Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

Паркер ответил: – А я ее еще не нюхал.

– Давно в армии?

– Два года и две недели.

– В пехоте?

– Вот именно. Только у меня оказалось плоскостопие – ноги плоские, как сковородки, поэтому меня отрядили на кухню. Сиди себе и готовь.

– Ты из Форт-Брага?

– Да, сейчас мы там. Сперва-то я больше года пробыл в Форт-Бенинге, но три недели назад нас перекинули сюда. Говорят, это, мол, вам для разнообразия, но мы-то знаем зачем – откармливать нас прислали. Как только высадка у них начнется, нас за океан повезут.

– А ты так и будешь готовить – и по ту сторону океана?

– Есть-то им все равно надо. Я буду жарить-парить своим чередом, а бомбы падать – своим.

– Страшно? – спросил Роб.

– Нет, не страшно.

– Как так?

– А я все наперед знаю.

– Что знаешь?

– Что умру рано. И без мучений.

Роб спросил: – А где?

– В Германии.

Роб всмотрелся в черное лицо – абсолютно спокойное, хотя и без улыбки теперь. – Откуда ты это знаешь?

– А мне Христос ночью шепнул.

– Как шепнул? Что он тебе сказал?

– Так и сказал: «В Германии умрешь легкой смертью, голову тебе прострелят, так что поезжай, со своими попрощайся».

– Ты едешь домой, чтобы сказать им об атом?

– Чтобы повидать их, – ответил Паркер. – А говорить я ничего не буду.

– Но мне-то ты сказал.

– Вы чужой.

– Сколько тебе лет, Боулс?

– В прошлом месяце тридцать семь исполнилось.

– А кто у тебя дома остался?

– Жена и трое ребят. Старший мальчик у нее от первого мужа. Он сможет ее прокормить. И еще двоюродные братья и сестры. Мама.

– Маму твою как зовут?

– Флора Паркер. Она только теперь к нам вернулась, а то, сколько себя помню, на севере жила.

Роб внимательно вгляделся в него, в его профиль – чистую линию носа и лба. «А вдруг мой сын?» – была его первая отчетливая мысль. Нет, не получается, слишком он стар. И сразу облегчение, а за ним разочарование. «На душе у меня, наверное, легче бы стало, – подумал он, – если бы выяснилось, что при первой же попытке мне удалось сотворить сильного человека, и вдобавок – что тоже немаловажно – отличного повара». Не отводя от него глаз, Роб спросил: – А братья или сестры у тебя есть?

– Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал – она каждый год приезжала на мое рождение – одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять – просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.

– Отчего?

– Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.

Роб спросил: – Она еще молодая?

– Нет, к пятидесяти катит.

– А я помню ее молодой.

– И я тоже, – сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. – Откуда вы ее знаете? – спросил он.

– Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.

– Они с Сильви давно рассорились, – сказал Паркер.

– А тебя она узнает?

– Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне – я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, – просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» – «Я», – говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, – говорит, – видал когда-нибудь?» – «Нет, – отвечаю, – не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос – она перед тем причесывалась – и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, – говорит, – если не видел!»

– Пьяная была, – сказал Роб.

– Понимаю, – сказал Паркер. – И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. – Он замолчал, словно обессилев.

Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.

– А мама все равно меня не узнает.

Роб прикрыл глаза и помолчал, затем сказал: – Вот ты и собрался помирать.

– Да, – сказал Паркер, – но не только поэтому.

– За родину? – сказал Роб без улыбки, хотя улыбка так и просилась.

– Паркер ответил: – Нет.

Роб решил не настаивать – слишком уж тот был серьезен, – ему хотелось выкинуть из головы все мысли и подремать. Но чувство внутреннего достоинства, угадывавшееся в Паркере, гнет его голоса, когда он объявил о своей неминуемой смерти (совершенно хладнокровно, будто сообщил, что завтрак подан), не давали ему успокоиться. Невольно напрашивался вопрос, становившийся с каждой минутой все более насущным. Все же он удержал его, пока толком не сформулировал, и только тогда негромко спросил: – Скажи мне, почему? Я вовсе не затем спрашиваю, чтоб раны твои растравлять, просто у меня жизнь тоже не сахар. Я помощи ищу. – Он так и не открыл глаз.

