Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

– Понятно, – сказал Роб.

15

23 августа 1925 г.

Дорогой Отец!

Да, мы с мистером Брэдли проходили эту часть Энеиды. Я мог бы рассказать тебе о встрече Энея с Венерой, но – как ты и предполагал – я не воспользовался ее советом, а возможно, и не расслышал его толком (надо было видеть, как нам пихали в глотку Вергилия, а мы барахтались, брыкались – господи, здесь кто угодно мог оглохнуть). «Только иди, все по этой дороге шаги направляя»! – Можно считать, что я это делаю, поскольку строю дорогу, которая, по всей видимости, поведет в Ричмонд или, во всяком случае, на восток.

Но задумал это не я. Задумано это было администрацией штата Виргиния. Оглядываясь на свои прожитые двадцать один год, не вижу, чтобы мне доводилось самому задумать что-либо достойное внимания. Я надеялся, что что-то произойдет само собой – ну там жизнь устроится счастливая, – но до самого того момента, когда прошлой весной мне пришлось смотать удочки и уехать из Фонтейна, вряд ли я сделал хоть что-либо для осуществления своих желаний, разве что нет-нет протяну руку и сцапаю кого-то (никого, с моей точки зрения, стоящего). Даже из дома я смотался под маминым давлением – как я уже пытался тебе объяснить – и потому, что очень уж подл Кеннерли Кендал. Даже мою поездку к вам с Полли задумал Грейнджер, а подстегнул меня ты – я вовсе не хочу этим сказать, что не получил от нее удовольствия. (Получил и чрезвычайно благодарен вам, передай это, пожалуйста, Полли.)

Однако теперь, промаявшись месячишек пять – три из них положив на сокрушение гор, которые, по замыслу творца, должны были бы достоять до дня Страшного суда – работа немногим лучше той, на которую мог бы рассчитывать любой тупоголовый, черный как сажа, нищий батрак (и справиться успешней моего), я все же предпринял нечто по своему собственному почину – знайте Роба Мейфилда! Я надумал жениться. Без посторонней помощи, если не считать главной героини. Первым додумался, хотя и в ее голове эта мысль раз-другой мелькала.

Это о ней я сказал тебе в прошлую субботу, после того как мы с тобой вернулись домой из кино и ты спросил меня: «Но кто ж тогда, скажи на милость, будет рядом с тобой?» Помнишь, я назвал тетю Рину и Сильви и, возможно, Грейнджера… Я еще улыбался, наверное, желая дать понять, что шучу, но ты не понял этого. Ты сказал: «Подумай хорошенько, Робинсон. Все они много старше тебя – умрут, и останешься ты в одиночестве». А я сказал: «Ну и пусть!» Но раз уж ты спросил, кто будет рядом со мной, на ум мне пришло одно имя – Рейчел Хатчинс, помнишь? Мы знакомы три месяца, и меня привлекает к ней то, что я нужен ей; я даже надавал ей каких-то туманных обещаний. Так что, называя тебе это имя, я взял его отнюдь не с потолка. Вернулся я сюда в воскресенье вечером уже с окончательным решением, в понедельник утром сделал ей предложение, а во вторник вечером переговорил с ее отцом.

Мы хотим пожениться в ноябре, в День благодарения. До тех пор я работаю, да и Рейчел нужно время (она была немного больна, но сейчас ей уже гораздо лучше, надеемся, что через три месяца все будет в полном порядке). Итак, я приглашаю тебя на свадьбу. Собираюсь пригласить также маму и Рину. Надеюсь, что ты приедешь.

После этого я мечтаю устроиться в Ричмонде, на работу, о которой ты пишешь. По твоим словам, это конторская работа. Думаю, что я легко справлюсь с ней, во всяком случае, быстро научусь всему, что нужно. Я, по-моему, тебе говорил, что достаточно силен в арифметике. Пожалуйста, объясни мне, какое письмо я доложен написать – кому и о чем? И постарайся разузнать – можно мне рассчитывать на эту работу или нет?

