Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

Роб подождал, пока не убедился, что она выговорилась. Затем сказал:

– Знаю. Кстати, я и не смеялся. Эти ребята – мои гости, я просто старался быть любезным.

Рина тоже подождала.

– Ты это серьезно? – спросила она.

– Вполне.

– Я говорю о Рейчел.

– А я говорю о своем поступке.

– Каком именно?

– Видишь ли, я подбираю то, что подбросила мне жизнь.

Рина помолчала.

– Да поможет тебе господь. Да помилует он Рейчел Хатчинс. – Отчаяния в голосе у нее не было, она никого не проклинала, не призывала на помощь, а просто тихонько молилась.

Роб спросил:

– Где лампа? – Теперь ему необходимо было видеть ее, убедиться, что переполнявшее его чувство благодарности достигает ее.

– Пожалуйста, не надо, – сказала Рина.

– Почему?

– Тебе пора идти.

Роб спросил:

– Почему?

Рина засмеялась:

– Тебе надо беречь силы.

– На этот счет не беспокойся, – сказал он. – Завтра они будут при мне.

– Не сомневаюсь, – сказала она. – На этот счет я не сомневаюсь. – Она замолчала, но он все не уходил. Тогда она поднялась с места. – Ну, а мои силы мне понадобятся. Мальчик мой, мне понадобятся все силы, какие только у меня есть.

– Слушаюсь! – сказал он наконец. Затем ощупью двинулся к ней, чувствуя, что воздух становится горячее по мере приближения к печке, и наконец дотронулся в темноте до ее прохладной щеки, до ее холодной руки; теплой правой рукой он нежно коснулся ее лба, нагнулся и поцеловал один раз. Потом повернулся и быстро вышел.

3

И все же, спустившись с лестницы, он немного помедлил, прислушиваясь, не разошлись ли его приятели. Они несколько притихли, но все были на месте. Найлс приглушенным голосом рассказывал историю их с Робом посещений «Приюта для путников» – многословное повествование, преимущественно о победах Найлса. Роб надеялся, что его отец все еще сидит у Грейнджера; он знал, что мистер Хатчинс уже с час как ушел к себе, чтобы не стеснять молодежь, – это входило в его правила гостеприимства.

Идти Робу никуда не хотелось, не было такого места – если и было, то туда к утру никак не доберешься (а утро надвигалось, он чувствовал его приближенно). Не было и человека, которого ему хотелось бы видеть. Мели уж на то пошло, было несколько людей, одна мысль о встрече с которыми повергала его в ужас. Звук их голосов, прикосновение рук могли бы сокрушить бумажные стены домика, который он воздвиг в сердце и показал однажды Рейчел, выдав их за надежные крепостные валы, укрывшись за которыми они смогут прожить всю жизнь. Грейнджер с Деллой – вот могучие враги, грозные друзья. Если уж идти, то к ним (о постели он не помышлял, постель будет потом, много часов спустя, – он разделит ее с Рейчел, находящейся сейчас в десяти шагах от него, за этой оштукатуренной переборкой… все это немного погодя).

Окна комнаты Грейнджера и Деллы не были освещены, но он все же пошел, взбодрившись на холоде (уже подмерзало; он шел посуху – по хрусткому льду, по шуршащей, как пергамент, палой листве). Когда он проходил мимо беседки, его окликнул Форрест: «Роб?» Подойдя поближе, он остановился и увидел при свете звезд отца без пальто и шляпы, сидящего на перилах в дальнем конце. Роб сказал:

– Смотри, так ведь и прикончить себя недолго.

– Согласно рекламе она исцеляет.

Роб сказал:

– Я о ночном воздухе.

– Не прикончит, – сказал Форрест. – А если и прикончит, то я умру счастливым. Мне нужно остыть немного. Был у Грейнджера с Грейси. Вот где жар прямо-таки августовский, хоть табак суши.

– Это при их-то сединах? – засмеялся Роб.

– Жар от печки. Во всяком случае, когда я уходил, они просто сидели и разговаривали.

Роб спросил:

– Что поведал тебе Грейнджер?

– Ничего, – сказал Форрест. – А разве он должен был что-то мне поведать?

Роб сказал:

– Мне казалось, что да. Он беспокоился. Думал, что ты будешь его сторониться.

