Грейси откинула дверной крючок и приблизила к Робу луч фонарика. Движения ее были быстры и уверенны, и, когда она приблизилась, он ощутил ее замедленное дыхание, влажное, теплое, но свежее; было ясно, что она не пила по меньшей мере несколько часов. Стояла она молча, направляя свет на тощую пачку денег.

Наконец он нашел пять долларов, вытянул их из пачки и стал складывать. – Может, присядем на минутку? – на веранде стояли две качалки и висели качели.

Грейси погасила фонарик. – О чем это вы собрались со мной говорить? Не до разговоров мне вовсе.

Роб сказал: – Да ни о чем особенном. Хотел рассказать тебе наши новости. Полли говорит, ты интересовалась. И твои новости услышать.

Она подумала: – А кому вы передадите то, что я вам скажу?

Он не понял.

– Вот я сяду тут с вами и стану рассказывать все о себе, а вы кому все это доложите?

– Ты мне скажи, кому не говорить, и я не буду, – сказал он.

– Грейнджеру Уолтерсу, – сказала она. – Ему ничего не говорите; не надо, чтоб он знал. Она направилась к дальней качалке и, вздыхая, уселась.

Роб сел в другую качалку. Деньги он по-прежнему комкал в правой руке, она про них, по-видимому, и думать забыла. Они сидели так довольно долго. Роб покачиваясь, Грейси неподвижно. Днем было не слишком жарко, а вечером стало и вовсе прохладно, и ветер, внезапно подувший справа, неприятно холодил.

Ветер подстегнул Грейси. – Нового у меня ничего, – сказала она. – Ничего такого, чего бы вы не знали, что бы для вас было неожиданностью: меняла работу за работой, веселилась, а теперь вот больше хандрю. Пила для здоровья. Но и про это вы знаете. – Она замолчала и стала смотреть на его машину, не задавая вопросов и не поворачиваясь.

Теперь он вглядывался в нее, пытаясь обнаружить изменения к худшему, о которых говорил Уильям, но смог различить смутно только линию профиля и шеи. В общем, все это вполне соответствовало его воспоминаниям девятнадцатилетней давности – Грейси молчаливая; сумрачная на его свадьбе; веселая помощница Рейчел – их первый год в Ричмонде; а затем нерадивая, озлобленная пьянчужка, которую они с Грейнджером вечно разыскивали, пока она не исчезла окончательно. Все это он видел в ней сейчас – во всяком случае, при этом освещении. Впервые он понял, зачем пришел сюда (вовсе не за виски и не за тем, что могло предоставить ему ее тело). Он спросил: – Грейси, в чем было дело?

– Какое дело?

– Почему ты уехала от нас, почему убежала так далеко и измотала себя вконец? Может, я обидел тебя? Или Рейчел?

– Вовсе я не убегала, – ответила она. – И никто меня не спугнул.

– И тем не менее ты уехала.

– Уезжала и приезжала. Не раз.

– Но почему? Из-за нас?

Она долго не отвечала, и он решил в конце концов, что молчит она в знак протеста, или просто заснула, или не хочет обижать напоследок. Но Грейси подняла вдруг левую руку, хлопнула по ручке качалки и объявила: – Просто мне так хотелось. Вот и все! – Снова замолчала, потом негромко, как-то по-птичьи, хихикнула.

Роб спросил: – И до сих пор хочется?

Она ответила без колебаний: – А как же.

– Значит, нас ты не винишь?

– Этого я не говорила, – и прибавила, подумав: – Вас-то нет.

– А Грейнджер чем тебе не угодил?

И снова она не колебалась: ответ был готов дивно, только до сих пор вопроса ей никто не задал: – Белой крови мне недоставало.

– Это как понимать?