А если не мне – то, может быть, Грейнджеру? Оттенок кожи у него как раз подходящий, и в арифметике он, без сомнения, не слабее меня. Кстати, я сказал сегодня Грейнджеру обо всем этом – о предполагаемой в ноябре свадьбе и о работе в Ричмонде. Выслушав, он сперва пожелал мне счастья, но позднее, когда я уснул (воскресный послеобеденный сон), пришел ко мне в комнату – несмотря на то что я не отозвался на его стук, – разбудил меня и спросил, будет ли он мне нужен ввиду всех этих перемен? Как я уже говорил тебе, он, не раздумывая, поехал сюда со мной в апреле, когда мне было худо и я нуждался в помощи – просто взял, запер свой дом и поехал (уже устроившись здесь на работу, он съездил домой дня на два и привез кое-какие пожитки – главным образом книги, которые ты когда-то подарил ему, – а в свой дом вселил какую-то старуху, дальнюю родственницу, стеречь очаг на случай, если он когда-нибудь вернется). Короче говоря, я сказал, что будет. Будет нужен, я хочу сказать. Тогда он сказал: «Значит, ты зовешь меня с собой?» Я ответил, что да – если, конечно, сам поеду, а он спросил: «А мистер Форрест знает об этом?» Я сказал, нет, но что я собираюсь писать тебе сегодня вечером. «Тогда спроси его, – сказал он, – спроси, разрешает он мне приехать или нет?» Я быстренько успел сообразить, как мы сможем использовать его – я имею в виду себя и Рейчел. Для дома он клад, а ей без помощи не обойтись. Тогда я сказал ему, что хоть ты и пригласил меня весьма любезно поселиться в мейфилдовском доме, но поскольку я успел втихаря утроить свои ряды за это время, мне придется подыскать для себя небольшую квартиру, где найдется место и ему. Он подумал, но затем снова сказал: «Ты все-таки спроси мистера Форреста, хочет ли он, чтобы я приехал? И покажи мне его ответ». Я пообещал и, как видишь, написал, так что, пожалуйста, ответь. Мне показалось, что Полли отнеслась сдержанно к моим рассказам о Грейнджере, если она имеет что-нибудь против него, напиши мне. И, пожалуйста, ответь поскорее.

Я пытаюсь – видишь ты это? – довольствоваться малым. Все вышесказанное задумано мной самим. И если другие моих намерений не благословят, обойдусь и так – вернее, мы с Рейчел обойдемся. Но я всей душой надеюсь, что ты-то благословишь и одобришь намерения последнего Мейфилда, который только начал постигать то, что – по твоим словам – было известно его предкам.

Еще раз прошу передать мою благодарность Полли. Жду письма.

Твой любящий сын,

Роб.

* * *

23 августа 1925 г.

Дорогая мама!

От вас уже дней десять ничего. Жара тебя доконала, что ли, или у Рины рука отсохла? Надеюсь, что вы все живы и здоровы, иначе уж кто-нибудь да известил бы меня телеграммой.

По-моему, я за последнее время изменился к лучшему и надеюсь, что, узнав причину, ты – как мать – останешься, если не счастлива, то довольна.

Приглашаю тебя на мою свадьбу в Гошене, штат Виргиния, где-нибудь поздней осенью, вернее всего, в День благодарения. Доехать сюда можно поездом меньше чем за восемь часов; погода к тому времени наступит прохладная, горы будут во всей своей красе, и мне очень хотелось бы видеть здесь тебя, если, конечно, тебе позволят приехать домашние дела. Приглашение, само собой разумеется, распространяется и на всех остальных – если они захотят приехать, – Кеннерли и Блант и, конечно, Сильви. Рине я напишу отдельное письмо сегодня же. Ты будешь сидеть на хорошем месте, откуда вступающий в жизнь Роб будет виден как на ладони – вступающий в собственную жизнь, на которой ты так упорно настаивала.

Невесту зовут Рейчел Хатчинс. По-моему, я уже писал тебе о ней. Рине определенно писал – она выразила по этому поводу радость и выступила со своими обычными предостережениями.