Форрест сказал:

– Вот уж зря. Я написал ему с месяц назад, что все недоразумения, возникшие между нами за прошедшие двадцать лет, можно спокойно списать. И что касается меня, я буду только рад, если он приедет в Ричмонд служить вам с Рейчел, – сам же сделаю для него все, что могу.

Роб сказал:

– Может, мне следовало бы знать…

– Что?

– Что послужило причиной недоразумения? Почему ты отослал его назад в Брэйси?

Форрест помолчал.

– С этим покончено, так что не беспокойся. Отошло в прошлое. Он мне сам только что подтвердил это.

Роб сказал:

– Ладно, – он вошел в беседку и сел на перила недалеко от отца. Безо всякой цели, была лишь готовность слушать и время, которое нужно как-то убить.

Но Форрест сказал:

– Впрочем, пожалуй, и правда следует… В особенности, если тебе придется жить с ним под одной крышей. Может статься, он достанется тебе на всю жизнь – Грейси-то долго не задержится, это даже впотьмах при керосиновой лампочке видно, – он замолчал, ощутив вдруг, что находится слишком близко к Робу, – попал в поле взаимного отталкивания. Форрест встал, подошел к источнику, который прикрывала опирающаяся на камни круглая крышка, и уселся на нее. – Он ведь говорил тебе, кто он? По-моему, я об этом от тебя слышал.

– Да, говорил.

– Сказал ему об этом я – ужасная с моей стороны ошибка.

Роб спросил:

– А ты уверен, что это правда?

Форрест ответил:

– Я знаю об этом от своего отца, он сказал мне в нашу последнюю встречу. Вскоре после того, как Ева забрала тебя и уехала. Я умолял ее вернуться, послал рождественские подарки – фургончик для тебя и мамино кольцо ей – мамино обручальное кольцо. Но мистер Кендал вернул все это мне с обратным поездом. Когда, некоторое время спустя, я разыскал отца, то предложил отдать кольцо ему – он жил тогда с Полли в мейфилдовском доме в Ричмонде, – Полли ходила за ним, и мне пришло в голову, что ему было бы приятно подарить кольцо ей. По праву оно и принадлежало ей, раз уж мама умерла! Ведь отец купил его давным-давно. Но он и слушать об этом не захотел – отказался взять кольцо и сказал, что не разрешит Полли носить его. А она и сама отказалась. Я был тогда на грани отчаяния. Мне казалось, что никто не хочет ничего от меня принять. И это было очень больно. Будто я шел к разным людям с полными руками, а все от меня отворачивались. Грейнджер сопровождал меня в Ричмонд (хотя к отцу я его не взял, оставил ждать в привокзальной гостинице). И я решил подарить кольцо ему – кстати, это отец мне посоветовал – отдай, мол, в качестве рождественского подарка. Сейчас оно у Грейси. Она говорит, что ни разу его не снимала с тех пор, как получила от Грейнджера. Воображаю, чего только оно не насмотрелось. Ну хорошо, несколько месяцев спустя, перед самым отъездом в Ричмонд, Грейнджер спросил меня, почему я подарил ему это кольцо? (Хэт так никогда мне этого и не простила, хотя Грейнджеру в вину не ставила), я и рассказал ему то, что знал – то, что рассказала мне тетка Винни, взяв с меня клятву, что я сохраню тайну. Она знала, что это испортит ему жизнь. А я решил, что она была не права. Предыдущий год я прожил с твоей матерью и чему-то за это время все-таки научился: я пришел к убеждению, что нельзя скрывать правду – только так можно избежать неприятностей. Вот я и взял да рассказал Грейнджеру, и это нарушило его душевный покой; пробудило надежды, оправдать которые было не в моей власти. (Ева заслоняла собой все в моей жизни еще долгое время после своего отъезда.) Смолчи я, и он все равно полюбил бы меня. Вполне готов был к тому. Да и я души в нем не чаял.

Роб спросил:

– И что же произошло?