– А так, что Грейнджера вечно что-то гложет, и покоя ему на земле все равно не будет. Я, видите ли, ему не пара оказалась, больно черная. Вернулся он из Франции сам не свой, такого там навидался, ну я его успокоила немного; думала, что и мне с ним спокойней будет. Но стоило мне обучить его всем штучкам, какие я сама знала – сам-то он ничегошеньки не умел, – как он сразу же решил, что с Грейси больше взять нечего. Тут он, понимаете, размечтался, вдруг да мы с ним побелеем, станем настоящей родней вашему покойному родителю. А то можно и в одиночестве – он ведь только о себе одной мечтал и домечтался до того, что без Грейси остался. Вот вы думали, я убегала. Я дом себе искала – теплую сухую лачугу и мужа, простого негра, который рад был бы со мной позабавиться с устатку, натаскавшись за день мешков, а не глядел бы в небо в ожидании всяких милостей, просто так за красивые глаза.

Роб сказал: – Он все еще ждет.

– Не меня же?

– Нет, не тебя. Хотя, впрочем, не знаю.

– Зато я знаю: никого он не ждет, кроме вас. Я еще в прошлую среду сказала мисс Полли, когда заходила проведать ее и она спросила меня, не думаю ли я вернуться когда-нибудь к этому дураку. «Да не нужна я ему вовсе, говорю, уж пятнадцать лет как перестала быть нужной, с того самого дня, как появился мистер Роб и стал обходиться с ним почти как со своим». С тех пор он о том только и мечтает, как бы в родню пробиться, братом родным вам стать. И никого, кроме вас, ему не надо, Роб. Только вы его можете осчастливить.

– Как это осчастливить?

– Где он сейчас? В доме у вашей мамы?

– Все там же, у нее на задворках. Слушает военные новости, возделывает сад, смотрит, как растет Хатч, который скоро покинет его, как все мы.

– Ну так вот, когда вы вернетесь туда, пойдите к нему в его конуру, протяните ему свою чистую ручку и скажите: «Мистер Грейнджер, наконец-то я узнал, кто вы!»

– Что узнал? – спросил Роб.

– От кого он пошел, что ему по праву положено. Он ведь не знает, что вы знаете – во всяком случае, не знал, когда я от него уехала.

– А откуда же ты знаешь?

Грейси сказала: – Тут два разных вопроса: откуда я знаю, что он белый? Откуда я знаю, что вы об этом знаете? Насчет первого мне сам Грейнджер доложил, когда я первый раз собралась уезжать от него. Он сказал: «Ты подумай, от кого уходишь – от хорошего человека, да еще почти наполовину белого». Я тогда как плесну в него керосином (наливала лампу, чтобы он мог почитать в мое отсутствие дурацкие сказочки, которые душу ему отравили. О том, как Покахонтас догоревалась до чахотки из-за того, что кожа у нее для христианки темновата). А о том, что вы знаете, мне сказал мистер Форрест.

– Когда?

– Давным-давно. – Она замолчала.

Роб не стал приставать к ней с дальнейшими расспросами; он сидел, покачиваясь, убеждая себя, что пришел просто так, скуки ради, что сейчас он встанет, даст ей деньги и пойдет к Хатчу и Полли. Пусть не так уж приятно будет предстать перед ними, но надо помнить, что они в конце концов крепкие стены, за которыми он может укрыться от наседающего на него внешнего мира. Он сел на краешек качалки и посмотрел ей в лицо. Она все еще уклонялась от его взгляда, смотрела на машину, на дорогу, на старый стул посреди дороги. Двигались только ее руки – узкие, длиннопалые, они синхронно, но беззвучно постукивали по широким подлокотникам, бесперебойно, как часы. Она отбивала время. На пальце у нее было золотое кольцо; Роб уловил его тусклый блеск. Вставая, он легонько дотронулся до него.

– Не потеряла? – и протянул ей банкноту, скатанную за время их разговора в горячий влажный шарик.

Грейси не протянула руки. – Все это враки, – сказала она.

– Извини, раз так. Мне показалось, что я видел прежде это кольцо; показалось, что оно мне знакомо.