Ее родители – владельцы гостиницы в Гошене, где я живу с апреля. Люди они вполне почтенные, участок этот принадлежит их семье уже очень давно (тут протекает небольшой минеральный источник, ничем не знаменитый и никого ни от чего не вылечивающий, но он течет себе и течет, вот они и построили себе дом вблизи него лет сто тому назад). Рейчел в некотором отношении вылитая ты – не лицом и не статью, а тем, что она, как и ты, бескомпромиссно смотрит на жизнь под каким-то определенным углом, точно знает, что ей нужно от жизни, и имеет силу и смелость добиваться своего во что бы то ни стало. Как и ты, она перенапрягла свои силы, но она молода – ей только что исполнилось двадцать – и находится в надежных руках (я говорю о ее родителях, которые не жалеют на нее сил и забот). Она считает, что я предназначен ей судьбой. Я охотно соглашаюсь. Может, она и права.

Сразу же после свадьбы придет конец моей работе. И я строю планы переехать в Ричмонд. Надеюсь, что там дела мои пойдут лучше – больше денег, чище работа, ожидающая меня в училище, где преподает отец. Я недавно познакомился с ним, и он предлагает помочь мне встать на ноги. Разумеется, я пригласил его на свадьбу. Иначе поступить я не мог. Это никак не отразится на моем отношении к тебе, на том, чем ты была для меня в прошлом и чем останешься в будущем. Уясни это себе, пожалуйста. Уж ты-то можешь. Я на тебя полагаюсь.

Я надеялся, что смогу выклянчить себе день, чтобы приехать и побыть с вами субботу и воскресенье, но теперь, со всеми этими делами, придется сидеть на месте. К тому же мы должны работать сверхурочно, чтобы закончить свой отрезок пути до начала осенней распутицы.

Пожалуйста, напиши мне поскорее, сообщи, как у нас все, и передай мой привет всем, кому будет приятно его получить.

Твой усердный сын,

Роб Мейфилд-второй.

16

Через два дня в Фонтейне, сразу после завтрака, Ева умыла отца и побрила. Сильви помогла вывести его во двор и усадить в тени, а сама пошла за почтой. Ева задала отцу два-три вопроса относительно его здоровья. Потом он задремал, а она взялась за последнюю из салфеточек, которые вышивала в подарок дальней родственнице, закончившей в мае школу. Как всегда, она безбожно запаздывала, но, с другой стороны, девица вне зависимости от времени должна спасибо сказать, получив восемь прекрасных салфеток ручной работы от троюродной сестры, которую едва знала и которой интересовалась и того меньше. Ева как раз думала об этом и уже почти решила приберечь салфетки, пока не кончит школу или не выйдет замуж кто-нибудь действительно приятный ей: салфетки пролежат сколько угодно, ничего с ними не сделается, а эта девица безобразна, да она и пользоваться ими не станет… как отец вдруг совершенно внятно произнес:

– Интересно, где она?

Он постоянно разговаривал во сне и бредил, и Ева обычно не отвечала ему, кроме тех случаев, когда было ясно, что он обращается к ней и хочет ответа. Она продолжала вышивать в молчании, а он по всем признакам снова погрузился в сон.

Но не прошло и минуты, как он вдруг вздернул голову и вперил и нее напряженный взгляд – запятая работой, она и не заметила этого. Голубые глаза смотрели на нее, не мигая. Не дождавшись ответа, он сказал: – Я ведь, кажется, тебя спрашиваю.

Ева оторопела, но вида не подала. – Пожалуйста, повтори свой вопрос, – сказала она. – Я совсем оглохла от жары.

Он нахмурился, вспоминая, затем сказал с нарастающим раздражением, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Я просил тебя сказать мне, где она? Не такой уж трудный вопрос. Но ты не ответила.

– Кто, папа? Сильви? Так она пошла за почтой и, вероятно, домой не очень торопится. Рина дома, натирает пол в столовой.

Он посидел с закрытыми глазами, словно удовлетворился ответом, словно все его потребности, пройдя очищение возрастом и двумя апоплексическими ударами, свелись совсем к малому – к потребностям домашнего животного, грудного младенца. И неожиданно снова заныл: – Шарлотта Кендал, жена моя, урожденная Шарлотта Уотсон. – И повернулся к Еве.

Ева чувствовала, что нужно дотронуться до его руки, крепко вцепившейся в ручку кресла, но он взглядом не разрешал ей этого. Она опустила глаза на вышиванье. – На небе, наверное.

– Говоришь, а сама не веришь, – сказал он.