– Да ничего. То есть он переехал в Ричмонд и помог мне устроиться там. Я не двигался с места до мая, пока занятия в школе не кончились. Только в феврале съездил на два дня похоронить отца и помочь Полли. Я думал: Грейнджер с радостью переедет в Ричмонд – он ведь вырос в Мэне, где от людей не протолкнешься, Брэйси, наверное, казался ему пустыней… И он действительно с готовностью взялся за работу, видно было, что ему хочется быть полезным. Мы перевернули вверх дном отцовский дом, начиная с чердака и кончая подвалом. Мы с ним вдвоем, Полли только наблюдали. Вытащили всю мебель, до последней щепки, во двор – проветрить и просушить на солнце. Потом скребли щетками и отмывали карболкой комнаты; побелили стены, покрасили полы. Часть мебели я продал, часть роздал – слишком она напоминала отца, – и затем мы вселились туда. Сначала было пустовато. Потом я кое-что подкупил, но, в общем, выглядело все приблизительно так, как сейчас.

– Грейнджер спал у тебя в кабинете?

– Тогда это была его комната. Я с самого начала обещал ее предоставить в полное его распоряжение.

– И ты отдал его в школу?

– Нет, я учил его дома. В то время я еще не работал в училище, только через два года туда поступил. Я до одурения вколачивал латынь в белых детей, пока меня не настигло мое прошлое… верно говорят, что от прошлого не уйдешь, – соблазнитель малолетних, таково было общее убеждение. И возразить трудно, поскольку не так уж далеко от истины. Одним словом, я занимался с Грейнджером по вечерам. А днем он продолжал работать по дому – он оказался неплохим плотником, ведь его отец работал на корабельной верфи в городе Августа – ну и, кроме того, усердно помогал Полли, особенно по части кулинарии.

Роб сказал:

– Значит, дело было в Полли?

– Это она тебе сказала? Я знаю, она говорила с тобой.

– Нет, но из ее слов я понял, что особенной любви она к Грейнджеру не питает.

Несмотря на темноту, Форрест попытался прочесть выражение лица Роба. Он хотел убедиться, что сын правильно понимает его. Что его слова должным образом воспринимаются единственным человеком, для которого они могут иметь значение, которому могут пригодиться в дальнейшем, внесут в их союз столь нужные Робу покой и устойчивость: как-никак четыре человека, прожившие долгую жизнь, предлагали ему свой опыт. Но на фоне неба лицо Роба было неразличимо – темный силуэт – не больше – и, вместо того чтобы встать и снова подойти к нему, Форрест сказал:

– Вот что я скажу тебе, и ты будь добр, запомни это раз и навсегда – Полли никогда особенной любви ни к кому не питала. Слишком легко она давала собой помыкать – сперва своему отцу, потом моему.

– Но ведь Полли никто не заставлял. Всего три месяца тому назад она сказала мне, что вполне довольна жизнью. – Роб вытянул вперед палец, словно указывал на Поллино сердце, пусть далеко от них находящееся.

Форрест сказал:

– Не вполне, конечно. За исключением твоей матери, ни одна женщина из тех, кого я знал, полностью своей жизнью довольна никогда не была. Их удел печален – я говорю о женщинах вообще. И знаю, что говорю: я наблюдал во всех подробностях жизнь двоих, близких мне.

Роб спросил:

– Это мама, а еще кто?

– Ты и сам знаешь. Но я хочу подтвердить, чтобы не было никаких недоразумений, когда ты приедешь в Ричмонд, а главное – на случай моей смерти – всем, что есть хорошего в моей жизни, я обязан Маргарет Джейн Друри. И если я для тебя хоть что-нибудь значу, помоги мне отплатить ей тем же.

Роб кивнул:

– Знаю. Она мне еще тогда утром это сказала, только подходя с другого конца – сказала, что ей счастливо живется с тобой.

– Хорохорилась она, больше ничего. Хотела тебя отпугнуть. Ей ведь нелегко. Живет в потайном ящичке моей жизни. Понимает, что пространство тесное (потому что таков уж я) и что отовсюду можно ждать подвоха – от меня, от внешнего мира; вот и обороняется.

– И она вытеснила Грейнджера?

– Это он попробовал было вытеснить ее.

– Каким образом?

– Обожествив меня.

Роб рассмеялся.