Паркер спросил: – Вы что, мисс Евы сын?

– Да.

– Роб Кендал?

– Мейфилд, – сказал Роб. – Мать была замужем за Мейфилдом.

– Никогда о таком не слыхал.

– Он появился ненадолго, – сказал Роб. – Исчез еще до твоего рождения.

– И отсюда ваша беда? О которой вы говорили?

– Боже упаси! – сказал Роб. – Это все дело прошлое. Я вырос, познакомился с ним и до самой смерти часто с ним встречался. Он умер нынче весной, прожил счастливую жизнь. Нашел себе хорошую женщину.

Паркер спросил: – А вы?

Роб подумал: «Вот ведь как он повернул». Но при всей своей усталости понял, что ему представляется счастливый случай. Чернокожий армейский повар, похоже, не совсем в своем уме, по-видимому, готов выслушать историю его жизни. Роб был не против рассказать ее. Он приподнял голову, открыл глаза и посмотрел на дорогу – до чего же глухо вокруг: незасеянные поля, дремучие леса..

– Была и у меня когда-то, – сказал он. Он не смотрел на Паркера – боялся увидеть на его лице выражение тупости, ехидства или, может, раболепства – и сосредоточил взгляд на ястребе, высоко парившем в небе прямо над ними.

– А теперь больше нету? – спросил Паркер.

– Уже четырнадцать лет.

– Померла?

– Ага.

– А у вас кто-нибудь остался?

– Сын, четырнадцати лет.

– Он и погубил ее? – спросил Паркер.

Роб не спеша обдумал его вопрос, затем сказал: – Нет, не он, а твой друг Христос.

– Это он может, – сказал Паркер. – Если на то его воля.

Роб посмотрел на него, и Паркер на мгновение встретил его взгляд. – Ты выслушай, – сказал Роб. – Послушай, что произошло, а потом скажи мне, зачем ему это понадобилось? Какая у него была цель?

Паркер кивнул и стал слушать.

– Она была хорошая, и она меня правда любила, правда хотела помочь и знала, что мне нужно, не просто выдумывала всякий вздор. У нее тоже нервы были никуда, и с головой неладно – это еще до того, как мы с ней встретились. Ну и потом, она потеряла первого ребенка, которым я ее наградил, и это ее подкосило, и я тогда решил, что хватит: но когда она немного окрепла, то стала просить меня опять попробовать. И вот летом двадцать девятого года она снова понесла…

– Вы что, о ребенке? – переспросил Паркер. – Всего лишь о ребенке?

Роб кивнул, не отводя глаз от дороги. – Она очень хотела. Еще когда у нее с головой плохо было, ей все хотелось ребенка, чтоб нежность на него излить. Потом я у нее появился, но скоро она увидела, что я мужчина и долго не буду перед ней навытяжку стоять, пока она меня, как елку, увешивает знаками любви. – Он повернулся и посмотрел на Паркера. – Понимаешь, о чем я?

– Нет, не понимаю, – ответил Паркер. – Я б стоял навытяжку до второго пришествия, если бы кто пожелал приласкать меня.

Роб усмехнулся, но и задумался. – Было время и я б стоял, только это было задолго до того, как я встретил свою жену. К тому времени, как мы познакомились, я предпочитал сам ласкать.

Паркер заметил: – Пусть так. Но ведь не это же ее убило?

– Говорил ведь я тебе: ребенок.

Паркер сказал: – Это раньше часто случалось. Я сам знаю несколько случаев, когда женщины умирали и никто их не мог спасти. Моя-то жена приносит детей легко, как кошка котят, но вот тетка моя – та, которая меня приютила после маминого отъезда, – она у меня на глазах померла.

Роб не сказал ни слова.

Паркер продолжал: – Семнадцать ей было. Чуть постарше меня – мне пятнадцать, ей семнадцать. Мы все знали, кто отец. Он вовсе не хотел погубить ее. Она подпустила его к себе с улыбкой. Никто его и не обвинял – Христос так решил, ничего не поделаешь.