– Верю, папа.

– А знала ли ты ее когда-нибудь – уотсоновскую девочку? Сиротку?

Ева ответила. – Много позднее, когда она уже выросла.

– Это поздно, – сказал он. – Слишком поздно.

– Почему же?

– Я ее погубил. Рано на нее позарился.

Ева сказала: – Ты любил ее. Всем это известно.

– Уж ей-то, конечно, известно, – сказал он. – Всему аду известно, что ей известно; там она, там. Но известно ей и то, что я ей зло принес.

– Зло ей принесли мать с отцом. Тад и Катарина.

Чувства, которые могло еще выражать лицо мистера Кендала, сводились к злости, утомлению и скуке; казалось, он смотрит на нее со сдержанным бешенством, на деле это было искреннее удивление: – Ты, значит, их знала?

– Нет, папа, к тому времени, как я родилась, они умерли. Ты сам рассказал нам о них.

– Ничего подобного, – сказал он. – Никому я о них не рассказывал.

Ева уже давно пришла к заключению, что не нужно поддакивать отцу, когда он начинает нести околесицу, что случалось с ним нередко после перенесенных им двух ударов, – иначе он мог окончательно запутаться, – поэтому она сказала: – Говорил. Я прекрасно помню. Ты рассказал это нам с Риной и Кеннерли в тот вечер, когда я уехала с Форрестом в Виргинию. – Голос у нее был ровный, она усердно вышивала салфетку. Она не называла имени Форреста в присутствии отца вот уж лет двадцать, восемнадцать, во всяком случае. А это оказалось совсем нетрудно.

– И опять ты врешь.

– Нет, папа, я ни разу не обманывала тебя с того вечера.

Два упоминания того вечера, два прямых удара в грудь, заставили его сосредоточить остатки угасающего рассудка. Он помолчал и сказал: – Ну что ж, спасибо тебе! Одно могу сказать – спасибо!

Теперь она рискнула дотронуться до него – положила правую руку на его запястье, хотя по-прежнему избегала его взгляда.

Огромным усилием воли он повернул парализованную руку ладонью вверх.

В результате ее пальцы пришлись прямо ему на пульс – жизнеспособный, четкий, как вскрики. Она просидела так несколько мгновений, показавшихся бесконечными, затем переместила руку пониже, и тут же ее ухватили его пальцы. Они сидели недвижно, пока на дорожке, ведущей от калитки, не появилась Сильви, успевшая вдоволь нахохотаться на углу с Нэн, кухаркой Брэдли. Ева отняла руку, чтобы взять письма.

Сильви остановилась поодаль и сказала: – Есть тебе одно от Роба.

Ева сказала: – Очень приятно узнать, что он не тебя одну помнит. – Она улыбалась, но Сильви-то знала, что адресованная ей открытка, полученная из Ричмонда несколько дней тому назад (первое известие от Роба за весь август), была воспринята с неприязнью.

Сильви сделала шаг вперед и отдала письмо, но не ушла, а дождалась, пока Ева вскрыла конверт. – Что, вернулся на Ричмонда?

Ева пробежала глазами несколько строчек и сложила листки. – Спасибо, Сильви. Тебе, наверное, пора заняться фруктовым соком, а то обед скоро.

Сильви постояла немного, давая понять, что сама знает, что ей нужно делать. (Ева старательно поправляла воротник отцовского халата.) Затем сказала: – Небось пишет, что не вернется, – и пошла по направлению к кухне, бормоча на ходу: – Не всем еще разум отшибло.

Ева развернула письмо и быстро прочитала его под ослепительными лучами солнца, после десяти часов пробившимися к ним сквозь неплотную зеленую завесу.

Отец не следил за ней, он сидел, прижмурив глаза, и терпеливо ждал, когда его уведут с солнцепека, однако услышав шелест складываемых листков, спросил: – Когда возвращается?

– Сильви была права. Он не вернется.

– Деньги нужны?

– Нет, папа. Ему платят жалованье еженедельно. По-видимому, ему нужна жена. Пишет, что женится.

Мистер Кендал не шелохнулся. Не открывая глаз, – солнце пекло ему лысую макушку все нещадней, – он сказал: – Прочитай мне.