– Нет, я серьезно. Не то чтобы он нашел в моем лице достойный объект. Но не надо забывать, Грейнджер был совсем еще мальчишкой, которого занесло за шестьсот миль от родного дома, причем отец отпустил его с такой легкостью, будто он был домашней зверушкой. К тому же он считал, что мы родня. Хуже не придумаешь. Он жил раньше в Мэне – негры там редки, как пальмы, во всяком случае, так было, когда Ровер туда приехал (теперь – я подозреваю – Мейфилдов в Новой Англии хоть пруд пруди, всех оттенков коричневого, и ходят они под фамилией Уолтерс по своей прабабке Эльвире Джейн – отцовская неистребимая жизнь до сих пор бьется в людях, лиц которых мы с тобой никогда не увидим, и все они наша родня), и в отчем доме жилось ему совсем неплохо… Ну, в общем, он вбил себе в голову, что я чуть ли не отец его. Это на моей совести. В тяжелые месяцы, после отъезда Евы, все, что у меня оставалось, – это он, да еще стишки, которые я пытался писать – так, жалкая дребедень. От Хэт радости было мало (при всей своей доброте она не могла мне ничего дать); а Грейнджер заменял мне многое, чего я вдруг лишился – или чем от природы был обделен, – сын, брат, ласковый зверек, более слабый, чем я, следовательно, не страшный и достаточно непознанный, чтобы неустанно вызывать интерес; несколько пугливый, но неизменно милый со мной. Только со мной.

– А Полли он невзлюбил?

– Да.

– И она его отослала?

– Нет, у нее не было на это права. Отослал его я.

После паузы Роб сказал:

– Лучше расскажи все, как было, ты же сам говорил, что мне это может пригодиться.

– Мы с ним переехали в Ричмонд в июне, – начал Форрест, – а в ноябре – если уж быть точным, в День благодарения, через одиннадцать месяцев после того, как я увидел ее впервые, – я пошел к Полли и предложил ей сожительство. Ну, в общем, ты меня понимаешь. Я ничего ей не обещал, кроме заботы, пока она остается со мной. Она, по-видимому, поняла и никогда ничего не требовала. Впрочем, имела она несравненно больше: в течение двадцати лет я был неизменно верен ей. Если, конечно, для нее это имеет значение.

– Она говорила, что имеет.

– Допустим. Врать она совершенно не умеет. Как бы то ни было, к рождеству Грейнджер догадался. До сих пор не понимаю как.

Роб сказал:

– Я догадался в первую же минуту, лишь только она открыла мне дверь.

– Но к тому времени мы успели прожить вместе много лет. Это не могло не наложить на ее лицо отпечатка. Грейнджеру понадобилась неделя, чтобы догадаться.

– Дом не бог весть как велик, и он не глухой, – сказал Роб.

– Но я старался оберегать его.

Роб снова рассмеялся.

– От чего? Скажи на милость? Негритянский мальчишка, в котором природа уже начинала брать свое…

– Мне не хотелось, чтобы он понял, – сказал Форрест, – и решил, что я обошелся с ним непорядочно: сперва привязал к себе, назвавшись родственником, и тут же потерял к нему интерес. В общем, поиграл и бросил. Только ты пойми – я был далек от такой мысли. При желании он мог бы жить у меня хоть всю жизнь; работа ему всегда нашлась бы, а я был б и только рад. У него же создалось впечатление, что все пропало и виной тому я. Имей в виду также, что в своей целенаправленности, в правдивости Грейнджер Христу не уступит. Он не бросает слов на ветер и стремится осуществить каждое свое намерение, чем бы это ему ни грозило.

– Да, это он может, – сказал Роб. Холод наконец пробрал его, и он затрясся всем телом, так что даже зубы застучали. Он никак не мог унять дрожи. Первоначальный озноб обрел вдруг новую силу, ушел вглубь и стал бить его, как лихорадка, ищущая выход изнутри наружу.

Форрест увидел это даже в темноте и терпеливо наблюдал за сыном. Через минуту озноб утих, временно затаился внутри. Роб плотнее закутался в пальто и обхватил себя руками.

– И я тоже, – сказал он.

– Что, сын? – спросил Форрест, выждав немного.

Роб, не переводя духа, втянул сквозь зубы воздух – ровно столько, сколько нужно.

– Выполняю свои обещания. Утверждал это всегда, всю жизнь. Только до сих пор никто меня не просил давать обещания. А вот теперь выполню.