Роб сказал: – Я виноват. Нечего на Христа валить. По моей милости она умерла, точно так же, как по твоей милости эта машина катит по дороге и не переворачивается – а ведь при желании ты мог бы прикончить нас обоих разом, – тогда можно бы и в Европу не ехать.

– Только желания у меня нет, – сказал Паркер, но при этом круто повернул руль, словно желая подтвердить свою власть.

Роб откинул голову на спинку сиденья и дважды непроизвольно глотнул. – Вот и у меня тоже не было. – Он замолчал и прикрыл глаза.

Паркер сказал: – Вы рассказываете или загадки загадываете?

Не меняя позы, Роб ответил: – Рассказываю. А ты слушай! – И прибавил, переменив тон: – Выслушай меня, пожалуйста. Просто веди машину и слушай. Я когда-то знал твою мать.

Паркер снова кивнул, хотя и понимал, что Роб не мог видеть этого.

– Мы жили в Ричмонде. У меня была сносная работа в Джеймсовском училище, добротный дом, хороший человек, который помогал ей по хозяйству. Мы обращались с ней бережно, как с фарфоровой розой, пылинки с нее сдували, хлеб маслом не давали намазать, не то что пол подмести. Все условия! Мы весь мир готовы были расчистить, лишь бы она благополучно выносила ребенка я шла с ним по жизни до конца своих дней. Никто из тех, кого мы знали, большого счастья в жизни не видел.

– Вы все: мы да мы, – сказал Паркер. – Вы, а кто еще?

– Цветной один, который нам помогал. Он теперь живет в Фонтейне. Грейнджер Уолтерс – знаешь его?

– Видел издали. Он с такими, как я, не якшается – темноват я для него.

Роб пропустил его слова мимо ушей. – Для всех нас это имело большое значение, я уже говорил, почему: мы надеялись на лучшее, каждый по-своему. И ведь чуть не удалось. Осень и зиму все шло хорошо. Правда, произошел крах на бирже, и мы краем уха слышали об этом, но прошло несколько месяцев, прежде чем люди поняли, что полмира ухнуло в пропасть – в Джеймсовском же училище, где иметь доллар в кармане (не только что терять) было явлением довольно-таки исключительным, этого и подавно никто не понимал. И так мы дожили до весны – конец апреля, все вокруг зеленеет, доктор сказал моей жене, что оба сердца, ее и ребенка, бьются превосходно и, если счастье нам не изменит, надо ждать, что через три недели бог нас благословит. – Роб замолчал и провел языком по пересохшим губам. – И вот как счастье обернулось, чего дождались – у меня была школьная приятельница, мы вместе выросли. Она преподавала в Роли и приехала в Ричмонд с группой отличников поклониться святым местам – памятники разные посмотреть. Так, маленькая прогулка, пока в школьной кассе деньги водились. Она даже не предупредила меня. Я столкнулся с ней на Броуд-стрит средь бела дня, пошел в магазин себе шляпу соломенную купить – я тогда красивый был.

– Вы и теперь хоть куда.

– Ты бы меня тогда видел.

– А я видел, – сказал Паркер. – Теперь вот вспомнил. Я вас когда-то давно видел. Вы стояли на улице и что-то какому-то старику рассказывали. И помню еще, руками размахивали.

– А теперь я тебе рассказываю…

Паркер сказал: – Понятно.

– …про то, что в тот же вечер мы с ней встретились и кончили тем, чего и следовало ожидать. В гостиничном номере, к которому с обеих сторон примыкали комнаты, битком набитые навострившими уши школьниками.

– И потом ваша жена пронюхала, в чем дело, и запалила скандал?