Ева начала читать письмо внятно, но понизив голос, чтобы не все навостренные уши могли расслышать (отец-то мог, в этом она не сомневалась). Когда чтение было закончено, они посидели какое-то время в молчании, затем Ева сказала:

– Папа, ты зажарился. Давай я позову Рину, и мы отведем тебя в дом.

Он покачал головой. – Сиди спокойно! – Она села, и снова они молчали, наконец он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо.

Она терпеливо ждала, пока он безжалостно сверлил ее взглядом.

В конце концов он отвернулся и стал смотреть на улицу.

– Это к тебе относилось, – сказал он.

Ева знала, что нужно сразу же остановить его, – нельзя допустить, чтобы у него разбрелись мысли. – Большое тебе спасибо, – сказала она, вставая.

– Да сядь ты спокойно, – сказал он. – Можешь ты меня хоть раз выслушать. Я уже несколько лет хотел тебе это сказать, да все из головы выскакивает – сама знаешь, какая у меня голова. – Он замолчал и стал всматриваться в улицу, как будто оттуда должны были прийти нужные слова. – Это к тебе относилось, – повторил он, посмотрел на Еву и жалко улыбнулся.

– Не понимаю, папа!

Отец поскреб воздух длинным пальцем, выписывая для нее какое-то слово. – Ну, о ком я только что говорил? Кого погубил?

Ева улыбнулась, но промолчала, по-прежнему ничего не понимая.

– Твоя мать сама во всем была виновата. Она, кроме себя, двоих убила. Только я все равно любил ее. А зло я тебе принес.

Ева медленно покачала головой.

– Я прощенья у тебя прошу.

– Папа, – сказала Ева. – Мама была несмышленым ребенком.

– Но свои прегрешения она искупила. Неужели непонятно?

– Она была несчастна, все это так, но не по твоей же вине. Она сама все это мне объяснила. Не думай о ней.

– Не о ней речь, – сказал он. – Я у тебя прощенья прошу.

– Я всем довольна, – сказала Ева. – Мне хорошо жилось и, надеюсь, еще поживется.

Отец возразил: – Врешь ты все.

Ева сказала: – Пожалуйста, не надо.

– Ладно, – сказал он.

Она встала, положила на стул вышивание и громко позвала: – Рина!

Мистер Кендал проворно поймал ее за запястье и с неожиданной силой притянул к себе (она с трудом удержала равновесие, устояла на ногах). Он понизил голос до шепота: – Но ты-то понимаешь, что я хотел сказать?

Ева ответила: – Понимаю, – зная, что говорит правду, впервые ясно отдавая себе отчет, что отец видит и ценит ее заботу, благодарен ей и что скоро он покинет ее. Чуть не плача, она опять крикнула Рину.

17

После обеда Ева сидела в одиночестве на веранде. Отец спал, Рина отправилась добывать навоз для огорода. Сильви ушла домой – отдохнуть немного, прежде чем начать готовить. Обычно в это время Ева удалялась в свою тихую комнатку и запиралась там – после того как с отцом случился первый удар, она перебралась вниз в смежную с ним комнату, а ее комнату занял Роб, – но два обстоятельства побудили ее сегодня выйти на веранду: жара в доме, к четырем ставшая невыносимой, и потребность положить между собой и отцом какое-то расстояние. Одним словом, передышка, нужная, чтобы привести в порядок мысли и подготовить ответы на вопросы, которые посыплются на нее со всех сторон не позже, чем завтра, когда Рина получит письмо от Роба с извещением о предполагаемой женитьбе. (Пока что она не сказала о ней никому, кроме отца, и даже тому умудрилась в последний момент во дворе шепнуть: «Никому не говори о свадьбе Роба. А то Рине весь день испортишь».)