– …что я сказала про мистера Форреста. Он в день своей смерти сказал мне, что вы знаете про Грейнджера. Мисс Полли не знает – только посмейте передать ей, голову оторву. Я тогда приехала сюда из Ньюарка, штат Нью-Джерси, повидать свою двоюродную сестрицу, разведать – не пустит ли она меня к себе. Она сказала, что пустит, если я соглашусь взять на себя часть расходов по дому – десять долларов в месяц – первый взнос на бочку. А у меня ничего не было, только обратный билет на автобус в Ньюарк (я эту дыру ненавижу, весь год мерзнешь там, как собака), и я уже совсем духом пала, и вином не подбодришься – купить не на что. Ну, набралась я храбрости и поехала в Джеймсовское училище, отыскала мистера Форреста. Он сразу же мне пятнадцать долларов отвалил – все, что у него в кармане было. Я сказала, что как только обоснуюсь здесь, так отработаю эти деньги, но он говорит, ладно, маленькое дело. Потом спросил меня про Грейнджера – не затем, чтоб лишний раз меня носом ткнуть, а просто спросил, понимаю ли я, в чем его беда? Я сказала: «Понимаю. Грейнджер давным давно мне про это рассказывал». И тогда он сказал, что никто, мол, тут не виноват, кроме его отца, который по неосторожности эту кашу заварил, а теперь ее никак не расхлебаешь, разве что вы знаете, как помочь. И еще сказал, что все вам рассказал.

– Кому помочь?

– Помочь Грейнджеру. По-моему, он про Грейнджера говорил.

– Нет, не знаю, – сказал Роб. – Решительно.

– Ну и все, – сказала Грейси. – Я так мистеру Форресту и сказала.

Роб спросил: – В тот день… как он выглядел? Ничего?

– Такой же был, как всегда. Только будто состарился. Сидел, проверял листки с этими своими негритянскими работами, как в прежние времена. Грустный, правда, но ведь и в прежние времена он всегда невеселый был. В жизни другого такого грустного человека не встречала. Я предложила ему отдать вот это… – Она подняла левую руку. – Знаете, что это?

– Знаю.

– Все-то вы знаете, ничем вас не удивишь. – И она снова хихикнула. – Я предложила отдать ему за пятнадцать долларов. А он ответил: «Я это кольцо из рук выпустил. У него теперь-своя жизнь, и не мне в нее вмешиваться».

Роб постоял немного, шагнул к ней и положил деньги ей на колени.

– А мне не продашь?

– Кольцо или что другое? (Он не рассчитал в темноте и коснулся ее.)

Роб сказал: – Спасибо, конечно, но я о кольце.

– А на что вам оно?

– Хранить буду. Может, Хатчу отдам.

– Жениться надумали? Где ваша мисс Минни?

– Намаялась она со мной. Больше ждать не хочет.

Грейси постучала кольцом по деревянному подлокотнику. – Только покажите ей – мигом прибежит назад.

– Ты же не прибежала, – сказал Роб. – Кольцо взяла, а сама уехала.

Грейси сказала: – Я – другое дело, я же вам объясняла. Мне от мужиков всегда только одно нужно было – ну, а для такой красавицы, как я… когда-то была, это не трудно – табуном за мной ходили. Но мисс Минни нужны только вы.

– Я к ее услугам. Уже совсем приготовился сказать ей это, но тут она объявила – хватит! Как раз сегодня утром получил от нее письмо; пишет, что с нее довольно и что не видать мне ее больше как своих ушей.

– Заманивает, – сказала Грейси.

– Нет. Я ее обидел.

– Вот что ей от вас надо, – Грейси распрямилась и стала с трудом стаскивать с пальца кольцо. – Отдайте-ка ей его, – сказала она, протягивая кольцо той же рукой, в которой держала деньги.

Роб взвесил кольцо на ладони. – Сколько я тебе буду за него должен? У меня сейчас туговато с деньгами. Сам без работы.

– Небось, пьете много? – спросила Грейси.

– Достаточно, чтоб потерять работу.

Она подумала. – Берите! Все равно на нем ваше имя стоит; моего там никогда не было и дурня Грейнджера тоже.

– Что же ты его даром отдаешь? Нет, это не годится.

– А оно мне тоже даром досталось. Не заработанное. Когда время пришло отрабатывать – взяла да уехала.

Неожиданно Роб поднес кольцо к губам и поцеловал его. – Вот и я так же, – сказал он.

– Если когда разбогатеете – пошлите мне доллар-другой.

– А как я тебя найду?

– Через мисс Полли; она будет знать, где я.