Роб помолчал: – В том-то и дело, что нет. Я пришел домой и сказал ей, что хочу искупаться перед ужином – день был жаркий – и хотя двигаться ей было уже трудно, она принесла мне чистое белье. Ей нравилось смотреть, как я одеваюсь, и до того дня мне это было приятно. Будто я как-то отплачивал ей за все, что от нее получал – а она ведь и правда помогала мне, хотя бы тем, что вокруг нее вертелась моя жизнь. Понимаешь ли, мне всегда нетрудно было помочь – у меня запросы были скромные и все их можно было удовлетворить, не выходя из дома. Но в тот вечер, как я уже сказал, она наблюдала за мной, и ее глаза жгли меня как кипятком, так что я, не вытираясь, кинулся за своими брюками, и тут она сказала: «Не спеши так». Я сказал: «Мне холодно», – а она сказала: «Вовсе тебе не холодно». И я повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. С минуту и она смотрела на меня, без улыбки, но очень внимательно, как будто я сообщил факты, знание которых пригодится ей в будущей долгой и трудной жизни. Потом она сказала: «Сомневаюсь, что я когда-нибудь поверю». Я не мог не спросить: «Чему поверишь?» – и она ответила: «Что все это существует – эта комната, мы в ней». Комнатка была самая заурядная – маленькая и, по мне, слишком ярко освещенная, но я понял смысл ее слов, они прожгли меня насквозь, как кислотой, проникли в грудь и прочно там засели.

– И вы, конечно, попробовали залить их?

– Если ты об алкоголе, то да – через два дня я напился (два дня все-таки терпел) и не просыхал дней десять. Никто не понимал почему. Они старались покрывать меня – начальству говорили, что я болен, теще написали, чтоб она повременила с приездом (она собиралась приехать помочь с ребенком). Во хмелю я тих и благодушен, из дому не рвусь. Им, по крайней мере, не нужно было разыскивать меня; ну и языком я зря не шлепал – никому не сказал, в чем дело, хотя она – жена моя, – конечно, спрашивала. Им всегда нужно спрашивать, а я хоть и знаю, обычно в таких случаях из человеколюбия молчу. Но, по крайней мере, она задержала приезд своей мамаши, и к нам временно переехал мой отец – приходил по вечерам после работы, чтобы меня на ночь одного не оставлять и Рейчел караулить… – Роб осекся, его трясло и слегка подташнивало. Он не хотел произносить ее имени, не хотел, чтобы оно фигурировало в его рассказе. Но Паркер продолжал молча вести машину, сам воплощенное внимание, и Роб почувствовал, что сможет продолжать. Он посмотрел на спокойное, ребячески беззлобное лицо и вдруг поверил, что откровение Паркера действительно сбудется. «Он непременно умрет, уже плывет навстречу неотвратимой смерти. Я говорю с призраком».

– Вы были в себе, когда она умирала?

– Да, в себе. Я был в себе.

– Тогда вы и перестали пить?

– Нет. Я сам бросил, еще раньше. Она меня достаточно хорошо изучила и понимала, что лучше не вмешиваться в естественный ход событий. Сама посылала Грейнджера за вином – чтобы постепенно свести мой запой на нет – и давала мне понемножку, когда я просил или когда видела, что меня начинает трясти, наливала на донышко темно-красного бокала, который мы купили во время нашего медового месяца за четыре года до этого и на котором были выгравированы наши с ней имена и число. Ну и вот, за пять дней до ее срока она сидела под вечер рядом со мной и читала – я лежал на кушетке, слабый, но исцеленный (на время, во всяком случае), – а потом подняла глаза, посмотрела прямо на меня и спросила: «Ну как ты – готов?» Я спросил: «К чему?» – и она ответила: «К встрече с ребенком». Я подумал и сказал: «Наверное, надо вопрос поставить иначе – готов ли он к встрече со мной?» – и она, не задумываясь, ответила: «Да!» И я сказал: «Ну что ж, если ты не боишься – давай его сюда». Это было в субботу. Я уже прикидывал, что в понедельник смогу выйти на работу (там поверили, что я все это время болел – за четыре года я не пропустил ни одного дня). Она еще днем отпустила Грейнджера, сказала, что он может быть свободен до утра, и когда после ужина зашел отец – проверить, как у нас дела, – мы немного посидели и поговорили. А потом и сказал ему, что он может спокойно идти домой – его там ждали. Как я уже говорил, мне казалось, что я вне опасности. Мы прибрали в доме. Мне уже не так мучительно было ее присутствие, я вполне мог его выдержать. Но чего я не понимал – это что в опасности-то она. К утру она умерла.