Но сейчас в тишине и одиночестве, тихонько покачиваясь в качалке и обдуваемая горячим ветерком, она увидела, что все испытанные средства самоуспокоения вдруг потеряли свою действенность – она не могла просто закрыть глаза и усилием воли изгнать из головы нежеланные мысли; не могла молиться, призывая Христа на помощь; не могла читать стихи или мурлыкать песенку. Одна мысль владела ею. Мысль казалась всеобъемлющей, итогом всей жизни – ничтожно малым и в то же время давяще огромным, вытесняющим все прочее: «Все тебя покидают!» Отец – несчастный, умирающий. Роб, который уехал обиженный ею, а теперь всячески старается показать, что все обстоит прекрасно. Форрест, о котором она и думать-то забыла, возлагать на которого какие-то надежды просто смешно (у нее не осталось его фотографии, да и прежде не было, был только Роб, с годами становившийся все больше похожим на отца – нечаянная копия). Ей остаются Рина и черная как смоль Сильви. И Ева подумала впервые (до этого она никогда не винила себя, просто ей не приходилось бывать наедине с собой), что получает по заслугам.

Придавленная мрачными мыслями, она совсем забыла (а ведь все это ясно приснилось ей двадцать лет тому назад), что сама, добровольно, выбрала свою жизнь и своих спутников и, если посмотреть со стороны, жила до сих пор на редкость счастливо. Жизнью, которой сама хотела. А теперь эта жизнь обрывалась с внезапностью смерти, с внезапностью катастрофы.

Ева встала, спустилась с крыльца, пошла по выложенной камнем дорожке с мыслью, что впервые за шестнадцать лет оставляет отца совсем без присмотра. Хотя, если он крикнет, она, конечно, услышит. Она шла без определенной цели, просто чтобы немного разогнать раскаленный воздух. Дойдя до того места, где дорожка упиралась в улицу, она присела на корточки и принялась полоть Ринину клумбу с циниями. Весь август лили дожди, и Рине было не до цветов – хватало работы в огороде. Ева знала, что старания ее не укроются от Рининых глаз («Зайчик, что ли, потрудился над моими цветочками сегодня?»), и продолжала осторожно выпалывать сорняки, стараясь не выдернуть чего-нибудь лишнего. К концу прополки у нее набралась небольшая кучка вялой травы. Надо отнести ее в боковой дворик и обложить ею розы; однако, слишком резко поднявшись под палящим солнцем, она пошатнулась. В глазах поплыло. Чтобы не упасть, она снова села, больно ушибившись при этом. С улицы ее мог увидеть любой прохожий – платье задралось, влажные волосы слиплись на лбу, открытым ртом она хватала воздух, – но Ева не смотрела на улицу, ей было безразлично, видит ее кто-нибудь или нет. Небезразлична ей была лишь она сама; да та небольшая сухая комнатка в передней части черепа, где вот уже тридцать восемь лет счастливо обитало ее истинное «Я»; конечно, счастливо, если не считать нескольких неудачных часов, а также года, прожитого с Форрестом. Комнатка была светлая, и, поскольку единственная дверь вела во внешний мир, «Я» могло беспрепятственно выходить через нее в тех немногих случаях, когда это было нужно или хотелось. И вот все исчезает, и никакой замены в поле зрения. В комнатке потемнело, воздух в ней потерял прозрачность и сгустился, единственная дверь оказалась наглухо закрытой.

Ева подумала, что сейчас заплачет; слезы скопились в горле и позади глазных яблок. Когда же она в последний раз плакала по-настоящему? Пожалуй, на похоронах Мэг, шесть лет назад. И нельзя сказать, чтобы Мэг так уж рада была ее возвращению домой с Робом и их пребыванию здесь в последующие годы… однако более позднего случая не припоминалось. Она и теперь не заплакала. Напор не уменьшался, но выхода слезам не было. Все еще ощущая слабость в ногах, она опустила глаза и увидела, что присела на камень с выбитыми буквами – маленький гранитный жернов с наброшенной отцовской мельницы. Он притащил его, когда Еве было лет семь или восемь, и втрамбовал в дорожку среди камней помельче. Был конец лета, занятия в школе еще не начинались, и Кеннерли пришел сюда на следующее утро с резцом и очень аккуратно вырезал буквы К. К. у самой ячеи. Он проработал над этим до обеда, а они с Риной стояли рядом и смотрели. Вырезав точку, он пододвинулся и начал вырезать рядом инициалы Рины, самой из них младшей, которая и на бумаге-то едва умела писать, не говоря уж о камне. Ева наблюдала, пока не убедилась, что вырезает он Р, а не Е. Тогда она сказала: «Я пошла во двор с Сильви играть. Когда кончить Ринины буквы, я приду свои вырежу». Кеннерли расхохотался: «Желаю успеха. Это, между прочим, гранит». Однако, закончив, он все-таки позвал ее, и после обеда она вернулась в сад и несколько часов подряд выдалбливала Е. и К. Они получились меньше других и с наклоном вправо, но точно на месте – по краю ячеи.