– Она тоже собирается уезжать, – сказал Роб. – В сиделки наняться. Мне это неприятно, но она от меня помощи не хочет принимать.

Грейси пропустила его слова мимо ушей. – Ну тогда пошлите Христу. Он меня не забывает. – Она рассмеялась и долго не умолкала, как будто обнаружила в груди запас свежей воды, о котором и не подозревала прежде.

Роб сказал: – Обязательно. Мне он тоже не чужой. – И пошел к крыльцу. – Если будешь завтра в наших краях, заходи. Ты же еще не видела Хатча. Знаешь, как он вырос.

Грейси осталась стоять на месте. – Ладно, зайду. Я его не видела – господи ты боже мой! – да уже шесть лет. – Фонарик лежал на полу рядом с качалкой, но она не подняла его и приблизилась к Робу в темноте. – Нет, – сказала она, – не приду и не ждите. Близко к этому парию не подойду.

Несколько озадаченный Роб сказал: – Он ведь хороший мальчишка. Он Грейнджеру ничего не расскажет.

– Сама знаю, что хороший, – сказала она. – И пусть рассказывает Грейнджеру на здоровье все, что увидит. Просто я себя берегу. Наконец-то взялась за ум. И вам бы посоветовала. По возможности стараюсь не смотреть на детей. А то посмотришь, а потом сердце кровью обливается.

Роб тронул ее за локоть – тугой и горячий, обтянутый сухой гладкой кожей. – Не исчезай с нашего горизонта, ладно? Держись Полли, в твоих силах ей помочь.

Грейси кивнула: – Она не пропадет… – и осторожно высвободила руку.

Роб спустился с крыльца и пошел к машине. Взявшись за дверцу, он обернулся и сказал: – Благодарю!

– Приятно, когда хоть кто-то тебя поблагодарит.

Она больше не была видна ему, заслоненная балконными столбиками и кустами, посаженными ее двоюродной сестрой, но тут он вдруг вспомнил что-то. – А как же насчет дыни? Она еще не согрелась. Вместо аспирина, а?

– Нет, не пойдет, – сказала Грейси. – Слишком поздно – еще кошмары будут сниться. – Она повернулась и вошла в дом; он услышал лишь скрипучий звук открываемой и закрываемой двери, накидываемого крючка.

Тогда Роб нагнулся, достал дыню – все еще холодную (как он и обещал Грейси), по которой змейками бежали темно-зеленые полосы, – и положил ее на выставленный на улицу стул. Она увидит ее завтра, может, сумеет выменять на глоток виски; или ее сестра, возвращаясь на рассвете, найдет дыню, или кто-нибудь из детей, вставших спозаранку: подарок, свалившийся с неба.

10

Полли пошла к себе в семь часов, сказав Хатчу, что нет никакого смысла изнурять себя ожиданием, которое может продлиться до завтрашнего утра (она помнила, как после смерти Рейчел случалось вот так же ждать Форресту и Грейнджеру). Хатч сказал, что посидит в кабинете и почитает, пока не захочет спать, и читал до часу «Мартина Идена». Но сон так и не сморил его, и мысль о темной комнате и постели казалась мало соблазнительной. Он подумал, однако, что и возвращение отца не сулит ничего хорошего, и, тихонько потушив свет везде, кроме веранды, поднялся к себе в спальню.

Ему казалось, что он не спит. Однако он уснул, и даже довольно скоро, непрочным сном, провалился в пучину неясных видений, страха, угроз и конечного одиночества. Он успел вогнать себя в самое настоящее отчаяние, – неясное, неоформившееся, мыслями порожденное, но тем не менее гнетущее, – когда Роб разбудил его, со скрежетом повернув в замке ключ, Роб, или кто-то, подосланный Робом, или кто-то, убивший Роба и ввалившийся к ним а дом. Хатч прикинул все эти возможности. Он приподнялся на локтях и стал напряженно прислушиваться. Дверь не закрылась.

Сперва он ничего не слышал, кроме дыхания спящей Полли, доносившегося из полуотворенной двери ее спальни, – она не проснулась даже сейчас: тоже своего рода отрешение. Хатч хотел посмотреть на часы – нет, слишком темно, за окнами непроглядная ночь. Затем он услышал, как входная дверь наконец с шумом захлопнулась я в коридоре раздались шаги (скорее всего, не Роба; для него они были слишком торопливыми и тяжелыми), затем в кабинете громко щелкнул медный выключатель.