– И оставила вам ребенка?

– Крепкого и веселого, – сказал Роб. – В тот же день он уже начал улыбаться.

Паркер сказал: – Я его видел. Даже говорил с ним раз. Хатч его зовут.

– В честь ее отца – Рейвен Хатчинс Мейфилд. Хоть эта ей от меня прибыль. Она так и не увидела его, но имя его полное узнала.

Паркер сказал: – Вот и хорошо.

5

Они потеряли два часа в гараже, пока какой-то старик сперва долго рылся в груде лома, прятавшегося в зарослях жимолости, разыскивая старую бензопомпу, а потом так тщательно прилаживал ее, словно ждал, что она послужит еще годы и годы, всем на удивление. Поэтому приехали они в Фонтейн, когда на ужин было уже поздно рассчитывать, и поскольку он не сообщил Хатчу ничего определенного, а также потому, что на Паркера пришлась нагрузка сверх всякого ожидания, Роб велел ему ехать в Бичлиф прямо к его дому, на что тот охотно согласился.

Дом был стар, без чешуйки краски – двухэтажный с прилепившейся сбоку внушительной трубой из розового кирпича, в которой были своеобразная красота и уютность; большой дом, вроде старого кендаловского, принадлежавшего теперь Робу и пришедшего в такой же упадок. Двор был полон детей – восемь-десять оборвышей, находившихся в непрерывном движении, несмотря на жару, которая все еще не спадала, хотя краски в небе поблекли и быстро угасали. При виде Роба они застыли и уставились на автомобиль. Роб спросил: – А они тебя узнают?

– Кое-кто. Тут не все мои. – Паркер посмотрел на Роба без улыбки. – Хотите напиться? Или вообще что-нибудь?

– Спасибо, нет, – сказал Роб.

– Вам спасибо, – сказал Паркер. – Надеюсь, у вас все будет хорошо.

Роб усмехнулся. – И я надеюсь.

Дети наконец заметили отца и кинулись через распахнутую дверь в дом – за ними понеслась единственная бегавшая во дворе собака – белоснежный шпиц.

Паркер сказал: – Зайдите, пожалуйста, поговорите с мамой.

Роб на миг задумался. – Это ведь так давно было.

Паркер посмотрел на свои руки, по-прежнему лежащие на руле, затем снова, с мольбой, на Роба. – Мистер Роб, помогите мне встретиться с ними. Ну хоть только в дом войти. Видит бог, до чего мне не хочется показываться им на глаза.

– Почему?

– Так ведь умирать же мне. – Роб кивнул, открыл дверцу со своей стороны и выглянул из машины. В дверях стояла то ли девушка, то ли крепкая молодая женщина. Сперва ему показалось, что это Флора, но потом он увидел, что ей недостает Флориной живости, нескрываемой жажды побольше урвать у жизни, ну и, конечно, возраст не тот. Женщина стояла с выжидательным видом, не обращая ни малейшего внимания на жмущихся к ней детей. Роб спросил: – Это что, твоя жена?

– Да. Это Лина.

Роб вылез из машины и улыбнулся Лине. – На, получай – целого и невредимого.

Она кивнула – беззвучно, не двинувшись с места, – один мальчик засмеялся, добежал до начала ступенек и встал там, уставившись на них немигающим взглядом.

Паркер достал свой саквояж, вылез из машины и застыл на месте. Потом надел шляпу и спросил: – Ты чей, мальчик?

– Я твой мальчик, – ответил тот.

– Ишь ты! – усмехнулся Паркер и, обратившись к Лине, сказал: – Привет!

– Ладно уж, – сказала она и улыбнулась.

– Как дела?

– Дела ничего, – ответила Лина.

– А где мама? – спросил Паркер. – Вот он хочет повидать ее. Это Сильвин Роб.

Лина обвела обширный двор серьезными глазами. – Не знаю, – сказала она. – Я ее с утра не видела.

Мальчик, стоявший на верхней ступеньке, сказал: – Там она, – и указал на лес. – Лежит под деревом.