Форрест сказал:

– Дай тебе бог, – встал и подошел к нему. Поскольку Роб сидел, Форрест оказался на голову выше, и ему пришлось нагнуться, чтобы поцеловать сына в лоб – туда, где холодная кожа граничила с еще более холодными волосами.

4

Роб стоял в узеньком коридоре, разделявшем комнаты Грейнджера и Деллы, и прислушивался. Ему нужно было видеть Грейнджера; правда, отец его задержал, но тем сильнее оказалась потребность в этой встрече. Итак, он молча стоял у закрытой двери и напрягал слух, в надежде уловить какие-нибудь шорохи. Сперва не было слышно ничего. Но он так настроился на эту встречу, что считал вполне возможным разбудить человека, только что закончившего семнадцатичасовой рабочий день (которому предстояло через пять часов снова встать и который находился, помимо того, в обществе жены, только что вернувшейся после четырехлетнего отсутствия). Роб продолжал прислушиваться и в конце концов различил какие-то звуки; сначала он решил, что их издает сосновая дверь, принял их за мирное течение жизни в ее недрах. При всей своей усталости, при том, что в нем все еще бродил алкоголь, Роб жаждал утешения – какого угодно, но утешения, – поэтому, зажмурив глаза, он припал ухом к ребристому дереву. Звуки не прекращались. Это Грейнджер и Грейси, друзья враги, слили воедино свои тела и без слов высказывали друг другу то, что переполняло их души: радость встречи и горечь обид, благодарность и укор, высказывали голосами детей, беззащитных, но справедливых, стремящихся к ясности, силящихся отыскать друг в друге безоговорочную детскую веру в будущее, не ведающих, что их подстерегают нескончаемые беды, опасности и одиночество в конце. Роб, окончательно притихший, молил их не останавливаться, страстно желал разделить с ними эту минуту.

Но Грейси остановилась – четыре вскрика, знаменовавших утрату, а может, и приобретение (неведомый посторонним прибыток сил или понимания).

Грейнджер еще некоторое время не сдавался – голос Грейси отчетливо произнес: – Ну, скоро ты? – Потом затих и он. Оба молчали. Никаких звуков не издавали больше ни кровать, ни рассохшийся пол под ней, ни печь, пламя в которой должно было бы реветь – словно все израсходовали не только скромные запасы энергии и потребностей, но и жизнь в придачу, израсходовали все до последней капли, оставив пустую кровать, пустую комнату, пустой дом.

Роб подошел к двери, ведущей в комнату Деллы, – впервые за три месяца, да и сегодня у него в мыслях не было идти сюда. Он не стал прислушиваться, а просто постучал тихонько, в надежде, что ему отопрут. Шагов Деллы он не слышал и ее дыхания по ту сторону двери или звука поворачивающейся ручки. Тем не менее спустя минуту дверь медленно отворилась.

Единственная лампа была зажжена, она горела не настолько ярко, чтобы просвечивать сквозь штору, но давала достаточно света, чтобы Делла могла работать при ней (она пришивала воротничок к платью, которое наденет завтра на свадьбу) и вырисовать ее силуэт, когда она появилась в проеме двери. Роб сказал:

– Тебе надо б уже третий сон видеть.

Делла сказала:

– Мне надо б ангелом быть с крылышками и золотыми локонами.

– Вот только не вышло из тебя ангела.

– Что ж ты думаешь предпринять на этот счет?

– Помолюсь, – сказал Роб, к этому времени он уже мог улыбаться.

Делла продолжала стоять в дверях, и горячий воздух, вырвавшись из комнаты мимо нее, словно жарким дыханием обдал Роба.

– Впустишь? – спросил он.

Она медленно обдумала его вопрос. Потом отступила на шаг.

– Было время, ты дорогу знал.

– И до сих пор не забыл, – сказал он. Быстро переступил порог и закрыл за собой дверь, все одним движением, затем проверил, плотно ли задернута штора. Оказалось, что да – и сразу же почувствовал себя защищеннее, спокойней: корабль с задраенными иллюминаторами, плывущий в ночи, нежданный, невидимый.

Делла вернулась к кровати и уселась на прежнее место, в небольшую продавленную ямку; рядом на сосновом столике ровно горела лампа. Она протянула руку, чтобы прибавить огня.