Руки у Хатча, напряженно ждавшего, что же будет дальше, стали ватными. Долгое время он не замечал, что они затекли. Но по мере того как минута сменяла минуту и ничем не потревоженная тишина продолжала подниматься снизу и расплываться по их этажу, он снова повалился на кровать и почувствовал, как застывшая кровь потекла по жилам, покалывая и обжигая. Всю жизнь он знал о срывах отца – из обрывков невнятных фраз, сказанных Сильви и Грейнджером, некоторыми знакомыми, но видеть никогда не видел. До сих пор что-то всегда защищало его: теперь ему было очевидно, что его защищенности пришел конец. Он должен встать, спуститься вниз и посмотреть – кто или что ждет его там. Ничто в прошлом не подготовило его к этому: ни уход из жизни матери, ни разговоры негров о том, что неизбежно подстерегает каждого человека, ни война, бушевавшая в Европе и Азии с тех пор, как ему исполнилось девять лет, поглощавшая в качестве пищи и топлива огромное количество детей, ничем не хуже его и также заслуживающих милосердия.

Он встал и как был, в пижаме и босиком, пошел ощупью вниз.

11

Кабинет показался ему унылым ограниченным пространством, залитым горячим белесым светом потолочной лампы – на первый взгляд, после его ухода два часа назад, в нем решительно ничего не изменилось – та же мебель, тот же свет, тот же въедливый запах, идущий от плесневевших в жару книг. Единственным человеком здесь была забытая на кровати фигурка, вырезанная из коры его прадедом. Хатч решил посидеть на кровати и подождать еще.

На маленьком неосвещенном пространстве между столом и кроватью лежал еще один человек – в спущенных штанах, скрюченный, как эмбрион, и совершенно безгласный.

Хатч перепугался от неожиданности и застыл в одном шаге от человека, но в бегство не обратился. В голову один за другим полезли вопросы. Кто это, Роб? Жив ли он? А может, это притаился кто-то чужой, готовый броситься на него? Хатч окликнул: «Роб!» – шепотом, чтобы не разбудить Полли. Ответа не последовало, человек даже не пошевельнулся. Хатч сделал еще шаг и присел на корточки рядом с ним, моля бога, чтобы это оказался кто угодно, только не отец. Человек обмочил одежду, поверх которой лежал.

Светло-коричневые брюки, без сомнения, принадлежали Робу, и ноги были его, сильные, с волосистыми икрами, тогда как у большинства мужчин к этому возрасту все волосы уже выпадают.

Хатч нагнулся, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать запаха, и потряс его за худое бедро. – Роб!

Человек лежал неподвижно, и только грудная клетка чуть поднималась и опускалась.

Хатч изо всех сил уперся в бедро и перевернул лежащего на спину, чтобы заглянуть в лицо.

Глаза Роба были приоткрыты, хотя он спал. Он заснул, еще не успев улечься, собственно, и улегся-то для того, чтобы облегчить сну проникновение в мозг, в глаза.

Хатч сказал: – Погоди. Я схожу за Грейнджером, – от потрясения и страха он забыл, где находится, решил, что они дома, что вдвоем с Грейнджером они смогут поднять его.

Роб промычал: – Не то мне надо, понятно тебе, – фраза из сна. Вид его нагого тела был совершенно непристоен.

«Куда уж понятней», – подумал Хатч. Он встал и вышел.

12

Очутившись снова в своей комнате, он тихонько закрыл дверь и включил лампу на ночном столике. Сел на краешек кровати и стал ковырять загрубевшие за лето пятки. Когда на простыне рядом с ним выросла кучка омертвелой кожи и из правой пятки пошла кровь, он наконец понял, что ему делать. Подошел к раскрытому чемодану и вытащил этюдник. На одном из последних чистых листков, следующих за неоконченными портретами Шопена и Листа, он быстро написал:

13 июня 1944 г.

«Дорогой Грейнджер!