– Поди позови ее, – сказал Паркер.

– Не надо, Бо, – сказал Роб. – Она, наверное, в тени устроилась. Поеду-ка я лучше домой.

Но мальчик уже кинулся бежать. Он бесшумно слетел с крыльца и, сверкая в густой пыли босыми пятками, побежал к большому, проржавленному насквозь колоколу, валявшемуся прямо на земле, помнящему времена, когда здесь была ферма, давным-давно сорвавшемуся с подгнившего столба. Он схватил палку и раз пять ударил по колоколу, который издавал звук, больше похожий на стоны, чем на звон. Мальчик посмотрел на отца. – Сейчас явится. Подумает, что есть дают.

– Посидите на веранде, мистер Роб, – сказал Паркер, – остыньте немного. Сейчас она придет. – На веранде стоял один простой стул с продавленным сиденьем.

Роб подошел к крыльцу и уселся на ступеньку, спиной к Лине и толпе робких ребятишек.

Паркер тоже подошел к крыльцу и уже поднялся на несколько ступенек, когда мальчик, бивший в колокол, приложил ту же палку к плечу и сказал: «Бах!» Паркер уронил саквояж, упал на колени и прижал обе руки к груди. – Прямое попадание! – простонал он.

Мальчик засмеялся и стремглав бросился в сторону леса; не добежав до опушки, он остановился – навстречу ему вышла высокая грузная женщина, босая, в синем ситцевом платье с заколотыми английскими булавками дырами и, не глядя на него, направилась к дому.

Подойдя к крыльцу, она остановилась и посмотрела на Лину. – Ну, чем будешь меня кормить?

Лина ответила: – Вон у него спроси, – и указала на Паркера.

Флора не повернулась к нему, тогда он поднялся на ноги и сказал: – Здравствуй, мама! Это я – Бо.

Вместо него она посмотрела на Роба, который продолжал сидеть на ступеньках, так что их глаза находились на одном уровне.

Лицо ее ему ничего не говорило. Он и не узнал бы ее никогда, а у него была прекрасная память на лица. Она утопала в складках жира, как в стеганом одеяле – последняя крепость. Он попытался улыбнуться и не смог.

– Ну как, удалось вам повидать вашего мальчика еще раз? – спросила она.

– Довольно давно уже не видел, – сказал Роб, – но сейчас я как раз еду к нему.

Флора покачала большой головой. – Она вам его не отдаст.

Роб с трудом выдавил из себя улыбку. – Ну как не отдаст. Отдаст!

Она прикрыла глаза и снова потрясла головой. – Очень уж он ей самой нужен. Она мне сама говорила: «Он больше к нему не притронется, Флора. Здесь ему ничто не принадлежит!»

«Она принимает меня за Форреста, – подумал Роб. – Она ведь видела его тогда. Надо ехать домой». Он быстро встал, но она преградила ему путь, не умышленно, просто потому, что занимала все крыльцо. До чего же ее за двадцать три года разнесло, а вот он, наверное, столько же потерял в весе.

– Посмотри-ка, мама! – сказал Паркер, доставая из саквояжа подарок – щетку и гребенку в целлулоидной коробочке. Она взяла коробочку – не глядя на него, не произнеся ни звука, – поднялась по ступенькам, протиснувшись между ними, отпихнув Лину и детей, и, войдя в дом, скрылась из вида.

Тогда наконец вперед вышли и остальные, в надежде на подарки.

6

У машины Паркер сказал: – Ну, хоть вас-то узнала.

Роб ответил: – Нет, не узнала. Она приняла меня за моего отца.

– Тогда породу правильно определила, – сказал Паркер.

– А что с ней? – спросил Роб. – Ведь она не такая уж старая.

– Износилась, – сказал Паркер.

– Поговорит она с тобой потом?

– Может, поговорит. А может, и нет. Она ведь знает, что мне скоро помирать, давно знает. Потому и бросила меня – не хотела видеть, не хотела лишнего горя.

Роб кивнул, веря ему и не веря, отворил дверцу и уселся за руль.