Роб сказал:

– Пожалуйста, не надо.

Она долго вглядывалась в него.

– Все хоронишься?

Он кивнул с улыбкой и двинулся к ее единственному стулу.

– Не туда пришел, – сказала Делла, берясь за свое рукоделие.

Роб остановился, взялся за спинку стула.

– Это почему?

– Сам знаешь, – не поднимая глаз, она сделала три стежка, мелких и аккуратных.

– Нет, не знаю. Ты всегда со мной добрая была.

– Теперь уж кончено.

– С чего бы?

Делла посмотрела на него. Она с трудом различала его в полумраке, но память восполняла то, чего глазам не было дано видеть.

– Сам знаешь: вот тебе и весь сказ. – Еще с минуту она молчала, не отводя от него глаз, потом сказала: – Да и занята я.

– Чем?

– Как мне быть, думаю.

Роб коротко рассмеялся.

– Ну, и что ж ты надумала?

– Это мое дело, – сказала она.

Роб сел. Делла будто и не заметила.

– Умирать собралась? – спросил он (платье, которое она шила, было темно-зеленое и в темноте казалось почти черным).

– Ты меня не обижай, – сказала она.

– Я пошутил, – сказал Роб. – Устал и совсем одурел. Ты что, собираешься куда-нибудь?

– Так точно, сэр, – сказала Делла. – Завтра утром я собираюсь пойти в гостиную посмотреть, как вы с Рейчел будете венчаться. Потом побегу сюда, в эту щель, чтобы быстренько снять парадное платье. Затем пойду на кухню и буду весь день жарить у плиты свои черные груди, чтобы Грейнджер и Грейси могли обрядиться в фартуки и подавать угощение гостям.

Роб сказал:

– Тебе ведь за это платят. – Он заметил это мягко: деликатное напоминание об упущенном обстоятельстве (сам он собирался оставить ей завтра десять долларов, специально для этой цели отложенные, но не сказал ей теперь об этом – пусть будет сюрприз).

Делла кивнула:

– Ну, правильно. И я из каждых пяти пенсов четыре откладывала.

– Для меня? – спросил Роб. – Хочешь мне подарок сделать?

– Ты от меня свой последний подарок уже получил. – Лицо ее было неподвижно, будто вырезанное из дерева, но голос взволнованный – она хотела, чтобы ее правильно поняли.

– …И я пришел сюда, чтобы тебя поблагодарить, ты мне много помогла, в трудную минуту поддержала.

– Что ж, я твое спасибо с собой прихвачу, когда уйду.

– Не завтра, – сказал Роб. – Завтра ты веселись. Вот уеду я, тогда вспомни, что я благодарен.

Она до предела усилила огонь в лампе. Теперь Роб был виден отчетливо.

– А, плевала я на тебя, – сказала она.

Роб сказал:

– Не надо, Делла. Мне доброта знаешь как нужна.

– Доброты одной тебе мало будет.

– А что же еще?

– Ты на Рейчел женишься? Рейчел твоя жена, так ведь?

– Станет женой завтра утром.

– Ну, утро не за горами; так вот – получишь Рейчел, тогда горя хлебнешь вдосталь, это тебе не дороги строить.

– Ты уверена? – спросил Роб. Прежде в своих разговорах они никогда не касались Рейчел.

– С Рейчел всегда одно горе было.

– Давно ты ее знаешь?

– Подольше твоего. Но досталась-то она тебе.

– Как давно? – спросил Роб.

– Родились мы с ней в одно время, – Делла снова замолчала. Совершенно очевидно было, что она не хочет говорить о Рейчел – из деликатности, ненависти?

Роб сказал:

– Расскажи мне, пожалуйста, что ты знаешь. Мне это может пригодиться.

– О себе или о ней?

– О ней.

– Поздно. Ты уже связался.

– Свяжусь завтра, – сказал Роб.

– И уж не развяжешься.