Сейчас половина четвертого утра, и я все еще в Ричмонде. Твое письмо я получил вчера после ужина. До этого я ничего не знал о золотой монете, а то, конечно, уже поблагодарил бы тебя, Роб забыл сказать мне. Я поставил ему это на вид, а он ушел и, как я понимаю, напился; сейчас лежит внизу в кабинете на полу, совсем голый, и спит. От моей помощи он отказался.

Поэтому я прямо сейчас уезжаю. Поеду навестить своего дедушку Хатчинса, пока он еще жив. Я получил от него поздравление ко дню рождения: он пишет, что был бы рад повидать меня. Кроме того, мне хочется и еще кое-что там посмотреть. Попробую доехать туда на автобусе. У меня есть двенадцать долларов, что сам накопил да бабушка дала. Если не хватит, есть теперь еще твоя золотая монета; в случае необходимости я ее разменяю. Через пять минут я уезжаю и, значит, сегодня где-то вечером буду в Гошене – это на случай, если тебе понадобится написать мне. Своей поездки от Роба я скрывать не собираюсь. Оставлю ему записку. Ну, а в Фонтейне не говори о ней никому.

Может, поедешь со мной? Взял бы несколько дней отпуска да приехал на автобусе – показал бы мне все, что ты помнишь в Гошене. А потом мы бы вместе домой вернулись. Подумай. Я постараюсь задержаться до воскресенья – если дедушка чувствует себя неплохо и узнает меня и пригласит пожить у него это время. Так что приезжай, если надумаешь, не позже субботы.

Дела у меня обстоят хорошо, но на душе тяжело. Думаю, ты сам понимаешь отчего.

Еще раз спасибо. Надеюсь, увидимся.

Привет,

Рейвен Хатч».

Затем он вырвал последний листок и написал:

«Дорогая мисс Полли!

Вы крепко спите, поэтому я решил написать и поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство. Я с удовольствием провел у Вас все это время и сожалею, что должен уехать так скоро, но думаю, что после нашего сегодняшнего разговора Вы поймете, почему я так поступаю.

Я сейчас попробую попасть на автобус до Гошена, где похоронена моя мама. Денег у меня достаточно, и ничего со мной не случится. Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне – только у нас нет войны.

Роб внизу, наверное, Вы знаете, что с ним делать, поскольку знакомы с ним гораздо дольше, чем я. Он сказал мне, чтобы я оставил его в покое; что ж, пусть так. Пожалуйста, объясните ему, где я, скажите, что, закончив свои дела, я сразу же вернусь в Фонтейн.

Надеюсь, что Вам будет хорошо житься и впредь. Я бы хотел, чтобы Вам отошло все, что принадлежит мне в этом доме, и я надеюсь еще встретиться с Вами, когда узнаю о жизни столько, сколько знаете о ней Вы, и мы тогда сможем посидеть с Вами и поговорить.

Ваш друг

Хатч Мейфилд».

Затем он уложил свои вещи и, взяв в одну руку чемодан, а в другую сандалии, тихонько вышел из комнаты и положил письмо Полли на порог ее комнаты. Спускаясь по лестнице, он старался не смотреть на открытую дверь кабинета, где все еще горел яркий свет; но, оказавшись в коридоре, подумал, что может и должен сделать три вещи. Он поставил чемодан и вошел в кабинет; стянув покрывало с кровати, он укрыл им отца – от Поллиных глаз. Взял фигурку из коры, несмотря на то, что в записке отказывал все Полли (но на что ей эта фигурка – она сама сказала, что не хочет ее), и выключил свет. Затем сквозь обступивший его горячий мрак выбрался на улицу.

13–14 июня 1944 года

1

Она увидела его сразу, как он начал подниматься в гору; прервала работу ровно настолько, чтобы убедиться, что он идет к ней. А затем снова согнулась и принялась пропалывать тяпкой ряды кукурузы (она знала, что уже никогда не сможет есть кукурузу, но продолжала сажать от скуки). Чего зря тратить время, напрягать глаза в напрасной попытке разглядеть гостя – вот подойдет на расстояние вытянутой руки, она и увидит, кто это. На следующей неделе ей стукнет семьдесят семь, за темной завесой двух катаракт она давно забыла, что такое любопытство и чувство страха за себя. А сорняки пока что различала.