И до сих пор сохранились. Пальцем она проследила очертания букв. Шершавая сухая поверхность, соприкоснувшись с подушечкой пальца, наконец-то по-настоящему всколыхнула чувства. Но слезы так и не потекли, вместо этого появился позыв на рвоту, который она и не пыталась подавить. Как ни ужасно, она поддалась. Ее позорно вывернуло наизнанку при дневном свете в двух шагах от проезжей улицы. Она не услышала приближающихся шагов, а и услышала бы, ей все равно было наплевать.

– Миссис Мейфилд, что с вами?

Ева обернулась – испуганное лицо Мин Таррингтон склонилось над ней.

– Застукала меня, – кивнула ей Ева.

– Жаль, что с опозданием. Вы не ушиблись?

– Ушибиться-то ушиблась, – ответила Ева, – только тут ты мне не поможешь. – Головокружение прекратилось, она легко поднялась с земли и улыбнулась Мин. – Чем я могу быть тебе полезна?

– Я пришла попрощаться.

– Ну, тут помощи не требуется. Уехать не трудно, – Ева на ощупь пригладила обоими руками волосы. – Занятия в школе ведь еще не начинаются? Что же ты так рано уезжаешь?

– Брат отвезет меня в Роли в субботу. Директор школы нашел мне комнату неподалеку от школы в доме весьма приличной вдовы, но мама настаивает, чтобы он съездил со мной и лично убедился. Вот мы и едем в субботу.

– Желаю тебе успеха, Мин. Ты его заслужила. – Ева чувствовала себя крепче с каждой минутой, но возвращаться в дом или на веранду, по-видимому, не спешила.

Мин подождала, не последует ли приглашение, затем сказала: – Можно мне зайти на минутку? Вы никуда не спешите?

– Ну конечно, – сказала Ева. – Только давай я сперва схожу посмотрю, как там папа.

Они поднялись на веранду, и Мин села в качалку, а Ева пошла взглянуть на отца (он все еще спал) и причесаться. Вернувшись, она принесла с собой два стакана воды, которую они молча выпили, прежде чем начать разговор.

Наконец Ева сказала: – Нелегко тебе пришлось. Я же понимаю.

Перед ней сидела девушка с темными, отливающими бронзой волосами – взрослая женщина, покидающая родной дом.

– Ну что вы, – сказала Мин. – Просто я испугалась, увидев, что вы упали.

– Я не о том говорю, – сказала Ева. – Да и не упала я вовсе, просто присела. Напекло голову. Нет, я о твоих планах.

– Что ж, четыре года каторжных работ позади, диплом в кармане. Надо использовать его.

– Правильно, – Ева кивнула и допила воду. – Но тебе ведь еще маму пришлось уламывать. Вот я о чем.

– Мама говорила вам?

Ева улыбнулась: – И не раз. Но я была всецело за тебя и не скрывала этого.

– Спасибо! – сказала Мин. – Я так и думала. Мама никогда не сказала ни слова против – просто не отваживалась, раз уж папиным предсмертным желанием было, чтобы я приобрела какую-нибудь профессию, – но ее недовольство я ощущала на каждом шагу.

– Она мать, – сказала Ева, – так что не осуждай ее. И потом, судьба ведь тебя не обделила – ты всегда хорошо училась, хорошо одевалась, хорошо рисуешь. Со временем у тебя будет ребенок.

– Необязательно, – сказала Мин.

– С такими волосами и красивыми зелеными глазами? Попробуй удержись! – сказала Ева. – Так вот, когда он у тебя будет, когда пройдут годы неустанного внимания и забот – но несколько дней или недель, а именно годы, в течение которых тебе не раз захочется вышвырнуть его в окошко и ты будешь молить бога, чтобы он растворился, как посыпанная солью улитка, – вот тогда ты ее поймешь.