Ограниченность воображения была виной тому, что Роб так и не понял причины Деллиной резкости. У него мелькнула догадка, что, долгие годы наблюдая Рейчел глазами прислуги, она вынесла ей окончательный приговор – презрение. Ему и в голову не приходило, что сам он – изменчивый, отравляющий ядом своего присутствия все вокруг – мог омрачить чье-то восприятие. Сейчас Делла представлялась великодушным другом, помогавшим ему в трудные минуты жизни, – например, в то утро, когда он стоял на краю обрывавшегося к реке берега и думал о смерти, или в те ночи, которые он разделял с ней. Он знал ее лучше, чем кого бы то ни было, за исключением разве своей матери. Ему казалось, что она снова может помочь ему, просто не может не помочь. И решил попытаться смягчить ее.

– Ты где-нибудь тут поблизости родилась?

– В этой самой комнате, – ответила Делла.

– Родители здесь жили?

– Мама моя здесь работала; отец ее бросил.

– А как она здесь очутилась?

– Мать ее работала тут – моя бабушка Джулия. А бабушкина мать семье мистера Рейвена принадлежала; мой прадедушка сюда уже после воли пришел – тут негров мало оставалось, вот он к ней и прибился; а потом смылся, как Джулия родилась. Как и мой папаша. Нечего мужчинам делать в этих краях. Разве только если они согласны в баб обратиться и людям прислуживать. Землю тут не обрабатывают. В общем, в этой кровати я и родилась. После Рейчел я на свет появилась, всего десять месяцев спустя, но она по этой причине попробовала мной помыкать. Требовала, чтобы я одевала ее, и косы ей заплетала, и катала по двору в старой тачке. Но я больно-то с Рейчел не цацкалась. Я сама по себе играла, если только маме не надо было помогать, да еще когда в пансион приезжали белые постояльцы с маленькими детьми, мистер Рейвен мне пятачок в неделю платил, чтоб я за ними присматривала. А потом Рейчел вдруг меня взлюбила. Я какая была, такая и осталась, да она подросла и уже не такая противная стала, а может, поняла, что от меня добиться чего-то только добром можно. И вот лет пять, а то и все шесть мы с ней душа в душу жили, как сестры родные. Я у нее в комнате спала, когда моя мама разрешала, – у нее вторая кроватка детская в комнате стояла, – и мы друг дружку обучали тому, кто что знал. – На этом Делла остановилась, вдела новую нитку – быстро, как при дневном свете – и снова принялась шить.

Роб спросил:

– Что же она знала?

– Да школьное всякое. Читать умела. Она в ту пору чудная была, потешная. Людей умела передразнивать, так что со смеху животики надорвать было можно, а иной раз и страшно до смерти делалось. Иногда она в другого человека превращалась, в какую-нибудь девочку, которая здесь лето прожила, или в мальчика, который помер, и могла такой оставаться хоть час, хоть всю ночь. Я у нее в комнате спала, и не ночь и не две бывало, что я лежу и не знаю, кем же она при свете дня окажется. Тогда-то это интересно было.

– А ты чему ее учила?

Делла помолчала немного.

– Ничему плохому, если ты на это намекаешь. Это она и без меня знала. Ведь она, а не я в школу ходила и с другими детьми водилась. Нет, пожалуй, от меня она ничего, кроме заботы, не видела. Полюбила я ее к тому времени – она старше меня была – и всегда ей про то говорила, никогда не скрывала. Ни разу, укладываясь спать в ее комнате, не упустила спросить: «Ты еще тут, Рейчел?» или «Рейчел, а Рейчел, тебя утром будить или не надо?» (она всегда засопи была, а я просыпалась с петухами; лягу, бывало, рядом с ней поверх одеяла и жду, чтоб она свой сон досмотрела, а потом скажу: «Опять заспалась?»). Никто ее не любил, только я да мистер Рейвен – в ту пору, по крайней мере. Ну и она нас с ним любила, так, во всяком случае, можно было понять – нас и еще маму мою.

– А где твоя мать?

– В раю.

– Давно?

– На Рождество два года будет. Рейчел как раз хворала, когда она умерла.

– Расскажи, как это было.

– Как мама померла или про Рейчел?

– Про Рейчел, пожалуйста.

Делла впервые улыбнулась долгой улыбкой, глядя прямо ему в лицо.

– Ты еще за целую жизнь про Рейчел наслушаешься.

– Знаю, – сказал Роб.

– Знаю-то как раз я.

– Что знаешь? – спросил Роб.