Потом она и вовсе забыла о нем, отвлекшись другими мыслями. Она думала спокойно, хотя к сердцу снова подступил страх – о Уитби, своем младшеньком в Бельгии, судьба которого была теперь в руках божьих, двадцать пять лет, ее любимец, ее надежда. Если его убьют, она умрет. Все остальное она выдержала, а этого нет, этого ей не пережить.

Хатч подошел и остановился у огорода, поставил чемоданчик на землю и спросил: – Это мейфилдовский дом?

Она распрямилась и посмотрела на него – все еще расплывчатое цветное пятно на фоне коричневых сумерек. – Нет, это шортеровский, – ответила она. – Только я не Шортер. Шортером был мой муж и мои сыновья. Но я и не Мейфилд – хотя это уж на выбор.

Хатч спросил: – Вы мисс Хэтти (он никогда не называл ее «тетя», да и не помнил ее – не видел с 1933 года).

– Да, Хэтти, – ответила она. Она была прямая, как черенок мотыги, стоявшей рядом с ней. – Она слышала его дыхание, учащенное крутым подъемом в гору, но признаться, что не видит его, ни за что не хотела.

– Я ваш племянник, – сказал он. – Вот нашел вас.

Она улыбнулась, но спросила: – Откуда?

– Из Ричмонда. Выехал прошлой ночью. Я еду на запад, но наш автобус здесь остановился, и я решил разыскать вас.

Хэт сделала широкий жест костлявой рукой. – И нашел все, что осталось! Что делать с этим будешь?

– Добрый вечер! – сказал Хатч.

2

За ужином и до него они почти не разговаривали (войдя в дом, она сказала Хатчу: «Поднимись наверх в свою комнату. Умойся, полежи. Когда все будет готово, я тебя позову». Он поднялся по незнакомой лестнице и увидел комнату с открытой дверью, которая, как ему показалось, не могла принадлежать Хэт; умылся теплой водой из кувшина, стоявшего рядом с белым фаянсовым тазом, а потом лег на кровать, на которой был зачат его отец, и проспал целый час, погасив немного тяжелую задолженность прошлой ночи, и только тут Хэтти позвала: «Можно есть, если ты готов»), но едва они покончили с печеными яйцами, овощами и печеньем, Хэт сказала: – Ну, а теперь расскажи мне, как сошла твоя поездка.

Хатч еще ни разу не упомянул имени Роба – она не спросила о нем – и не мог заставить себя произнести его сейчас. Он сказал: – Всюду битком набито, полно солдат, почти всю дорогу ехал стоя; ну да это ничего. Я очень рад отдохнуть у вас.

Хэт сказала: – Ну, конечно. – Она то и дело умолкала, но это не мешало ей широко улыбаться каждый раз, когда он ловил украдкой брошенный на него взгляд. Сейчас она улыбалась. – Прогулка пошла тебе на пользу.

Хатч решил, что она говорит о том, что ему пришлось идти в гору.

– Вы правы, – сказал он. – Я не привык к горам.

– Уж будто бы! – возразила она.

Хатч понял, что она приняла его за кого-то другого. Он назвался ее племянником, насколько ему было известно, других у нее не имелось, – хотя, собственно, он ее внучатый племянник. Вот она и подумала, что перед ней Роб. Неужели она совсем из ума выжила? С виду она чистенькая, ухоженная, ни намека на въедливый стариковский запах – запах жженого пера, грязи и запустения, так часто сопровождающий (по его наблюдениям) стариков, доживающих в одиночестве свою жизнь. Но не поправлять же ее: «Да вы что, я же гораздо моложе; я – Хатчинс Мейфилд». Все равно, хуже вчерашнего быть не может. Ни одно сообщение о фронте, ни одна фотография замученных детей – а он видел сотни их – не подействовали на него так удручающе. В глубине души он сознавал, что прошел вчера окончательное испытание и что теперь ему уже ничего не страшно. Можно спокойно сидеть и слушать ее. Улыбнувшись Хэт, он сказал: – Что ж, кое-что из этой прогулки я вынес.