Паркер подошел ближе, нагнулся к самому его уху и, сильно понизив голос, проговорил внятно: – Вы ведь так и не дали мне объяснить вам.

– Что объяснить?

– Почему я рад, что мой сон скоро сбудется.

– Как будто я не понимаю, – сказал Роб. – Теперь я это понимаю. – Он включил мотор.

Но Паркер не отходил. Он стоял, положив руки на опущенное стекло, все так же близко придвинув лицо к Робу.

– Желаю удачи, – сказал ему Роб. – И все-таки берегись! Он ведь может и передумать.

Паркер усмехнулся. – А вот это вы тоже не дали мне объяснить – почему он так с вами обошелся. – Он растопырил пальцы и широко раскинул руки, словно хотел заключить в объятия машину, словно это и была история жизни Роба, плотно сжатая и движимая.

– Можно коротко? – спросил Роб. – А то я и так сильно опаздываю.

– Можно. Потому что он любит вас. И призывает вас к себе.

Роб помолчал, потом поблагодарил его, вытащил два доллара из своего тощего кошелька и сказал: – Купи Флоре что-нибудь, что ей нужно.

– Новую жизнь – вот что ей нужно, – сказал Паркер и отступил на шаг от машины; деньги, однако, взял.

– Ну тогда, что захочет, – сказал Роб и тронулся.

Один из мальчиков бежал за ним до самых ворот.

7

К тому времени, как Роб снова доехал до Фонтейна, оказалось, что часы, проведенные с Паркером (дружелюбным и спокойным, когда дело касалось чужих бед), пошли ему во вред. Место, до которого дотронулись Бо и Флора, оказалось неожиданно очень чувствительным. Проезжая первые лачуги негритянской окраины, он чувствовал не только изнеможение и отчаяние, как бывало в обществе Мин, но и внезапный жгучий страх, будто ему перерезали вену под коленом и оттуда потоком хлынула кровь, грозя вытечь до конца, прежде чем он сообразит, что делать, или обратится за помощью. Ева, Рина, Хатч, Грейнджер – никто из них не казался сейчас желанной целью, – скорее, они виделись ему как еще несколько пар жадных рук, готовых вцепиться в тело, уязвимое, подобно лишенному века глазу. Вернуться назад в Роли он не мог – там ждала его решения Мин. Не мог поехать и в Ричмонд – мешало обещание, данное Хатчу.

Налево, в отдалении, он увидел свет в окошке у Сильви. Остановил машину и стал всматриваться. Домик ее стоял ярдах в двухстах от дороги, и сквозь густую молодую листву виден был только свет. Ни силуэта в окне. Ни звука. Электричество ей в домик провели уже около года назад, после того, как она сказала однажды утром: «Мисс Рина, я теперь стала побаиваться жить впотьмах. Или проведите мне электричество, или я к вам перееду». Поскольку единственная комната для прислуги в доме Кендалов была занята Грейнджером, Рине оставалось только передать просьбу Сильви Кеннерли. Не прошло и недели, как он исполнил ее желание, да еще купил ей радио – это ее на какое-то время утихомирило, хотя недавно она объявила, что будет уходить домой в шесть, а то, мол, поздние возвращения наводят ее на грустные мысли: «Начинаю думать, что так и умру в одиночестве». Теперь они готовили ужин сами, а Грейнджер мыл потом посуду. Роб решил: «Поеду-ка я к Сильви», – и включил мотор, заглохший при резком повороте.

Но он не мог сдвинуться с места. Его начала бить дрожь. Здесь, на небольшом отрезке сухой немощеной дороги, на расстоянии одной мили от дома, где собралась вся его кровная родня – сильные и здоровые люди, за которых он не нес никакой моральной или материальной ответственности, – от дома, где он прогнил первые счастливые годы своей жизни, до сих пор хранящиеся у него в памяти, и куда ход ему отнюдь не был заказан, его вдруг стала бить сильнейшая дрожь – так остра была тоска, зародившаяся, подобно предродовым схваткам, где-то в глубине живота; она поднялась к груди, горлу, заполнила рот, черепную коробку, заслонила все; он смог только подумать: «Слава тебе господи, я умираю!» – и целиком отдался на ее милость.