– Я и теперь понимаю. Я люблю одного человека.

– Знаю, что любишь. Очень хорошо знаю. Но я не о любви, хотя это чувство может включать и любовь. Я говорю о собственническом инстинкте. Ты хочешь владеть своим творением, хочешь его общества, привычного и приятного тебе.

Мин помолчала. – А как Роб? – спросила она. – Были от него письма?

– Сегодня было, – ответила Ева. И тут же решила, что, не надеясь на себя, умолчит о главном. – У него все хорошо: много работает, по-видимому, здоров.

– Они что, будут работать там, в горах, всю зиму?

– Сомневаюсь, – сказала Ева.

– Он вернется сюда?

– Погостить, во всяком случае, приедет. Он скучает без Сильви.

– Но работу на дороге не бросит?

Ева пристально посмотрела на Мин и рассмеялась. – Это уж ты его спрашивай. Ты его друг. А я только мать. Сыновья обычно не очень-то откровенны со своими матерями.

– В таком случае, – сказала Мин, – мы с вами так ничего и не узнаем.

– Я думала, вы переписываетесь.

– Нет, миссис Мейфилд, никакой связи между нами нет вот уже четыре года.

Ева рассмеялась. – Мне кажется, Роб ничего не имел бы против.

Мин ответила твердо: – Имел бы. Он знает, что я хочу его.

– И надолго? – спросила Ева, чуть погодя.

– На всю жизнь.

– Откуда ты можешь знать, Мин? – Если в Евином тоне и присутствовали прежде неприязнь или насмешка, то сейчас они исчезли, уступив место искреннему любопытству.

Мин почувствовала это и решила сказать правду: – Все эти четыре года я почти ни о чем другом и не думала. Кроме него, мне никого не надо.

– Ты когда-нибудь говорила ему это?

– Он и так знает, – сказала Мин.

Волна радости затопила Еву. «Это у него от меня», – подумала она. Но сдержала просившуюся на губы улыбку и сказала только: – Не завидую тебе.

Мин помолчала. – Я не понимаю, миссис Мейфилд.

Ева сказала: – Да и я не очень-то понимаю. Может, это объясняется тем, что он от природы не терпит никаких прочных уз. Эта черта ему в наследство досталась.

– То есть?

– От матери он ее унаследовал. – Ева позволила себе улыбнуться. – Я по натуре бегун. Всю жизнь в бегах. Ты ведь слышала, конечно.

– Нет, миссис Мейфилд.

– О моем браке. Ты не могла не слышать, Мин. Одно время у нас в городе ни о чем другом не говорили.

– Но это случилось еще до моего рождения. Кое-что я, конечно, слышала, но как-то не вникала.

– А ты вникни, – сказала Ева. – Я искренне думаю, что это должно представлять для тебя интерес.

Мин сидела молча, в ожидании.

– Мне было шестнадцать лет, – сказала Ева, – и я только что окончила школу. Накануне выпускного вечера я спустилась со второго этажа вниз, прошла через весь дом и вышла по черному ходу, чтобы тайком обвенчаться с человеком старше меня почти на двадцать лет, моим вчерашним учителем. Причин для этого у меня было, как я теперь понимаю, всего две, а уж я ли не выискивала причины: во-первых, я считала, что мне плохо живется у матери (я отнюдь не была ее любимицей, слишком много у нас с ней было общего), и, во-вторых, я рассматривала как исключительную честь, раз в жизни выпадающую, предложение, сделанное мне этим хорошим добрым человеком, – предложение стать его женой. На всю жизнь, как ты говоришь, – Ева замолчала, словно поставила точку.

– И вы оказались правы? – спросила Мин.

Ева с недоумением посмотрела на нее.

– Таких предложений вам больше не делали?

Она никогда не задумывалась над этим. Но сейчас мысль заработала быстро. Ева покачала головой. – Нет, никогда, – и улыбнулась. – Но я ведь прожила только полжизни. У меня все впереди.

– Вы сожалеете о том, что произошло?

Ева поняла, что Мин пристает к ней не для того, чтоб сделать больно, а потому что ей действительно нужен ответ. – Смотря о чем. Я пережила немало страшного: мамина смерть, рождение Роба, – сказала она.