– Сон ее, с которого она захворала. – Делла указала пальцем на стол. – У меня и книжка есть.

Роб поднялся посмотреть. Он всегда бывал здесь в темноте и знал лежащие вокруг предметы только на ощупь. Он всегда считал, что на столе лежит Библия, а оказалось, что это «ТОМСОН. Египетские тайны и их разгадки» – Сонник. Книга в синем клеенчатом переплете, сильно зачитанная. Ему не захотелось прикасаться к ней, он вернулся на место и сказал:

– Ну, ладно, рассказывай, – не попросил, приказал.

Делла заговорила спокойно, словно сама того хотела – собственно, так оно и было: вот выслушает Роб все до конца и узнает, с кем имеет дело.

– Раз утром просыпаюсь я рядом с Рейчел; а ее вдруг начало трясти мелкой дрожью, вроде как при воспалении легких. Я думала притворяется: она на спине лежала, наклонилась я над ней и в глаза хотела заглянуть. А они у нее закрыты, и веки тоже дрожат. Мучило ее что-то. Я и подумала, нет, лучше в покое ее оставлю. Потом наконец она успокоилась и затихла, ровно покойница. Я ее стала будить, а она говорит мне: «Спасибо!» Я ее спрашиваю: «Где ты пряталась? Ведь тебя тут не было?» А она говорит: «Мальчика своего искала, который тонул». Я говорю тогда: «Я тебя видела. Похоже, что ты нашла его». – «Найти-то, – говорит, – нашла, да вытащить не сумела». Я ее спрашиваю: «А где он?» Она лежит на месте – рано было, все в доме еще спали, кроме нас, даже мистер Рейвен, – и вдруг говорит: «Делла, у меня мальчик был, в котором я души не чаяла, да вот проснулась я как-то, а его нет, я всю постель разворошила, думала, он прячется или, может, заспала я его. Искала на ощупь, кругом темень. Но не нашла. Тогда я из дому выскочила, как была, в ночной рубашке – лето стояло, жара на дворе – и побежала в какой-то лес, а сама зову, зову его, наконец он откликнулся издалека, откуда-то слабенько, слабенько так. А я все зову, и опять он откликнулся, и наконец я добежала дотуда. Но его все не вижу, только слышу, как он свое имя выкрикивает, а сам в воде барахтается. Будто бы это пруд был, а он в воде – под самым обрывом. Я стараюсь до него достать, на живот упала и руку ему протягиваю. Достала-таки, пальчиков коснулась, только они у него такие слабые, что ухватиться за мою руку он не смог и ко дну пошел, и тогда я домой побежала». Это когда она затихла, когда я увидела, что она успокоилась.

Роб спросил:

– А как его звали?

– Она так и не сказала.

– Тогда что же все это означало?

Делла сказала:

– Означает, а не означало. Сны никогда не обманывают. На всю жизнь правду предсказывают, в том-то и беда. Я раньше – до того случая – снами особенно не интересовалась. Книга эта мамина, давным-давно у нее была, только ее она и умела читать. Ну вот, тогда утром, лежа в постели, я решила, что тут любовь, что Рейчел в какого-то мальчика влюбилась, но без взаимности. Она к тому времени в школу уж не ходила, но кое-кто из мальчишек за ней увивался – не такая уж она была недотрога. И я ей так прямо и сказала: «Твой сон означает, что ты замуж выйдешь». Она как зыркнет на меня, будто убить хотела. И говорит: «Это ребеночек мой. Мальчик тот – ребеночек мой был».

– Кто же из вас прав оказался? – спросил Роб.

– Частью Рейчел.

– Как это частью?

– Насчет ребенка. Попозже, когда я завтрак приготовила и маме подмести помогла (в ту пору я уже кухаркой стала, у мамы уже болезнь началась, от которой она потом померла), пришла я сюда и справилась по книге. Самое трудное, это сообразить, на какое слово смотреть: нужно знать, в чем суть сна заключается. Посмотрела я на «тонуть», по книге вышло «разродишься здоровым ребенком».

– И ты сказала об этом Рейчел?

– Я прежде всего маме об этом сказала, а она говорит «молчи лучше».

– Так что же произошло в конце концов? Ты сказала, что сои был причиной чего-то.