Когда припадок прошел, он первым долгом посмотрел по сторонам – не видел ли его кто-нибудь, но вокруг не было ни одного негра, он справился сам. С трудом отодрал пересохшие губы от сухих зубов, положил руки на руль, убедился, что они ему повинуются, почувствовал, что в мозгу что-то проясняется – небольшое пространство, с ладонь, стало прозрачным и светлым.

Этого было достаточно, чтобы дать ему возможность окинуть взглядом свою жизнь и отчетливо понять, что она собой представляет, – а ведь с тех пор, как сорок лет назад он впервые услышал о дарах судьбы, он всегда просил об одном – скромное, вполне осуществимое желание: обычный дом, в котором шла бы обычная жизнь. Быть порядочным и рассудительным, иметь хорошую чистую работу – часов десять в день, так, чтобы, не растратив сил, терпеливым и обходительным возвращаться под вечер домой – к женщине, с которой они соединили жизнь по обоюдному влечению (и которая продолжала бы любить его – так же, как он ее – быть внимательной и нежной), к своему ребенку от этой женщины (он никогда не хотел двоих детей, не доверяя своему запасу внутренних сил). У людей бывало все это – не у миллионов людей, конечно, но кое у кого. Он сам знал таких, вроде бы не такая уж несбыточная мечта, не луну с неба хотелось ему в конце концов. Он вовсе не просил у судьбы постоянства, ее навек застывшей улыбки; он согласен был на то, чтобы старость и несчастья настигли его раньше, чем других. Он просил всего лишь двадцать – ну, скажем, тридцать – лет полноценной жизни, воспоминания о которых будут поддерживать его остаток жизни и помогут стойко встретить смерть.

Ну а если говорить о заслугах – разве же он этого не заслужил? Что такого страшного он сделал? Один раз изменил жене? Худшего он не помнит. Если бы обнародовать устав, по которому люди должны жить (а он твердо верил, что такой устав существует, и хотя уже лет двадцать не переступал порога церкви, ни разу в этом не усомнился, так же как и в том, что устав этот справедлив, доступен пониманию и выполним), выяснилось бы, что самым тяжким его проступком было то, что он нарушил клятву любить одну только Рейчел – нарушил на полчаса.

Да и не нарушал он ее вовсе. Ни на секунду! Любил он всегда одну только Рейчел. А с Мин было что угодно, только не любовь. Он всего лишь дал ей потереть болезненный узелок, образовавшийся в мозгу после того, как он неделями обуздывал себя, оберегая Рейчел. За этим можно было обратиться к кому угодно; просто Мин он знал с детства – надежный друг, который всегда рад был прийти на помощь.

И так она обрадовалась, что растерла теперь его всего в кровь, оголила нерв и к тому же стала требовать его жизнь. Что ж, может, он и отдаст ей свою жизнь. Ведь больше никто не просит. А девать ее все равно куда-то надо. Вот разве умереть. Он вспомнил утро, проведенное давным-давно на высоком берегу реки Джеймс, однако ни мальчики, ни черепаха не пришли на память. Поездку нетрудно повторить. Но нет, он хотел остаться жить. А собственно, зачем? Ради Хатча и Грейнджера? Так оба они уже достаточно хлебнули с ним горя. Ева и Рина? Может, они в какой-то мере и заслужили страшную смерть своей матери (он никогда над этим не задумывался), но ему-то карать их не за что – они всегда желали ему только добра. Ради Мин, так впутавшейся в его жизнь, что теперь ей уже не высвободиться. Как бы она ни угрожала… Или обещала? (Пожалуй, скорее обещала – свободу, моральную и физическую.)

Нет, не ради кого-то из них. Никто из них не мог его ни от чего удержать. Это он теперь ясно видел. Не видел он, однако, что существует причина более глубокая, не понимал, что – истинный внук Робинсона – больше всего в жизни он ценил наслаждение, в котором не отказывал себе на протяжении двадцати пяти лет. Пусть он сейчас решит угомониться, все равно полностью искоренить эту черту он не сможет.